Текст книги "Авантюрист и любовник Сидней Рейли"

Автор книги: Александра Юнко

Соавторы: Юлия Семенова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

Лондон, декабрь 1924 года

– Успокойтесь, господин Захаров, – советский посол умоляюще сложил руки на груди. – Наберитесь терпения. Мы обещали навести справки? Мы свое слово сдержим. Уже послали запрос. И теперь ждем ответа.

– Но сколько же это может продолжаться?! – сэр Бэзил возмущенно запыхтел. – Куда мог деться мой компаньон? Он ведь не террорист какой-нибудь, тайно перешедший границу… Он честный предприниматель и отправился в вашу страну совершенно легально. Я сам посадил его в Стамбуле на пароход… Получил от него телеграмму из Одессы и открытку из Киева… Вот они!

– Вы уже показывали нам и телеграмму, и открытку, – терпеливо сказал посол.

– А после этого я не получил от господина Зелинского ничего! – не слушая его, продолжал Захаров. – Не может быть так, чтобы человек бесследно исчез! Ищите его! Вдруг у него украли документы, деньги… Он нуждается в помощи, я готов заплатить, сколько требуется…

– Спрячьте ваш бумажник, господин Захаров, – продолжал увещевать сэра Бэзила посол, про себя проклиная назойливого миллионера. – Вашего компаньона уже ищут. Не исключено, что уже нашли. Когда придет ответ на посланный нами запрос, мы немедленно уведомим вас. Поэтому вам не стоит беспокоиться и приходить сюда каждый день.

– Вы хотите от меня отделаться? – закричал сэр Бэзил. – Я этого так не оставлю! Проходят недели, месяцы, а вы уговариваете меня не волноваться, как будто я морочу вам голову из каприза или из-за ерунды. Учтите, милейший, я этого так не оставлю! Я близок к королевскому двору… И дойду до самых высоких особ, если вы не желаете принимать надлежащие меры! У вас будут неприятности, это я гарантирую!

Уверяя Базиля, что все его опасения напрасны, посол проводил миллионера к выходу и с облегчением вздохнул.

«Канун рождества омрачен печальным событием. Вчера в своем особняке скончался сэр Бэзил Захаров, известный огромным вкладом в экономику Великобритании и других стран. Сэр Бэзил Захаров страдал хроническим недугом, и врачи констатировали его смерть от естественных причин. Отпевание состоится в православной церкви».

(Некролог в газете «Таймс» от 27 декабря 1924 года.)

Глава 6
БУДНИ ЛУБЯНКИ

Москва, сентябрь 1925 года

Человек ко всему привыкает, даже к жизни заключенного. И ухитряется существовать в любых, даже самых невыносимых условиях.

Когда по прибытии в Москву Сергей «передал» Зелинского двум своим коллегам Антону и Михаилу, Зигмунд Григорьевич решил, что они будут сопровождать его точно так же, как это делал в Одессе и Киеве сам Сергей. Но все оказалось иначе. Чекисты, все еще приветливо улыбаясь, ловко заломили Зелинскому руки за спину и защелкнули замок наручников.

– Позвольте… – запротестовал было он и получил в ответ такой сокрушительный удар в челюсть, что из глаз посыпались искры.

Слегка оторопев от такого «теплого» приема, Зигмунд Григорьевич попытался объяснить Антону и Михаилу, что, по-видимому, произошло какое-то недоразумение и его приняли за другого человека. Но Антон показал ему пудовый кулак, а Михаил злобно прошипел:

– Заткнись, контра, нечего разводить белую агитацию!

«В самом деле, – успокаивал себя Зелинский, – зачем метать бисер перед свиньями? Эти молодые люди – явно исполнители чужой воли, они делают то, что им приказали». И он решил благоразумно молчать, пока его не доставят к мало-мальски значительному начальству, где он сможет подтвердить свою лояльность.

Зигмунда Григорьевича вывели из вагона только тогда, когда поезд отогнали в тупик, и так быстро затолкали в милицейский «воронок», что он даже не успел оглядеться. Только спросил обеспокоенно:

– А мои вещи?..

И тут же получил еще один ощутимый тычок от Антона. После чего не раскрывал рта всю дорогу, пока его везли. Собственно говоря, его заботил не багаж, а документы, удостоверяющие его, Зелинского, личность и доказывающие, что он приехал в Советскую страну с самыми благими намерениями. Но ни вещей, ни бумаг своих он больше не видел. Даже пиджак, снятый Зигмундом Григорьевичем в поезде, и тот куда-то подевался. И ни к какому начальству он попасть не смог. Его передали с рук на руки усатому конвойному и повели по темным коридорам, потом втолкнули в тесную камеру и дверь за ним с жутким лязганьем затворили, перед этим грубо обыскав и отобрав галстук, ремешок от брюк и шнурки от ботинок.

Оглушенный происшедшим, Зелинский без сил опустился на пол, поскольку сидеть больше не на чем – тюремная койка была поднята. Ни о чем связно думать он не мог и вздрагивал каждый раз, когда в коридоре за дверью слышались шаги. Ему все казалось, что это идут за ним, чтобы извиниться за допущенную ошибку и отпустить восвояси. Но время тянулось тягуче и медленно, он даже не знал, который час (наручные часы тоже отняли при обыске), и постепенно Зигмунд Григорьевич погрузился в дремоту, заставившую его ненадолго забыть о превратностях судьбы. Он мгновенно очнулся, когда дверь снова залязгала, и вскочил на ноги. Но это был всего лишь тот же усатый конвоир, доставивший заключенному обед. Зигмунд Григорьевич брезгливо покосился на липкую массу, размазанную по жестяной миске.

– Жри, что дают, – добродушно пробурчал усач, перехватив его взгляд. – Привык, видать, к буржуйским харчам!

– Когда меня вызовут? – нетерпеливо спросил Зелинский. – Я хотел бы объяснить, зачем…

– Когда надо будет, тогда и вызовут, – философски откликнулся конвоир и добавил: – Радуйся, что живой пока…

И с этими словами ушел.

Зигмунд Григорьевич нервно заходил по камере. Есть он не хотел, да и не мог. В крохотном зарешеченном оконце под потолком было видно небо. Остро захотелось выйти на свежий воздух.

Зелинский заколотил в дверь кулаками:

– Выпустите меня отсюда! Я ни в чем не виноват! Это недоразумение! Я требую адвоката!

– Будешь буянить, – донесся из коридора знакомый голос усача, – посодют в карцер. Так что сиди лучше тихо.

И его шаги удалились.

В таком положении Зигмунд Григорьевич оставался довольно долго. Сколько, он и сам толком не знал, потому что догадался делать насечки на стенке не сразу. Потом приучил себя глотать дурно пахнущую еду и пить подозрительного вида пойло – надо было хоть как-то поддерживать силы. Время от времени его выводили в туалет – это называлось «оправиться», но никого увидеть не удавалось, потому что, если в это время по коридору вели другого заключенного, его ставили в коридорную нишу лицом к стене. Единственные люди, с которыми он общался, были конвойные. Они сменялись через два дня на третий: сутулый худой старик, которого Зелинский прозвал про себя Кощеем, добродушный усач, знакомый ему с первого дня, и молодой парнишка с носом кнопкой. Обращаться к ним с какими-либо вопросами или просьбами было бесполезно. Единственный, с кем сложились более или менее сносные отношения, был словоохотливый усач. Когда однажды Зигмунд Григорьевич пожаловался на плохое самочувствие и посетовал на то, что ему не разрешены прогулки, усатый конвоир покачал головой:

– Скажи спасибо за то, что у тебя есть. Других шлепают сразу, без разбирательств.

– Но ведь в России отменена смертная казнь! – воскликнул пораженный Зигмунд Григорьевич, тщательно штудировавший газеты перед своей роковой поездкой. – Это беззаконие!

– Закон что дышло, – проворчал, уходя, усач.

По насечкам на стене выходило, что Зелинский находится в заключении уже больше полугода. Он зарос седой неопрятной щетиной, брюки давно потеряли свой цвет, а рубашка и белье, которые разрешалось стирать в туалете раз в неделю, превратились в лохмотья.

Москва, октябрь 1925 года

Чтобы не сойти с ума, Зигмунд Григорьевич разговаривал сам с собой то по-русски, то по-польски, то по-английски, то по-французски. Читал наизусть «Евгения Онегина» и все стихи, какие только мог вспомнить. Курносый конвойный хихикал, слушая его. Кощей матерно бранился. Самым благодарным слушателем был усач. Он вдумчиво кивал в такт стихам и восхищенно комментировал:

– От буржуи умели жить! До чего же складно!

В один прекрасный день литературные штудии Зигмунда Григорьевича были прерваны резким окриком:

– Заключенный Зелинский, на выход!

Зигмунд Григорьевич, твердивший строчки Тютчева: «Ангел мой, ты видишь ли меня?», сначала даже не понял, чего от него хотят. Но Кощей грубо тряхнул его за плечо, и этот недвусмысленный жест вернул заключенного к реальности. Сердце его ожило и снова наполнилось надеждой.

Окна в кабинете, куда привели Зелинского, были плотно затянуты шторами, так что невозможно было определить, день сейчас или ночь, на столе горела лампа. Зигмунд Григорьевич смирно стоял посреди кабинета, сложив руки за спиной и слегка придерживая тыльной стороной ладоней спадающие с исхудалого тела брюки.

Человек, сидевший по другую сторону стола, оторвался от бумаг, которые углубленно изучал, поднял голову и устремил на заключенного взгляд выразительных голубых глаз. Зелинский отметил про себя, что следователь молод и красив неправдоподобной, почти женской красотой.

– Ангел мой… – пробормотал Зигмунд Григорьевич.

– Ай-ай-ай! – воскликнул молодой человек. – Как вы плохо выглядите, уважаемый господин Зелинский! Совершенно не похожи на свои прежние фотографии! Может быть, с вами дурно обращались?

– Нет, – глухо ответил заключенный. – Жалоб у меня нет. Но я хотел бы узнать, за что меня задержали и в чем обвиняют. И, разумеется, настаиваю на присутствии адвоката. Я являюсь подданным Соединенных Штатов Америки и приехал в вашу страну, имея на руках государственный договор на концессию. Никаких законов не нарушал. Это произвол! Это международный скандал!

Выпалив все это, Зигмунд Григорьевич испуганно замолчал. Он ждал, что его немедленно упрячут в карцер. Но ничего страшного не последовало.

– Да вы присядьте, – ласково предложил красавец. – Хотите чаю? Сейчас я распоряжусь. – Он нажал на какую-то кнопку. – А пока угощайтесь папиросами.

Через несколько минут подданный Соединенных Штатов наслаждался всеми доступными ему радостями жизни: он сидел на стуле, пил чай и курил, блаженно пуская к потолку сизый дым.

– А теперь давайте поговорим, как два интеллигентных человека, – предложил красавец. – Меня зовут Владимир Арнольдович, фамилия – Стырне, я ваш следователь.

– Наконец-то, – голова у Зигмунда Григорьевича кружилась не то от папирос, не то оттого, что о нем кто-то вспомнил. – Я уже думал, что сгнию в камере, как граф Монте-Кристо.

– Мы соблюдаем законность, – улыбнулся Стырне. – Насколько мне известно, вы предприниматель?

Зелинский с удовольствием отвечал на вопросы. Следователь понимающе кивал и делал какие-то пометы у себя в бумагах. Эта беседа продолжалась довольно долго, и Зигмунд Григорьевич с удивлением обнаружил, что, отвыкнув от общения, он устал.

– Рад был с вами познакомиться, – Владимир Арнольдович вышел из-за стола и сладко потянулся, разминаясь.

Зелинскому страшно захотелось сделать такое же вольное движение, но он почему-то не посмел и только вскочил со стула.

– Меня скоро выпустят? – спросил он.

– Что? – рассеянно произнес следователь. – Нет, Зигмунд Григорьевич, мы с вами еще побеседуем. Но не сегодня. У меня закончился рабочий день. Сейчас сюда придет мой коллега, и вы продолжите разговор уже с ним.

Оставшись в одиночестве, Зелинский снова сел на стул и расслабился, отдыхая.

– Встать, белогвардейская сволочь! Скотина! – крикнул кто-то над самым его ухом, и Зигмунд Григорьевич упал на пол от страшного удара. Хлынула носом кровь. Заключенный утер ее рукой и попробовал подняться. Но не тут-то было. На него обрушился новый град ударов. И вскоре темная пелена застлала ему глаза…

Зелинский очнулся, когда на него вылили ведро воды. Все еще плохо соображая, он прикрывал голову руками, когда над ним склонилось чье-то едва различимое лицо.

– А, старый знакомый! – сказал тот же голос, который обзывал его «сволочью» и «скотиной». – Вот и довелось встретиться снова!

Зигмунд Григорьевич с трудом сфокусировал взгляд. Рядом с ним стоял Павел Иванович Пухляков. Почему-то Зелинского ничуть не удивила встреча с человеком, который тридцать пять лет назад, в Киеве, увел у него возлюбленную, да еще при этом избил и оскорбил.

– Нина… – прошептал он разбитыми губами. – Нина… в Париже…

– Ты мне голову не морочь, – рявкнул Пухляков. – Нину какую-то приплел! А про Париж – давай. И про Лондон тоже. Назови всех своих сообщников, которые лелеют планы свержения нашей рабоче-крестьянской Советской власти. Диктуй имена, явки, шифры…

– Какие сообщники? Какие явки и шифры? – Зигмунду Григорьевичу показалось, что он сошел с ума. – Я концессионер. У меня в бумагах все про это сказано… Кроме моего компаньона, сэра Бэзила Захарова, я ни с кем не связан… И больше ничего я не скажу…

– Разговоришься, как миленький, гнида! – Павел Иванович снова принялся избивать заключенного. – Все твои документы – липа! Я же знаю, что ты никакой не Зелинский, а Розенблюм, жидовская твоя морда! Кто еще с тобой работает?..

Мир для Зигмунда Григорьевича раскололся надвое. В одной, светлой половине ласковый красавец Владимир Арнольдович угощал его чаем и папиросами, в другой – негодяй Пухляков бранил, избивал, не позволял спать, ослеплял настольной лампой, кормил селедкой, не давая воды… Заключенный Зелинский потерял счет дням и ночам, потому что перестал делать пометки на стене. Его приволакивали в камеру, измочаленного, окровавленного, бросали в углу, и теперь ему было все равно, какой месяц и год за пределами тюрьмы. Зигмунд Григорьевич хотел только одного – чтобы эта бессмысленная, бесконечная мука скорее прекратилась и ему позволили умереть.

На допросах он перестал возражать, отвечая на все утвердительно и подписывая любые протоколы…

«В 1919 и 1920 годах у меня были тесные отношения с представителями русской эмиграции разных партий… В то же время я проводил у английского правительства очень обширный финансовый план поддержки русских торгово-промышленных кругов во главе с Ярошинским, Барком и т. д. Все это время нахожусь на секретной службе, и моя главная задача состояла в освещении русского вопроса руководящим сферам Англии.

В конце двадцатого года я, сойдясь довольно близко с Савинковым, выехал в Варшаву, где он тогда организовал экспедицию в Белоруссию. Я участвовал в этой экспедиции. Я был и на территории Советской России. Получив приказание вернуться, я выехал в Лондон…»

Бориса Савинкова Зигмунд Григорьевич видел один раз в жизни, на публичном выступлении. Теперь знаменитый эсер был мертв, скоро умрет и он, Зелинский, так что это вранье все равно не имеет никакого значения.

«В 1923 и 1924 годах мне пришлось посвятить очень много времени моим личным делам. В борьбе с Советской властью я был менее деятелен, хотя писал много в газетах (английских) и поддерживал Савинкова, продолжая по русскому вопросу консультировать влиятельные сферы и в Америке, так как в эти годы часто ездил в Америку. 1925 год я провел в Нью-Йорке…»

Конец двадцать четвертого и двадцать пятый год Зигмунд Григорьевич провел в одиночной камере. Но кого на этом свете интересовала правда?

«В конце 1925 года я нелегально перешел финскую границу и прибыл в Ленинград, а затем в Москву, где и был арестован…»

Зелинский знал, что Петербург, где он не был с 1916 года, после смерти Ульянова переименовали. Но что было правдой, а что – фантазиями его мучителей, он уже перестал различать…

«Антибольшевистским вопросом я усиленно занимался всегда и посвятил ему большую часть времени, энергии и личных средств. Могу, например, указать, что савинковщина с 1920 по 1924 год обошлась мне, по самому скромному подсчету, в 15–20 тысяч фунтов стерлингов.

Я был в курсе дел на основании присылаемых мне информаций из разных источников России, но не непосредственно, а также из источников английской и американской разведок…»

«Судился в 1918 году, в ноябре… по делу Локкарта (заочно)».

«С этого момента я назначаюсь политическим офицером на юг России и выезжаю в ставку Деникина, был в Крыму, на юго-востоке и в Одессе. В Одессе оставался до конца марта 1919 года…»

Сознание откликалось на знакомое название, Зигмунд Григорьевич шептал себе под нос:

– Одесса… Папа…

– Подтверждает! – удовлетворенно констатировал Стырне и подсовывал для подписи очередной лист протокола. – А капиталиста Форда вы знаете, господин Зелинский?

– Форда… Да… Его все знают… – заключенный кивал совершенно белой головой. – Автомобильный магнат…

«Специальные агенты фордовской организации посылались за границу и ездили за тысячи миль, чтобы собрать новые лживые измышления и поклепы на евреев. Подобно Генри Детердингу в Англии и Фрицу Тиссену в Германии, американский автомобильный король Генри Форд солидаризировался с мировым антибольшевизмом и стремительно растущим фашизмом. Вскоре после приезда в Соединенные Штаты я стал работать в тесном сотрудничестве с агентами фордовской антисемитской и антисоветской организации…»

– Зачем? – слабо удивился Зигмунд Григорьевич. – Я сам наполовину еврей…

– Не твоего ума дело! – рявкнул Пухляков. – Поумнее тебя люди составляли документ, им виднее. – Подписывай: Сидней Рейли.

– Я не знаю такого человека…

– Подписывай, скотина! Рейли – это ты!

– Я не…

Страшный удар снова свалил Зигмунда Григорьевича на пол.

«При их содействии я составил полный список тех, кто втайне работал в Америке на большевиков». «Форд финансировал антисемитскую агитацию в Америке, был связан с организацией американских фашистов Ку-клукс-клан и финансировал русских монархистов-кирилловцев в Баварии для ведения антисемитской агитации и для контрреволюционной деятельности в России».

– Ку-клукс-клан против негров… – бормотал Зелинский. – Негры в парке… Дэви… Исаак… Спросите Розенблюма…

– Заговаривается, – поморщился красавец Стырне. – Несет уже полную околесицу.

– Надо заканчивать скорее, – кивнул Павел Иванович. – Как бы не окочурился раньше времени… Эй! – пихнул он в бок бессильно висящего на стуле заключенного. – Диктуй фамилии агентов американской разведки. Да не спи ты! Отдохнешь после расстрела.

– Смертная казнь отменена… Советской властью… – заплетающимся языком пробормотал Зигмунд Григорьевич.

– Без тебя знаю! Начитался газет, контра недобитая…

Москва, 3 ноября 1925 года

– Вы что, с ума там посходили! – Артузов озадаченно почесал затылок. – Мэри Пикфорд, Чарльз Спенсер Чаплин, Макс Линдер… Это, по-вашему, американские шпионы?

Пиляр вытянулся в струнку перед главой КРО ОГПУ:

– Виноват, Артур Христофорович, недоглядел…

– Скорее, переусердствовали, – сухо заметил Артузов. – И громкий процесс по вашей милости не получится.

– Сами знаете, шпион матерый, хитрый… – оправдывался Пиляр. – Ребята работали день и ночь, выжимали из него все, что могли… Хотели, как лучше, Артур Христофорович…

– Бумаги все готовы и подписаны?

– Так точно!

«Секрет «Интеллидженс Сервис» ведет свою работу под углом общегосударственной политической точки зрения… Его главное назначение – сбор сведений, касающихся общегосударственной политической безопасности и могущих лечь в основу направления высшей политики. Это учреждение – абсолютно тайное. Ни фамилии его начальника, ни фамилии тайных сотрудников никому не известны… Резиденты в соответствующих странах никогда не имеют своего явного и самостоятельного существования, а всегда находятся под прикрытием вице-консула, паспортного бюро и даже торговой фирмы…

В каждой стране, где есть значительное количество русских эмигрантов или советское представительство, резиденты данной страны выполняют работу также по русскому отделу… Соответствующие штабы лимитрофных государств работают в полном контакте с соответствующим резидентом… Работа в СССР лимитрофных агентов – эстонцев, латышей, поляков и других – значительно упрощается тем, что им легче слиться со средой. Здесь масса их соотечественников, и, наконец, надзор за ними значительно слабее. Ведь для наблюдения за всеми поляками потребовалось бы десять ГПУ. Я считаю, что лимитрофных дипломатов и резидентов всех без исключения можно купить. Вопрос только в цене…

«Интеллидженс Сервис»… получает в определенных случаях задания и чисто военного характера по организации восстаний, террора и прочих актов там, где правительство считает это нужным. По традиционной тактике все такого рода действия лишь руководятся через резидента, но выполняются же местными силами…»

– Оч-чень ценная информация, – едко усмехнулся Артузов. – Ничего конкретного, одни общие слова… Много выжали твои ребята из «матерого шпиона», нечего сказать! А этот список американских агентов… Можешь им подтереться! Нет, лучше так… – он изорвал в мелкие клочки бумажки с каракулями Зелинского относительно Мэри Пикфорд и Чарли Чаплина. – Так-то надежней будет… Не приведи Господи, увидит кто-нибудь из других отделов – потешаться будут над нами до колик! Ладно, иди. Пора заканчивать это дело.

Москва, 5 ноября 1925 года

– Мальчик мой маленький, – Варвара Людвиговна присела на край тюремной койки, – как ты постарел, матка Бозка!

Она наклонилась и поцеловала сына в гудящий висок.

– Больно? Ничего, малыш, скоро все пройдет… И пропала.

Какие-то люди схватили и повели на новые муки.

– Мама! – кричал он, вырываясь и оглядываясь назад. – Мамочка! Возьми меня отсюда!

Легкая тень матери скользила по коридору.

– Сейчас, сейчас, сынок, – ласково шептала она.

– Приговор… Верховного революционного трибунала… – заглушал ее чей-то голос, – от третьего декабря 1918 года…

– Зига, – Варвара Людвиговна обняла сына, – не смотри, закрой глаза.

– …привести в исполнение…

– Отмучился, грешный, – перекрестился усатый конвойный. И вынес из пустой камеры жестяную миску и кружку.

1979 год Москва, ст. м. «Преображенская площадь», улица Просторная, дом 63

Квартира была по-холостяцки неуютной. Толстый слой пыли покрывал пространство под обеденным столом, на котором в беспорядке громоздились книги, газеты, пепельница, полная окурков, немытые тарелки и пустые бутылки из-под пива.

– «Я, ты, он, она, вместе – целая страна! – надрывалась в радиоточке Ротару. – Вместе – дружная семья! В слове «мы» – сто тысяч «я»!»

Эдик приподнялся на локте, покрутил ручку, и Ротару замолкла.

– Есть хочешь? – он нежно посмотрел на счастливое Викино лицо.

– Ага, – она потянулась. – Очень.

– Сейчас что-нибудь сообразим.

Эдик нагишом прошлепал на кухню. Слышно было, как хлопнула дверца холодильника.

– Яичницу будешь? – крикнул он. – С колбасой? А, черт! Яйцо уронил!

Вика лениво вылезла из теплой постели и накинула на плечи мужскую рубашку.

Выйдя на кухню, она расхохоталась.

– Ты чего? – Эдик, собиравший с пола желто-белую лужицу, обернулся.

– Видел бы ты себя сейчас! – захлебывалась Вика.

Сбросив в мойку грязную посуду, она накрыла стол и зажгла огарок свечи, найденный среди прочего хлама.

– Ужин при свечах, – ухмыльнулся Эдик, честно деля яичницу пополам. – Сюда бы шампанское… Погоди-ка… – он метнулся в комнату и скоро вернулся с бутылкой в руках. – «Агдам» для дам! – провозгласил он и торжественно достал из буфета две запыленные рюмки. – Я пью за вас!

– Ты б хоть трусы надел, – посоветовала Вика. – Все-таки при свечах…

Эдик не слишком охотно натянул джинсы.

Потом, когда все было съедено, они сидели друг против друга, потягивая «Агдам», который казался им почти божественным нектаром.

– А почему ты не живешь с родителями? У вас плохие отношения? – поинтересовалась Вика.

– Да нет, вроде… – пожал плечами Бодягин. – Просто надоела излишняя опека. В Питере привык один… Да и им так вроде лучше. Они и за квартиру помогают мне платить. Иначе б я не выкрутился. И потом, не хочу подставлять их. Зачем предкам лишние неприятности с КГБ из-за меня?

– А что, разве все продолжается? – встревожилась девушка.

– А к ним кто раз на крючок попадется, того они уже не отпускают. Ко мне на работу уже наведывался один… в штатском… Документы проверял…

Вика вздохнула.

– Я все думаю об этом человеке…

– О ком? – удивился Эдик.

– О Рейли… Он ведь погиб в первую мировую войну. Как же мог оказаться им Розенблюм? Или это был не Розенблюм, а кто-то другой?

– Господи, ты меня совсем запутала с этими шпионами!

– Нет, правда! Хочется разобраться. Один взрывается, другого расстреливает ОГПУ…

– Да им это раз плюнуть, – авторитетно заявил Бодягин. – Думаешь, сейчас такого не случается?

– Не в этом дело, – перебила Вика. – Розенблюм давал показания как Рейли. Но ведь он же не Рейли…

– Они кого угодно и что угодно заставят подписать.

– Но зачем им это надо? – недоумевала девушка. – Розенблюм же не шпион.

– А им нужен был шпион. Вот они и взяли первого попавшегося иностранца…

– Но объясни мне все-таки, зачем?

– Я почем знаю? Лычки себе зарабатывали. А теперь зачем берут? По той же причине. Думаешь, эти, которые меня таскали в ГБ, не понимали, что просто драка была пьяная? Они хотели раздуть из мордобоя политическое дело, бдительность проявить.

– Но не все же они такие! Повсюду есть честные люди! – горячо возразила Вика. – Для чего был создан Комитет? Для борьбы с врагами! Следовательно, они и тогда и теперь…

– …остаются сволочами! Фальсифицируют дела, устраивают провокации, сажают невинных людей… Ты про пытки что-нибудь знаешь? Тут не то что шпионом себя назовешь, а признаешься в том, что убил родную маму, разрезал на кусочки и съел. Подумаешь, чувака заставили подписать бумаги, будто он и есть тот самый шпион, который погиб в первую мировую! Я знаю истории и пострашней! А ты не хочешь открыть глаза и увидеть правду!

– Правды бывают разные, – подавленно сказала девушка. – По одну сторону баррикады люди верят, что их дело правое, и по другую идут на смерть во имя своих высоких идей.

– Правда одна, – отрезал Бодягин. – А высокие идеи нельзя защищать на чужой крови.

– Легко говорить это сейчас. А если бы была война? А если бы ты жил во время революции? Да ты бы первый лично записался в ряды чекистов, чтобы бороться со всякой нечистью.

– Я?! – Эдик вытаращил глаза. – Да за кого ты меня принимаешь?

– За порядочного человека. И среди чекистов в первые годы Советской власти было намного больше таких, чем тех сволочей, о которых ты говорил. Вспомни Дзержинского! Он беспризорников жалел! Сам умирал от голода, а других спасал. А Менжинский? Артузов? Петерс?..

– Ага… Ягода, Ежов, Берия…

– Это после было, при Сталине… Но в конце концов их разоблачили…

Эдик нервно закурил. Вика зажгла сигарету, затянулась и закашлялась.

– Брось, – сказал Бодягин. – Тебе не идет…

Вика затушила сигарету и подперла лицо кулаками.

– Мне кажется, – медленно сказала она, – что автор этих дневников не был никаким шпионом… Он был порядочным человеком…

– Послушай, – Эдик ткнул окурок в пепельницу. – Давай больше вообще не будем касаться этой темы. Иначе я стану подозревать, что тебя ко мне просто подослали.

– Меня? – растерялась Вика. – Ты же знаешь, что это не так.

– Начинаю уже в этом сомневаться, – он притянул Вику и усадил к себе на колени. – И вообще… докажи мне свою лояльность…

Эдик заснул. А Вика долго ворочалась, таращила в темноту глаза и считала слонов. Наконец она не выдержала, тихонько встала и на цыпочках вышла на кухню. Зажгла свечу, вынула из кармана куртки паспорт Бодягина и принялась его изучать.

Внезапно над головой вспыхнула лампа. Девушка испуганно оглянулась.

В дверях стоял Эдик.