Текст книги "Снежник (СИ)"

Автор книги: Александра Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Глава 8

Мне повезло родиться весною, ощутить волшебный запах талого снега, насладиться ароматом мигом зацветших северных трав. В логове матери нас было трое: я, моя сестра да наш непутевый брат.

Родились мы, как и все волчата, слепыми, а разлепить веки сумели только спустя пару недель. Все это время мы жили, лишь пользуясь нюхом. Благо волка тот не подведет.

Шерсть наших щенков поначалу темно окрашена. Но в помете черной осталась одна моя только шкура. У остальных она посветлела, стала едва ли не такой яркой, как белый, лежащий в Айсбенге снег.

Как подросли, мы со взрослыми пошли на охоту. Сперва матерым только мешали, потом научились им помогать. После с другими долго играли, кувыркаясь в мягком и свежем снегу.

А весна к нам больше не приходила, оставив у зимы Айсбенг в суровом плену. И вернулись холодные ночи, что сменялись леденящим недлинным днем.

Однажды мой брат не проснулся, не разлепил тонких кожистых век. С сестрой моей, Сияной, мы лизали его застывшую морду, пока не поняли, что прибылой давно уже безвозвратно стал мертвецом.

Тогда впервые я страх ощутила. Поняла, что рассказы матерых не докучливые трусливые сказки, а лишь то, чего я не желала так долго вопреки признавать. Правда же меня ужасала, била, оставляя болящие гнойные раны.

Когда мать обнаружила окоченевшее тело нашего брата, это едва не подкосило ее. Тогда она выла, горько, надсадно, глядя на бездушно холодный лик далекой луны, проклиная жестокий безжалостный Айсбенг и моля его проявить милосердие к нам.

Поддержали ее и другие волки. Скорбная, горестная песнь их летела по северу. А в моем сердце разгоралась пугающая досадная пустота.

Так и жили. Пока как-то наша мать, волчица, не вернулась с обхода. Отчего вышло так, нам с Сияной матерые не сказали. И все же для нас в том тайны не было. В каждом рыке, грозном скрежете острых звериных зубов нам слышался лишь один звук – красноглазые.

Им будут наши беды в лишь радость. Ведь мы – их сильные и непримиримые противники, которых пока они не в состоянии одолеть.

А отец наш на глазах угасал… Прежде темная его морда поседела, шерсть окрасилась старческим серебром. Потом же он сам стаю покинул. Ушел далеко к скалам, на запад, без нас помирать.

Мы с сестрою одни остались. Хорошо, с нами стая была. Иначе не знаю, как выжили бы.

Потом настали суровые, нещадные времена. Желудок постоянно сводило от голода, а холод проникал даже сквозь густую жесткую шерсть. Волки гибли один за другим, а иные звери двигались дальше, на юг, ускользая вглубь бескрайнего материка. Нам же такая роскошь была недоступна.

И когда надежды уж совсем не осталось, в Айсбенг пришла короткая, что вспышка, долгожданная согревающая весна – вторая, что за всю жизнь повидать я сумела.

Тогда в стаю с материка пожаловал незнакомый и сильный матерый. Наш дон сам напал на него. Первым. Хоть и знал, что выстоять против чужака постаревшему, обветшавшему волку не суждено, ни по силам. Мы наблюдали за их боем, смотрели, как незнакомец из Эллойи раз за разом нерешительно отступает, не желая убивать храброго и повидавшего достаточно битв вожака.

Но наш дон сам матерого провоцировал, желая в битве погибнуть: от его острых клыков, от опасных и жгучих когтей. Понимал он, что только сильная и новая кровь сможет спасти потерявшую на надежду уцелеть стаю. Ведь хоть и пришла в Айсбенг снова весна, никто не верил, что продержится она долго. А суждено ли нам увидеть снова другую, никто и не смел предсказать.

Сражение матерых между тем стремительно продолжалось. Они кружились, насмерть бились, то нанося безжалостный и точный удар, то быстро, незаметно для всех отступая. Бой их тянулся, никак не кончаясь, пока чужак наконец не повалил нашего мудрого дона. Из горла его вырвался хрип, брызнула терпкая кровь, прожигая насквозь заледеневший от холода снег. А из пасти разгоряченного битвой победившего волка валил клубами сизый и теплый пар.

И стал пришедший издалека незнакомец нашим новым могущественным доном. Назвал он всем свое диковатое имя, что для нас, северян, ложилось на язык непривычно. Было она звучное, что шелест листьев в лиеских лесах, пьянящее, как родниковая вода после зноя. А звали его так – Китан. Уверенный волк из Эллойи, без которого едва ли бы выжила моя стая.

И как-то сразу так вышло, что он заприметил меня. Я стала той, кто бегал с ним по лесу, смотрел на бескрайнее небо, слепящее блеском далеких и ярких звезд.

Подолгу мы оставались наедине рядом друг с другом, и меня, больше других одиночество жаждущей, его присутствие никак не тяготило. Вместе мы слушали лес, что никогда не молчал: всюду он пел, и каждый раз его баллады были новые, разные. Внимали мы, как переговаривались меж собою летящие птицы, как пищали под снегом шустрящие мыши. Я прижималась к теплому волчьему боку, когда где-то там, вдали, разносился грозный медвежий вой…

Под нашими лапами хрустел рыхлый, мягкий снег, а ветер шелестел, перебирая шерсть на загривке. Рядом с Китаном я наконец-то нашла такой манящий и теплый покой.

И был он со мной, уютный, родной, пока в нашу жизнь с моим волком не ворвался стремительно, резко, сметающий все вокруг ураган – человек.

***

В Ларре я не могу понять лишь одного: зачем норт держит меня при себе? Ведь не отпустит же, бережет, а самому, зачем я сдалась, понять не могу. Иной раз пройдет мимо меня и сверкнет взглядом. А мое присутствие рядом его и злит, и радость приносит – мучить меня ему лишь дикое, странное развлечение.

С тех пор как на моем пальце очутился чародейский перстень, я сама не своя. До чего же скучаю по лесу! По воздуху свежему, по снежному духу. По завыванию холодного ветра. Устала носить наряды из ткани вместо мягкого меха, облегающего стан.

И чувствую еще себя так среди людей… одиноко. Тоскливо мне без волков.

Вижу Инне, как всегда идущего с Брасом. Со злорадством он щурится и мне говорит:

– Велели тебе, сучка, вниз спускаться, – не рискуя приближаться поближе, он сообщает мне.

Я ухожу, но ощущаю, как спину буравит недобрый взгляд Браса. Думая, что не слышу уже я, он говорит хмурому Инне:

– Это зачем еще?

Тот ему не без резкости отвечает:

– А я почем знаю?

Самого его любопытство ведь тоже гложет, оно скользкой змеей в черном сердце сидит. Но вместе со мной не решается спуститься вниз. Запах его оплетает липкий и приставший крепко-накрепко страх.

Иду туда, ожидая увидеть Ларре, заглянуть, что в бездну, в его ледяные глаза. Но, спускаясь по лестнице, замираю в удивлении намертво, не почувствовав ни такого привычного уже его духа, ни запаха постороннего, чьего-то еще. Сперва я думаю, что нет в нижней зале неприятных мне людей, как вдруг слышу угасающий, тихий, неясно трепещущий шум.

Там я нахожу незнакомого, чуждого человека, и мне хочется подбежать к нему да прижаться носом к молчащей, не пахнущей коже. Должна я ведь убедиться, что прежде верный нюх меня не подводит. Не ощущая запаха чужака, я чувствую себя беззащитной и слабой. Словно часть меня выдрали да отбросили за ненадобностью далеко прочь.

А глаза незнакомца на меня зорко глядят из-под накинутого белесого капюшона. Его кожа испещрена черными изгибами вен. Они бьются вьюнами по бледной пергаментной, ссохшейся коже. На одном его глазу вижу мутное, уродливое бельмо, оплетающее бесформенной кляксой темный и широкий зрачок. А на щеке нежданного гостя красуется старый изогнутый шрам.

Незнакомец приоткрывает рот мне в улыбке, и я замечаю острые, будто звериные, конусы белых зубов. И хоть его дух мне никак не почуять, в его оскале ощущаю неприятный смрад опасности.

Мужчина чудится мне похожим на застывшего ящера, покрытого чешуйками сухой кожи, ороговевшей от сильного ветра. Он стоит, будто готовый в любой момент сделать резкий прыжок и молниеносно, без заминки напасть. А ногти на его грубых и жестких руках похожи на звериные твердые когти. Под ними я чую застывшую грязью чужую железную кровь.

Биенья его неживого сердца не слышу. Будто ничто не разгоняет по его венам вяло текущую и грязную кровь.

Я чураюсь его страшно мертвого присутствия, не желая завести разговор. Он искал меня? Этот отвратительный ящер?

А мое сердце за двоих в комнате бьется, разбавляя осевшую инеем мрачную тишину.

Он тянет ко мне свою руку с изогнутыми корявыми пальцами, осеняя мое тело странным, немыслимым знаком. От нее отделяется крючьями тень и, что змея, по стене ползет, медленно движется.

По-звериному я рычу, с тут же осевшей во мне неприязнью, отгоняя ее. И ощущаю, как копится во мне, теплится, мрачное омерзение. А она похожа на огромного черного паука, что водится в южных пустынях.

Там, где вечно стоит зной, а земля горит жаром. Солнце слепит, оставляя, что пламень, на теле пятна ожогов. А небо бескрайнее, огромное, яркое.

Сердце стучит. А призрачная рука будто касается его и крепко сжимает. По моим вискам катится холодный пот, остужающий горящую кожу. А тело от чужого неживого присутствия оковывает прутьями сильный и поглощающий ужас.

А сердце все громко, оглушающее бьется в груди.

Айвин. Пустыня. Тепло. Ильяс…

Страх перед тенью назад отступает. Я делаю жадный глоток, вдыхаю желанный и кислеющий воздух. Чувствую, как он проникает далеко внутрь, расправляя туго сжатые легкие. Позволяю надавить дремлющей в крови древней силе и изгнать, отторгнуть из себя прочь враждебный мне, страшный чернеющий дух.

С хлопком тень вырывается из моей груди и, что стрела, летит назад, к своему господину. А тот с удивлением глядит на меня.

– Сильна, – со странной угрожающей похвалой мне говорит.

Как раздается другой, спасительный голос:

– Что вы здесь делаете? – Таррум стоит, словно подернутый инеем, не шелохнувшись.

– Норт, – почтительно кланяется ящер, убирая опасное оружие – тень, вводя ее в призрачные, незримые ножны.

– Вы не ответили, – холодно отвечает Ларре.

– Долг привел меня в ваш дом, – отвечает ящер, и голос его по-змеиному тихо шипящ.

– Зова не было, фасций, – отрезает Таррум.

Ящер шипит в ответ, а я вздрагиваю, как от удара. Инквизитор. Так вот, кто он! Недаром таких, как он, ягши столь сильно боятся. Только что он делает в доме норта?

– Не было, – соглашается фасций, – Вы правы, мой господин. Но, видно, лишь потому, что вы сами, норт, правды еще не узрели. Вас ведьма околдовала.

Это меня-то он ведьмой назвал? Меня, волчицу из леса?..

Хотя для Кобрина, лишенного красок, любое, даже невесомое и легкое колдовство – лишь дерзкая и темная сила. Ее готовы и с корнем содрать, и целиком безжалостно вырвать, даже не боясь рук поранить об изогнутые шипы с острым краем. В серой империи магия – это нечто, запретное и опасное, то, что нужно лишь поскорей уничтожить.

И тогда кобринцам на помощь приходит верный меч, пожирающий всякие чары, – каратель.

Говорят, что все инквизиторы уж давно мертвы, и нет в них ни искры пламенной жизни. Рассказывают, что они годны, лишь чтобы мучить и насмерть забивать нечистую силу. Что не осталось в них жалости или состраданья, а от чужих мук они наполняются только клокочущей и страшной радостью.

И во все эти россказни мне поверить легко. Ибо сердце инквизиторское не бьется, не раздается в каменной неживой тишине ни редкого, ни затухающего удара, а глаза его полны безумной и ледяной одержимости. А еще он столь не похож на человека, что ощущаю в нем лишь силу гадливого ящера, порождающего во мне дурноту и приторно вязкое омерзение.

Все ли они такие, эти инквизиторы в серых плащах с белой вышивкой по краю, я не знаю. Ведь это первый фасций, которого я успела повидать. Для него, презирающего всякие даже зыбкие чары, что волчица, что ягши – все едино.

Ведал бы он, что волки, когда-то выжитые его предками из негостеприимной, недоброй Кобринской империи, нашли пристанище среди айсбенгских прозрачных голубых льдов. Знал бы, что люди, веками живущие на Живой полосе, поделятся с теми зверями последним, но не дадут помереть им от нещадного голода, терзающего невыносимо их дух.

Тогда каратели бы уничтожили Айсбенг. Погубили его, чтобы впредь колдовство, против воли растущее, сгинуло б прочь.

Только знали б они, что чем больше волшбу губить примешься, тем сильнее и более рьяно она будет расти. Ведь даже самое дрянное и темное колдовство – лишь неизбежное продолжение жизни.

Но пока инквизиторы губят не магию, а один только Кобрин. С каждой зимою все больше сгущаются над ним тяжелые мрачные тучи, и тусклее становится свет, прежде яркий, от летнего слепящего солнца. А земля все твердеет и иссыхает, покрываясь изломанными глубокими трещинами.

Прихотливые травы на ней тяжело растут. И приходится даже в теплую благодатную пору закупать урожай из далеких землей: из еретичного Лиеса и враждебно настроенного сильного Берга. А те не чураются древними силами, колдовскими, могучими.

Что не спасают, а изводят прежде великую империю, карателям, убежденным в своей правоте, объяснить нелегко. Они-то верят, что приносят одно лишь добро и благодетель.

Вот только, чтобы познать инквизиторам истинное лицо страшной одержимости, заглянуть им, прежде всего, стоит в стекло, горящее зеркальным блеском …

И не одной только мне страшиться нужно их. Если почует объявившийся фасций в крови Ларре крупицы старого возродившегося волшебства, то и его, благородного, слушать не будут.

Но на Таррума плащ серый страха никак не наводит. Норту хватает духа твердить, смело встречаясь с пришедшим глазами:

– Могу я узнать, чем вызвано столь серьезное обвинение? – хмуро он говорит.

Фасция же вопрос не вводит в смущенье:

– Разумеется, норт, – отвечает, – Известно нам стало, что в приграничных с Лиесом лесах объявилась ведьма с горящими, как у кошки, глазами. Цвета они желтого янтаря. Боялись мы ее вторжения на наши земли. И, разумеется, мы были готовы к ее вероломному нападению.

– Дальше, – велит норт.

– Стража заметила при въезде с вами странную женщину: простоволосую, как презренные нами ягши, одетую по-простецки, но с не тружеными руками. И глаза. Глаза! Главное, были все те же.

А я чувствую гнев, и он лишь растет, подстегиваемый яростью Ларре. Но люди, что стоят на въезде в Аркану, – лишь глаза острые вездесущей, омерзительной мне инквизиторской власти.

– Вот что, фасций, – недовольно замечает Таррум, – Я тоже слышал о той ведьме. Но, сколь помню, ее зрачки были вовсе не круглые, а вытянутые, узкие.

– Непостижимы чары ягши, – не стушевывается собеседник.

Норт того более злится. Еще немного и заклубится рядом с ним его сила. Но вижу, как он нехотя сдерживается, прячет ее, было выскользнувшую наружу, прочь.

– Эта девушка останется вместе со мною, – почти по-звериному он рычит, – Она моя кузина, что осталась совсем сиротой, – легко он врет.

Зря, Таррум, зря. Льстивый, подобострастный взгляд фасция тут же меняется. Глядит он на норта презрительно, но и цепко, внимательно. Ведь, если и не был уверен инквизитор, что я не чиста, то, сама как не знаю, подкрепила лишь подозрения, отогнав приставучую мерзкую тень.

– Если это правда, – угрожающе молвит каратель, – то вы не просто ведьмин пособник, норт, что укрывает колдовское отродье вопреки священной воли инквизиции. В вас может течь та же скверная, нечистая кровь. И вас самого надлежит уничтожить.

– Она не ведьма, – выговаривает Таррум, – А что до вас, фасций… Не желаю впредь вас больше видеть и слышать. Вы оскорбили честь моего рода.

– Я желал вас спасти, – отрицает ящер.

– Уходите. Вон! – кричит Ларре, – И не смейте больше приходить в мой дом, оскорблять мой род и мою двоюродную сестру.

– Я уйду, – шипит каратель, сверкая на меня глазами, – Но ее все равно найдут другие.

Этот будто мертвый, не имеющий запаха человек уходит. Слышу, как хлопает за ним дверь. А я словно наконец могу спокойно дышать.

По полу скользит сквозняк, и кости от его незримого присутствия тут же зябнут. До меня доносится тихий и приглушенный шепот:

– Я запомнил твой запах, демоново отродье, – напоследок шелестит принесенный ветром голос карателя.

И впервые в жизни я чувствую дрожь.

***

Покинув дом знахарки, Ильяс скачет на лошади, уходя все дальше, вглубь родного материка,  давно им покинутого. Он движется по западному кобринскому тракту, не желая встречаться со столь неприятным теперь ему нортом.

А у самого нет ведь даже жалкого медяка: не раздается в карманах его громкого монетного звона, не отяжеляет ничего износившегося дрянного плаща, полного, что проплешин, круглых дыр. Ночевать на студеной земле он давно уж привык, но его припасы скоро закончатся.

По побережью лежит его путь, там, где из путников лишь шайки разбойников да снуют одни бедняки, сродни ему самому. А война ведь выковала, закалила его железное сердце, не оставив места робеющему пред неясностью жгучему трусливому страху.

Умеет же он лишь одно – убивать. Жалить противника острым тяжелым кенаром, кружиться, что в вихре, в опасном, губительном танце. А в согласии, в спокойном, желанном мире, жизнь такому вояке, как он, дается лишь в неприятную тягость.

Он находит в пути через Кобрин неприметную и косую лачугу. Над ней черным маревом быстро воронье кружит. И Ильяс заходит в рухлый дом, когда иной бы мимо прошел.

Он зовет:

– Рогвор!

Ему навстречу выходит не человек, а полудохлый кот с седой мордой усатой. Шерсть зверя клоками торчит, а по бокам его темнеют плешивые пятна. Котяра громко мяучит, и этот резкий звук нещадно бьет по ушам.

Ильяс, брезгливо морщась, вслух говорит:

– Прекрати, Рогвор.

Зверь тут же меняет облик. Он стоит с трудом, одной рукой опираясь о стену, а другой – хватаясь за больную спину. И смотрит вроде бы прямо, но далеко. Его глаза почти что слепы, и, кажется, будто выцвели, посерели.

Старик, щурясь незряче, молвит Ильясу, сокрушаясь с тоской:

– Прости. Давно уж я не был человеком, – сожалеет.

– А что со спиной? – сочувствует айвинец коту.

– Да пришли тут одни в дом мой, ночь скоротать… Я не против был, но меня не спросили. А один сапогом с силой пнул, чтобы я ему, с дороги уставшему, впредь не мешался.

Ильяс ругается сквозь сжатые зубы.

Старику ведь показываться не стоило вообще пред забредшими путниками. Кто знал, кем они могли статься. Этот вред – самый меньший, что мог случиться с Рогвором. А так и на инквизиторов-то можно нарваться.

Со стариком же мелочиться не будут. Они колдуна давно ищут. А тот, хоть и нашел заклинанье, как скрыться, стать дрянным, оборванным котом, не сможет с лживым и жестоким фасцием никак совладать.

Рогвор же, упрямец, не хочет покинуть ему родной Кобрин – немилосердную и лживую землю. А в Лиес отправиться он тоже не горит желаньем. И он живет в империи там, где почти уж никого не бывает. Надеется, старый, в Кобрине помереть.

Самому же сил колдовских едва ли хватает.

– Недавно смерть тебе подарила свой поцелуй, – глядя сквозь Ильяса, Рогвор замечает.

– Но удержать она не сумела… – тот молвит в ответ. И затем говорит:

– Пойдем со мной. Сам знаешь, куда, – просит.

Старик лишь качает седой головой:

– Нет, – улыбается, – Ответ ты мой знаешь и так. Меня не проси.

– Я волков видел, – делится Ильяс, – Помнишь, ты говорил?

Рогвор вопросу не удивляется:

– Спас? – спрашивает колдун, хотя знает ответ.

– Нет, как и ты предрекал.

– Но по совести сделал, – в голосе старика скользит невесомо приятная другу похвала.

– По-другому не смог.

– Ничего. Путь волчицы в Кобрин лежал. Давно уж пора… – бормочет Рогвор.

Айвинец переспрашивает его:

– Что?

 – Не думай об этом. Случилось с ней, что было давно предрешено.

А Ильяс лишь сожалеет:

– Как же мог я сразу тебе не поверить… О волках. Но как же тяжело видеть пред собой человека, а думать о звере!

– От них людского только личина. Не мое это зыбкое заклинанье… Я человек, но котом могу статься. А они – дикие звери, какое обличье надеть не решат. Я тебе ж говорил, – старик сообщает.

– Было дело… А что ее, волчицу ту, ждет?

Колдун беззубо улыбается, расправляя губы хоть в страшной, но добродушной ухмылке:

– То узнает лишь только она. Время придет… А тебе говорить я не вправе.

– Предрекатель, – посмеивается без злобы айвинец.

Помедлив, старик говорит:

– А брат ведь о «смерти» твоей вскоре узнает. Побыстрее написать ему нужно письмо.

– Перьев нет? – серьезнеет Ильяс.

– Там, – машет рукою колдун, – Были.

Айвинец пишет письмо, затем в руки другу дает. Старик алым, что кровью, сургучом на нем ставит печать. Сквозь оконную раму, старую, сгнившую, летит к ним чернеющий ворон с сизым блеском на мощных боках. К его лапе срочное послание они тут же тонкой бечевкой крепко и туго вяжут.

Птица назад вылетает, наружу, и стремительно исчезает вдали.

– Найдет? – сомневается Ильяс.

– Найдет обязательно, – старик подтверждает и журит мужчину, – В Айвин, домой, хочешь вернуться? – спрашивает.

– Да. Скоро удастся?

Предсказатель уверенно молвит в ответ:

– Никогда.

Слово больно бьет Ильяса плетью, но без страха он колдуну задает вопрос:

– Умру?

– Не надейся так скоро. Но в Лиесе наконец ты обретешь душевный покой.

Айвинец облегченно вздыхает, но, что домой однажды он не захочет, верится мужчине с трудом.

«Прощай, Ильяс… Больше тебя не увижу, друг», – беззвучно шепчет старик.