Текст книги "Снежник (СИ)"
Автор книги: Александра Елисеева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
– Аэдан.
На его бледно-неживое лицо падает тень. Предательство бьет его сильнее кинжала. А думаешь, Ларре, не больно мне было, когда ты убивал моего дона? Легко, когда твои люди один за другим резали моих волков, окропляя чистый снег их жгуче-горячей кровью?
Твои мучения, мой норт, мне слаще всего иного. Пусть тебе будет больно, пусть! Как хочу, чтоб сторицей тебе вернулись все несчастья, на которые ты меня обрек. Только тогда успокоюсь.
А тем временем Таррум встает, и поднять ему непросто отяжелевшее от болезненной слабости тело. И он покидает покои, опостылевшие мне, не проронив больше ни слова. А я с облегчением перевожу дух.
Не поймал! На моей лжи меня не поймал. Удалось мне-таки его провести, убежденного в своем собственном непоколебимом могуществе.
А на следующее утро я узнаю, что волей Таррума Лиса не стало. Ларре убил-таки его за измену, клятвопреступничество. Ведь всего более претит непоколебимому холодному норту предательство. А у меня стало на одного врага меньше.
И все ближе я к своей такой желанной, но все еще далекой цели.
Глава 7
Когда я вижу эти светлые глаза с искорками, мне становится дурно. Потому что гляжу прямо в лицо Ильяса. И у призрака, стоящего предо мной, такие же волнистые мягкие волосы, что цветом не темнее песка, и те же, будто высеченные кенаром, острые скулы.
А пахнет мужчина… знакомо, но не так. И стоит понять мне это, как наваждение быстро спадает. Тогда я понимаю, что глаза незнакомца не столь ярки, как были у Ильяса, а кожа моложе и глаже. Другой. Не тот, что желал мне помочь вопреки воле всесильного норта.
– Дарий! – слышу за спиной громкий грохочущий голос.
– Инне! – приветствует его незнакомец.
Они обнимаются, будто друзья. И я чувствую исходящую от обоих невесомо-сладкую радость. Только в запахе Инне она смешивается с неприятной и затхлой горечью…
– Вот, слышал – вернулись вы, – делится Дарий, – Повидаться приехал. А Ильяс, не знаешь, где?
Инне встречается со мной взглядом. От него веет злостью и леденящим холодом боли. Он молчит, не спеша дать ответ на нежеланный, неприятный вопрос, повисающий в воздухе. И избегает смотреть на приехавшего издалека старого друга.
– Дар… – наконец, Инне с трудом произносит, – Ильяс… Он… Он… погиб. С нами нет его больше…
Кожа Дария будто сереет. Он разнимает вмиг онемевшие губы и тихо шепчет:
– Ты шутишь, да? – сам себе не веря, он говорит, – Шутишь?..
– Нет, – отвечает твердо Инне.
Дарий вытирает вдруг выступившие на лбу капельки горклого пота. Его сердце стучит бешено, быстро.
– Он не мог умереть. Не мог! – кричит мужчина отчаянно, и в голосе его мне чудится пронзительно острая талая боль, – Он жив! – не в силах найти в себе силы поверить, он машет головой.
– Нет, – подходит к нему вдруг появившийся Брас, – Твой брат мертв. Мы все видели.
– Как? – едва-едва произносит весь бледный, словно неживой Дарий.
Инне смотрит на меня с яростной поглощающей ненавистью и сквозь зубы шипит:
– Волки его загрызли.
Потухший взор брата Ильяса вдруг проясняется:
– Какие волки в Кобрине? – спрашивает он, и в его тихом голосе мне чудится след появляющейся надежды. Вот только он не ведает, где, на самом деле, скончался светлоглазый айвинец…
– Что ты говоришь, Инне? – ругает приятеля Брас и почти беззвучно, чтобы Дарий не слышал, угрожающе добавляет, – Таррум услышит – за такие слова следом отправишься за почившим, – и только после мужчине, узнавшему страшную весть, поясняет, – Ильяс ослушался приказа норта. А тот, сам знаешь, на расправу скор…
– Ослушался? – Дарий, не веря, переспрашивает, – Ильяс?..
– Да, – отвечает Инне, смотря куда угодно, но не на того, кому говорит.
– Да быть того не может! – гневно восклицает брат погибшего, – Ильяс воевал с Таррумом в Красной битве! Прикрывал ему спину! Верен был!
– Твой брат хорошо служил своему норту, – примирительно говорит Брас, – Но все-таки обстоятельства сложились так, что он вынужден был поступить так, как поступил.
– Приказа, сказываешь, ослушался! Да что сделал Ильяс такого? Почему Таррум не проучил его, не сослал моего брата долой с глаз в провинцию? Почему норт предпочел выбрать ему смерть? Ведь Ильяс не раз жизнь тому спасал, раны чужие на себя принимая.
– Не могу рассказать тебе, Дарий. Прости. Но за тот приказ, поверь, убить норт вправе был.
– Лжете вы! – кричит Дарий с яростью.
– Дар, послушай… – просит Инне. Но друг его прерывает:
– Нет! Ни слова больше!
Дарий уходит. Лишившийся сил, он ступает тяжело, грузно. Звук его шагов уносит вдаль по коридору звучное эхо. А на темнеющий впереди силуэт смотреть мне столь нелегко, что в грудной клетке чувствую, как боль изнутри режет.
– Как бы дел не натворил, – бормочет Инне.
– Не натворит, – машет Брас головой, а затем мне ожесточенно, пока нет никого постороннего рядом, бросает, – Что застыла, шавка? Чего вылезла из своей конуры?
Я рычу, скаля клыки. И хоть не страшна я должна быть ему, Брас все равно на шаг отступает. Но все же в чем-то он прав: сама жалею, что здесь оказалась. Не хочу до дрожи, до одури видеть больше брата Ильяса, глядеть в белесо-светлые знакомые большие глаза.
И сама я виновата, что из комнаты вышла. Мою дверь-то закрывать прекратили, жаль только из поместья так легко не выберешься – тут за мной неустанно следят: прислушиваются к каждому едва слышному шороху, внимательно наблюдают за малейшими колебаниями черных теней, не давая мне и шанса, намека, на такой желанно несбыточный и прекрасный побег.
Ведь зверя сколь не корми, все равно его, дикого, в лес тянуть будет…
***
Поморщившись, норт пьет холодную горькую воду. Оскоминой ложится она на язык, жалит его иглами. Но все же проглатывает Ларре неприятное и терпко-кислое лекарство, вяжущее рот. А сам ведь уже ни слабости, ни сил упадка не чувствует. Между тем лекарь его поучает:
– Виллендский снежнеягодник крайне опасен, – терпеливо разъясняет он, – А плоды его самые ядовитые среди кустарников этого рода. Вам, норт, повезло, что у меня оказался нужный антидот. А яд этот ведь очень коварен: если вы сейчас прекратите отвары пить, недуг к вам вскоре вернется.
Меж тем перед глазами Ларре стоит лицо бывшего друга. Того, что сам отраву в вино терпкое ему и добавил. Предал он своего норта. Не пожалел. Не поскупился на яд.
И до последнего ведь свое участие отрицал. Божился, клялся, обещанья давал. А лицо ведь до боли честное, что так поверить ему и хочется. Лицемер. Обыграл Ларре да как легко!
А подчинить его, как прежде волчицу, Таррум уже не мог – не в силах был. Больной, он и Лию-то с трудом прижал, а как она рвалась, гадина! Сдавленная силой его могущества, солгать ему не могла – пришлось ей поверить, не пытаясь снова прибегнуть к дремлющему в крови беспокойному колдовству, не пытаясь на Аэдана-предателя его нагнести.
А рука у норта ведь чуть не дрогнула. Чего стоило ему держать ее прямо, протягивая другу чашу с гадкой презренной отравой, что пришлось у лекаря взять. И Аэдан принял ее, обхватил, дрожа всем телом. Заглянул в злюще-черные глаза своего господина и тихо так произнес:
– Пусть это будет последняя ваша ошибка, норт. Береги себя, Ларре!
Береги себя… Таррум безумно смеется, вспоминая. Чего ради ему сейчас думать об этом? Родителей давно унесла незрячая, а друзей и подавно нет. Одна служба тягостная теперь осталась ему.
Ларре закрывает глаза. И сквозь тонкие на них веки видит, как оседает Аэдан и хрипит, хватаясь за горло. Изо рта его катится белая буйная пена, а малахитово-серые глаза закатываются и наверх смотрят. На белках виднеются кровяно-красные извитые ленты-сосуды. Лопаясь, они все сплошь в страшно-алый окрашивают. Аэдана рвет, выворачивает прямо на пол, на дорогой прежде мягкий бергский ковер.
Его не жаль. Жаль, что Ларре доверился ему, этому мерзкому, гнусному ничтожеству. А тот ведь не выдал таинственного врага даже, умолчал, кого ради старался.
Интересно, Таррум тоже валялся так, в бессилии хватаясь за горло, будто желая то разорвать? «Мучайся, друг, – тогда подумал Ларре, – Страдай, как я!»
Потом жизнь в глазах Аэдана погасла: сперва напоминала она тлеющий уголь, затем огонь силы притих, чтобы навсегда исчезнуть. Поверженное тело предателя унесли слуги. Ларре не желал знать, что с ним стало потом.
Сейчас Таррум думает о другом. О письме, что в тот проклятый вечер, когда отравили его, за ужином получил. Которое читал, наслаждаясь лиеским выдержанным рубиново-блестящим вином.
Его просили приехать как можно скорее. А он подвел из-за яда, что в кубке серебряном был. Спешить придется ему только сейчас.
Садится Ларре в глухую карету. На двери виднеется высеченный родовой герб – колючий чертополох, овивающий крупного матерого волка. Тот самый геральдический знак, что еще прадед придумал. А Таррум ведь не принадлежит ни к древней, близкой к императору ветви, ни к иному старому кобринскому роду. И потому сиятельным ему никогда не стать. Остается ему лишь ощущать снисходительность высшей знати да ловить их надменные, презрительно колкие взгляды. Много крови еще уйдет прежде чем, наконец, род Таррумов избежит этой ядовитой чванливой спеси.
А крышу покатую глухо бьются холодные дождевые капли. Размеренно, негромко стучат они, ударяясь о пласт ровный железа, блестящего даже в тусклом свету. Слушает Ларре их песнь и думает, что зима в Аркане совсем не похожа на ту недавно увиденную им, невообразимо, бескрайне прекрасную. Другую – морозную, студеную, снежную. Ту, что царствует в ледяном воинственно суровом далеком Айсбенге.
И нет ведь в зимнем Кобрине только чарующего волшебства, что и сейчас манит на полуостров так сильно. А Айсбенг все не желает его отпускать. Легко же забыться, так просто перестать мыслить о холоде, сводящем с ума, и о голоде, сводящем желудок. И о волках, что его так рьяно, так яростно, сильно всем духом своим ненавидят…
Айсбенг прекрасно немилосердно жесток. И любого погубить запросто может.
Но не его. Ларре выбрался из этой липкой, приставучей узорчатой паутины. Да только как перестать думать о ней?
На снежный сияющий холм похож виднеющийся вдали арканский дворец императора. А выше этого здания в Кобрине не сыскать. По фасадам его обрамляет изящная, искусная колоннада – тридцать мраморных статуй натиров, тех самых, что по преданиям на сильных плечах своих держат тяжелое бескрайнее небо. А стены дворца не просто светлые, как принято в Кобрине, они как белила ярко искрятся. Белый – цвет императорского древнего рода.
По велению покойной императрицы окружает двор прекрасный сад, которого нигде больше не сыщешь. Деревья растут в нем сплошь светлых пород, а по весне виднеются цветы лишь с белыми лепестками. Их столь много, что как зацветут – кажется даже, будто все засыпано снегом ярким, слепящим глаза.
Раньше Ларре так тоже думал – пока на полуострове далеком не побывал. Теперь дворец потерял для него былую прелесть: поглощающее очарование больше не кажется норту бесконечным и сильным. И чудится Тарруму в нем, в каждом холодном камне и в каждой светлой ветви – обман.
Ларре проходит уж мимо него, как, вздрогнув от страшной разящей догадки, назад оборачивается. А изящные кроваво-багряные ветви все никак не желают скрыться от его зоркого, цепкого взора…
– Что это? – спрашивает норт у прислуги.
– Господин, это снежнеягодник или снежник по-нашему, – охотно поясняет садовник, – Вы не смотрите, что ветви красные. Это сейчас он такой. А как зацветет… Цветы у него молочно-белые и пахнут, что дурман, а плоды, как снег упавший…
Он еще продолжает рассказывать про редкий и ценный кустарник, но Ларре его больше не слушает. Уходит, стараясь не думать, что, возможно, именно с этих ветвей некогда собрали те округлые сочные ягоды. А они ведь лишили его верного друга и едва не погубили его самого…
Во дворце Таррум проходит, не заглядываясь ни на вычурные богатые фрески, ни на бесценные картины, висящие в старинных напыщенно-золотых рамах. Идет он уверенно, твердо, направляясь в холодное западное крыло, и минует скучающую охрану, несущую пост в форменных мантиях.
А ведет его Кастар, личный секретарь сиятельного лорда Вингеля Альвеля. И сразу же провожатый бесхитростно затевает с появившимся Таррумом непростой разговор:
– Слышали новость, норт? – делится с Ларре Кастар, – На днях во дворец налару явился.
– Как? – удивляется Таррум, – Наданию отделяет от нас… – произносит он было. Но его, не слушая, в тот же миг уверенно, но без злого умысла прерывают:
– Океан, знаю, – вмешивается секретарь сиятельного лорда, – И оттуда до Эллойи плыть, вйан знает, сколько времени. Только Амислер Вайссел не плыл, а легко перенесся.
Но Ларре в это трудно поверить:
– Да быть того не может, Кастар! Разыгрываете вы меня, – недоуменно он говорит.
Собеседник догадку же не подтверждает:
– Если бы так, норт. Кого хотите – спросите, все подтвердят. Да только оказывается, некоторым доступны такие силы, о которых обычные люди и помыслить не могут…
– И что же вы, Кастар, хотите меня убедить в то, что в Надании живут сплошь одни колдуны? – хмурясь, иронизирует Ларре.
– Отнюдь нет. Что вы, норт, – сокрушаясь, советник качает головой, – Но правитель их, налару, все же относится к таковым. Кто и подумать мог только?
Кто и подумать, действительно, мог? А Кастар ведь не тот человек, что врать будет, придумывать, домысливать или хитростно сочинять. И все же сейчас поверить ему Тарруму трудно. А тем временем советник Альвеля говорить продолжает:
– Вайссел прибыл к нам злющий, как вйан, – рассказывает дальше Кастар, – Ну и страху же он на дворец нагнал! Один император наш не дрогнул, не испугался. А налару дурную весть узнал, вот и примчался. Подумал, что мы, кобрицы в том виноваты.
– Что за весть? – спокойно спрашивает Ларре, хотя в его душу, черство привычную, когтями вцепляется жалящий холод.
– Говорят, посол наданский ехал к нам, Новвел, – отвечает ему собеседник, – Он приходился молочным братом налару. Да прибили его. Только оказалось, что не у нас это было, а на полуострове, в Айсбенге. Разобрались – волки вроде загрызли. А мы ни при чем. Жаль не знаю я, поверил ли Вайссел нашему императору, но уехал он с миром.
– А уехал когда?
– Вчера на ночь глянули в покои его – исчез. Видно, тем же путем домой отправился…
«…Если бы не отрава в вине, с налару я встретился, – думает Ларре, – А тот, говорят, и мысль чужую уловить легко может, что мотылька, и узнать даже самую бережно хранимую страшную тайну». Только мог ли помыслить о приезде правителя Надании человек, что так ловко распоряжался Аэданом, побуждая преподнести своему норту крепкий яд, коварный и подлый?.. Или это случайность, нелепое совпадение?
А Кастар тем временем отворяет тяжелую резную дверь, что открывается будто нехотя, с пронзительным и режущим скрипом. Ведет же она в зеленый императорский кабинет, где заседает сиятельный лорд Вингель Альвель. Уходит секретарь, чтобы предупредить своего господина о прибытии Таррума. Затем провожатый назад возвращается и прощается с Ларре. Кастар исчезает, легко затерявшись среди путаных, бесчисленных коридоров дворца.
Норт же находит Альвеля, сидящим в мягком глубоком кресле. Вингель приглаживает свои знатные густые усы, завивающиеся кольцами на острых концах. Сиятельный в своих думах не замечает, как начинает постукивать пальцами по громоздкому столу, сделанному из благородного дуба. А руки его, несменного, закаленного жестокими битвами, грубые, в мозолях и трещинах.
Вингель никак не походит на других приближенных лордов кобринского императора, на тех, что и кенара никогда не держали. Только опасны другие сиятельные пуще клубка разъяренных змей, а росчерком их перьев вершатся судьбы иных людей, не столь родовитых.
– Сиятельный, – склоняется Таррум в чинном, благородном поклоне.
– Таррум! – радуется встречи с ним Альвель, – Давненько не слышал я о тебе! Говорят, недавно к праотцам тебя кто едва не отправил?
Ларре скрежет зубами, вспоминая о предательстве бывшего друга. Лорду не без горечи отвечает:
– Как видите, жив, хоть и лекарю моему пришлось слегка поднапрячься.
Альвель же только смешок издает да рукой на него машет:
– Сколько шкур с тебя не сдери – все бегать будешь, – сетует Вингель, хотя и сам отнюдь не привык себя щадить: приходится лорду порою вставать с постели да раненому идти воевать. Но даже слабый врагу он никогда не дается. Прибить самого Вингеля Альвеля, вояку бывалого, это каким не воином, мастером, нужно непременно противнику быть?
Норт же Вингелю говорит:
– Ваше письмо, мой лорд, ко мне пришло вовремя, а дальше я валялся в забытье. Вы писали, что дело срочное… Надеюсь, еще все возможно решить?
– Какое письмо, Таррум? – удивляется Альвель, – Ничего я тебе не писал! Или то в бреду тебе это приснилось?
Таррум стоит ошарашенный.
– Разумеется, нет, – машет он головой, – Почерк был ваш да и вензель стоял.
– И где же оно? Не мог же я, право, забыть? – хмурится лорд, – Тут суматоха такая была… Налару явился.
– Слышал, – Ларре кивает, – Кастар рассказал, пока шли. А письмо… Поступил, как вы прежде велели. Сжег я его.
– Так, – твердит Альвин, – Все же мне думается, что ничего я тебе не отправлял.
Но Ларре стоит на своем:
– Оно было.
А лорд передразнивает:
– Было-было, – иронизирует он, – Не мешало бы тебе отдохнуть, норт.
– А если мне писали не вы? – решается предположить Таррум.
– Почерк мой, говоришь, был?
Ларре кивает:
– Да. И вензель стоял.
– Да кому только нужен ты так во дворце, чтобы так изгаляться? – не верит норту лорд, – Нет, скорее ты просто устал.
«…Или кто подставить меня пред налару желал, – думает Ларре, – если знал о приезде». Но все же то не сходилось. Неужели мастер такой найдется, что повторит знакомый до каждого завитка аккуратный лордовский почерк? А нет пусть, могло ли Тарруму потом показаться таинственное письмо в изнурительном безумном бреду?
Но норту приходится отступить:
– И что же каким показался вам Амислер Вайссел? Встречались с ним? – заговаривает с Альвелем норт о другом.
– Виделись, – не скрывает лорд, – Налару же как скала – ни за что не отступит. Воздух от силы его, что не трещал. Даже наши лишенные чародейского духа люди то ощущали. А что говорить о фасциях… Они брезгливо лишь морщились, но против Вайссела выступить не решались. Куда там мощи их инквизиции! С таким врагом они еще не боролись…
– Тогда, выходит, нам лгали, что налару мысли читать может, – заключает Таррум.
– Отчего же врали? – недоумевает Альвель, – Для Вайссела думы наши совсем не загадка.
– Но как же… А ваши? – холодеет Таррум.
– И мои, – со спокойным неживым безразличием отвечают ему.
Норт восклицает:
– Сиятельный!.. Но как же Айсбенг?
– А что Айсбенг? – хмурится Альвель, – Не думаешь ли ты, норт, что я могу быть причастен к убийству? – с угрозой он заключает.
«Именно вы меня о нем и молили», – скользит в голове у Ларре неуемная, беспокойная мысль. Но Альвель же слушать его не желает. Только зачем ему сейчас, наедине, притворяться?
С осторожностью норт произносит:
– Но налару в том кобринцев винил. Разве нет?
– Ты прав, – успокаивается сиятельный лорд, – Но он узрел наши мысли. Помыслами все мы были чисты. А люди нашего императора Надёна расследование честное провели. По совести. Ничего от чужеземца не хотели скрывать.
«Чисты? – удивляется Ларре, – Неужели я и вправду вконец сошел с ума, стал действительно больным и безумным?» Но стоит ли доверять словам сиятельного лорда, что обычно стоит в стороне от изящных дворцовых интриг? Может ли быть так, что он решил убить Ларре, а сейчас отчего-то решил разыграть странный и блестящий спектакль?
И все же то зачем-то присланное письмо у Ларре из головы не выходит…
«Светлого дня вам, норт.
Вынужден вас просить приехать во дворец как можно скорее. Не буду таить, возможно, вопрос касается нашего прежнего дела.
В.А.»
***
В последнее время думы в голове у Вингеля смешались. Иной раз кажется ему, что какая-то неумемная мысль, что назойливая летающая муха, препятствует его покою. Но стоит ему ее поймать, ухватить за тонкий угасающий хвост, так она тут же от него ускользает, улетает далеко прочь.
Когда Таррум уходит, это ощущение вновь возвращается. А потом вновь сполна повторяется в странных, будто насланных снах. После них он встает изнуренный, будто после долго бега, покрытый гадкой и липкой испариной. И ощущает внутри пустоту. Словно кусок его вырвали, оставив лишь истекать, умирая, жгучей, горячей кровью.
А он ведь не помнит ничего после этих сновидений. Только чудятся ему горящие глаза-изумруды, насыщенно-зеленого сочного цвета. Блестящие, что молодая трава. И налитые теплым живым и таким манящим его, что по ночи мотылька, ярким светом…
И до чего же хочется ему заснуть снова. Только там, в своих снах, он ощущает, наконец, настоящий покой. Тихий и дурманящий, сладкий…
