Текст книги "Снежник (СИ)"

Автор книги: Александра Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Глава 4

Лишь пока гости в бане мы можем спокойно поговорить. На дворе вечереет, и хозяевам приходиться жечь кобринские свечи. Огонь мерно мерцает, словно яркий неживой мотылек. А пахнет – мягко-медово.

– Они думали на чужеземца волков натравить, – дальше рассказывает Пересвет, – Сами не ведали как, но хотели. Погибель от ваших клыков – вот идеальное преступление. Тогда вспомнили и о нас… Как по деревне в студеной мороз волки бродят. Да только разве трогал нас из зверей кто? Вы ж свои… И даже этот… охотничий справочник эти ироды приволокли! Загнать матерого, притравить на человека… Так объяснили. Про вас ничего господам не сказал. Сам пошел…

– К Ворону? – недовольно уточняю у старика.

– Нет, к красноглазым потом явился. По волчьим тропам ступал, чтобы сразу приметили. Знал, какие метки оставить, чтобы тотчас нашли. Не то что эти чужаки, – голос старосты полон печали, – Столько дней провели в самом сердце Айсбенга, а скольких своих потеряли… Нет, лесная гостья. Прежде всего я пошел к твоим волкам. К Китану.

Я удивленно смотрю на него. Сама я о том впервые слышу. Заряна тем временем заваривает северных трав, и дом наполняется их чарующим, маняще-пряным ароматом.

– Ты не серчай на него, – сокрушается хозяин, – Те волки, что нашли меня первыми, думали, что пришел я с вестями об откупных. Ты тогда, видно, совершала обход. Только одному волку из стаи просьбу поведал я – твоему. Он был зол. Сказал, что не будет мириться с прихотями господ и не даст никому из своих вершить их темное дело.

 И был Китан прав. Если бы мы уступили даже за новые поставки на север, после эти же люди в Айсбенг б явились убивать моего брата. Этот гость, которому мы должны, как им думается, хребет переломить, тоже будет непрост. А чтобы кобринцам вину с себя снять, нужно затем будет покончить с убийцей.

– И мне пришлось обратиться к красноглазым. Сама уже поняла: они согласились. Только глупый волчонок, этот их дон… Решил перед нортом покрасоваться: скинул шкуру да в людском обличье сам вышел к Тарруму.

Я морщусь. Ворон любит произвести эффект, не помышляя, к чему тот приведет. Задаю старосте вопрос:

– А что тогда делали люди на наших землях?

– Дон красноглазых желал обсудить все на своей территории. Пришлось норту идти, а путь его лежал по владениям твоей стаи. Да и плату нужно было обещанную волкам принести…

Плату! Болт в спину – вот ваша плата. Только когда все свершится, иные люди придут мстить, губя волков без разбору. А прежде всего тех, кто ближе к Живой полосе. Мою семью. Мою стаю.

– А потом Тарруму ты уж попалась… Помочь бы тебе да никак не могу – он пригрозил. Сама знаешь. За себя не боюсь, за людей своих. Ты уж прости, дочка. Но кому, как не тебе, меня понимать.

И прав Пересвет – я его понимаю. Как никто другой понимаю.

Возвращаются чужаки. Староста нашел всем дома, в которых можно остановиться. Таррума, меня, Аэдана и часть людей из отряда селят в пустующее жилище. Пересвет с грустью говорит норту:

– Мало-помалу люди с полосы уезжают. Лучшего здесь уже никто и не ждет. А молодые не рады уже жить на севере, все хотят сбежать из Айсбенга в Кобрин. Этот дом, – поясняет староста, – не один. Таких пустых у нас масса. Многие еще с тех времен, когда сам был ребенком. Только все избы, оставшиеся без хозяев, для жилья уже не годятся. Отсюда недавно владельцы ушли, тут темноту переждать еще можно.

Мы остаемся на ночь на Живой полосе, чтобы утром, выспавшись, отправиться в империю. Даже смыкая глаза, Ларре неустанно ведет за мной слежку. Перед сном, угрожая, шипит:

– И не вздумай бежать. Я тебя всюду найду, волчица. Не сможешь уйти – я почую. А если снова сбежать попытаешься, в этот раз пощады не жди.

Я огрызаюсь:

– Я слышала, люди перед сном обычно желают хороших снов.

Слышу тихий смех Лиса. Аэдан весело подмечает:

– Смотрите-ка, норт, в лесу манерам обучают получше элитных школ!

Кровь моя закипает. Так и хочется вцепиться в кого-нибудь да порвать, но сила Таррума подминает. А он вроде бы спит, но некрепко, прислушиваясь к каждому шороху. И просыпается, недобро на меня щурясь, когда я вроде бы тихо едва-едва шевелюсь.

Я засыпаю, но пытаюсь просыпаться почаще. И каждый раз, когда мое дыханье меняется, норт открывает глаза. Вот же… неуемный!

Потом посреди ночи мне шепчет:

– Напрасно стараешься. Если б даже тебе удалось от меня скрыться, я бы прежде уничтожил всех тех, кто тебе дорог. Пожалуй, начал бы с семьи старосты. Не слишком ли крепко они привязаны к тебе?

Дальше то ли от его угроз, то ли от усталости сплю я крепко.

Мне снится Китан. Во сне мы вместе, я и он, дома, в айсбенгском лесу. Бок оба бежим то медленно, то ускоряясь и переходим на рысь. Свобода пьянит.

Настигаем оленей. Они мерзнут и жмутся теснее друг к другу. Многие объедают кору. Невкусную, жесткую, но единственно доступную пищу. Звери быстро нас замечают, но мы не охотимся, так, наблюдаем. Олени отходят немного, но дальше не двигаются. Знают, сегодня мы не опасны. Лишь самый мощный самец с грузным телом и рогами ветвистыми недобро разворачивается к нам.

Мы с моим волком огорчены, но удивления нет: не находится в стаде больных или увечных животных – легкой добычи для стаи.

Вдруг чуем чужака. Волк. Матерый. А силы у него – много больше, чем стоило ожидать. С подветренной стороны сидит, тоже поглядывая на оленей. У него темные, почти черные глаза и серая жесткая со светлыми подпалинами шерсть. Тоже нас замечает.

Мы рычим: чужак все-таки. Посмел зайти на наши владения. Волк встает и движется к нам. Хвост поджать матерый не спешит. Уходить тоже не хочет, а с Китаном драку завязывает. Мой волк выступает вперед, защищая меня. Они скалятся и кружат друг около друга. Оба крупные, закаленные в битвах. Я против чужака выступить не могу – не моя схватка. Делаю вид, будто прячусь под защиту своего волка. А на самом деле, закрываю любимому горло. Одичалый самец не станет нападать на меня.

Но в пылу схватки не чужак, а Китан падает навзничь. Я скулю, подзывая его встать, и лижу его морду. Но все бестолку: мой волк умирает.

Ощущаю ненависть к матерому, не весть как забредшего сюда.

И я чувствую странный запах: крупный страшный самец пахнет, ни как должен, а как человек. Как Ларре. И у зверя его лицо.

Я просыпаюсь в холодном поту. Странный, бессмысленный сон. И все-таки от бессилия мне хочется выть…

Дальше от него заснуть не могу. Похоже, теперь Ларре преследует меня и во снах, и наяву. Правду он говорит – не скрыться от него никуда.

Скоро просыпаются люди. Позавтракав, мои тюремщики решают отправиться в путь. Идут брать лошадей, что оставили местным. Но вместо нужного числа коней стоит меньше. Таррум гневается, хотя нам столько лошадей все равно не с руки.

Староста лишь руками разводит:

– Никто не верил, что вы вернетесь в том же составе, что и ушли.

– И что с лошадьми-то сделали? – злится норт.

– Да съели их… – спокойно сообщает местный житель, – Но только самых слабых, вы не подумайте. А лучшие вот они, здесь.

– Съели! – пораженно восклицает Таррум. Ему, живущему в сытости, тяжело представить, на что люди могут пойти, когда рядом – свежее мясо.

При виде меня кони беснуются. Еще бы – волчицу чуют. Некоторые гарцуют, другие – встают на дыбы.

– Пока снежно в санях поедешь. А потом – повозку возьмем, – обещает Аэдан.

Затем Лис окидывает меня задумчивым взглядом и говорит:

– Сейчас уж не скажешь, что рана когда-то была. А Саттар ведь метко стрелял. Даром, что говорят на вас, песьих детях, заживает все быстро.

– Я не собака, – скалюсь в ответ.

– Разумеется, нет, – ухмыляется поверенный норта, – Но человек от раны так скоро не отойдет, хоть и сперва тебе с ней помогали, – намекает Аэдан о колдовстве, что вывело меня из беспамятства, – Вроде только охотник тебя подстрелил, а уже скоро силы бежать были.

Тон его меня злит, но в перебранку я не вступаю.

Зверь не может позволить себе слабости. Иначе найдется тот, кто легко его одолеет. Если уступить хоть на миг, то рискуешь слечь навсегда. Таковы законы мест, откуда я родом.

Мы еще не покинули Айсбенг, но я уже тоскую по нему: по борьбе с холодом, по красоте вечных льдов. Но прежде всего, я скучаю по стае – моей семье, которую еще раз могу не увидеть. И с грустью вспоминаю о своей потерянной свободе…

Пока мы еще не успели отъехать, ко мне подбегает Заряна. Ее лицо розово и румяно, ко лбу и вискам липнут волосы. Жена старосты сует мне кулек. Он горяч, и на морозе из него тянется пар.

– Там пирожки. Как ты любишь, – заботливо мне поясняет. Но это ненужно – я давно почуяла запах печеного теста и мяса.

С благодарностью беру из рук ее ношу. Тут же женщина горько вздыхает и просит:

– Ты уж побереги себя, лесная девочка. Кобрин опасностями полон, а защиты сыскать тебе будет непросто.

И все же предчувствую, что и там, в империи, полной людей, Ларре Таррум тоже будет моей главной бедой. Заряна же будто мысли читает. Она совсем тихо шепчет:

– Берегись норта. Я знаю, что людей волки не думают опасаться, но это может обернуться напротив. А Таррум опасен… И так смотрит: хищно, исподлобья, будто бы зверь. Такой не ведает жалости. Он легко может тебя погубить, но в твоих силах не допустить этого.

И совсем неожиданно для меня добавляет:

– Волчица… Тебе тяжело, но не враждуй с ним столь рьяно. Возможно, и он к тебе иначе относиться будет. Попробуй обернуть его силу против неприятелей, а не тебя. У нас как говорят: держи друзей близко, а врагов – того ближе. А там уж как сложится… Может, и перестанешь видеть в нем одно только зло.

Ее просьба меня сердит: не могу стать милостивой к своим врагам. Тем, кто погубил мою стаю, убив сильных молодых волков. Но Заряна не дает мне перечить и отдает последний свой дар – мазь из жира и трав.

– Вот, тебе приготовила. Раньше шкура тебя от ветра нещадного защищала. А кожа нежная его боится.

Раньше меня удивляло, как щепетильны люди в уходе за собой. Теперь, в их облике с лихвой побывав, начала понимать их страсть к грумингу. Лицо и правда от ветра щиплет и ноет, а кожа на нем, шелушась, отпадает.

– Береги себя! – на последок просит Заряна.

Она уходит, и я остаюсь одна, наедине с теми, кто мне ненавистен. Впервые познала я это страшное чувство – одиночество. Мне, привыкшей к поддержке стаи, к тому, что близкие всегда находятся рядом, нелегко расстаться с ними и отправиться в путь. Туда, где меня не ждут. На материк, где сплошь чужаки.

С тяжелым сердцем я сажусь в сани. Таррум поглядывает на меня сверху, водрузив свое мощное тело на серого в яблоках большого коня.

– Волчица! – кличет он меня, – Какое твое настоящее имя? Нарекают же как-то ваших волков.

Я внимательно смотрю на него, пытаясь понять, есть ли в вопросе для него какая-то выгода. Наконец, отвечаю:

– Ивира.

– Вот что, Ивира, – будто пробуя мое имя на вкус, медленно произносит мой враг, – Забудь его! Это северное наречие для волчицы со льдов. Оставь для империи то имя, что дал тебе Ильяс. Отныне ты кобринская девушка Лия, которую мы подобрали в пути.

Вот и все.

Бросаю последний взгляд назад, любуясь лесом, виднеющимся вдалеке. Деревья, припорошенные снегом, стоят и жмутся друг к другу. А рядом бежит дорожка оленьих следов и уходит дальше, вглубь леса.

Прощай, Айсбенг.

Мы отправляемся на материк.

***

В тот момент счет шел ни на секунды, а на биения его сердца. И все же Ильясу удалось остановить его – до того, как это сделал бы его норт. Дальше он ничего не помнит. Но очнулся, в снегу, едва не на смерть замерзший. Значит, люди сочли его мертвецом и ушли. А главное – айвинским тактикам удалось провести Ларре Таррума.

Норт сделал ошибку – бесчисленную за время, что провел в Айсбенге. Словно холод губит не его тело, а разум. С самого начала Ильяс не понимал, зачем мужчине сдалась волчица из леса. Ясное дело, этот опрометчивый шаг погубит не только Лию, но самого норта. Тот сам еще этого не осознал, но Ильяс ощущает промах столь четко, как если бы мог видеть сквозь пелену времени.

Место господ в довольстве, зверей же – в диких лесах. А волку, познавшему дух свободы, ошейник служит лишь удавкой на шею. А в Кобрине Лия будет чахнуть, изнемогать в тоске по своей стае, слабеть взаперти. Закончится эта пытка только тогда, когда зверь покажет клыки. И тогда – кто кого: ее убьет в слепой ярости норт или же она сумеет найти способ прервать жизнь своего господина.

Тело Саттара, все окоченевшее, лежит рядом. Ему даже не потрудились закрыть глаза несмотря на то, что южанин преданно служил своему норту и даже прикрывал тому тыл в Красной битве. Оттуда втроем живыми вышли. Не дружили – какое приятельство может быть с господином? Но все же чувствовали, что совместно пролитая кровь их сплотила. А когда все кончилось, норт сам предложил взять двоих на службу. Слово свое он сдержал, да только жизнь сохранить обещаний никто не давал.

Лицо Саттара покрыто слоем льда. Кожа вся синяя, с искорками блестящих снежинок. Самому бы избежать еще такой доли…

Снег мягок, а встать, когда в грудь дует ветер – то еще испытание. Особенно, если учесть, как он слаб. Если бы не горячая кровь да умения, что некогда передал учитель, Ильяс так и остался бы умирать на земле.

Волки воют вдали. Он смеется – представил, что человека, обманувшего самого Ларре Таррума, может ждать смерть от острых, что бритва, волчьих зубов.

Надежда на одно, что стая не станет идти по следам чужаком. Иначе одинокий путник станет отдушиной для душ зверей, жаждущих мести. А путь его лежит на Живую полосу. В холодном Айсбенге попросту некуда деться. Радует, что Таррум будет спешить, а значит – не выйдет случайной встречи с «восставшим» из мертвых. По крайней мере, так думает Ильяс. А еще надеется, что в деревне жители самого его не прибьют. Хотя почему же так? Скорее правильнее говорить «добьют» с его-то дурным состоянием.

Боги, как тяжело же идти. Он не сходит с пути, по которому шли бывшие спутники. Идет строго по их следам: там, где протоптано и куда не должны сунуться волки. Особенно тяжело ему ночью: до ужаса страшно заснуть, не проснувшись. А еще Ильяс чувствует дрожь, когда будто бы рядом слышится голос волков.

Хорошо в карманах подбитого мехом плаща держал во время дороги с Таррумом вяленые колбаски. Если б не привычка в радости ждать горя, с голоду б сдох.

В пути находит два тела. Мертвецы, посиневшие, лежат, укутанные снегом. Ильяс старается на них не смотреть, не думать, как близок он стать таким же почившим.

Когда деревья редеют, ему хочется от счастья кричать. Осталось немного, но уже сейчас он близок к тому, чтобы рухнуть. Но нет: откажут ноги – будет ползти. Ведь если поддастся жалости, то тоже встретит смерть в ненавистном сияющем Айсбенге.

На подходе к деревне Ильяс пытается закричать, чтоб его слабого, замученного холодом заметили местные жители. Но из его горла не вырывается ни звука. Делает шаг и тут чувствует, что силы теряют его. Меркнет свет в глазах. И вроде бы тихо, но даже шум ветра кажется столь громким, что оглушает.

Вспышка. Ильяс проваливается во тьму. А она только и рада распахнуть ему свои объятья…

Последняя мысль проносится в голове: «Неужели все было напрасно?» Боги посмеялись над ним, дав шанс. А выходит он так и останется в Айсбенге, найдет свой покой там же, где и его друг.

Глава 5

Сперва пейзажи мелькают все те же. Оглянешься – повсюду белым-бело. Но чем дальше, тем ощутимее становится меньше снега.

Как и обещал Лис, меня усадили в широкие сани. Только об одном утаил – разумеется, меня привязали. Не трущей до зуда крученой веревкой, которую б могла перегрызть, а пугающим колдовством, жестко оплетающим тело. Тарруму оно нелегко дается: вижу испарину на благородно-бледном лице. Понятно, почему чародейством своим вздумал воспользоваться в последний момент.

Рядом со мной, на санях усадили наивного Бели. Он-то умеет и держаться в неудобном седле, и пустить вскачь строптивую своенравную лошадь. Но, несмотря на все волшебство, кто-то должен следить за мной: вдруг ненароком спрыгнуть решу, а удавка быстро сожмется на шее.

Старую кобылу мальчишки закололи жители полосы. Он весь серый был, стоило Ларре ему сказать. Так и сидит рядом, понурый, а смотрит с огнем – будто я клячу ту завалила.

Вначале мне даже нравится ехать в деревянных санях, быстро скользящих по снегу. Потом меня обуревает тоска, что одна не могу пробежаться. То ли дело самой выбирать путь, наслаждаться погоней за быстро летящим ветром.

Но накинутая нортом злосчастная тугая удавка отлично напоминает, что свобода моя осталась далеко позади.

Упрямые глупые лошади недобро на меня фырчат, а на первых порах порываются даже всадников понести. Но мне за тем наблюдать только в радость. Потом тяжелые плети касаются их узких точеных спин. Тогда враждебные звери теряют свой пыл: приходится им смирно выполнять громкие приказы наездников, никак не щадящих своевольных ретивых коней.

Чем дальше от Айсбенга удаляемся, тем скучнее становится юному Бели. Но хоть он и любит поговорить со всеми, со мною начинать разговор не спешит. Боится, сидит, весь напуганный угрозами Браса. Я же и зачаровать могу! Да только, коль была б я столь сильна, давно бы дома была, раны зализывала.

О том месте, куда направляюсь, я знаю ничтожно мало. Лишь то, что жители там не ведают холода, не знают, как выглядит вечно голубой лед. В империи климат мягкий, приятный: летом не случается губительной засухи, зимой теплые течения, омывавшие восточные берега Кобрина, не дают наступить ужасной и лютой мерзлоте.

А у людей своя иерархия – такая, что мне не понять. Волк подчиняется тому, кто кажет свою могучую силу. Люди же не имеют воли пред теми, кто родился в иной семье.

Если бы кто сказал мне, что такое бывает – я бы смело ему заявила: такое существование обречено на провал. Но все же человек не знает горестей, живет почти что без бед.

В Кобрине белое снежное покрывало сменяется на тянущуюся за копытами лошадей грязь. Падающие сверху мягкие хлопья быстро таят, едва коснувшись земли. Вокруг проносятся деревья сплошь голые, с будто изрезанной темной корой.

Едва мы достигаем империи, меня пересаживают в крытую маленькую повозку, что короб волочащуюся за лошадьми. Мне остается смотреть только в узкое кривое окошко с мутным дешевым стеклом. Серые унылые пейзажи быстро пролетают, сменяясь один за другим. В самой кабине ужасно тесно, так и хочется из нее выбраться да самой куда-нибудь побежать. А она тяжело скачет, ударяясь об камни, то и дело взлетая вверх.

Каждый день в пути похож один на другой. Но однажды вечером, проезжая по чужому лесу, я слышу манящий, влекущий вой. Это зов не моей стаи, но даже он заставляет сердце в груди биться чаще и чаще.

В повозке меня сторожит Аэдан.

– Мы едем в столицу, – сообщает он, – Знаешь, как она называется? Аркана. Один из самых крупных и древних городов Эллойи. Легенды рассказывают, что она существовала еще тогда, когда все материки были слиты воедино.

Его речь мне надоедает, но, словно назло, он никак не желает замолкнуть. Когда опускается тьма, Лис произносит:

– Ехать осталось всего ничего. Сегодня на ночь в таверне останемся. Думаю, на настоящей кровати ты никогда не спала – на полосе же почивали на лавках. В Аркане на перине спать будешь. А она так мягка! – восклицает он и добавляет, – И еще, волчица. О том, кто ты, будешь молчать. Самой начинать разговор с незнакомцами норт тебе запретил. А сможешь сбежать – он не поленится в Айсбенг вернуться покончить с твоей семьей.

В таверну я вхожу будто бы под конвоем. Плотным кольцом меня окружают беспощадные воины Таррума. Пока готовят комнаты на ночь, мы идем ужинать. Нам подают кашу с тушеными куриными потрохами. Такое я ем впервые: в Айсбенге птиц не держали.

Помимо нас здесь столуются и другие путники. Большинство, как и мы, движутся по главному тракту в Аркану. Объявляется музыкант – менестрель из гастролирующего театра. Он начинает играть, и музыка его что оазис в пустыне. Она льется, только лаская слух.

Но даже с ней в этом душном, полном людей помещении мне до тошноты дурно. А в воздухе стоит вонь от их потных тел, от кислого вина, что несут подавальщицы.

– Кра-са-а-вица! – раздается над ухом.

Едва морщусь от близкого присутствия пьяного человека. «Уходи», – думаю, «Что же ты стоишь? Подавальщица уже вперед давно ушла». Но он по-прежнему находится у меня за спиной и не пытается двигаться с места.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ – Кра-са-а-вица! – повторяет мужчина.

В этот момент его рука, вся жирная и сальная, оказывается на моем плече. Кто позволил ему, недалекому человечишке, коснуться меня, даану? Я сбрасываю его грязную пятерню и встаю, вся пылая гневом.

– Составишь компанию? – нетрезво выговаривает он, пытаясь обнять меня и притянуть к своей пылающей жаром волосатой груди. Рубашка его расстегнута, и я явственно чувствую аромат нечистого потного тела. А еще ощущаю в воздухе запах. Его… похоть.

Он испытывает возбуждение… ко мне?

Как он может не понимать, что я чужачка? Неужели не чувствует мой дикий звериный дух?

Неужели человек вот так, не зная, может принять волчицу за человека?

Это все не укладывается у меня в голове. Люди ведь тоже должны чуять меня. Разве нет? Хотя ведь этот… мужчина пьян. От вина захмелел, и теперь не может отделить правду от лжи.

Нападать на такую падаль желания нет. Лишь брезгливо морщусь, легко выворачиваясь. Слышу скрип, с которым за нашим столом отодвигается скамья. И чую чужую ярость, столь заразительно-сильную, что самой хочется зарычать.

– Отойди от нее, – слышу грозное. Этот голос, что искорки от пожара. В глазах норта столбами клубится тьма.

– Тоже хочешь ее? – мужской хохот, – Так и быть, потом ее тебе уступлю.

Тогда Таррум бьет его – сильно, размашисто, от души. Бьет, никак не насытившись. Но пьяница уже после первого удара оказывается возле ног норта. Потом только Ларре останавливается и вытирает с костяшек пальцев кровь.

В таверне все глазеют на нас, а я во все глаза пораженно смотрю на мужчину, меня пленившего. И причина даже не в том, что уязвлена, не давши обидчику отпор. Просто… зачем защищать ему меня?

Норт смотрит презрительно прямо в глаза и резко с грубостью мне бросает:

– Пошли.

Потом сам волочет меня за руку. Мы выходим из таверны. Я жадно глотаю свежий воздух, с наслаждение делаю каждый вдох.

Таррум набрасывается на меня – быстрый и ярый, словно буря. Даже шага в сторону не дает ступить. А потом… а потом его губы накрывают мои. Пытаясь вывернуться: мне неприятна его близость. Но разве кто-то может препятствовать сильному, разрушительному ненастью?

Сначала думаю: задохнусь. Потом удушье проходит. Он дает мне сделать маленький вдох. Потом снова его губы терзают мои. Чужой язык врывается внутрь. В него вонзаюсь зубами. Они остры, но недостаточно: этот укус – ничто в человеческой шкуре.

Ощущаю привкус чужой крови. Она кажется странной. Но почему? Эта мысль ускользает…

Наконец, Ларре отстраняется от меня. Он тяжело дышит, в общем-то, как и я.

Что это было? Неужели ему это так же тяжело далось, как и мне?

Я рычу и впиваюсь когтями ему в кожу. Клыки задействовать не решаюсь. Мало ли снова решит повторить? Из царапин на его щеке сочится кровь. Он бросает мне:

– Дура!

И уходит, но удавка, снятая в таверне, возвращается на шею. Только поводок длиннее. В бессилии опускаюсь на землю. И отчего-то чувствую себя еще так гадко, будто вся извалялась в грязи. Прикладываю руку к опухшим губам.

Что это было? И главное: почему позволил пролить его ценную, благородную кровь?

Мои щеки горят. Ощущаю себя, как в лихорадке. Сердце гулко бьется в груди. Что он со мной сделал?

Делаю шаг вперед, но удавка предупреждающе напрягается, врезаясь в кожу. В это время из таверны выходит приезжий с подавальщицей. Девушка громко смеется. На ее талии лежит сильная мужская рука. И в тот момент, когда я уже хочу отвернуться, мужчина склоняется, накрывая ее губы своими.

Я жадно смотрю. Но кажется, что эта удушливая близость им даже нравится. Вожделение, что дурман кружит им головы. Мужчина нежно проводит рукой по ее мягкой щеке. А на смотрит на него доверчиво, ласково и одновременно страстно. Легко притрагивается к его длани губами, и это касание подобно дрожанию крыльев хрупкого невесомого мотылька.

Они выглядят отрешенными от всего внешнего мира, и я отвожу взгляд, словно увидела нечто, непредназначенное для меня. Но потом раз и этот волшебный момент разрушается, бьется подобно стеклу. Из таверны выходит хозяин и грозно кричит паре:

– Хватит миловаться! Сначала поцелуи, потом в подоле приносите, негодницы! Иди работать, вертихвостка, – и для мужчины добавляет, – А ты ишь какой наглец! Еще один. Всех девок нам тут поперепортили! – в сердцах произносит он.

Выходит, это был… поцелуй? В Айсбенге мне не случалось видеть, как целуются люди. При мне они так себя не вели. Но то, что творил со мной Таррум… Столь жесткое, что даже губы болят. Жадный, ненасытный порыв, не оставляющий права на выбор. Совсем непохожий на ту нежность, которую незнакомец дарил приглянувшейся девушке. Неужели это был всего лишь один обычный человеческий поцелуй?

А если так… Зачем же он это сделал?

Если бы речь шла о волке, то я бы подумала, что после случившегося в таверне это проявление собственничества. Метка, что я принадлежу ему. Чтобы не повадно было кому-то претендовать на понравившуюся самку.

Но Таррум человек. А поведение людей мне не столь знакомо. Его же понять сложно вдвойне.

Голос Лиса будто бы отрезвляет:

– Тут ночевать собралась, Лия? Пойдем.

И подобрался ведь еще так тихо, что даже я не успеваю заметить. Он ведет меня назад, в таверну, но я идти не хочу. Засыпать в тесной удушливой комнате – удовольствие не для таких, как я. Ведь вместо серого, поросшего плесенью потолка привыкла я видеть бескрайнее синее небо, а вместо пропахшего сыростью белья – ощущать мягкость свежего снега.

Лежу на старой скрипящей кровати. Смыкаю глаза, но сон не идет. За стеной, в другой комнате слышу чужой разговор:

– …и надо же было тебе обязательно внимание к себе привлечь, – голос Лиса.

– А что я должен был сделать? – огрызается норт.

– Ничего, – спокойно говорит Аэдан, – Иногда лучше всего не пытаться вообще что-то делать. Не геройствуй зазря. У девчонки самой зубы есть, забыл? И весьма остренькие.

– Не забыл, – недовольно сообщает Таррум, – Но она бы внимание привлекла побольше, чем я.

– А все из-за какого-то ничтожества.

– Не стоило нам останавливаться здесь. Тут сброда разного достаточно. По некоторым так и плачет виселица.

– Другого выхода не было. Никто не должен знать, что ты отбывал из столицы, – говорит Лис, – И, кстати, Ларре. Кто тебе личико разукрасил? Не наша ли принцесса, которую ты спас сегодня от грозного дракона?

– Не твое дело, Аэдан, – холодно отвечает ему собеседник, – Разговор окончен.

– Только кажется мне, что скоро к нему мы вернемся…

Больше ни звука не слышу. Но сегодня я выяснила одну важную вещь: Аэдан приблизился к норту ближе, чем смела я даже предполагать. Говорить привык Лис, не боясь господского гнева, а общался сейчас, пока нет никого, с Таррумом будто на равных.

***

Как только небо светлеет, мы тут же трогаемся в путь. Пока люди седлают своих лошадей, вижу вчерашнюю пару. Мужчина, как и мы, уезжает, а девушка стоит с порозовевшим и опухшим лицом. Глаза ее влажно блестят. И веет от нее… так тоскливо.

– Он вернется? – спрашиваю и тут же пристыжено смолкаю, испытывая неловкость за свое неуемное любопытство. Не нужно мне, волчице, лишний раз общаться с людьми.

– Нет, – отвечает Аэдан, странно поглядывая на меня.

– Но она же… понравилась ему, – недоумеваю я.

– Не настолько, чтобы остаться.

Это не укладывается у меня в голове. Как можно оставить борьбу за ту, что тебе мила? Не могу понять, как человек легко отбрасывает то, что некогда ему было дорого, обращается с другими хуже, чем с собственным камзолом.

Но ведь это не должно меня удивлять. Всякий волк знает, что ненавистный нами враг не ведает верности, не знает, каково быть истинно преданным кому-то.

Ведь предавший однажды не сохранит надежности впредь.

И все-таки мне не хочется в это верить. Надежда – вот, что мне остается. Мы, волки с севера, слишком привыкли ею питаться, чтобы потом отступать.

***

После смерти во льдах Ильяса ждет чернильная тьма, поглощающая его без остатка. Он поднимается, обессиленный, слабый, и, пошатываясь, делает шаг.

– Очнулся? – слышит рядом мягкий шелестяще-звенящий голос.

– Кто вы? – тихо спрашивает, – Я мертв?

– Что ты, мальчик! Сплюнь. Стольких уберегла я от смерти… Ложился бы. Слабость, небось, замучила.

Снова переиграл черную вестницу. Она же не чаяла его будто к себе отвести. Неужели он жив? Сам поверить не может.

– А меня Голубой кличут, – представляется женщина, чьего лица он не видит – один лишь непроглядный мрачнеющий в ночной темноте силуэт, – Знахарка я.

– Спасибо вам, – искренне молвит.

До него доносится смех:

– Рано благодарить меня, мальчик. Сперва сил наберись, – и добавляет, – А тебя-то как звать?

Спасенный нерешительно медлит, не зная, стоит ли честно ответить. Но все же решается:

– Ильяс.

– Южанин? – хмыкает женщина, – С виду похож.

Он кивает:

– Айвинец.

– Вот оно как… А все же ложился бы спать. Утро вечера мудрёнее будет.

– Лягу, – соглашается Ильяс.

Ночь придала ему сил: наутро встает бодрым и свежим. Знахарка тут же отварами поит. Терпко-пряные, горчаще ложатся они на язык.

– Как вы нашли меня? – интересуется рожденный в Айвине.

– Шла я – вижу: чернеет что-то в снегу, – охотно рассказывает Голуба, – Сперва решила, что зверь прибился, лежит – дохнет, несчастный, в сугробе. Потом разглядела, что человек. На помощь молодцев позвала: те мигом тебя и вытащили. Ко мне в избу принесли, я печь растопила. Тебя ведь отогреть надобно было.

– Вы спасли меня, – до сих пор не имея мочи поверить, с удивлением он говорит.

Она лишь рукой на то машет:

– Как не помочь?..

На севере, где властвует стужа, люди всегда добрее всего. Последнее отдадут, но другому помогут. Будто холод губителен для всего дурного, плохого, что селиться привыкло в человечьих сердцах.

– Почему не спросите, что меня привело?

Знахарка мигом серьезнеет. Лоб ее рассекает морщина, ложась резкой пронзительной складкой.

– Мое дело – тебя полечить. А чем норту своему насолил, я ведать того не желаю, – уверенно отвечает спасительница, – Гнать же тебя не хочу, но придется: по твоим стопам беды идут. На ноги встал, да боги поберегут. А конь для тебя найдется.

– Вы и так с лихвой угодили. Так и быть поспешу.

– Зла не будешь держать? – спрашивает Голуба.