Текст книги "Молодой Верди. Рождение оперы"

Автор книги: Александра Бушен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Филармонисты чувствовали растерянность. В этом новом несчастье, обрушившемся на город, узнавали способ воздействия, обычный для настоятеля. Многие были напуганы тем, что противник оказался явно сильнее, чем они предполагали. Разве можно было ожидать, что расправа за победу, одержанную молодым маэстро над ставленником духовенства, наступит так скоро? И некоторые, особенно испугавшиеся музыканты проклинали Верди, из-за которого заварилась эта каша, а другие поругивали Барецци, который втянул их в дело опасное, выхода из которого не видно.

Тем временем аресты в городе продолжались. Арестованные ранее выдавали новых людей и вызывали этим новые аресты. Подеста сбился с ног. Он не спал ночей и писал бумагу за бумагой то непосредственно министру внутренних дел, то в канцелярию III отделения.

Настроение в городе было самое беспокойное. Каждый день можно было ждать взрыва. И тогда, для того чтобы успокоить разбушевавшиеся страсти и восстановить хотя бы внешне тишину и порядок, пришлось бы переарестовать по крайней мере девять десятых всего населения – и не только в городе, но во всех окрестных деревнях. Подеста с ужасом думал о том, что события могут начать развиваться стихийно. Тогда уж ничего не остановишь.

А вчера его опять вызывал правительственный комиссар и на этот раз говорил с ним очень строго.

– Прекратить, – сказал комиссар, – прекратить эту смуту немедленно. Даю вам три дня. Этого более чем достаточно. Предупреждаю: долготерпение высокого начальства иссякло. Ее величество, августейшая наша правительница – ангел доброты и милосердия, но и она сейчас соизволила прислушаться к голосу мужей разума и совета и заставила замолчать голос своего всепрощающего любвеобильного сердца. Да будет это вам известно! На прекращение смуты даю вам три дня. Понятно?

– Понятно, – сказал подеста.

И подеста тут же решил: во что бы то ни стало он уговорит Барецци отправить Верди в другой город. Здесь молодому маэстро все равно не устроиться. Горько, конечно, терять такого прекрасного музыканта, к тому же выросшего и воспитанного в здешних местах. Жаль терять композитора, способного поднять музыкальное искусство города Буссето на небывалую высоту. Жаль. Бесспорно жаль. Но что поделаешь! Проклятое время! Проклятая должность!

Но в ближайшие дни подеста так и не нашел свободного времени, чтобы повидаться с синьором Антонио. И когда через неделю дежурный по канцелярии доложил ему, что его желает видеть председатель Филармонического общества, Джан-Бернардо велел пропустить Антонио Барецци, не задерживая его ни на минуту. И едва успел синьор Антонио переступить порог кабинета, как подеста бросился к нему с вопросом:

– Что случилось?

Потому что в последнее время подеста жил в ожидании возможных происшествий и, само собой разумеется, происшествий неприятных. Но то, что сообщил ему Антонио Барецци, было для подесты полной неожиданностью.

– Нам посчастливилось, – начал сразу синьор Антонио. – Нашелся друг в высоких правительственных сферах.

– О! – сказал подеста. – Это большая удача и совсем, совсем меняет дело.

– Да, – сказал синьор Антонио, – нашелся такой необходимый нам человек. Камергер двора, играет видную роль в Парме в австрийских правительственных кругах. При этом патриот. Умный и преданный родному искусству патриот. И он сумел изложить наше дело самой Марии-Луизе.

– Вот это ловко, – сказал подеста.

– Да. Минуя и III отделение и господина министра внутренних дел. Сумел довести дело до сведения самой герцогини.

– Как же это удалось ему?

– А вот как. Он улучил подходящий момент. Когда герцогиня прогуливается рано утром в парке. Когда запрещено обращаться к ней как к правительнице и очень мало кому разрешается сопровождать ее. Прогуливаясь вокруг озера, она иногда садится на скамью у самой воды и сидит подолгу молча, в грустной задумчивости. Дежурная фрейлина, стараясь ее развеселить, отламывает веточки с кустарника и закидывает их в воду, а любимая собачка герцогини бросается за ними вплавь и приносит их своей госпоже. Говорят, эта игра с собачкой отвлекает Марию-Луизу от печальных дум и горьких воспоминаний. Представляешь себе такую картину?

– Очень ясно представляю, – сказал подеста, – однако не настолько, чтобы представить себе, как во время купания собачки можно серьезно говорить о деле неприятном и запутанном.

– Ты не дипломат и не царедворец, – сказал синьор Антонио. – Умный человек умеет преподнести любое дело так, что оно перестает казаться делом… Короче говоря, Мария-Луиза заинтересовалась нашим композитором.

– Ловко сделано! – сказал подеста.

– Да, – сказал синьор Антонио, – у герцогини чувствительное сердце. Она была растрогана и сказала: «Я не допущу никакой несправедливости. Бедный юноша, он заслуживает самого горячего участия».

– О! – сказал подеста. – Поздравляю тебя, Антонио.

– Благодарю. Однако не следует ничего преувеличивать. Ты сам знаешь, как слабохарактерна герцогиня. Придет кто-нибудь другой, наговорит бог знает чего о непокорности жителей Буссето, о мятежах и смуте, – она испугается и сразу откажется от всех своих намерений. Но высочайший рескрипт об объявлении конкурса уже подписан. А больше нам ничего не нужно.

– Подписан? – переспросил подеста. И когда синьор Антонио повторил несколько раз – подписан, подписан, – подеста опять сказал – Это совсем меняет дело. Совсем, совсем меняет дело!

– Я думаю, тот день, когда ты получишь приказ об объявлении конкурса, уже не за горами, – сказал синьор Антонио.

– Очень рад, – сказал подеста.

И действительно, долгожданный приказ пришел из Пармы через несколько дней.

Подесте предписывалось оповестить население о том, что постановлением правительства городу Буссето разрешено иметь постоянного учителя музыки для просвещения молодежи. В пространной, обстоятельно составленной бумаге было сказано, что выборы нового маэстро должны произойти путем конкурса, который состоится в Парме под наблюдением маэстро синьора Джузеппе Алинови, придворного органиста, и что музыканты, претендующие на пост maestro di musica города Буссето, будут подвергнуты экзамену по контрапункту и по свободной композиции, ибо обе эти дисциплины являются обязательными составными частями музыкального преподавания.

Затем шел текст договора, регулировавшего взаимоотношения между городом и новым маэстро. Из ознакомления с целым рядом параграфов, разработанных с величайшей тщательностью, можно было вывести заключение, что путь маэстро весьма тернист и трудно на этом пути расцвести розам. Ничего в договоре не говорилось о преимуществах в положении маэстро и не видно было уважения к его работе и достойной оценки его трудов. Объявленная годовым окладом жалованья сумма в шестьсот восемьдесят семь лир вызывала недоумение. Она была поистине смехотворной. Зато в договоре можно было найти самое тщательное, и даже не тщательное, а мелочно-придирчивое перечисление обязанностей маэстро; обязанности эти – многочисленные и разнообразные – были в равной мере хлопотливыми и утомительными. Время работы маэстро было строжайше регламентировано. Точнейшим образом было высчитано, сколько часов в неделю он должен заниматься с каждым учеником, сколько часов уделять занятиям на фортепиано, сколько занятиям на органе и сколько – на чембало; сколько времени надлежит заниматься пением и сколько теорией музыки. Подробно была разработана графа о подчинении маэстро всем заранее установленным правилам. Были предусмотрены все возможные случаи отклонений от этих правил и тут же указывалось на необходимость их полного выполнения.

Затем были изложены условия, необходимые для участия в конкурсе. Желающим конкурировать предлагалось заявить об этом посредством прошения, адресованного подесте города Буссето. К прошению в обязательном порядке должны быть приложены документы: свидетельство об образовании и два удостоверения (одно о безупречной нравственности, другое – о незапятнанной репутации).

Подеста распорядился, чтобы правительственное постановление было расклеено по городу на видных местах. С самого утра перед большими белыми листами с гербом герцогства Пармы толпился народ и все громко обсуждали как самый факт объявления конкурса, так и условия работы, предложенные маэстро. Подеста очень опасался стычек между вердистами и ферраристами, между патриотами и клерикалами, но на этот раз все обошлось благополучно.

А за день до срока, назначенного для конкурса, случилось так, что подесте по неотложным делам понадобилось съездить в Парму.

– Я подвезу нашего молодого маэстро, – сказал он синьору Антонио. И синьор Антонио охотно на это согласился.

Когда карета подесты выехала из Буссето и покатила по дороге в Парму, навстречу ей попался дон Габелли. Он возвращался в город пешком неизвестно откуда. Дон Габелли не мог, конечно, не видеть ехавшей по дороге кареты, но, когда она поравнялась с ним, он даже не поднял головы. Очевидно, он не желал ни приветствовать уезжавших, ни быть вынужденным ответить на их приветствие в случае, если бы они нашли нужным поздороваться с ним.

Дон Габелли был не один. За ним, нелепо размахивая руками, точно крыльями ветряной мельницы, плелся злосчастный органист Джованни Феррари. На конкурс он не поехал. Впрочем, никто этого от него и не ожидал.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Чиновник особых поручений при III отделении министерства внутренних дел был австрийцем из Вены и на службу в Парму был переведен временно; поездку в Италию он рассматривал как увеселительную, а дела и интриги маленького Пармского двора считал старомодными. и не заслуживающими внимания. Но так как к продвижению своему по службе он относился весьма ревниво, то любое возложенное на него начальством поручение выполнял с величайшей серьезностью.

Он самым вежливым образом сообщил маэстро Алинови о том, что синьор маэстро назначен арбитром при испытании молодых людей, претендующих на должность музыкального руководителя – maestro di musiса – города Буссето.

Алинови поклонился и сказал:

– Прекрасно! Я готов.

Молодой чиновник подумал, что органист маленького провинциального двора держится вполне прилично и говорить с ним легко.

– При испытании нового маэстро, – сказал чиновник, – должны быть проявлены безусловная справедливость и высокое беспристрастие. – Он сделал паузу и потом прибавил – Воля ее величества в отношении конкурса определенна: беспристрастие и справедливость.

Синьор Алинови встал.

– Воля ее величества для меня священна. – И спросил, сколько юношей ему придется проэкзаменовать. Когда он узнал, что приехало только двое – Джузеппе Верди из Буссето и Анджиоло Росси из Гуасталлы, – он сказал себе: «Эге, место, должно быть, ничего не стоит. Так мало соревнующихся – это небывалый случай». – Но он сумел сохранить на лице своем выражение безусловного почтения к городу Буссето и его будущему маэстро, и вслух сказал:

– Прекрасно! Завтра начну экзаменовать их.

Вечером было музицирование в доме графа Бианки, камергера ее величества.

Синьора Тессини пела арию Матильды из оперы «Вильгельм Телль», последней оперы, написанной маэстро Россини. Молодую певицу слушали без особого внимания. У нее был свежий, хорошо обработанный голос, но она пела робко, без надлежащего брио. Так поют добросовестные школьницы.

Синьор Алинови скучал. Он находил пение синьоры Тессини лишенным глубины и экспрессии. Великое искусство бельканто, по его мнению, погибало.

К маэстро Алинови подсел аббат Фриньяни в шуршащей шелковой сутане и, как всегда, надушенный.

– Этот Верди, – сказал он, – которого вы будете экзаменовать завтра, имеет ужаснейшую репутацию.

Маэстро Алинови вытирал лицо большим шелковым платком. У маэстро были розовые, немного обвислые щеки и широкий мясистый подбородок. За последние годы он сильно располнел. Это обстоятельство весьма смущало его. Полнота несет с собой много неудобств. Особенно в обществе. Тучному человеку трудно переносить жару в закрытом помещении. Вот и теперь: на лице маэстро Алинови выступила обильная испарина, и ему приходилось вытирать и лоб, и глаза, и шею.

– Я имею точные сведения от капеллана Андреоли, секретаря его преосвященства епископа Санвитале, – сказал аббат Фриньяни, – этот Верди – смутьян. От него можно ожидать самого худшего. – Аббат Фриньяни старался заглянуть в глаза маэстро Алинови, но это не удавалось ему. Маэстро прикладывал к глазам свой большой синий платок. В небольшом полукруглом зале горело до двухсот свечей, и маэстро было очень жарко.

– Может быть, он карбонарий, – сказал аббат Фриньяни.

Алинови легонько отмахнулся от аббата.

– Что вы, что вы, отец мой! В счастливом государстве, во главе которого стоит наша августейшая правительница, карбонариев нет. Никто из нас не сомневается в этом.

Аббат Фриньяни поднял руку. Жест был предостерегающим. Но маэстро опять приложил платок к лицу. Он мог не видеть жеста аббата.

– Если бы хоть один из этих оставленных богом злодеев появился в великом герцогстве Пармском, – Алинови говорил из-под платка и голос его звучал приглушенно, – неужели вы думаете, что недремлющая полиция ее величества не изловила бы его тотчас же?

Синьора Тессини кончила арию. К концу она распелась. Последние фиоритуры она провела с большим блеском и весьма виртуозно.

– Браво! Браво!

Молодая певица не могла скрыть своей радости, краснела и кланялась низко-низко. Она была скромной девушкой, из бедной семьи бергамасских ткачей, и еще не привыкла к успеху. Особенно к успеху в таком избранном обществе. И она верила в этот свой успех и не верила. Поведение слушателей было для нее непонятным.

В концертном зале графа Бианки не было слышно ни громких возгласов, ни страстных споров, ни откровенного раскатистого смеха. Аплодировали сдержанно, мнениями обменивались вполголоса и, критикуя, выражали мысли свои до чрезвычайности изысканно и чуть ли не шепотом. Так было теперь принято в аристократических домах Пармы. Так было принято при дворе. Мария-Луиза, бывшая императрица Франции, перенесла в Парму стиль и обычаи Фонтенбло.

Маэстро Алинови и вида не подал, что понял хитрые инсинуации аббата Фриньяни. Синьору Алинови не для чего было ублажать его преосвященство епископа Санвитале. Синьор Алинови не намерен был изменять своему обыкновению. Синьор Алинови никогда не вмешивался в интриги. Он дорожил своей репутацией человека неподкупного, глухого к злым нашептываниям. Его дело – проэкзаменовать юношей, претендующих на пост maestro di musica города Буссето. И он проэкзаменует их. Проверит их знания и способности. С обычным для него беспристрастием. И на этот раз – с особым беспристрастием. И произнесет приговор, повинуясь только законам высокого искусства. И это будет приговор справедливый. В этом маэстро Алинови был уверен.

Синьор Алинови предполагал, что юноша из Буссето пишет музыку бесхитростную и откровенно подражательную. Посмотрим, посмотрим!

Шелковым платком он протер затуманенные стекла очков и привычным движением укрепил очки на переносице. Посмотрим, посмотрим!

Молодой Верди положил на стол папку с сочинениями и раскрыл ее. Сверху лежали вариации, написанные для фортепиано. – Что это за тема? – спросил Алинови.

– Тема моя, – сказал Верди.

– Так, – сказал Алинови, – сыграйте ваше сочинение. – Маэстро не хотелось самому читать рукопись.

Верди сел к роялю. Инструмент был новый. Его недавно прислали из Вены. Известный фортепианный мастер Фриц немало потрудился над ним. Механизм был усовершенствован. Играть на нем было очень приятно.

Маэстро Алинови слушал со вниманием. Вариации ему очень нравились – на листке для отзыва он сразу записал: «Живость фантазии. Смелость мысли».

А когда Верди перешел к вариации виртуозного характера, где в быстрых и подчас замысловатых пассажах сказывалось знакомство с немецкой фортепианной музыкой, и не только с Гайдном и Моцартом, а с новыми и современными ее образцами, с Бетховеном и Мендельсоном, он снова взял перо и к написанному прибавил: «Фортепианная фактура выработана чрезвычайно затейливо, разумно и тщательно».

Верди кончил.

– А ну-ка, сыграйте еще раз, – сказал Алинови. Он хотел проверить свое впечатление. И во второй раз вариации понравились ему едва ли не больше. Но он ничего не сказал, а только повернулся к двери и крикнул:

– Баттиста!

К Верди подошел Анджиоло Росси.

– Послушайте, – сказал Росси, – я ни за что не сяду за рояль после вас. Вы отличный пианист. Я так играть не умею.

Верди не знал, что ответить Росси. Синьор Алинови опять крикнул:

– Баттиста! – На этот раз громче. И захлопал в ладоши.

Дверь распахнулась. Баттиста толкнул ее ногой. Руки у него были заняты. Он нес тяжелую кипу рукописных нот. Кипа была высокой – целая гора! Баттиста придерживал ее сверху подбородком. Он был учеником синьора Алинови и очень даровитым учеником – этот Баттиста. Ему было лет двенадцать. Он был круглым сиротой, и синьор Алинови смотрел сквозь пальцы на его шалости: он жалел его. А мальчишка пользовался этим. Он был озорником, этот Баттиста!

– Я здесь, маэстро, я здесь. Я только запоздал немного. Прошу прощения у вас и у синьоров экзаменующихся.

Баттиста сделал было попытку поклониться самым церемонным манером, но чуть не потерял равновесия.

– Осторожно, Баттиста, – крикнул маэстро Алинови, – осторожней, а то упадешь. Смотри, пол какой скользкий. Сегодня утром его натирали.

– Не беспокойтесь, маэстро, не беспокойтесь, прошу вас.

Баттиста, сгорбившись больше, чем того требовала тяжесть его ноши, быстрым шагом пошел через зал по направлению к фортепиано, у которого по-прежнему стояли рядом молодые люди, «синьоры экзаменующиеся». Теперь они оба смотрели на Баттисту – Верди невозмутимо, Росси встревоженно и с любопытством: «Что это за ноты? Для чего?»

Баттиста шел прямо на молодых людей. Он дико вращал глазами и гримасничал, точно взору его представлялось ужасающее зрелище. Синьор Алинови был у него за спиной и не мог видеть его мимики. Поравнявшись с молодыми людьми, Баттиста сделал вид, что изнемогает под тяжестью непосильного груза и прохрипел зловеще: «Вот так материальчик! Ничего себе материальчик для чтения нот с листа! Ого-го! Берегитесь, берегитесь, синьоры!» И, молодцевато развернувшись, он проскочил мимо озадаченных Росси и Верди и стал огибать рояль.

– Куда ты, Баттиста? На стол! Неси ноты на стол! – забеспокоился маэстро Алинови.

– На стол? О, извините, маэстро.

Баттиста в последний раз скорчил страшную гримасу, накренился набок, вильнул бедром и повернул обратно – к столу. И тут, как раз на повороте, он поскользнулся, пробежал несколько шагов, неуклюже балансируя, и упал, растянувшись во весь рост. Пачка нот грохнулась об пол и рассыпалась. Из нее вытряхнулась пыль.

– Ну вот. Так и знал, – сказал маэстро Алинови. – Я же все время говорил тебе: осторожно, осторожно, Баттиста! А ты бежишь вперед, ничего не слушая, точно лунатик. – Маэстро Алинови был, видимо, рассержен.

– Я ушиб ногу, – плаксиво сказал Баттиста. И чихнул.

Анджиоло Росси закрыл лицо руками. Смех душил его, но он старался казаться серьезным, чтобы, чего доброго, не рассердить маэстро.

Баттиста опять чихнул.

– Перестань, Баттиста! – крикнул синьор Алинови. – Перестань! Что это такое! Собирай нотные листы и складывай их на стол. Да поживее! Слышишь?

– Разрешите помочь мальчику, синьор маэстро? – спросил Росси.

Алинови кивнул.

Двое юношей и мальчик собирали с пола пожелтевшие листы нотной бумаги. Это были отрывки из разных опер. Отдельные арии, дуэты, ансамбли. Главным образом здесь были сочинения мастеров прошлого столетия: Перголези, Чимарозы, Паизиелло, Пиччинни. Но среди этих, ставших классическими сочинений попадались отрывки из опер композиторов современных и благополучно здравствующих композиторов, оперы которых шли по всей Италии: в Милане, в театре Ла Скала, и здесь, в Парме, в театре Дукале.

Первым выпрямился Джузеппе Верди.

– Покажите, как вы читаете с листа, – сказал Алинови. Он взял со стола первые попавшиеся ему под руку нотные листы и поставил их на пюпитр. Это был дуэт Умберто и Серпины из «Служанки-госпожи» Перголези.

– Я хорошо знаю эту музыку, – сказал Верди.

– Ну, тогда возьмем вот это, – маэстро открыл финальную сцену из доницеттиевской «Лукреции Бор-джиа».

– Эта музыка мне тоже знакома, – сказал Верди.

– Выберем что-нибудь менее популярное, – Алинови поставил перед молодым композитором дуэт тенора и баса из «Измаилии» Меркаданте.

– Прошу прощения, – заметил Верди, – я знаю и это.

– Эге, вы что-то очень много знаете. – Алинови погрозил композитору пальцем, но тон его был благожелательным.

– Я не изучал этой музыки, – сказал Верди, – но я слышал оперу в театре и помню дуэт очень хорошо. Не могу же я сказать вам, что буду читать с листа?

Маэстро Алинови улыбался. Прямота молодого Верди понравилась ему. Анджиоло Росси казался растерянным. Он то и дело посматривал на дверь. Синьор Алинови поставил на пюпитр продолговатую тетрадь.

– Партитура струнного квартета нашего славного маэстро Доницетти. Знаете ли вы эту музыку?

– Нет, – сказал Верди.

Стул, на который сел Анджиоло Росси, оказался скрипучим. Молодой человек смущенно вскочил с места. Алинови обернулся.

– А вы, синьор Росси, подождите. Я займусь вами несколько позже.

– Делайте, как вам угодно, синьор маэстро, – сказал Росси. У него был совсем растерянный вид. Он пересел на стул к самой двери.

Верди у рояля просматривал глазами доницеттиевский квартет.

– Ну, давайте, давайте, – сказал Алинови.

Верди положил руки на клавиши.

– Это переписано весьма неаккуратно, – сказал он, – здесь очень много ошибок.

– Вы так думаете?

– Да, – сказал Верди, – я в этом уверен. Посмотрите сами, синьор маэстро. – И он указал Алинови на некоторые гармонические сочетания, звучавшие фальшиво.

– Хорошо, хорошо, – сказал Алинови. – Играйте так, как вы считаете правильным. Подойдите сюда, синьор Росси, посмотрим вместе, как Джузеппе Верди будет выправлять ошибки переписчика.

Анджиоло Росси подавил вздох. Он подошел к роялю нехотя. Он слышал о том, что экзаменующимся дают иногда читать музыкальные произведения, переписанные заведомо с ошибками. Так испытывают слух и знание правил гармонии. Росси не на шутку перетрусил. Верди не останавливаясь и в надлежащем быстром движении разыгрывал первую часть квартета Доницетти. Маэстро Алинови глядел в ноты и, глядя в ноты, думал: «Да, это настоящий музыкант. Чутье гармонии у него тончайшее. Читает квартет впервые и видит все ошибки и выправляет их сразу. Все до единой! Ни одной не пропустил. Да, это музыкант!»

Когда Верди кончил первую часть квартета, синьор Алинови положил ему руку на плечо.

– Дальше? – спросил Верди. Он поднял голову и смотрел на Алинови снизу вверх.

Синьор Алинови улыбнулся.

– Нет, друг мой, – сказал он, – дальше играть не надо.

Он чувствовал симпатию к этому юноше. Он не встречал среди молодежи еще никого, кто бы так тонко понимал язык музыки и так остро чувствовал ее законы. Это пленило маэстро.

И вдруг – непрошенная мысль: а что, если Верди знал этот квартет? Но сразу же и с негодованием маэстро отбросил от себя неизвестно почему возникшее подозрение. Нет, нет, этого быть не может! Квартет нигде не исполнялся, переписан в одном экземпляре. Рукопись хранится у маэстро Симона Майра. Где было Верди взять этот квартет?..

И тогда, ни слова не говоря, он открыл шкаф, где хранились его собственные сочинения. Маэстро Алинови был плодовитым композитором. Он с одинаковой легкостью писал музыку светскую и духовную, арии и мессы.

– Познакомьтесь-ка вот с этим произведением. – Он поставил на пюпитр партитуру собственного, недавно законченного им Gloria, написанного для хора и оркестра.

– Прочитайте-ка это.

Маэстро Алинови раскрыл толстую тетрадь и стал перелистывать страницы. Партитура была довольно сложной. Маэстро проглядывал ее с удовольствием. Он торопил Верди:

– Начинайте, начинайте!

Верди внимательно рассматривал ключи и вглядывался в почерк маэстро. Потом стал играть.

Синьор Алинови был счастлив. Юноша из Буссето доставлял ему истинное наслаждение. Партитура под его пальцами оживала во всей неприкосновенности строгих полифонических построений, столь любезных сердцу придворного органиста. Маэстро забыл, что перед ним экзаменующийся. Он принимал участие в исполнении своего произведения, подыгрывал правой рукой на дискантах, отбивал такт ногой. И неожиданно запел, громко и необыкновенно высоким голосом. И казалось нелепым, что у такого крупного, тучного человека такой тонкий и даже визгливый голос.

Синьор Алинови хлопал Верди по плечу.

– Молодец, молодец! Настоящий музыкант! Хороший музыкант! Образованный музыкант! Учителя ваши могут гордиться вами.

Маэстро Алинови разволновался. Уф, даже жарко стало! Он вытирал лоб платком. Потом опять похлопал Верди по плечу и отпустил его.

– Идите, идите! На сегодня довольно. Addio, addio. Приходите завтра. Утром. К восьми. А теперь идите! Идите с богом. – Потом обернулся. – Ну, синьор Росси из Гуасталлы, очередь за вами. Покажите… Эге, да где ж он?

– Он просил извинить его, – сказал Баттиста, – он ушел. Почувствовал себя нездоровым и ушел.

Вечером подеста Джан-Бернардо Петторелли просил разрешения посетить синьора Алинови. Ему хотелось услышать из уст самого маэстро об успехах молодого Верди. И Алинови не заставил себя просить. Он от всей души поздравил подесту. Ибо не каждый город может похвалиться тем, что в его стенах вырос столь выдающийся музыкант. И подеста ушел в самом прекрасном расположении духа.

На другой день, когда слуга доложил синьору маэстро Алинови, что пришел Джузеппе Верди, на колокольне церкви Санта Мария Новелла только что пробило восемь. Маэстро еще не завтракал, но он тотчас поспешил в зал. Молодой Верди стоял у окна и смотрел в сад.

– Здравствуйте, здравствуйте, – сказал Алинови, – вы точны, это хорошо. А где же другой? Где соперник ваш? Где этот Росси из Гуасталлы?

Верди сказал, что встретил Росси впервые здесь, у синьора маэстро, и не знает, где Росси остановился.

– Хорошо, хорошо. Может быть, он только запоздал. Не будем терять времени. Сегодня для вас решающий день. Вот вам тема для фуги. Принимайтесь за работу! Фуга должна быть написана на четыре голоса. Это вас не пугает, надеюсь?

– Нет, – сказал Верди. И взял из рук маэстро листок нотной бумаги. Бумага была твердой и глянцевитой. Тема была выписана в теноровом ключе огненно-красными чернилами.

Синьор Алинови открыл высокую стеклянную дверь и вышел на террасу. День обещал быть теплым. По голубому небу двигались расплывчатые прозрачные облака. Деревья казались опушенными зеленоватой бахромкой. Воробьи, чирикая, прыгали по мокрому гравию. Начиналась весна. Маэстро Алинови погрелся на солнце и вернулся в зал.

Джузеппе Верди сидел у стола. Он еще не начал писать. Руки его были сложены на нотной бумаге, голова опущена. И он не поднял ее, когда синьор Алинови прошел мимо.

Синьор Алинови проголодался. Он торопился завтракать. Но перед тем как оставить Верди одного, он еще раз огляделся – все ли в порядке.

В зале было очень светло. Солнце входило через все три сверху донизу застекленные двери. Высоко под плафоном, в хрустальных подвесках большой люстры вспыхивали и переливались огоньки, красные, зеленые, синие. На желтом паркете лежали теплые солнечные блики. Мебели в зале было немного. Она была чинно расставлена вдоль стен: узкие диванчики с твердой спинкой, тонконогие столики, легкие золоченые стулья. На таком легком золоченом стуле сидел и Джузеппе Верди. Сидел перед небольшим столиком с ножками в виде грифонов. Почти посреди зала. Там, где для него приготовили место. Кругом него было пусто.

Синьор Алинови бесшумно закрыл за собой дверь. Он торопился завтракать. Было два часа пополудни, когда маэстро Алинови снова вошел в зал, где он оставил Джузеппе Верди. Композитор и на этот раз не поднял головы. Он писал.

– Довольно, довольно! – сказал Алинови. – Пора обедать.

Верди привстал:

– Благодарю вас, я не голоден. – Он упорно смотрел вниз, на нотную бумагу, точно боялся оторваться от начатой фуги.

Синьор Алинови настаивал:

– Вы не ели с самого утра. Если желудок пуст, работа плохо идет на ум.

– Нет, ничего. Я привык. Поем после. Я скоро кончу.

– Как? Уже?

Это не понравилось маэстро Алинови. Что за поспешность? Разве можно так быстро обработать тему на четыре голоса? Само собой разумеется – нельзя! Маэстро был в недоумении. Уж не ошибся ли он в этом молодом человеке? Он показался маэстро и знающим свое дело, и толковым. Но мало ли что бывает! А если маэстро все-таки ошибся? Вот это было бы поистине конфузно! Ведь он уже поздравил подесту. Еще вчера. Какая неосторожность!

И маэстро вернулся к себе в кабинет искренне огорченный.

Прошел еще час. Сидя в своем старом вольтеровском кресле, синьор Алинови задремал. Он не слышал, как в комнату прокрался Баттиста.

– Синьор маэстро, синьор маэстро! Проснитесь!

Алинови открыл глаза.

– Что тебе?

Баттиста был возбужден до крайности. Глаза его блестели и он пританцовывал на месте.

– Синьор маэстро, этот Верди из Буссето уже кончил свою фугу, кончил свою фугу, кончил свою фугу…

– Замолчи, Баттиста! – сказал синьор Алинови. И подумал: – Так и есть. Придется его провалить. – И это так огорчило его, что он неожиданно раскричался.

– Ты говоришь, этот Верди кончил свою фугу? Очень рад. Значит, с ним покончено. Но я должен был экзаменовать двоих. Двоих, слышишь? Так где же второй? Где этот Анджиоло Росси из Гуасталлы? Где он, я спрашиваю? Почему я его не вижу?

Гневная вспышка маэстро не испугала Баттисту.

– О, синьор маэстро, – сказал он, – я вам скажу, почему вы его не видите. Потому что он удрал. Потому, что он – трус. Он удрал еще вчера. Он сказал, что нездоров и ушел. Пока исполнялось ваше прекраснейшее Gloria. Я пошел его провожать. И внизу его дожидался какой-то человек – родственник, должно быть, – и спросил его: «Ну, как?» И этот Росси сказал ему: «Было бы безумием состязаться с синьором Верди. Он – готовый маэстро». Я слышал, как он это сказал. Истинная правда, он так сказал! Вот его сегодня и нет.

Маэстро Алинови уже овладел собой.

– Угомонись, Баттиста, – сказал он строго. И встал с кресла.

Джузеппе Верди стоял посреди зала. Свеженатертый паркет блестел, как зеркало, и казался очень скользким. У юноши рябило в глазах, его немного пошатывало. Он сказал Баттисте, что кончил фугу, и просил передать это синьору маэстро. Но можно ли надеяться на Баттисту – вот вопрос! Что же делать? Никого поблизости не слышно. Он прошел несколько шагов по направлению к двери. Шаги гулко щелкали в пустом зале. Композитор остановился и прислушался. Тишина. Что же делать? У него рябило в глазах. И немного кружилась голова. Он понял, что устал. Прошел еще два шага и чуть не упал. Вот так паркет! Нигде он не видел, чтобы было так скользко. Для чего это? Хуже, чем на льду. Того гляди растянешься, как этот глупый мальчишка Баттиста.