Текст книги "Молодой Верди. Рождение оперы"

Автор книги: Александра Бушен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Он решил не двигаться и очень обрадовался, когда маэстро сам появился в дверях.

– Давайте сюда вашу работу, – сказал Алинови. – и пойдите подкрепитесь. Баттиста проводит вас в столовую.

– Я, кажется, не голоден, – сказал композитор.

Баттиста не выдержал. Он бросился вперед.

– Синьор маэстро велел дать вам горячего кофе, – сказал он. – Неужели вы откажетесь? Идемте!

– Кофе выпью, – сказал Верди.

Маэстро Алинови приготовился раскритиковать фугу, написанную Джузеппе Верди, со всей приличествующей строгостью и тем беспристрастием, которого от него ожидали. Прежде всего он внимательно прочел тему фуги. Тема была собственной – синьора Алинови. У него таких тем было множество. Он сочинял и записывал их в особую тетрадь. А потом предлагал ученикам для разрешения полифонических задач. И тему фуги для Джузеппе Верди он взял из этой же тетради.

Тема была четырехтактной. Она не отличалась от сотен других, подобных ей тем. Обычная фигура музыкальной риторики, схоластическая формула. Тема-формула была бесстрастной и загадочной. Загадочной потому, что, как всякая тема, она таила в себе неизведанные возможности – была зерном, из которого под воздействием творческой мысли композитора должна вырасти великолепная и жизнеспособная постройка. Она могла быть многоярусной и многоголосной, эта постройка, величественной и целеустремленной, строгой по мысли, но расточительно орнаментированной во внешнем звучании. Недаром синьор маэстро Алинови любил сравнивать форму фуги с архитектурой готического собора. «И здесь и там, – говорил он, – величавость сочетается с изобилием, весь ансамбль подчинен единой мысли, возвышенной и отвлеченной, а детали поражают смелостью и многообразием подлинной жизни».

Но за последнее время маэстро Алинови редко приходилось проводить излюбленную им параллель между построением фуги и архитектурой готического собора. Молодежь была неискушенной в искусстве возведения полифонических построек. Увы! Увы! У молодежи не было интереса к полифонии. Юношам не внушали, что музыка заложена там, внутри этого, кажущегося подчас сухим и отвлеченным, тематического материала. Им не сообщали ничего о величии и силе творческой воли композитора, способной исторгнуть из любой темы музыкальную форму грандиозную и живую, подобно тому, как Моисей исторг воду из камня, и им не указывали на примеры, где развитие музыкальной мысли приводит к глубочайшим философским обобщениям. Маэстро Алинови не раз с болью в сердце повторял себе, что дело обстоит именно так. Найти мелодию, выигрышную для певца, мелодию, легко запоминающуюся, суметь разукрасить эту мелодию как можно эффектней – вот к чему все стремились. И самая прекрасная тема в руках композиторов претерпевала лишь ряд внешних, подчас насильственных изменений и оставалось мертвой формулой. Ибо не оплодотворенная творческой мыслью композитора, она не могла превратиться в живую музыку.

И маэстро Алинови приготовился со всей приличествующей случаю строгостью раскритиковать фугу, написанную Джузеппе Верди. Но едва только он бросил беглый взгляд на мелко исписанные страницы нотной бумаги, как им овладело волнение. Внешний рисунок фуги сразу приковал к себе его внимание; фактура фуги показалась ему чрезвычайно выразительной и осмысленной, проработанной до мельчайших подробностей. И первое впечатление не обмануло маэстро. Разбор работы молодого Верди утешал и радовал Алинови. Могло ли быть иначе?

Когда через пять тактов вступил второй голос, вместе с ним появилось затейливое противосложение. И сразу образовалось взаимодействие противосложения и темы. И в этом взаимодействии тема зажила новой жизнью и была установлена некая закономерность, способствующая развитию музыкальной формы. Мог ли маэстро Алинови оставаться равнодушным к такой живой и мастерской экспозиции?

Теперь с каждым новым вступлением темы музыкальная ткань делалась все богаче и богаче, точно раскатываемый ковер, вытканный прекрасным и тонким рисунком. Голоса бежали одни за другими, вступали в единоборство, встречались и скрещивались в самых изысканных и сложных взаимоотношениях. Потом они расходились и снова встречались, сплетаясь в причудливые узоры. Тема претерпевала всевозможные видоизменения. Она сжималась и укорачивалась. Она показывалась то здесь, то там, как дитя, играющее в прятки. Она проходила полнозвучно и властно в двух, а то и трех регистрах одновременно. Она неожиданно вырастала и вместо четырех тактов раскидывалась на целых восемь.

Маэстро Алинови был взволнован до слез. Он не мог понять, откуда у этого юноши из глухого провинциального городка такие знания, такое пылкое воображение, такая напряженная страстность в полифоническом мышлении. Совсем недавно, когда объявили конкурс на место музыкального руководителя при кафедральном соборе в Монце, явилось двадцать восемь претендентов! Двадцать восемь! (Впрочем, не удивительно. Место завидное. Большое жалованье. Столица под боком. До Милана три часа езды.) Среди них были опытные и ловкие музыканты. И вот, все они, все до единого провалились на сочинении фуги.

Маэстро Алинови знал это очень хорошо. Он возглавлял тогда комиссию экзаменаторов. Он был назначен правительственным распоряжением на этот пост, почетный и ответственный. И он сам провалил всех претендентов. Нечего скрывать! Традиции полифонической культуры утрачены. Совсем утрачены. И вдруг здесь, у скромного деревенского юноши такое проникновение в сущность полифонии. Откуда это?

– Он, должно быть, зачитывается Палестриной. Вот что! Изучает Палестрину. Увлекается Палестриной. Без сомнения так! – Синьор Алинови был в этом уверен.

Перед концом фуги было мастерски разработанное стретто. Четыре голоса возвышались друг над другом в легкой ступенчатой постройке. Фуга заканчивалась оживленной кодой.

Маэстро Алинови снова пересмотрел некоторые эпизоды вердиевской фуги, особенно ему понравившиеся. Маэстро Алинови улыбался. Он переживал минуты сладостного сердечного удовлетворения. Он мог, нисколько не кривя душой, дать самую блистательную рекомендацию композитору Джузеппе Верди. А что касается Анджиоло Росси, то бог с ним! Не пришел – и бог с ним. Он прав. Было бы безумием с его стороны состязаться с Джузеппе Верди. Будь он хоть семи пядей во лбу, этот Росси, он обречен на поражение.

И маэстро стал писать свой отзыв о композиторе из Буссето. «Автор этой фуги, композитор Джузеппе Верди из Буссето обладает редкими в его возрасте познаниями в области полифонии строгого стиля. Он показал незаурядную сноровку в голосоведении, умение строить канон и применять двойной контрапункт. В силу вышеизложенного считаю долгом удостоверить, что Джузеппе Верди достоин звания maestro di musica не только в Буссето, но и в любой из европейских столиц, не исключая Лондона и Парижа.» Да, да, синьоры, в любой из европейских столиц, не исключая Лондона и Парижа! Так и написал маэстро Алинови. Он считал своим долгом выразить свою мысль так определенно, чтобы ясно показать всем, как высоко он ставит искусство молодого Верди. Чтобы не было недоразумений. Чтобы все эти господа из министерства и из других мест поняли, с кем они имеют дело в лице молодого Верди. С настоящим мастером, с подлинным музыкантом – вот с кем! По теперешнему времени это не так часто встречается.

Синьор Алинови отложил перо и задумался. «Да, не так часто стали встречаться подлинные музыканты и настоящие мастера». И синьор Алинови снова взял перо в руки и сделал приписку: «Считаю, что фугу, написанную Джузеппе Верди у меня в доме 29 февраля 1836 года, следовало бы напечатать». – И подписался: «Джузеппе Алинови – композитор, придворный органист, руководитель капеллы и придворного оркестра, преподаватель игры на фортепиано и пианист-концертмейстер в театре Дукале».

Слуга доложил, что синьора маэстро желает видеть подеста города Буссето Джан Бернардо Петторелли.

– Проси, – сказал Алинови.

Подеста вошел в зал одновременно с Джузеппе Верди. Они только что встретились на лестнице.

Синьор Алинови встал из-за стола. Вид у него был торжественный.

– Поздравляю вас, – сказал он молодому Верди и протянул ему руку. – Поздравляю от души. Теперь перед вами уже не экзаменатор, нет-нет. Перед вами – ценитель. Восхищенный ценитель! Да, да, да, я не стесняюсь своих слов: я восхищен. Фуга, написанная вами, великолепна. Придраться в ней не к чему. Она написана по всем правилам сложнейшего и тончайшего искусства фуги и вместе с тем она полна чувства и вдохновения. У вас драгоценный талант, редкий дар. Гармоничное сочетание мастерства и вдохновения встречается не часто. А без этого сочетания не может быть создано ни одно подлинно художественное произведение. Поздравляю вас!

Верди поклонился. Подеста зааплодировал. Правда, он не знал, уместно ли это, но сдержаться не мог и потому зааплодировал. Но аплодировал он несколько робко, почти беззвучно и сразу же перестал.

– Да, – сказал Алинови, – вы настоящий художник и зрелый мастер.

– Да, еще хотел сказать вам, что я за целый день не написал бы того, что вы сумели сделать в несколько часов.

«Еще бы», – подумал подеста, но промолчал.

Джузеппе Верди направился к двери. Маэстро провожал его.

– Еще раз поздравляю вас, – говорил синьор Алинови, – должность руководителя музыкальной жизнью Буссето безусловно за вами. Не сомневайтесь в этом. Желаю вам счастья и удачи!

Вечером того же дня подеста послал в Буссето нарочного с известием о победе Верди. Боже мой, какая это была радость! Молодого маэстро не могли дождаться. Ему устроили торжественную встречу. Боже мой, какая это была встреча!

Филармонисты – оркестр и хор – выстроились на дороге при въезде в город, и карета должна была остановиться, и маэстро стоял на подножке и раскланивался, и пожимал протянутые к нему руки, и отвечал на приветствия, а оркестр играл самые эффектные вещи из своего репертуара, и пел филармонический хор, и пели все встречавшие, и голоса поющих далеко разносились в чистом утреннем воздухе, и небо было чистым, и было солнечно, и на деревьях и кустарниках набухали почки, и мальчишки на самых высоких ветвях придорожных тополей подбрасывали вверх шапки и звонкими голосами кричали:

– Evviva! Evviva! Evviva! Evviva Verdi!

Вот какая это была встреча.

Вечером в доме Барецци был банкет, и подеста простить себе не мог, что разрешил столь многолюдное собрание музыкантов и патриотов. Потому что говорились речи, восторженные и бессвязные, как обычно говорят люди, опьяненные вином и победой, и говорилось о любви к родине, о светлом будущем родной страны, о расцвете национального искусства. А среди присутствующих были такие, которые обязаны доносить обо всем в III отделение. Обязаны. И донесут с удовольствием. Не преминут это сделать. Продажные люди. И все знали, что без таких людей не обходится ни одно собрание. Где соберутся двое – третий уже может быть доносчиком. Это сознавали все. Унизительное сознание! Горькое! И все знали, что этих людей надо остерегаться. Но кого именно в каждом отдельном случае – этого не знали. Да ведь этого и не узнаешь! Это очень трудно и даже почти невозможно. Кого же из друзей станешь подозревать в такой низости? Тебя что ли, Джованни? Или тебя, Антонио? Или тебя, Убальдо? А может быть, тебя, Ренцо? И так переберешь всех по очереди и ни на ком не остановишься. И подумаешь: сегодня среди нас никого такого нет, сегодня все здесь свои – друзья, единомышленники. Всегда думают так. Хотят верить, что это так. Потому, что у человека с благородным сердцем инстинктивное отвращение к предателю. Вот ему и хочется думать, что среди его друзей предателей нет. А они есть! Сама жизнь каждый день дает этому неопровержимые доказательства. Но об этом забывают. И ничего с этим не поделаешь. Это естественно. Нельзя же запретить людям быть молодыми и смелыми и любить свою родину, и увлекаться, и говорить о свободе, о любви, о счастье.

И, зная все это, подеста Джан-Бернардо Петторелли корил себя за то, что не сумел вовремя воспрепятствовать собранию друзей в доме Барецци. Но, досадуя на собственную нераспорядительность, подеста говорил себе, что теперь поздно печалиться о случившемся. Да и бесполезно. Упущенного не воротишь. Надо стараться, чтобы все обошлось как можно благополучней. Следить за каждым сказанным словом, охлаждать горячность выражений, останавливать тех, кто ступит на опасный путь откровенности, – вот что ему – подесте – остается делать, вот чем следует ему искупить неуместно проявленные добродушие и уступчивость.

И он глаз не спускал с молодого маэстро Верди. Он очень боялся лишнего слова или опрометчивого поступка со стороны этого молодого человека. Потому, что именно он стоял сегодня в центре внимания, именно он являлся героем сегодняшнего торжества, именно ему было легче всего проявить себя каким-нибудь компрометирующим его образом. Но опасения подесты были напрасны. Что за человек этот Верди! Он вежливо, хотя и лаконично, отвечал на приветствия и добрые пожелания, но по обыкновению своему был сдержан и, даже можно сказать, суров. Что за человек! Незаметно было в нем опьянения успехом, безудержной радости, безотчетного кипения страстей, свойственных молодости. И подеста удивлялся и недоумевал потому, что маэстро было всего двадцать три года.

На банкете выступал и синьор Антонио. И хотя он, видимо, чувствовал себя счастливым и торжествовал, речь его не была ни экзальтированной, ни дерзкой, а, как всегда, прочувствованной и деловитой, преисполненной самых благородных чувств и здравого смысла. Синьор Антонио говорил, что в городе должен воцариться мир, что филармонисты обязаны забыть все бывшие недоразумения и снова в полном составе принимать участие в торжественном богослужении в соборе. Ибо кому же, как не патриотам, должна быть дорога музыкальная слава родного города?

И филармонисты шумели и кричали: «Да здравствует синьор Антонио! Evviva! Evviva! Да здравствует наш председатель!» И поднимали бокалы, и говорили речи, и клялись в готовности забыть все обиды и распри и всеми силами способствовать развитию и процветанию родного искусства.

И всем казалось, что наступают новые времена, некая благословенная эра – эра мирного сотрудничества с вчерашними врагами.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

А на другой день подеста получил приказ явиться к правительственному комиссару. Синьор Оттобони был сух и строг. Он вручил подесте пакет. Это был декрет из Пармы. Этим декретом от сего дня и на неопределенное время строжайше воспрещалось филармонистам – хору и оркестру – принимать участие в богослужении в какой бы то ни было из церквей Буссето. Подесте предписывалось довести об этом до сведения населения путем печатного объявления, расклеенного по городу на указанных для этого местах. Бедный Джан-Бернардо! У него ноги подкосились и задрожали руки. Как обнародовать распоряжение правительства? Разве синьор комиссар не понимает, какими последствиями чревата подобная мера воздействия?

Подеста не мог найти в себе мужества сказать комиссару, что он опасается восстания, открытого мятежа. Ибо все жители городка, к какой бы партии они ни принадлежали, сходились в одном: все считали себя любителями музыки и все хотели, чтобы во время торжественных богослужений в церкви звучала музыка. Самая эффектная, исполненная как можно виртуозней и, конечно, силами собственной Филармонии. И все в городе несказанно обрадовались, когда вопрос о назначении Верди хормейстером и руководителем оркестра разрешился естественным образом, путем конкурса. Ибо все были уверены, что филармонисты, одержав победу над клерикалами, снова будут принимать участие в богослужении. Никому и в голову не приходило, что правительственным декретом городское самоуправление может быть лишено права свободно и по своему усмотрению распоряжаться собственным музыкальным обществом, художественной ассоциацией, которой жители города так гордились.

И вдруг – декрет правительства. Никто не ожидал грома среди ясного неба. Однако он грянул. И надо было думать о том, что предпринять. Думать о том, каким способом будет отвечать городская общественность на новый акт произвола со стороны высшего начальства, думать о том, как помочь городу протестовать против кары неожиданной и незаслуженной. Придумать что-нибудь дельное тут же, не откладывая, подеста был не в состоянии. Он понимал безвыходность своего положения. Декрет есть декрет – тут уж ничего не поделаешь. Но он не мог сдержать напора обуревавших его чувств. Будь что будет! Его лихорадило от бешенства и возмущения. Он почувствовал прилив неслыханной дерзости. Будь что будет!

– Декрет правительства жесток и несправедлив, – сказал он.

– Что? – взревел синьор Оттобони.

– За что лишать город его чести и доброй славы? За что отказывать сотням невинных людей в возвышающей душу радости выражать свои чувства прекрасной музыкой? И чем провинились наши филармонисты, что заслужили такую расправу?

– Расправу? – не своим голосом закричал синьор Оттобони. Он был вне себя и стучал по столу кулаком. – Вы сами во всем виноваты, вы и ваши филармонисты. Вам неоднократно делали предупреждения. Вы были глухи. Вы настаивали на приглашении этого вашего маэстро. Отлично. Теперь он приглашен. Никто не отымает его у вас. Чего вам еще?

Подеста хотел возразить.

– Ни слова, – строго сказал Оттобони, – ни слова больше, синьор подеста! Вы не сумели понять мудрые указания высшего начальства. Теперь пеняйте на себя. Пеняйте только на самих себя.

И, сердито откашлявшись, синьор Оттобони прибавил:

– Повторяю. Запомните. Правительство проявило по отношению к вам величайшую милость. Конкурс мог быть признан недействительным.

Подеста был ни жив, ни мертв. Мысли мешались у него в голове. Объявить конкурс недействительным! Нет, нет, этого не может быть! На это они не решатся. Слишком опасно для них самих! Не надо верить угрозам. Это вздор!

Он собрался с духом и сказал:

– Жалованье очень маленькое, синьор комиссар. Никому не интересно подвергаться испытанию ради должности, которая так скудно оплачивается. Потому мы и не видели большого наплыва молодежи на этот конкурс.

– Отлично, – сказал комиссар. – Прощайте.

И подеста понял, что ничего не изменилось, что противник хитер и безжалостен и что неприятностям, распрям и раздорам не видно конца.

И так оно и было. Целых три года.

Маэстро Верди женился на Маргерите Барецци, старшей дочери синьора Антонио. Молодые поселились в палаццо Русска. В этом доме, небольшом, но поместительном, был удобный светлый зал для репетиций оркестра. Маэстро Верди вступил в должность и работал с утра до ночи. Ежедневно, не менее пяти часов он занимался с учениками музыкальной школы: он учил их игре на чембало, на органе и на фортепиано, учил их пению и теории музыки. После обеда он проводил репетиции с хором и оркестром Филармонического общества, а зачастую еще и со вторым оркестром, с духовым оркестром города – бандой. Немало времени отнимали у него занятия – подготовка и разучивание партий – с синьорами-любителями, членами Филармонического общества. Филармонисты, желая вознаградить себя за долгое бездействие, проявляли необыкновенное рвение. Все без исключения хотели выступать солистами и все требовали музыки, специально для них написанной. Тут уж маэстро приходилось напрягать все свои силы. Удовлетворить синьоров филармонистов было не так то просто. Все они считали себя отменными музыкантами и все предъявляли к композитору определенные требования. В общем эти требования сводились к одному: каждый хотел показать себя в самом выгодном свете, каждый хотел блеснуть тем, что ему больше удавалось. Поэтому один требовал побольше эффектных пассажей, другому же хотелось как можно меньше расставаться с широкой певучей кантиленой. Сообразуясь с этими желаниями и возможностями каждого исполнителя и должен был сочинять музыку маэстро.

Обычно он писал ночью. Днем у него на это не хватало времени. Он писал марши, хоры, увертюры, романсы, арии, концерты. Писал дивертисменты. Писал их для всех инструментов. Для струнных и для духовых. Однажды он написал дивертисмент для кларнета. Вещица получилась удачной. Слушатели не могли нахвалиться ею. На другой день к маэстро пришли трубачи. Они были очень обижены тем, что для них до сих пор не написано концертного номера. Тогда маэстро сочинил дивертисмент для двух труб и почти одновременно – концерт для валторны с вентилями. Концерт этот предназначался для кассира Филармонического общества Лауро Контарди. Маэстро сочинил его не потому, что Лауро обижался или надоедал ему, требуя музыки специально для него написанной, нет, вовсе не потому. Просто маэстро считал Контарди превосходным валторнистом и знал, что он горячий, всем сердцем преданный музыке музыкант. И маэстро чувствовал к нему симпатию.

Все сочинения Верди очень нравились публике. Филармония – оркестр, хор и солисты – постоянно выезжали на концерты не только в ближайшие селения, но и в значительные города – в Кремону, Парму. Концерты проходили с неизменным успехом. Маэстро выступал и как композитор, и как дирижер, и как пианист-виртуоз. И даже – для себя неожиданно – он стал очень популярным в качестве исполнителя. Однажды, это было осенью 1837 года, в Буссето, в помещении городского театра, зал был переполнен и в партере стоять было негде, маэстро с огромным успехом выступал с фортепианным концертом своего сочинения.

Но подеста в этот вечер заметил, что ни успех, ни растущая популярность как будто бы не трогают маэстро. Он выглядел утомленным, мрачным и озабоченным. И подесте пришло в голову, что Верди тяготится бесславной жизнью учителя музыки, руководителя оркестра и хора в провинциальном городишке. И, подумав, подеста признал это вполне естественным. Ибо какие же горизонты, какие перспективы могут открыться здесь перед композитором? Ровно никаких! Предвидится ли возможность совершенствоваться в любимом искусстве? Есть ли, по крайней мере, театр, где он мог бы применить свои молодые творческие силы? И подеста должен был признать: ничего такого в Буссето нет.

Жизнь в городке была для Верди трудной и безрадостной. Борьба партий не прекращалась. Пререкания между вердистами и ферраристами шли своим чередом. Иногда прорывалась наружу ненависть – застарелая, накипевшая, горькая. Прорывалась беспорядочными вспышками.

Поводы для этих вспышек возникали как будто бы сами собой. Несчастный органист Феррари остался в Буссето и пользовался неослабевающей поддержкой настоятеля и всего соборного причта. Вся клика лицемеров и ханжей была за него. Своей робкой, неумелой игрой в воскресные и праздничные дни Феррари поддерживал в соборе бесхитростное, однообразное пение прихожан. Однообразное поневоле. Потому, что богослужения проходили по-прежнему без музыки. Без солистов. Без хора. Без оркестра. Привыкнуть к этому никто не мог. Это было и тоскливо и позорно. Богослужение без музыки, точно в заброшенном селении! Богослужение без музыки – в городе, где самый лучший хор и самый лучший оркестр. Лучший оркестр и лучший хор во всем герцогстве Пармском!

А клерикалы указывали на Верди как на виновника всех этих неприятностей. О, они были опытными в искусстве интриги – эти клерикалы города Буссето! Они работали безошибочно. Они хорошо знали, как подогревается глухое недовольство.

Наступила осень. Лили дожди. На улице стало холодно. В кабинете подесты в первый раз затопили камин.

И в этот день подеста получил прошение, подписанное Джузеппе Верди. Джузеппе Верди просил освободить его от занимаемой им должности. Джузеппе Верди подал в отставку. По собственному желанию. Без объяснения причин. И сначала подеста глазам своим но поверил: не может быть, не может быть! И перечел прошение еще раз.

А потом пришел синьор Антонио. Он сел в кресло у камина и стал говорить. Как всегда толково и вразумительно. Да, Джузеппе Верди уезжает из Буссето. Он проработал в городе почти три года. Проработал самоотверженно и бескорыстно. Не жалея ни сил, ни времени. И теперь он считает, что работой своей он выплатил долг по отношению к городу и городской общественности. По отношению к благотворительным учреждениям, поддерживавшим его в годы учения в Милане. По отношению к Филармонии. По отношению ко всем жителям, любившим и защищавшим маэстро. Отплатил за все. За материальную поддержку и доброе отношение. Отплатил сторицей. Он считал себя обязанным поступить таким образом. Потому, что он такой. Щепетильно честный. И гордый. И теперь он расквитался с благодетелями. Теперь город и маэстро в расчете. Квиты. И он может уехать. Потому что делать ему здесь больше нечего.

Подеста с трудом приходил в себя от удивления.

– Куда же он едет?

– В Милан, – сказал синьор Антонио. – С готовой партитурой написанной им оперы. Попытать счастья.

Подеста был взволнован так сильно, как это редко с ним бывало. А казалось бы, отчего же теперь волноваться? Он понимал, что дела его обстоят как нельзя лучше, понимал, что найден выход из положения, которое еще вчера казалось ему безвыходным. Да, он понимал все это и волновался. Подеста был не только должностным лицом – он был любителем музыки и патриотом.

И он сказал:

– Ну что ж, пусть едет. Пошли ему бог счастье и удачу. Достойнейший человек и выдающийся музыкант! И, конечно, для нас его отъезд – большая потеря.

А потом настал день, когда Джузеппе Верди уехал из Буссето.

Это было в самом начале февраля. Всю ночь лил дождь. К утру он перестал, но день начался пасмурным и туманным, как обычно бывает в это время года. Туман был очень густым. Он окутал город сплошной пеленой. В двух шагах ничего нельзя было различить. Люди пробирались по улицам ощупью, вдоль стен. Дышалось с трудом. Тяжелый воздух был насыщен влагой.

К полудню туман стал редеть и расплываться. Выступили контуры домов и очертания улиц. Стало очень тепло. Но воздух оставался по-прежнему влажным и тяжелым.

Хотя полицейские агенты уже давно прохаживались мимо палаццо Русска – одежда на них совсем отсырела, – подеста решил сам присутствовать при отъезде маэстро. Это было вполне уместно. Он мог оказать эту честь семье синьора Антонио.

На улице возле дорожной кареты толпился народ. Конюх протирал тряпкой запотевшие стекла. Лошади, глубоко засунув морды в полосатые мешки, неторопливо жевали овес. Голуби, толкая друг друга, семенили у самых лошадиных ног, ловя и разыскивая упавшие зерна. Но одна из лошадей часто била копытом, и каждый раз испуганные голуби тяжело вспархивали и всей стаей садились на крышу соседнего дома. Они сидели там нахохлившись, а иные быстро бегали взад и вперед по карнизу, вытягивая шею и заглядывая вниз круглым немигающим глазом.

Толпа прибывала. Проводить маэстро пришли не только горожане, но и кое-кто из жителей окрестных деревень. С утра многих любителей музыки удержала дома сырая, туманная погода, но теперь она, видимо, прояснялась, и люди спешили издалека, чтобы пожелать маэстро счастливого пути.

Проводы обещали быть торжественными. Городской духовой оркестр расположился под портиком на противоположной стороне улицы, против палаццо Русска. На блестящие медные инструменты были предусмотрительно натянуты чехлы. Сырость пагубно отражалась на чистоте звука.

Пришла депутация от Филармонического общества. Филармонисты принесли большой лавровый венок. Потом пришли учащиеся музыкальной школы. Они были очень возбуждены. Самому младшему из них было поручено поднести жене маэстро, синьоре Маргерите, букет цветов. Зеленые стебли были обернуты плотной белой бумагой. Края ее были вырезаны наподобие кружева. Букет был свежим и необыкновенно пестрым. В городской оранжерее в это утро срезали почти все цветы. Для проводов маэстро.

Подеста вошел в дом. Ему не пришлось подняться во второй этаж, где были жилые комнаты. Синьор Антонио был внизу.

– Пора ехать, – сказал подеста.

– Сейчас, – сказал синьор Антонио. – Все готово. Гита прощается с матерью и сестрами.

– О, – сказал подеста, – это может затянуться. Матери всегда трудно оторваться от любимой дочери.

– Мария уже привыкла к мысли о разлуке. Но девочки никогда не расставались. Прощание не обходится без слез.

– Естественно, – сказал подеста, – но ехать надо. И чем скорее, тем лучше. Маэстро здесь больше нечего делать.

Мимо них прошла служанка с тяжелым баулом.

– Это надо поставить кучеру под сиденье, – крикнул ей вдогонку синьор Антонио.

– В большом городе легче уцепиться за колесо фортуны, – сказал подеста. – Если опера, которую маэстро везет с собой, будет поставлена и пройдет с успехом, для него начнется новая жизнь.

Появление маэстро было встречено аплодисментами. Оркестр грянул приветственный марш. И тут произошло неожиданное замешательство. По вине мальчика с букетом. Никто не ожидал от него такой глупой детской выходки. Как только он увидел Верди, он отделился от товарищей и зашагал к нему навстречу. Цветы он поднял высоко над головой. Может быть, на него так подействовала музыка? Ему захотелось маршировать. Он совсем забыл про синьору Маргериту.

Но старшие школьники помнили о ней. Они бросились за мальчиком, чтобы остановить его. Опоздали. Букет был уже в руках Верди. Что поделаешь? Школьники окружили маэстро. Они очень любили его и им было жаль, что он уезжает. Они стояли посреди улицы и наперебой желали ему счастливого пути. Оживленный детский говор нарушил торжественность момента. Филармонисты были вне себя. Эффект подношения лаврового венка был сорван.

Композитор казался озабоченным. Ему было трудно говорить. Он часто болел ангиной. С детства. И знал по опыту, что такая погода, как сегодня, неминуемо вызовет приступ мучительной болезни. И хотя синьора Мария своими руками повязала ему на шею новый шерстяной шарф («Подарок от любящей тещи, – сказала она, – и смотрите, не хворайте, у вас семья»), и хотя шарф был очень теплым, маэстро боялся сырости воздуха и торопился ехать.

Конюх снял мешки с овсом, висевшие на шее у лошадей. Кучер взобрался на козлы.

Маргерита вышла, окруженная сестрами и подругами. На ней был стеганый бурнус табачного цвета и на голове такого же цвета бархатный капор, подбитый синий шелком. Подруги с восхищением разглядывали ее наряд и втайне немножко завидовали ей. Она будет жить в Милане. Ее муж будет знаменитым. Не всякой так посчастливится.

Глаза у Маргериты были заплаканы, но она знала, что это не нравится маэстро, и, чтобы не огорчать его, она сквозь слезы улыбалась.

Синьор Антонио поддерживал дочь под руку. Откидная подножка была очень высокой. Джованни заботливо укрыл ноги сестры клетчатым пледом.

– Пиши нам, Гита, не забывай родных.