Текст книги "Снежник (СИ)"
Автор книги: Александра Елисеева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
– Да как держать? – искренне изумляется Ильяс, – Вы сделали больше, чем смел ожидать.
Женщина с облегченьем вздыхает:
– Пути тебе легкого, мальчик. Пусть уж боги поласковее будут с тобой.
***
Уже к обеду мы достигаем Арканы. Город обнесен каменной крепостной стеной. Она поднимается так высоко, что кажется, касается потемневшего серого неба. А на нем тушью нарисованы тяжелые свинцовые облака. От них на купола башен спускаются грозные черные тени.
Когда Таррум проходит через охрану, он называет ненастоящее имя. Также поступает и Аэдан. Остальные же скрываться не думают и идут не утаивая, как их зовут. Моя повозка проезжает вперед, затем останавливается. Стражник распахивает дверь в кабину и кричит мне:
– Имя!
Я молчу, не желая испытывать на себе людские игры. Ларре зло на меня смотрит и отвечает сам:
– Лия.
– А родовое? – не унимается мужчина.
– Ты, в самом деле, думаешь, что у этой девки оно есть? – издает норт смешок.
Стражник растерянно замирает и неуверенно произносит:
– А держится, как гордячка, словно из благородных. И ручки не труженные, – подмечает он.
– Просто умело может себя подать... или продать. Понимаешь о чем я? – иронично говорит норт. Его голос приторно-сладкий от злой лжи, но, даже чуя ее, мне хочется на него зарычать. И пахнет он еще как-то горько, что запах режет мне нос.
– Отчего не понять, – понимающе кивает страж, – Да и надела бы госпожа, в самом деле, драное платье. Эй, Мико! Пропускай, давай!
Так мы попадаем в Аркану.
Запахи сносят меня: чувствую вонь нечистот, въевшихся в сизо-серый булыжник, вдыхаю резкий смрад сточных вод. Всюду веет сырым холодом от каменных городских стен, пахнет дымом и стелющимся туманом. Никуда не деться мне и от удушливой горечи копоти. А повсюду, что крысы, снуют люди – никогда их столько не видела. И у каждого свой особенный рьяный запах, разливающийся по грязным столичным улицам.
К горлу тут же подкатывает тошнота. Мерзкие человеческие поселения! Боги, это зловонье ощущать мне поистине тяжело. Как можно жить здесь, в этом каменном вонючем склепе?
Открываю дверь повозки и вываливаюсь наружу. Невидимая веревка на шее вдавливается в кожу и душит меня. Я хриплю. Мутнеет в глазах.
Рядом оказывается Таррум, крепко вцепляется руками мне в плечи. Держит меня, ослабляя свои чары. Но я не думаю бежать. Я того осуществить еще не пыталась.
Меня выворачивает прямо на мостовую. После горло неприятно саднит. Норт брезгливо морщится, с омерзением смотря на меня. Губы приходится вытереть своим рукавом, и тот пропитывается отвратительной рвотной вонью.
Аркана для меня не лучше сущей отравы. Она, что яд, проникает сквозь кожу и медленно мучительно убивает, лишая сил и легко пробивая защиту.
А пленивший меня человек насильно сажает в повозку. Ложусь, клубком сворачиваясь, на дно узкой кабины, ощущая сквозь одежду неровный холодный пол. В душе моей селится тягостное, жгучее опустошение, теплится горькая досада к накатившей недавно слабости. Я позволяю себе поскулить, зная, что никто все равно не услышит.
Этот город хуже охотничьего капкана, а я только что в него угадила. Острыми зубцами он вонзается в тело, мучая и терзая его.
Мой нюх, острый даже в человеческом облике, слаб перед его яркими резкими запахами. Они неистово изводят меня, кружат голову, без труда лишают сил.
А звуки снаружи никак не походят ни на бархатный хруст снега под лапами, ни на грустную волчью песнь, ни на мягкий шум холодного моря. Город гудит: слышны громкие крики, гулко грохочут повозки, ударяются о камни железные подковы на лошадиных копытах. Аркана звучит столь сильно, что уши с непривычки закладывает. Никогда не слышала такого пронзительно-громкого шума.
И в этом живом неугомонном городе я одна против всех этих лживых людей. И кажется мне, что выстоять будет непросто.
Что же, теперь я знаю, как чувствует себя зверь, которого пленили и посадили на цепь. Ныне я сама в такой оказалась.
А от внешнего мира отделяют меня всего лишь покатые стены повозки. И то ровно до момента, пока Таррум не откроет в ней дверь. Но вскоре он и это делает.
Тогда привыкшие к полумраку глаза ослепляет ворвавшийся внутрь солнечный свет. Я иду вслед за Таррумом, за его мускусно-хвойным запахом, переставляя отяжелевшие от бессилия ноги. Мы поднимаемся по ступеням в мое новое, но временное жилище. Ведь если не буду так думать, от безнадеги точно помру.
Впереди возвышается грозно сооружение из безликого серого камня – столичное поместье самого норта Таррума. Этот уродливо-страшный дом и есть моя новая клетка, в которую заточит меня враг. А в ней невзгод достаточно будет.
Но жди меня, Айсбенг, я обязательно вернусь. К твоему холоду и ветру, продирающему до костей. К свежему воздуху и многовековой мерзлоте. И даже голод не страшен более мне. Ведь главное – на севере меня обязательно будут ждать.
А силы найдутся: никакому человеку не дано сломить мятежного духа волка, привыкшему к свободе и к вольной, хоть и тяжелой жизни. Так будет всегда, ибо могущество любого колдовства не способно одолеть силу одного чувства – надежды.
И я вернусь. Не поджав хвост, сбежав, рискуя облечь на родных гнев моего ненавистного врага-человека, а победив его в этой жестокой изощренной игре.
Тогда и возвращусь в Айсбенг. К своей семье, к своей стае.
2. Лунный город
Говорят, что в те времена всей Эллойей правил один император, а дочь его была столь хороша, что любой мужчина был беззащитен пред ее чарами. Голос ее был прекрасен и мягок, как пение птиц, волосы сияли, что золотое руно, а стан тонок и гибок. Когда она смеялась, всем становилось немного легче, и улыбка ее согревая вызывала в чужих сердцах радость.
При рождении дитя нарекли Луной. Пока девочка росла, она была окружена лишь вниманием и заботой. И было сердце ее добро, душа крепка, а дух полон благодати. В Эллойе ее все любили, и сам император не мог нарадоваться своей красавицей-дочкой. А жила она, не ведая бед и не видев горестей.
Когда девушка расцвела, повзрослела, то из-за моря стали съезжаться к ней женихи. Приносили они в дар тяжелые сундуки, полные блестящего золота, ценных камней и мягкого редкого меха. Обещали преподнести императору плодородные бескрайние земли и молили, чтобы тот позволил им взять в жены Луну. Но суровый правитель Эллойи был непреклонен. Раз за разом он отвергал претендентов, не желая расставаться со своей любимицей-дочкой, так похожей на покойную красивую мать.
Однажды отправился весь двор на охоту. Сам император мчался на лошади, желая завалить быстроногую лань. Как вдруг в листве мелькнул серый бок матерого волка. Увидел зверь прекрасную деву да так и замер, остолбенев. Влюбился матерый столь сильно и крепко, что в миг забыл о былой вражде с коварными изменниками, предателями – людьми.
Днём позже во дворец прибыли дары новые, роскошные, богатые, каких ещё никто не мог преподнести никогда. Среди них были украшения такие искусные, каких не видели в Эллойе за все времена. Даже самого императора поразило богатство неизвестного, таинственного дарителя. И алчность так одолела его, что понял – наконец-то нашел достойного наследнице жениха. Тогда же пообещал он отдать в жены любимую дочку. И тотчас с жаром поклялся властитель, что рука златокудрой Луны принадлежит отныне лишь одному – дарителю щедрому, хозяину несметных редких сокровищ, даже будь тот не благородных королевских кровей.
С наступившим рассветом пришёл к императору волк, и молвил он слово:
– Пришёл я за твоей дочерью, человек. Обещание дал ты мне, теперь пришла пора выполнять. В ответ дарую я тебе столько золота, сколько ты пожелаешь и столько бесценных камней, сколько будешь просить.
Но отец красавицы-дочери не мог ожидать, что даритель придет к нему не человек. И правитель разгневался, глядя на явившегося к нему щедрого жениха:
– Ты, видно, обезумел, зверь, – презрительно сказал ему император, – Разве могу я отдать свою дочь в жены какому-то волку?
А Луна же, как только увидела своего нареченного, в него тоже влюбилась – судьба есть судьба. Но фатум изменчив и порою бывает ужасно жесток.
Однако матерый, узревший злой умысел человека, отступать от любимой никак не желал. Уверен был зверь, что данные клятвы нужно всегда, обязательно без подлости исполнять. И вздумал тогда он, обманутый, выкрасть Луну. И решил, что боги ему непременно сподобят. Да только, что за дело им до одного наивного волка?
Предчувствовал исход такой обещание давший правитель. Обратился он к известному своими могучими чарами коварному, темному колдуну. Так не хотел отец, чтобы пошла дочь в жены дикому волку, что готов был расстаться с той навсегда. Решил, опозорила наследница честь своего древнего рода, поддавшись соблазну, связавшись с врагом.
Пришёл за любимой зверь из дремучего леса да только поздно было уже – волшба состояться успела. И на глазах его, слепо влюблённого, Луна исчезла и возродилась на темном небе ночном.
Тогда обманутый императором волк завыл в горе. До любимой коснуться ему впредь больше не суждено. Пообещал в отчаянии зверь колдуну все блага. Но тот в ответ вымолвил только, что назад Луну ему не вернуть уже никогда.
Император же так испугался волчьего гнева, что воздвиг новый город, обнесенный огромной из камня стеной. И была она столь высока, что волку из стаи самому преодолеть ее никак не под силу. А землю, где вершилось страшное колдовство, звери впредь стали обходить стороной.
Этот город-крепость и поныне живёт. И назван он грозно – Аркана.
А на небе ночном Луна и поныне сияет. На нее до сих пор люди, привороженные, смотрят, поражаясь ее неземной красотой. Волки же в память о той любви своего предка и сейчас поют песни и любуются ликом ее бледным, бессмертным.
Глава 6
Ее визг меня оглушает. Прижимаю руки к ушам, чтобы не слышать этого омерзительно громкого крика. А служанка все не смолкает. Тело другой лежит у моих ног.
– Убийца! – визгливо обвиняет меня.
Сама же стоит, вся вжатая в стену, замерев в ожидании, будто я нападу. Только зачем мне? Теперь резона мне нет, но спорить с напуганной женщиной я не спешу. А все же она неправа: другая лежит отнюдь не мертва. И слышу, как бьется сердце упавшей.
Ударить ее наперед не хотела – сама обстановка вынудила меня. Стоило только незнакомо пахшей служанке оказаться у меня за спиной, как это уже начало волновать. А потом она сама виновата: зачем, дуреха, коснулась меня? Тогда во мне взметнулись инстинкты, и было их уже не унять. Сама не помню, как взяла статуэтку. А потом запустила ее неприятелю в лоб.
Могла убить, но служанка живая. Только это не я милосердие проявила, это ей повезло. Знала бы только прежде она, как опасно к зверю подходить со спины. Правда, в поместье для всех я лишь человек – очередная игрушка для норта.
А другая все верещит, но замолкнуть бы ей не мешало.
В комнату врывается хозяин жилища. За ним тенью следует Лис. Он тут же бросается к женщине у моих ног и касается сосуда на шее. Аэдан выглядит хмурым, но произносит без лукавства:
– Живая.
Таррум тут же бросает команду своим людям, что по приказу замерев на пороге стоят:
– Уведите их обеих и немедленно окажите помощь Тае.
Потом мне говорит:
– Твое положение в этом доме зависит лишь от меня. Захочу – в шелка одену, пожелаю – в тряпье полы мыть будешь.
Ему в ответ хочу засмеяться . Будто дело мне есть в чем ходить одетой. Но он продолжает:
– Или розгами избить прикажу. Отныне я твой хозяин, и величать меня будешь не иначе как «норт». Поняла?
Сквозь зубы ему отвечаю:
– Да.
Тут вмешивается Аэдан:
– Да, норт, – поправляет меня. Я покорно за ним повторяю, хотя так и хочется переврать.
– Да, норт.
– Хорошо, – говорит Таррум.
Они уходят, дверь запирают на ключ. Окна и те в моей комнате зарешечены: из нее не деться мне никуда.
Из коридора улавливаю яростный разговор.
– Одумайся, Ларре! – уговаривает Аэдан, – Ты держишь дома не девушку, а дикого волка! И повадки у нее дикие, звериные, хоть и обмануться хочется, видя женское тело.
Тон Таррума холоден, как зимний студеный ветер:
– Для вас, Аэдан, я не Ларре, – одергивает Лиса хозяин дома, – Вы, верно, забыли, как следует обращаться ко мне.
– Простите, норт, – пораженно говорит собеседник, – Но молю меня выслушайте. Сегодня Лия едва не убила служанку. А что будет дальше? Разве сможет кто ее удержать?
– Разве я желал услышать вашего мнения? Смолкните Аэдан, пока мне не пришлось вам приказать.
И, по шагам слышу, уходят.
С сего дня слуги начинают меня бояться. Бледнеют, стоит мне показаться. За спиной слышу я их тихий шелестящий шепот. И кличут ведьмой еще, думая, я не услышу. А сами, глупые, об истинном колдовстве не ведают ведь ничего.
Острый слух ловит докучливые лживые сплетни, которыми, что шерстью, я обросла. Не знала я, что и взглядом проклясть могу, и проказу кому навести.
Но зато одевать меня никто помогать не спешит, и волосы завивать, как столичной барышне, желающих нет. А норт же обо мне будто не помнит и занят делами, что скопились за время отъезда. Только на ужине меня видеть меня почему-то все же желает.
Вечером я надеваю платье из легкой струящейся ткани. По запаху чую, что до меня его никто не носил. Вопреки светским суровым канонам, оно без шнуровки, туго доспехами оплетающей стан. Волосы гребнем расчесываю, как учила Заряна. Иначе они комьями виснут, причиняя достаточно неудобств.
По коридорам меня ведет Лис. Как и Ильяс, Аэдан не верит, что в Аркане могу я, волчица, прижиться. Только помогать, как айвинец, верный вояка норта мне не спешит. Лишь, чувствую, достаточно бед причинить может. И сейчас, после того как с Ларре повздорил, враждебностью вообще от него несет за версту.
По пути люди расходятся, стоит мне на виду показаться. Одни слуги пытаются скрыться прочь, другие – наоборот, жадно внимают, чтобы было о чем другим рассказать. Вижу, как одна служанка неповоротливо отступает, почему-то прикрывая руками живот. Глаза ее, что у испуганной лани, глядят со страхом и широко. А вместо одного сердца, я слышу двое: ее и детеныша, растущего в чреве.
Глупая, даже мы, звери, без надобности нападать не спешим. А уж волки тем более не тронут понесшую самку. Хотя она об этом не знает, опасается не меня – колдунью во мне, о кой слышала со слов остальных. Только будь я действительно истинной ведьмой, ей тем паче я была б не страшна. Ведь ягши, рожденные с чародейством в крови, ценят дар жизни побольше всех остальных и до безумия им дорожат.
Я даже завидую ей – этой служанке. Ибо я прежде мечтала, что этой весной в моем логове родятся волчата – слепые, беспомощные и ласки просящие, комочки, покрытые сплошь пухом мягким и серым. Но Таррум, мой неожиданно обретшийся враг, разбил вдребезги все, о чем я смела прежде желать, и вожделенное будущее тотчас исчезло, унеслось легко, будто пыль.
И никогда не будет такого, что Китан, мой волк, учить примется охотиться прибылых, а я не смогу окружить заботой наших желанных детенышей. Теперь все мечты превратились лишь в прах, а меня ждет лишь клетка, сотворенная мне человеком.
Тяжелые мысли преследуют меня столь сильно и яро, что замечаю, как остановился Аэдан, лишь налетев на него. А он на меня тут же озлоблено и свирепо шипит:
– Послушай меня, девочка. Не знаю, что ты сделала с нортом, раз он вдруг одержимым столь стал и тебя при себе держит вопреки здравому смыслу. Да ладно просто б у себя поселил! Тебе ж с рук все так и сходит.
Как занятны бывают чужие думы, но еще удивительней человеческая гибкая память. Иногда забыть приятнее прошлое и верить в другое, если есть в этом свой интерес. Вот и Лис, стоило Ларре показать зубы, нашел виноватого – меня. И теперь вдруг не помнит, что моей воли пойти вслед за Таррумом не было. Нет, Аэдану сейчас слишком удобно верить, будто норт воспылал приязнью ко мне. Я-то знаю, что это не так. Пусть даже если б взбрело врагу осыпать мое тело сплошь при всех поцелуями, ложь я почую от него в тот же миг. И всегда рядом с противником ощущаю, как несет от него жгучей и яростной ненавистью, столь сильной, что она дурманит его. Хотя он и сам ведать не может из-за чего это так происходит.
Нет, все дело в другом. Аэдан страшится, что Таррум перестал доверять своей тени. И я чую, что есть в том резон. И если раньше Лис был со мной мягок, пока я не вставала, как он думал, у него на пути, то теперь вдруг стал врага во мне видеть. Удобно ведь винить не себя, а кого-то еще.
А между тем Аэдан говорить продолжает:
– Не смей мешать мне. Я знаю, у тебя найдется в этом корысть, – с угрозой предостерегает меня, – Я всегда найду способ избавиться от тебя, что никто и не вздумает, кто виноват.
А вот этого бояться мне стоило: от изворотливого и хитрого Лиса удар из-за спины могу получить. Если он и впрямь считает, что во мне таится причина изменения отношения к нему норта Таррума, то ожидать от подлого неприятеля можно всего.
Но при Ларре Аэдан со мной ведет себя по-прежнему благодушно. И когда мы входим в столовую общую залу даже, как это у благородных принято, придерживает мне тяжелую дверь.
Странное дело, почти все лица я вижу те же. Хотя аристократы обычно не жалуют низшую кровь. Впрочем, и в Айсбенг отправиться они чаще всего не стремятся. А Таррум не боится и жгучих морозов, и не брезгует усадить волчицу рядом за стол.
Но жареной оленине я рада безумно, хоть и лучше б мне дали кусок свежего мяса. И пока ем, даже исподволь кидаемые взгляды, мне насытиться совсем не претят. Ведь сколько не дай тому, кто познал истинный голод, вдоволь наесться никогда он не сможет.
Остальные выбирают не одно только мясо. Только Таррум, как я, овощей не берет. Я пью воду, он же запивает вином, темнеющим в кубке, блестяще-серебряном, холодностью соперничающим с айсбенгским голубым льдом. В напитке дух винограда оплетает горьковато-приторный запах, который, только принюхавшись, могу различить.
Большинство за столом – верные воины Ларре. Имена одних мне знакомы, других я знаю только в лицо. Вот напротив Инне сидит, за ним исподлобья на меня Брас глядит. А рядом с ними в тарелке ковыряется немой воин, которого я Молчуном прозвала. Вместе с другими он прикрывал спину Ларре, когда они отправились в дальний путь в Айсбенг. А некоторых вижу лишь в первый и единственный раз.
Тем временем в залу входит сутулый седовласый слуга, в руках неся зеркальный посеребренный поднос. На нем лежит конверт из плотной белой бумаги, запечатанный киноварно-восковым сургучом. Распечатав письмо, Таррум пристально вглядывается в ажурно-чернильные строчки. Мне их смысла никак не понять, ведь меня читать по-людски никто не учил. Норт же хмурится, всматриваясь в послание, но, о чем оно, не говорит никому.
Между тем Аэдан с издевкой, обращаясь ко мне, произносит:
– Лия, отчего пирожные не ешь?
Таррум же нашего разговора будто не замечает, весь поглощенный в собственные нелегкие занятные мысли. А вопрос Лиса тихо комментирует Инне, но мой слух ему провести не дано:
– Волк сладости дивиться не будет… – бормочет друг Браса.
От десерта исходит приторный запах, и попробовать его я, действительно, не желаю. Ведь что человеку вкусное лакомство, то волку принесет один только страшный вред. А иным кушаньям мне мясо дичи дороже.
Аэдан, напротив, отправляет пирожное в рот:
– Девушки сладости рады обычно, – глумится он надо мной, зная, что суть свою истинную по приказу норта я не смею показывать. Хочу ему в ответ лишь дерзить, но при Тарруме я не решаюсь.
– Обычно не значит всегда, – откликаюсь, игнорируя колкости неприятеля.
Пригубив вина, норт откладывает письмо и тут же сжигает, поднося его к горячей свече. Вечером его лицо кажется особенно бледным, подобным неживой восковой маске. А на ней зияют непроглядно-черные глаза и смотрят пристально, щурясь недобро.
Когда ужин оканчивается, норт встает, но походка его нетверда. Напоследок в глазах его замечаю лихорадочный блеск, а на щеках – нездоровый румянец.
Провожаю взглядом его удаляющуюся фигуру, впервые за время, проведенное с ним, чувствуя прекрасное злорадное чувство – радость победы. Ловлю заинтересовано-лукавый взгляд. Молчун мне дарит кривую усмешку и, пока никто не видит, салютирует хрустальным бокалом. Пальцы его, прижатые к узорчатым стенкам, хранят все тот же горьковатый, едва уловимый приторно-чарующий запах, что был в серебряном кубке Ларре.
И я позволяю себе улыбнуться. Кто ж знал, что Таррум не одной только мне досадил?..
***
В мутно-белом тумане отныне виднеется все для него. Неловкой поступью Ларре сначала направляется в свои покои, затем оседает, теряя дух. Его тут же под руки подхватывают – и думается ему, что это Аэдан – воин, которому верит больше других. Но все же чувство доверия Тарруму не знакомо, он привык ждать предательства от всех, кто вокруг.
И чудное дело, недуг напал на Ларре внезапно, как странный ужин прошел. Набросился, легко пробивая защиту. А сначала нахлынула на него легкая слабость, потом его одолел страшный озноб. И в мозгу все стучит чужое, тревожное: «Вино отравлено было… Яд!». А еще слышится яростный крик: «Лекаря! Немедленно!».
Но Ларре уже глубоко ныряет, с головой погружаясь во влекущий за собой тягостный бред. Тело горячее его, словно в огне. Будто под ним – раскаленные угли. Перед собой видит разноцветные пестрые пятна, и кружатся они в безумном путаном танце. А среди них самым ярким мелькает отцовское бледно-голубое лицо, каким он его видел в последний лишь раз.
И смотрит Ларре в глаза, при жизни сиявшие, как драгоценные небесно-грозовые сапфиры, а после кончины превратившиеся в стеклянные и ледяные пустышки. Смотреть в них так страшно, что озноб до самых костей продирает. А видел ведь он столько смертей, что и сам искупался в жгуче-алой горячей крови. И все же родного человека терять все равно страшнее. Хоть и умер тот, по милости богини Морзаны, легко и мгновенно, храбро, в бою, в тяжелых доспехах, как истинный воин. Мечтать бы о такой смерти…
Но то случилось зиму назад. А призрак отца, и в посмертии неугомонный, все равно витает где-то рядом. Иначе, отчего он не отпускает сына своего, не дает жить спокойно? И даже в бреду, в лихорадке он снова видит этот страшный посмертный лик. Никак не избавиться от него, от этих невидящих мертво-стеклянных глаз.
И смотрят они ведь еще так ужасно насмешливо. Будто сейчас мертвец разинет рот, изогнет, ухмыляясь, синие губы и скажет ему:
– Ну что, сдался? Готов подохнуть? Отравы наелся. Ну, не постыдно ли тебе, моему отпрыску, так позорно по-предательски помирать?
И будет ведь прав. Бороться нужно хотя бы, чтобы виновного наказать. А ведь за тем столом, помимо волчицы, были все те, от которого удара в спину норт Таррум не ожидал. За Лией же он все то время следил, незаметно, придирчиво, не давая ей ощутить его взгляд. У нее шанса отравить Ларре не было, но у других зато таких возможностей было с лихвой.
И кто из них, кто?.. Кто среди тех, кто вместе с ним воевал, провел годы, служа своему господину? А ведь яд мог подсыпать не каждый. Рядом оказывались вовсе не все. Но все же отраву в кубок подмешали непременно во время злополучного ужина: ведь личная посуда норта хранится отдельно от остальной.
Думай, Ларре, думай…
Кто?..
***
Весь следующий день я провожу запертой в своей комнате-клетке. Мечусь в ней туда-сюда. Потом отворяется дверь и влетает Аэдан. Он тут же яростно кидается на меня.
Я рычу, вырываюсь, кусаю. Но это ничто по сравнению с крепким мужским кулаком. Мне бы шкуру волчью, привычную: вот тогда против меня и Лис бы не вздобровал. Но сейчас повержена я, а вовсе не мой противник. Лежу на скользком гладком полу, а он в приступе гнева молотит ногами мое человечье хрупкое тело, оставляя на нем подтеки из крови и жалящее-сизые кошмарные синяки.
Мне больно ужасно, но я не скулю. Нельзя, чтобы он ощутил мое пораженье. У самого глаза дикие, яростные. Потом останавливается и мне ненавистно, неистово говорит:
– Уничтожу тебя, сука! Убила, гадина, норта…
И снова замахивается, размашисто бьет. Пока потом его вдруг некая сила от меня отбрасывает далеко прочь. Лис вырывается, истошно вопя. Во мне же подняться сил нет ни капли. И кажется, будто внутри меня лишь месиво, талая мягкость, порожденная его твердым, железным большим кулаком.
А я ведь даже голову и ту не могу повернуть. Улавливаю звонкий громкий хлопок: это Аэдану с силой влепляют затрещину. Слышу отрешенно громкий скользящий звук. Могу догадаться, что держат его, но все же он пытается выйти вперед. И чей-то низкий и раздраженный голос рвет по шву царящую тишину:
– Да успокойся ты! Жив, твой норт, жив! Лекарь сказал, самое страшное теперь позади.
Я издаю стон, полный разочарования и боли от нещадных ударов. Спасли… Они спасли Ларре, хотя эту ночь он не должен был пережить. Видно, боги, шутя, играют со мной. До чего же обидно!
– Сука! Она Тарруму яду подсыпала, – яростно орет в припадке Аэдан.
С ним не согласны:
– Еще выяснить нужно, кто в действительности это сделал, – холодно ему отвечают, – Может, девчонку зазря ты избил…
Но напавший на меня мужчина не сдается:
– Да знали бы вы, кто она! – опустошено произносит он.
– Какая разница? А вот кто виноват – это норт будет думать.
– Я знаю, что это она, – сплевывая, упрямо говорит Лис, – И что бы ни решил Таррум, она за это ответит…
Это последнее, что я успеваю услышать. Ведь дальше тяжело слипаю распухшие веки и в тот же миг проваливаюсь в бездумно холодную тьму…
***
Пробуждение Ларре настигает не из приятных. Очнулся он, ощущая сухость и мерзкую горечь во рту. Видя, что больной пришел в себя, лекарь тут же дает ему воду, пряно пахшую целебными горчащими травами. Голос Таррума слабый и хриплый:
– Сколько? – почти беззвучно, одними губами он произносит.
– Ничего не говорите, норт! Силы берегите, – советует лекарь.
– Сколько я здесь пролежал? – Ларре с трудом повторяет вопрос.
– Три дня вы не размыкали глаз, норт.
И еще столько же он не может подняться с постели, ощущая непосильную тяжесть своего тела. Но приказ приближенным все же быстро дает: всех, кто присутствовал в тот день за длинным деревянным столом, подливал ему в кубок отравленное вино, рубиново-красного цвета, велит не выпускать пока из поместья.
А самому думать обо всем этом противно. Неприятно и мерзко искать виноватого, по крупицам восстанавливая события того злосчастного, досадного вечера. И все же подозрения у норта имеются, они крутятся у него в голове, что юркие и неуловимо-быстрые вьюны, черные и скользкие. Но Ларре пытается гнать неприятные мысли от себя прочь, подальше, чтобы не мучить себя и без того еще больше.
Слишком давно норт Таррум перестал полагаться на людскую благодетель. А ведь, как любил сказывать его покойный отец, вера в добро погубила куда больше людей, чем иные кровавые войны.
И еще обуревает его огненно-красная злость. Ведь сидела за столом дурная лесная шавка. Сам, дурак, ее усадил! Не могла она не почуять отраву в терпком вине. Но смотрела, как он глоток за глотком сам верную смерть в себя неспешно льет. Глядела, молчала да, видимо, наслаждалась: его-то смерть ей только в радость будет.
Сука.
И все же среди тех, кто был с ним в тот вечер, только одному под силу безошибочно указать на виновного. С ее-то нюхом этого и не знать! Но соврет ведь, гадина, специально умолчит. Позлить его для нее лишь одна безумная, веселая злая потеха. Хотя все же есть способ заставить ее лживый язык говорить то, что действительно истинно…
***
Это из-за Таррума волнение охватило весь дом, из-за него сбился с ног, обессилел молодой лекарь, и из-за него, врага моего, никто в поместье покоя не знал. Почти. Одну лишь меня накрывала нещадная изнуряющая дурнота, когда слышала за стенами тихие перешептывания. Это слуги воодушевленно рассказывали друг другу, что их драгоценный, чудесный норт, наконец, открыл глаза, очнувшись из крепкого, смертельного забытья.
Про меня же, запертую в своей конуре-клетке, все забыли, оставили в кои-то веки в покое и бросили одну… помирать. А что я выжить могу без ценной лекарской помощи, никто из них и думать не смеет. Мне же не привыкать справляться в одиночку с недугом.
Черные саднящие синяки сходили с меня будто бы нехотя. Но сейчас вместо них на моем теле красуются лишь уродливые бледные пятна. А еще теперь могу глаза разлепить, заплывшие после накрывшего меня марева лисьего гнева. Меня беспокоят лишь ребра: бока-то Аэдан мне знатно помял. Поломанным хрупким костям нужно время срастись, стать снова едиными, целыми.
Но спустя неделю долгожданного покоя обо мне вспоминают. В мою комнату-клетку входит сам норт. Уверенный, собранный, будто он и не лежал недавно, умирая в бреду. Кожа его идеально и гладко выбрита, и пахнет он по-человечески сильно и приторно-ярко.
Цепко, пристально он оглядывает меня, подмечая безобразные пятна на коже и полосы от заживающих ссадин. Его глаза в тот же миг темнеют. И я чувствую от него странную помесь – мягкое и сладкое удовлетворение вперемешку с сильным и бурным гневом.
Он не говорит мне сперва ничего, сжимая сухие губы в тонкую линию. Садится неспешно в большое светлое кресло. Ведь, хоть и силится всем показать свою мощь, я по-прежнему от него ощущаю слабый душок болезни. Потом иронизирует:
– Вижу, тебе без меня не слишком сладко было, – ухмыляясь, он мне сообщает.
И Таррум неправ: устройте мне бойню того пуще, хлеще, но избавьте меня от назойливых людей-насекомых, всюду исступно преследующих меня. Не могу больше находиться среди них, их навязчивого яркого запаха.
– Хотел тебе сказать «спасибо» за то, что предупредила о яде заранее меня, – Ларре нагло продолжает, – Но об этом, похоже, уже позаботились и без меня. Пришел задать тебе лишь один вопрос. Кто подсыпал отраву в вино?
Я смеюсь ему прямо в лицо. А оно тут же искривляется, пораженное яростью.
– Думаешь, скажу тебе? – с ненавистью бросаю ему.
Норт смотрит мне прямо в глаза, нагло, нахально. Кидая мне вызов. И с довольством мне уверенно отвечает:
– Да.
В тот же миг мое тело скручивает в пружину тугая досадная боль. Я морщусь, но прямо стою, хотя ноги от его мощи трясутся. Норт давит силой, заставляя упасть и поджать хвост. Но кем бы он ни был, меня, даану, ему не сломить. Я родилась с такой же силой в древней, могучей крови. Хотя иной другой бы уже давно, подчиняясь, ниц пред ним пал, на духу выкладывая все, что он знает…
– Кто? – повторяет он.
Отступать норт Таррум отнюдь не привык. И тут у меня, его магией лишенной сил, рождается странная, безумная мысль. Сама, как он желает, встаю на колени, на холодный дощатый ледяной пол.
Всем телом ощущаю его радость от моего пораженья. И с поддельной яростью, будто он меня действительно одолел, легко вру:
