Текст книги "Снежник (СИ)"

Автор книги: Александра Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Глава 9

Едва различимый слышится звук в тишине:

– Шшш….

Это тихо, вытягивая тонкий раздвоенный язык, шипит в стеклянном резервуаре удав. Весь он покрыт ржаво-бурыми круглыми пятнами, что яркой радугой отливают в приглушенно неярком свету. Скользит он бесшумно по гладким и влажным камням, изгибая разноцветный блестящий свой хвост.

Ему в аквариум кидают дымчато-серую мышь, издающую писк, едва уловимый и тонкий. Змея ту легко заглатывает и в тот же миг, расширяясь, раздвигает внутри себя ребра.

– Радужный удав, не так ли? – раздается у двери клокочущий голос.

– Он самый, – отвечает хозяин змеи, – Встречали?

– Видел на островах, – поясняет гость, объявившийся к ночи.

Собеседник, лишь удивляясь, приподнимает вверх бровь:

– Странствовали в Ашахане? – интересуется.

– Нет. Жил там… давно, – раздается в ответ ему голос.

– Загадок вы полны… господин.

– Довольно, лорд Донвель. Не за тем я сюда пришел.

– О скандале слыхали, что в Кобрине был? – сиятельный задает вопрос.

– Как, Эйрих, мог я не слыхать? – щурит гость глаза-изумруды.

– В том ведьмы замешены? – серьезно спрашивает сиятельный лорд Эйрих Донвель.

Пришедший недавно пристально на хозяина смотрит:

– Был у них интерес. Погибший Рикардо Новвел, что из Надании был, страсть, как ягши не любил.

Эйрих ругается, проводя рукой по лысеющей седой голове:

– Вот демоновы дочери… Фасциев на них нет. А на границе еще одна колдунья у нас объявилась. Из Лиеса, гадина желтоглазая, вылезла.

– Знаю ее. Хочет в княжества вернуть старую веру.

– Там и так раздолье черной волшбе… – недовольствует лорд.

– А старых богов из рода, что предки верны были, в Лиесе давно позабыли. А верят сейчас же, страшно подумать, во что.

– Инквизиторам давно стоит Лиес посетить, – сетует Эйрих.

– Их не пропустят, – спокойно ему сообщают.

– Глупцы… Но, господин, мне скажите, зачем ведьме запускать в империю свои грязные, загребущие когти?

– И здесь того же хочет она. Играет… – тихо сетует гость.

– Знаете ее имя?

– Слышал лишь только, что Ищейкой прозвали ее.

– Отчего?

– Говорят, женщин сбивать с пути она мастерица. Сестер новых, ведьм, по всей Эллойи находит.

– Спасибо, дорогой господин. Ведьму мы уничтожим.

Гость уходит. На его хитром и лукавом лице горит улыбка, что довольства полна. А глаза, зелено-травянистые, ярко и слепя от радости блестят.

– Поиграем наконец уже вместе, родная… – беззвучно шепчет он, исчезая.

А щуплый и низкий ростом сиятельный лорд веселится, что сумел обдурить колдуна. Он садится в свое любимое мягкое кресло да курить начинает в трубке дурную траву из богатого лиеского леса…

***

Служанка в темноте ниши стоит, в испуге прикрывая ладошкой свой рот. Смотрит, как некто, кого сам сиятельный лорд величал господином, на глазах ее вмиг пропадает. Будто с усталости то и привиделось…

А за дверью Донвеля раздаются шаги. Хоть бы он не заметил! Только знает ли он, что сам, магию нетерпящий на духу, пригласил к себе могучего черного колдуна?

Как лист на ветру, она трясется… Страшно. Как бы кто не увидел ее. Знала бы, убираться ни за что б не пошла. Только думала, не будет лорда в покоях. А потом услышала то, о чем не смела даже мыслить.

И интересно же. Любопытство сводит с ума, отравляя ее ядом. Кого мог сам сиятельный лорд, что лишь пред императором склонить может колени, ни много, ни мало уважительно величать господином?..

***

Фасций с бельмом на черном глазу, одетый в серую мантию, по краям с белой узорчатой вышивкой, заходит в кабинет старшего инквизитора.

Того самого, от чьего имени, словно в припадке, трясутся бесстыжие коварные ведьмы. Того, чей сверкающий во тьме меч, горящий священным холодным огнем, разит неверных и уничтожает нечистых созданий, рожденных в темный и колдовской час.

Его лица никому не дано различить. Оно словно подернуто, что белой вуалью, невидимой мутнеющей дымкой. А его твердый голос никто не может запомнить, лишь слова, беззвучные, врезаются в память.

– Покажи, – не шевеля губами, приказывает зашедшему.

Воспоминания, что цветные стеклышки в искусном калейдоскопе кружатся перед ними, переставляются, накладываются одно на другое. Одно из них, теплое и янтарное, никак не желает идти к ним в руки: ощетинивается, вырывается.

Те осколки памяти, что наполнены колдовством, всегда не похожи на остальные. Старший внимательно всматривается в янтарное стеклышко, крепко его держа, не позволяя рукам, в которые вцепляются острые зубы, разжаться.

Наконец он заключает:

– Это не ягши, – без сомнений он говорит.

Младший фасций, не скрывая своего удивления, отвечает ему:

– Но она смогла отразить теневую атаку!

Кажется, будто могущественный инквизитор с нисхождением ему, более слабому, дарит скупую улыбку.

– Не одним только ведьмам такое под силу. Есть и другие лесные дети…

– Другие? – переспрашивает человек с неживым и будто пергаментным лицом, рассеченным изогнутым шрамом.

– Да, те, чья кровь колдовская достаточно сильна и крепка. Коварные волки, например. И ты, младший, недавно напал на такого зверя.

– Таррум назвал ее своей сестрой… – недоумевает фасций.

– Тебя сбить со следа хотел.

– Волчица могла на норта чары нагнать? – спрашивает у главного карателя.

– Нет, – молвит тот, – Не по зубам Ларре Таррум ей будет. В нем самого разной крови достаточно…

Инквизитор, чье имя воспето в древних легендах и вдохновенных сказаниях, облетевших весь материк, смолкает.

– Послушай мое слово, Баллион, – затем молвит, – Волчицу надлежит уничтожить. Но прежде нужно кое-что у нее вызнать. Дети леса помнят, что прежде было нами забыто.

Младший задает ему вопрос:

– Что именно, Ультор?

И тут же получает ответ, нагнетающий на безжалостного и жестокого инквизитора страх.

***

По спине Ларре катятся капельки пота, стеклянным бисером скользят по его обнаженной горячей коже. Но их я не вижу, а лишь чую из-за стены. И слышу приглушенные и томные стоны.

А еще несет из комнаты жгучей, горчаще сладостной похотью, оплетающий воздух цепким вьюнком. В запахе ощущаю примесь от женских ярких духов. Они пахнут цветами, которых не знаю, и пряной манящей корицей.

Потом снова до меня доносится шорох одежды. Ткань шелестит и трется о кожу.

Брезгливо я морщусь. Люди не слишком щепетильно выбирают партнеров.

Открывается дверь, тихо скрепя. Запах, подобный цветам, лживый, ненастоящий, волною разливается в коридоре, проникает сквозь щели в мои покои. Слишком приторно, сладко... Душит.

Шелестят юбки. Дама уходит. А моя дверь отворяется:

– К норту зовут. Иди, – приказывает мне Брас.

Вижу, как на другом конце коридора исчезает в темноте женщина Ларре. Лишь ярким и светлым пятном горят в полумраке ее длинные завитые локоны.

Слепит свет из комнаты Таррума.

– Что смелость всю растеряла? – смеется он, – Хватит на пороге мяться моем. Заходи.

От него веет запахом страсти. Его дух приподнят, и чувствую я насыщенную сочную радость, завладевшую им целиком.

– Что морщишься? – мне говорит.

Честно я отвечаю:

– Пахнет очень уж рьяно.

– Давно стоило тебя наказать за острый язык, – щурится на меня Ларре.

            Ворот рубахи его по-простецски расстегнут. И я вижу бугрящийся шрам, что белым полозом скользит по его широкой груди, овивает сердце в древнем утерянном знаке.

            Метка.

            Одна из тех, какие волки встречают в замороженном, заколдованном Айсбенге. Та, чьего значения я не знаю.

Отметина, вырезанная на его теле. И оплетающая корнями сильное сердце Таррума. Сковывающая его, будто в узкую, тесную клетку.

Как давно она у него?..

– Что смотришь? – спрашивает, замечая мой пристальный и внимательный взор.

            Не хочу проявлять любопытства, но оно, неуемное, крепко мной завладело. Отвожу взгляд от белесого шрама, до которого меня так и манит коснуться, провести пальцем по старой, зажившей давно уже ране. Встречаюсь взглядом с сумрачно-серыми глазами норта.

– На теле мужчин, волчица, иногда тоже отметины от битв остаются, – смеясь надо мной, говорит.

            Досадное и липкое наваждение спадает с меня.

            А норт мне сообщает:

– Я приглашен на прием к леди Сетлендской. Тебе надлежит пойти вместе со мной.

            Ощути Ларре сейчас мой тягучий волчий запах, задохнулся бы от душащего горячего гнева. Но он того не может знать, лишь спокойно глядит в мои подернутые яростью желтеющие глаза.

– Приведи себя в порядок, – издевается.

– Я не человек, – рычу на него.

Мои клыки серебрятся в сумрачном свете. Во рту же я ощущаю жаркий привкус собственной крови.

            А Таррум равнодушно бросает:

– Волчицей ты в Айсбенге была. Здесь, – с нажимом он произносит, – все иначе.

            Затем приказывает стоящему поодаль Брасу:

– Уведи.

***

На лице у Ларре ходят от злости желваки. Инквизиторы ведь сунули всюду свой нос. А приписка от леди Сетлендской, в конце выведенная ее витиеватым и крупным почерком, перед глазами стоит. Укоряет его сиятельная, что очаровательную сестру свою от всех утаил, да просит взять ее на грядущий прием благородных…

Старой стерве спокойно совсем не живется, с фасциями она связалась. И ведь знает, что придется ему пойти на поводу у нее, Лию с собой взять.

Ку-зи-на. Она ведь держаться совсем не умеет! Манерам изысканным не обучена, сложную беседу поддержать не сможет. Он-то скажет, конечно, что из глуши девку привез. Бедную, несчастную сиротинушку это гнездо чешуйчатых змей пожалеет, снисходительно покивает. Да за спиной по всему его роду пройдется, все припомнит…

А ведь кузина у Ларре и правда на счастье имелась. Ее он помнил только маленькой шуганной девочкой, боящейся взрослых, как настигающего обжигающего огня. По углам в своем доме она испуганно ото всех пряталась, а смотрела на него, тогда подростка, по-звериному испуганно широко…

Странная она была, Лилиана. Таскала в дом, кого не попадя: то щенка чахлого и больного притащит, то уродливых бородавочных жаб. Ее нещадно лупили тонкими ивовыми розгами, до крови, до остающихся на девичей чистой коже уродливых шрамов. Но она не прекращала поступать наперекор родительской воли, будто слова взрослых да их наказанья для нее ничего не значили. Постоянно только молчала, звука за все время не произнесла. Говорить не могла. Не то, что, как положено благородной, чарующе петь. Немая.

Но об этом в Кобрине никто не знал. Ото всех Лили прятали, никому не желали показать. Стыдились ее, непохожую на других детей.

А когда помер дядя, его дочь из дома тоже улизнула куда-то. До сих пор не могут найти.

Но Ларре не верит, что кузина его жива до сих пор.

Хотя теперь она нашлась. Лие придется занять ее место…

А если игра не удастся, гнева фасциев опасаться нужно будет не только ей, но и ему, сильному норту, что не знает такого слова, как «проиграть».

***

Заснуть не могу. Лезут в голову ненужные и пустые упрямые мысли. Сама верчусь на мягкой пуховой перине, укрытая тяжелым одеялом, сковывающим меня будто рыбацкой сетью.

И думаю.

Зачем понадобилось Ларре вести меня на прием благородных? Неужели инквизиторы снова вылезли из своих темных укромных нор?

Воспоминание о встрече с уродливой инквизиторской тенью надо мной коршуном кружит, подбираясь, чтобы напасть. Мне от него никуда не деться, не спрятаться.

А черные тени на гладких стенах будто бы разевают рты, показывая кривые и острые зубы. И ощущаю я смрад от их гнилого дыханья …

Не могу. Душно мне, тесно. Выхожу в пустующий коридор. Как обманчиво… Будто легко из дому убежать, а на самом деле всюду поместье окружает бдительная и опасная стража. С кенарами, которые легко могут преломить мой хребет, рассечь нежное горло.

Что мотылек на огонь впереди лечу. Перехожу на бег, тяжело, надсадно дышу. Врезаюсь в кого-то. Запах знакомый.

Дарий…

Он держит меня в своих сильных руках. Близоруко щурится в полумраке:

– Вы? – слышу удивление в его мягком хрустящем голосе, похожем на сладкий айвинский лукум.

Его губ касается легкая, нежная улыбка. Словно он видит стародавнего друга, с которым уж и не ждал давно повидаться.

– Простите меня, – извиняется предо мной Дарий.

По моим вискам катится пот, сердце неуемно и часто, гулко звучит.

– За что? – говорю после бега я хрипло.

До чего теплы его светлые глаза… В них обжигающая горячая пустыня. Нагретый солнцем белый песок. Бескрайние барханы и дюны. И такие же они теплые, согревающие, как у его старшего брата– Ильяса…

– Помешал? – по-доброму надо мной Дарий смеется.

Не извиняюсь. Не могу я, не умею. Лишь почему-то грубо у него спрашиваю:

– Что вы здесь делаете?

Его мягкое лицо вдруг становится ранимым и грустным.

– По правде, мне пришлось. Пока что… – признается.

В моем голосе сквозит липкое терпкое недоумение:

– Почему? – удивляюсь.

– Книжник я… – объясняет Дарий, – А в поместье Таррума есть библиотека с ценными рукописями. Еще прабабка его собирала. Меня отправили сюда из-за них.

– Биб-лио-тека, – пробую на вкус это незнакомое и сложное слово.

– Были в ней? – спрашивает.

– Нет, – я машу головой, – Теперь хочу посмотреть.

– Пойдете, – приглашает он следовать меня за собой.

И ведет. Иду я за ним по запутанной сети из длинных и мрачных коридоров да узких и низких ходов. Пока не оказываемся мы в старом крыле, мне незнакомом.

Дарий отворяет тяжелую дверь. Пыль щекочет мне нос, и я отвернувшись громко чихаю.

Первое, что вижу я, – это искусный витраж, закрывающий собой всю высокую стену. На нем вижу я волчицу. Ее яркие глаза изнутри подсвечены льющимся светом полной луны. И выглядит она спокойной, расслабленной, но все же готовой показать свою силу.

А ее шерсть темна, но не так черна, как моя. У мощных лап растет колючий чертополох с крупными корзинами пушистых соцветий.

– Красиво, да? – с какой-то странной гордостью Дарий говорит мне, – Жаль, никого здесь не бывает. А я любуюсь каждый раз, как захожу. И глаза ведь такие у зверя синие… Вечно бы в них смотрел.

Я подхожу вплотную и провожу по стеклу руками, стираю с него осевшую серебристо-серую пыль. Смотрю на свои грязные пальцы, на появившийся темный ободок под отросшими и длинными ногтями.

Как горько. Ведь этот прекрасный витраж годами был похоронен под слоем напавшей губительной пыли.

– Говорят, такие серо-бурые волки в Вилленском княжестве водятся, – бормочет Дарий.

В Айсбенге таких уж точно не найти…

– Узнать бы, что за мастер делал этот витраж, – с грустью, мечтательно произносит айвинец.

– Так вы не знаете… – с сожалением почему-то я говорю.

– Искусник свой знак оставил. Видите? Рядом с вами, внизу… Мне только он незнаком.

А вот я его повидала достаточно. Встречала в ледяном Айсбенге на острых скалах, на бездушных холодных камнях. Была нарисована на них древняя метка, и поныне пахшая железной кровью, могущества которой истинного не знает никто.

И видела я знак, лежащий шрамом, на сильном теле Таррума. Старый рубец, от которого колдовством рьяно веет.

А теперь здесь. Витраж. Библиотека. Волки…

– В эту библиотеку, кроме норта, никто уж теперь не захаживает, – рассказывает Дарий, – А он весь в войне погряз, не до книжек ему.

Я отрываю свой внимательный взор от искусной картины, сотворенной из тонких осколков стекла. Повсюду от меня стоят высокие стеллажи, заполненные рядами старых и пыльных книг. На их корешках выведены чудные буквы незнакомых мне таинственных языков.

Но витраж по-прежнему манит меня. Зачаровывает, влечет…

– Глаз не оторвать? – ухмыляется Дарий.

Он прав… А черно-бурая волчица лишь лукаво глядит на меня.

В библиотеке я ощущаю покой, уютный, родной. Каким не стал мне ни один угол в холодном огромном поместье.

А Дарий будто пылает мирным и спокойным огнем. Так и хочется протянуть к нему холодные, остывшие руки. Погреться…

– Спросить я вас хотел... – нерешительно он говорит, тяжело собираясь с нелегкими мыслями.

Предчувствуя, вселяется в мое тело колючий озноб. Не хочу слушать, что он мне поведать решился. Но Дарий не желает молчать:

– Вы же были там с ними… – подбирать слова ему трудно, – Шли вместе с Таррумом. Знаете, что сталось с моим старшим братом, Ильясом?

Из моего горла не вырывается ни одного предательского, постыдного звука. С отчаянием я кричу себе в мыслях: «Нет! Нет! Нет!» А сама ему отвечаю наоборот:

– Нет, – лгу, ощущая, как в горле копится душащий ком, – Нет… – выговариваю тяжело, – Я с вашим братом тогда не встретилась. Норт позже меня отыскал.

Не знаю сама, почему ему не сумела признаться. Но вру человеку, не желая того пуще ранить. Хотя должна бить его больше, сильнее. Ведь люди же все одинаковы. Нет?..

Дарий стоит одинокий, потерянный. Студеная скорбь одолела его жаркое сердце, погасила неуемную яркую пламень.

И он сам будто бы высечен из айсбенгского прозрачного льда.

Потом мне говорит:

– Ну что же… – голос брата Ильяса хриплый и тихий, – Раз уж так… Погибших назад не вернуть.

Молвит, а сам, чую, верить мне не желает. Но не укоряет ни словом за мою наглую, злую и бесстыжую ложь. А я ощущаю во рту режуще-кислый привкус.

Мы молчим. Я провожу руками по старым кожаным книгам. Вглядываюсь в непонятные и тонкие строчки.

Потом Дарий задает мне вопрос:

– Умеете читать? – спрашивает наигранно бодро, без талого, будто весенний снег, уныния.

Говорю ему честно:

– Нет.

В его взгляде любопытство бесцветной тенью скользит:

– А хотели бы? – он проявляет свой интерес.

Ощущаю я смятенье, дать мне ответ нелегко.

– Не знаю… – произношу неуверенно. Вдруг это знание поможет одолеть Ларре?

– Могу научить вас, – улыбается Дарий, – Пока я здесь, в этом доме…

От признания айвинца, которого ждать я не смела, стынет моя звериная, дикая кровь. А улыбка его ровно та, что была у Ильяса, его брата…

Только не ведает он, кто на самом деле погубил его сильного родича. А тот ведь тоже когда-то легко мне, врагу, легко на помощь пришел, хотел спасти зверя от верной гибели…

А в голове по-прежнему я слышу голос сильного колдуна.

«Запомни волчица, – сказал Таррум мне в тот проклятый день, – Это не я их убил. Это ты их убила!»

И все дальше я понимаю сильнее, насколько он прав.

***

За ней гонится матерый чужак. Сама она бежит, переставляя от усталости тяжелые лапы. Подстегивает ее лишь остужающий ветер, летящий следом за телом.

Волку же мчаться, преследуя ее дивный запах, в одну только всласть. Легко ловит он яркий след, и разгоняется, несется вперед. За ней, за волчицей, быстрой, что ветер.

«Си-я-яна», – доносится вкрадчивый и чарующий голос.

А она все вперед бежит. Не желая думать о том, что он несется позади. Быстрее, быстрее… Сейчас нужно ей перепрыгнуть через огромный валун. И дальше к пепельно-серым и острым скалам, где бушует безумствующее холодное море…

И он все ближе. Почти что с ней рядом.

«Си-я-на», – доносит нещадный паршивый предатель – неистовый ветер.

Слышит, как его лапы касаются твердой, заледеневшей земли. Совсем близко он, чужак, матерый.

«Сияна!» – кричит ей, а сам почти что смеется.

И в тот же миг ее легко достигает. Догнавший, он валит волчицу на снег. Некуда деться, некуда спрятаться, скрыться… Везде ее он отыщет, найдет.

Она вырывается и слышит, как недовольно щелкают его острые зубы.

«Влас… отпусти», – она не просто просит, а отчаянно молит.

Его тело трясется лишь едва уловимо. Это он смеется странно по-волчьи. Ее слабость чарует его. До чего же прекрасно бессилье волчицы! Так и хочется его ощутить, носом почуять. А запах ее страха ведь столь желанен и свеж… Кровь в теле горит от него.

«Борись, маленькая волчица, – по-звериному молвит матерый, громадный волчара, – Мне твой страх слаще и желанней дурмана…»

И встречается она носом с его мордой. А глаза – что провалы. Безумные, дикие. Огонь в них стоит.

А их цвета не дано ей различить, но люди зовут его багряным и красным…

«Попалась», – радуется противник, нападая на нее.

Глава 10

От лохани с горячей водой вздымается пар. Воздух, влажный, тяжелый, мне тяжело вдыхать – обжигает. А из-за влаги, всюду повисшей, вокруг все мне видится мутным, неясным.

Рядом со мной стоит дородная Ольда, уперев руки грозно в бока. Пахнет от нее женским жарким потом и пряно резким чабрецом. Волосы женщины убраны под светлый чепец с пожухлыми кружевами.

Она мне приказывает:

– Залезай, – ее голос повелительный, властный.

Я зубами скриплю. Не уступаю.

– Нет, – ей отвечаю упрямо.

Рядом с Ольдой стоит служанка помладше. Исподлобья глядит испуганно на меня, прижимая к сердцу мочалку, пышную, жесткую. Боится ко мне она подходить. А стоит на девицу мне глянуть – взгляд она неуверенно опускает. Низшая, слабая…

На скулах у Ольды от ярости пятна появляются. Она переходит на крик:

– Залезай! Немедленно.

Я рычу. Юная девица на шаг назад отступает, а Ольда с места не желает сдвинуться даже на перст. Девушка ее, едва не моля, жарко и горячо просит:

– Госпожа, может, пустое это? Оставим ее, – и, тараторя, шепотом добавляет, – Приворожила она нашего норта… Ее, ведьму, инквизиторам нужно отдать. Те-то зазря не будут приходить!

Ольда грозно шикает на служанку:

– А ну, смолкла! Узнаю, что болтать будешь еще такое, – на пустую воду одну посажу, – угрожает она, – Поняла?

– Да, – тихо говорит ей девица, – Как скажете, госпожа.

– То-то же, – протягивает Ольда довольно, – А ты, чего глазенки вылупила? – заявляет мне, – Мигом в воду залезла!

Сдаваться я ей не желаю. С вызовом смотрю прямо в глаза, мечущие яркие искры. Друг против друга мы стоим уже с час. И кажется он длинным, бесконечным и долгим. Передник Ольды уж мокрый давно, и от брызг намокло платье юной служанки. Лишь моя голая кожа по-прежнему остается сухой.

– Ну, негодница! – возмущается Ольда, пытаясь с силой в воду меня затащить.

Но куда ей, пожилой женщине, воевать против строптивой и сильной волчицы? На ее руке, правой, горит след от моих острых зубов, но я кусаю не больно ее, ни до жаркой крови, пахшей железом.

Молодая служанка верещит во всю глотку. Хочется мочалку закинуть в ее рот. Режет ее пронзительный визг мой нежный и тонкий слух. До чего тяжело…

– Прекрати! Замолчала, чтобы немедленно, – Ольда недовольна девицей.

Та выбегает из господской парной.

– Ну что прикажешь с тобой делать? – качает грустно женщина своей головой, глядя на меня с тоскою.

– Отпустите, – устало советую.

– Нет, – затравлено она говорит, – Не могу. Норта приказ вымыть тебя. Как на прием ты пойдешь, сестрица его?

Слышу иронию, оплетающую кружевной паутиной заданный ею вопрос. Если даже слуги Тарруму не решатся поверить, пойдут ли на то хитрые лорды?

Ольда тяжко вздыхает:

– Инне держать тебя придется просить.

Я недовольно и свирепо рычу.

– Сама не пойдешь ведь? Вот мне и приходится…

Пожилая женщина выходит из горячей парной приговаривая:

– Вот ведь свалилась на седины мои…

Она отворяет тяжелую дверь, впуская внутрь студеный воздух. От холода я морщусь да думаю, как изнутри запереть. Что касания Инне, что Ольды, что кого-то еще – одинаково мне омерзительно, гадко.

А бежать куда-то – смысла ведь нет. Поймают меня и обратно затащат. В узкой клетке тугие прутья все сжимаются тесней и тесней.

Что делать мне, не успеваю решить. Время же меж пальцев легко ускользает – стремительно, быстро.

В парную влетает весь взъерошенный норт. Таррум гневно сверкает глазами, а по его благородному лицу ходят буграми вздымающиеся желваки. Он закатывает рукава белой рубахи, оголяя сильные руки по локти.

Удивленно смотрю на него. Будет бить?..

Нет, он мне говорит угрожающе:

– Давай-ка в воду немедленно залезай. Церемониться с тобой я не буду.

А сам на меня не желает смотреть, не кидает вызова, прямо глядя в глаза. Все куда-то в сторону взор отводит. Что это с ним?

– Еще чего, терпеть твои прикосновенья, – не могу ему не дерзить.

От моих слов на его бледной коже появляются пятна:

– Ваши, – поправляет меня.

– Ваши, – соглашаюсь я, усмехаясь.

– Да что б я, норт, у кого-то в служанках ходил! – восклицает яростно он.

Затем с отчаянием Таррум в тот же миг добавляет:

– Никто моей лжи на приеме том не поверит…

Я злорадно смотрю на него. Приятно и его затащить в могилу. Моя злость задевает его, распыляет сильнее.

– Залезай, ж-живо, – шипит на меня. Да давит все колдовской силой. Отступать назад мне уж поздно давно.

Я покорно залезаю в лохань. Морщусь, когда кожа обжигается от горячей воды. Позволяю Ларре к себе подойти. Подпускаю к лохани, но, предупреждая, громко рычу.

Он начинает нещадно тереть мое тело, будто желая в отместку еще больше боли мне причинить. Проводит мочалкой из пеньковых веревок по коже до скрежета, до потемневшего цвета. От боли зубы плотно смыкаю, не желая показать свою слабость ему.

Кожу мне щиплет, саднит. Жжет ее чайное мыло, мелкие ссадины легко обжигает.

А вода темнеет от грязи, стекающей с тела, и появляются в ее толще взвеси и муть. Начинает остывать влага в лохани. Теперь она как прежде не горяча.

Но с Ларре злость все сходит:

– Кто мог бы подумать, что я, благородный, заместо служанки голых девиц мыть примусь! – пыхтит с недовольством мужчина.

В ответ ему не молчу:

– Я не человек, – ненавистно напоминаю ему.

Таррум тоже безмолвствовать не желает:

– Да у барышень родовитых гордости поменьше будет, чем у блохастой волчицы! – разражено бросает он мне.

Ему я больше ничего говорить не решаюсь. Негодуя, вслух ни слова не произношу. Но Ларре, напротив, начинает успокаиваться. Его движенья становятся не столь жестоки и резки. Уверенно он принимается мыть мои густые и черные волосы. Осторожно перебирает, их мылит. Распутывает появившиеся за ночь колтуны.

Чую, как постепенно его злость переходит в умиротворяющий, уютный покой. И даже неожиданно чувствую вдруг, что его руки теплы и мягки.

Он смывает с моей головы мыльную пену, промывает с осторожностью волнистые длинные пряди. Я жмурю глаза, чтобы едкое мыло их не драло, не щипало. Но все равно ощущаю, что мне больно глядеть.

А в парной стоит тишина, спокойная, не ведающая тревоги. Лишь падают капли с моей головы да разбиваются, стекая по голой коже.

Воздух все также горяч, но к нему уже я привыкла. Почти я могу спокойно дышать в этом жаре и губительном, душащем зное.

Снаружи же тихо шумит обычный для Кобрина дождь. Едва слышу, как по пологим карнизам стучат холодные капли и как свистит вдалеке безмятежный, спокойный ветер.

***

И тогда я думаю. Вот живу же с людьми и почти что не ведаю горя. Не помню уже, каково голодать, гнаться за быстро бегущей дичью, увязая в рыхлом, глубоком снегу. Засыпать, страшась лютых морозов. А по утру не решаться глаза открывать, чтоб узреть, кто из моих волков проснуться, замерши, не смог…

Пусть позабуду я, каково это – мчаться, обгоняя встречный стремительный ветер, дышать свежим воздухом, айсбенгским, родным. Пусть я не стану нуждаться в ласке родных мне волков и песни наши петь отучусь. Пусть.

Только людям верить давно отучилась…

Помню тех, которые на Живой полосе в Айсбенге жили. Что приносили волкам откупного, и не чурались дикому зверю помочь.

А еще помню, как пришла на полуостров зима столь лютая, что мы перестали надеяться наперекор всему выжить.

Впрочем, даже тогда мяса нам снова передали – ведь поставкам из Кобрина холода, даже самые страшные, отнюдь не мешали. И первым накинулся на него наш молодняк: переярки и прибылые. А мы, постраше, не лезли вперед, позволяя им сперва погрызться между собою. Ведь выживаемость всей стаи важнее, чем гибель одного из нас…

Они ели, ели, никак не насытившись. Пока куски, недавно проглоченные, не полезли назад… И малых волчат рвало с кровью на белый и чистый снег. Пенившись, слюна шла изо рта. В глазах лопались тонкие сосуды, окрашивая в темный белок.

Только самые слабые и хилые прибылые сумели тогда выжить. Им злополучного мяса просто не получилось достать…

До чего же злы были матерые волки! Как выли волчицы, теряя детенышей …

Людей, увидев, мы едва не загрызли. А те с нами бороться разве могли?

Вышла вперед них одна баба. Презренно и зло посмотрела на нас. И вдруг жутко она рассмеялась, сказала:

– Вкусно вам было-то, песьи дети?

Тогда же нам не дали напасть на нее. Вперед Пересвет, деревенский староста, вышел. Говорил ей:

– Что же, Бажена, ты наделала? – сокрушался.

От нее не пахло раскаянием, только веяло бесконечно и тягостно зло.

– А что ты хотел? Надоели мне твои подачки. Каких-то зверей кормишь получше, чем тех, кого должен. А людям твое мясо нужней! – громко, развернувшись ко всем, закричала Бажена.

Пересвет на нее с тоской поглядел да изрек:

– Разве ль ты голодала? – и воскликнул для всех, – Иль еще кто?

Никто не вышел вперед, стояли все люди, глядя на светлую землю, сплошь укрытую покрывалом из снега. Но женщина, что нас решила всех потравить, униматься никак не желала. С кислой желчью сказала она:

–  Да зачем голодать, когда твои люди могут вдоволь питаться? – завистливо выговорила Бажена, – Иль зверей диких, Пересвет, ты боишься? Да только я, женщина, нашла способ справиться с ними. А ты, мужик, и не можешь? Да только, может, ты и не мужик? Неужто на всей полосе не найдется такого, что б с вилами на этих диких псов пошел?

Мы зарычали, зубами заклацали. Только женщине то и надобно было.

– Али не видишь, как опасны твои ручные питомцы?

Мы наступали. Пока Китан не приструнить вздумал волков:

«Стойте, – обратился он к нам, – Сперва нам надлежит подумать, убивать ли ее».

К нему вышла волчица Дарина:

«Что думать? – возмутилась она, – Сегодня из-за нее я потеряла долгожданного сына!»

Волки одобрительно зарычали, залаяли. Но Китан сохранял в сердце покой:

«Мы отомстим ей, и люди решат, что все, сказанное ею, правда. Что нас надлежит лишь уничтожить, изжить».

«Так давайте же сами порвем этих людишек!» – подозвал кто-то из стаи.

Другая матерая волчица тоже вышла вперед:

– Если мы начнем войну с людьми, они прекратят давать нам откупного. И мои дети, прибылые, погибнут. Голод убьет их, что клинок…

К Китану Пересвет подошел. С мольбой попросил:

– Пойдем, поговорим, волк…

Мой дон за человеком пошел. В доме старосты захлопнулась за ними деревянная дверь. Там, обернувшись иным ликом, вел мой волк разговор с Пересветом. А после вышли они оба, и сказал мудрый староста:

– Не должны люди повторять ошибки своих отцов. С волками в мире жить надлежит. А ты, Бажена, мое слово нарушила…

Женщина рассмеялась зло, широко:

– Кто ты князь иль король, чтоб жизнь мне вершить?..

– Ты сама его выбрала старостой, – не согласился с ней кто-то с Живой полосы.

– Да, сама, – гордо произнесла Бажена, – И что с того? Прежде он думал о нас…

Ей кто-то тут же сказал:

– И все же старостино слово надлежит выполнять…

Она сплюнула в снег и ненавистно вскричала:

– Никто он мне! Никто! А вы, – обратилась она к жителям полосы, – Лучше б думали побольше, а не кидались слепо его приказы выполнять.

Пересвет выслушал предательницу и вынес ей приговор. Изгнали ее, в Айсбенг, в самое сердце изгнали… А мы, волки, так и не тронули ее. Предоставили ей ту смерть, которую женщина так страшилась, боялась.