Текст книги "Молодой Верди. Рождение оперы"

Автор книги: Александра Бушен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

А представление на экзамен собственных сочинений было не обязательным. И даже считалось неразумным придавать решающее значение сочинениям, написанным детьми.

Однако тотчас после того, как малолетний виртуоз делался учеником музыкальной школы, он должен был, независимо от возраста и специальности, обязательно изучать контрапункт, а затем и свободное сочинение. И учителями его были опытные теоретики и видные композиторы. И если творческий дар в ученике отличался подлинной силой, ученик сам становился композитором. Значительным композитором. Выдающимся композитором. Таким композитором, которым гордилась школа, воспитавшая его. Вот как обстояло дело с классами композиции. Были определенные правила. На всё были правила. Все эти правила были разумными и целесообразными. Они были заимствованы из уставов самых старых и славных консерваторий – Неаполитанских и Венецианских. Они были выработаны опытом и проверены временем. Но все они касались только детей. Потому что взрослых в консерватории не принимали. А Джузеппе Верди шел девятнадцатый год.

Перед отъездом его из Буссето маэстро Провези говорил ему:

– Я уверен, что ты поступишь в консерваторию без труда, но не на правительственную стипендию. На нее рассчитывать трудно и, пожалуй, лучше вовсе на нее не рассчитывать. Из-за возраста. Однако беспокоиться тебе нечего. И даже в прошении, которое ты направишь в правительственную канцелярию, это обстоятельство, то есть то, что тебе восемнадцать лет, следует подчеркнуть. И при этом покорнейше просить допустить тебя к испытаниям. Допустить, несмотря на возраст. И комиссия профессоров обязана тебя проэкзаменовать. Потому что в уставе консерватории есть параграф, где сказано: в случае, если экзаменующийся вышел из возраста, установленного для поступления в консерваторию, но обладает выдающимися способностями, он может быть принят как исключение. Как исключение, понимаешь? – И тут Провези поднял указательный палец и сделал многозначительную паузу. А Верди ждал. И тогда Провези сказал: – Вот это и есть тот параграф, который касается тебя. Понимаешь? Ты как раз и являешься этим исключением. В твоем таланте, в твоих выдающихся способностях не усомнится ни один музыкант. И пианист ты незаурядный. Я скажу даже, что пианист ты, несомненно, превосходный. Поэтому я и уверен, что ты поступишь в консерваторию без труда. И бояться экзамена тебе нечего.

А потом Провези написал письмо Алессандро Ролле, старому другу, знаменитому когда-то маэстро. Он знал его давно. Когда Провези учился в Парме, Ролла был прославленным скрипачом-виртуозом, к которому отовсюду съезжались ученики. И у него тогда учился Никколо Паганини. И хотя Ролла был значительно старше Провези, между ними завязалась дружба. Дружба на всю жизнь. Потому что оба были патриотами и оба любили музыку. А потом Роллу пригласили в Милан, и он стал дирижером оркестра и первым скрипачом в театре Ла Скала. А когда была основана консерватория, Ролла один из первых был назначен в новую консерваторию профессором. Вот как славен и уважаем был тогда маэстро Алессандро Ролла.

Но все это было давно. Очень давно. Консерватория была основана двадцать пять лет назад. И лет десять Провези не видел Роллу. И Провези не знал, да и не мог знать, что за последние годы Ролла совсем состарился и даже одряхлел и почти отстранился от дел. Ничего этого Провези не знал и не думал об этом. Он написал старому другу длинное письмо. Написал о Джузеппе Верди. Написал о том, что у Верди необыкновенный талант, написал, что он замечательный юноша и что он очень беден, и что ему необходимо получить всестороннее музыкальное образование в большом городе, в столичной музыкальной школе. И еще Провези написал, что Джузеппе Верди – его любимый ученик и что он – Провези – возлагает на Верди большие надежды и твердо верит в его огромные творческие возможности. И не он один верит в славное будущее юноши. Эту уверенность разделяют с ним лучшие музыканты города, члены Филармонического общества во главе с председателем общества, синьором Антонио Барецци. И только в конце письма маэстро Провези упомянул о том, что Верди уже исполнилось восемнадцать лет.

Ролла ответил Провези с первой почтой. Маэстро был счастлив удружить приятелю и облагодетельствовать молодого начинающего артиста. Письмо было обнадеживающим. «Ученика твоего, – писал Ролла, – в консерваторию мы, без сомнения, примем. Я со своей стороны приложу к этому все силы и то небольшое влияние, которым пользуюсь среди моих коллег». Провези думал, что только скромность заставляет Роллу писать таким образом. Провези ошибался. Влияние состарившегося маэстро как в совете профессоров, так и в дирекции консерватории было действительно ничтожным. «Думаю, впрочем, – писал Ролла далее, – что вмешательства моего в это дело вовсе не потребуется, ибо подлинный талант всегда сам за себя говорит. Как ты думаешь?»

И вот теперь Верди был уже в Милане. Он сидел в одном из классов консерватории, во втором этаже, в конце коридора и думал, что его вот-вот вызовут куда-то, где собрались экзаменаторы, строгие или снисходительные – этого он не знал – и уже через какой-нибудь час, а то и через несколько минут – почем знать? – ему придется показывать все, что он умеет, и показывать все это в самом лучшем виде, дабы все эти профессора-экзаменаторы признали его достойным поступить в консерваторию. Необходимо, чтобы они признали его дарование выдающимся. Потому что поступить в консерваторию он должен во что бы то ни стало. От этого зависит вся его будущность. Этим определится его судьба. Он должен быть принят. Должен поступить. Во что бы то ни стало.

А если экзаменаторы не признают способности его исключительными и не найдут возможным зачислить его в консерваторию… Эта мысль устрашала. Но он не хотел бояться. И не боялся. Нисколько не боялся. И хотя он испытывал состояние небывалого нервного напряжения, и ощущал в груди неприятную пустоту, и слышал беспорядочное и гулкое биение собственного сердца, он говорил себе, что это от смущения, от чувства неловкости, потому что он один взрослый среди детворы. Уж очень маленькие дети поступали вместе с ним в консерваторию. Он должен был казаться им нелепым и неуклюжим великаном. Конечно же, это было так. И конечно, именно от этого ему было не по себе. Было неловко. Но не страшно. Только неловко.

Экзаменационная комиссия заседала в самом просторном классе, в той части здания, которая была обращена на север. Но и там, в этом просторном классе на теневой стороне было очень жарко.

Экзаменаторов было четверо. Они сидели за длинным столом, покрытым ярко-зеленым сукном.

Председателем комиссии был Франческо Базили, инспектор по учебной части, композитор и ученый контрапунктист. У него были торчащие седые волосы, коротко подстриженные бачки и резко раздвоенный, гладко выбритый подбородок. Он слыл человеком желчным и придирчивым. Его боялись.

Профессора Анджелери и Пиантанида сидели справа и слева от Базили. Профессора были одеты по форме: в темно-зеленые, тонкого сукна мундиры с золотым шитьем. На твердых стоячих воротниках блестели выпуклые золотые лиры.

Маэстро Ролла сидел немного поодаль, в конце стола. Так было ему удобнее. Он сидел глубоко в кресле. Руки его покоились на золотом набалдашнике палки, круглом и гладком.

Руки маэстро были морщинистыми и темными. Маэстро Ролла был очень стар.

Джузеппе Верди вызвали одним из первых. Когда он вошел в класс такой высокий и взрослый, в нескладно сшитом костюме и грубых башмаках, экзаменаторы переглянулись.

Франческо Базили не счел нужным скрыть свое негодование. Он насупил брови и пренебрежительно спросил, ни к кому, собственно, не обращаясь: «Кто это?» И стал перелистывать лежавшие перед ним бумаги.

Профессор Пиантанида – он преподавал контрапункт и игру на фортепиано, был человеком веселого нрава и любил пошутить, даже в тех случаях, когда его строгим, по-немецки чопорным коллегам это казалось неуместным – профессор Пиантанида сказал:

– Это, очевидно, параграф об исключениях.

– Это тот самый юноша.. – сказал маэстро Ролла.

У Базили был такой скучающий вид, точно он знал заранее и был совершенно уверен в том, что экзаменовать этого юношу бесполезно и что профессора, согласившись на это, понапрасну потеряют драгоценное время.

– Сочинения его я передал вам, синьоры, три дня назад, – продолжал говорить маэстро Ролла. Профессор Пиантанида быстро закивал головой. А Франческо Базили удивленно поднял брови.

– Очень почтенные, известные мне музыканты дают о нем самые лучшие отзывы. – И маэстро Ролла предложил членам комиссии ознакомиться с этими, имеющимися у него на руках отзывами. Это были свидетельства Провези и филармонистов, любителей музыки города Буссето. В обеих бумагах говорилось о необыкновенном мастерстве, достигнутом Верди в искусстве игры на фортепиано, говорилось о том, что он неоднократно исполнял публично и с большим успехом фортепианные произведения высшей степени трудности, написанные как им самим, так и другими композиторами, пользующимися широкой известностью.

Профессор Анджелери заинтересовался. Он смотрел на Верди очень благожелательно. Вполне могло случиться, что молодому человеку, наделенному из ряда вон выдающимися способностями, пришлось до восемнадцати лет прозябать в маленьком провинциальном городке. Мало ли как иной раз складываются обстоятельства и чего только не бывает в нашей жизни!

Анджелери был приглашен в консерваторию недавно. Он всецело посвятил себя преподаванию и носился с мыслью основать новую итальянскую школу пианизма. Анджелери успел завоевать репутацию учителя искусного и требовательного. О нем говорили с уважением. За создание в консерватории образцового фортепианного класса Анджелери взялся со всей страстностью реформатора и неиссякаемым упорством одержимого идеей фанатика. Каждый вновь поступающий ученик делался для него предметом тщательного изучения. Молодой Верди очень заинтересовал его. Анджелери предложил юноше сесть за фортепиано, и только после того как Верди сел, Анджелери спросил, что имеет молодой пианист в своем репертуаре и что мог бы он продемонстрировать комиссии. И, задавая эти вопросы, Анджелери улыбался приветливо и ободряюще.

Верди назвал Каприччио Герца. Анджелери одобрительно закивал головой.

– Прекрасно, прекрасно, – сказал он, обращаясь к комиссии, – это такая пьеса, по которой мы сразу сможем определить и способности молодого человека, и степень совершенства, достигнутого им в трудном искусстве пианиста-виртуоза.

И Анджелери поднял к глазам лорнет (профессор был немного близорук), обвел взглядом коллег, как бы испрашивая у них разрешения начать экзамен, потом сказал Верди: «Прошу» – и приготовился смотреть и слушать. Главным образом смотреть. Потому что Анджелери придавал постановке руки на клавиатуре первенствующее и даже решающее значение.

– Руку пианисту надо ставить так же, как вокалисту голос, – говаривал он. – Ибо если рука поставлена неправильно, пианист не может членораздельно и убедительно выразить музыкальную мысль, не может придать должной теплоты и рельефности мелодической фразе, не может, наконец, отдаться свободному полету собственной фантазии.

И обычно, в то время как ученик играл, маэстро Анджелери не спускал глаз с его руки. Но пристально вглядываясь в руку, увлекаясь ее работой, любуясь ее движениями или критикуя их, маэстро иногда терял из вида внутреннее содержание музыки, и даже можно сказать, что руки пианиста и их движения, воспринимаемые им как правильные или неправильные, иногда заслоняли от маэстро смысл и красоту музыкального произведения. Иногда, конечно. И только до известной степени.

Но к учащимся, посвятившим себя изучению искусства игры на фортепиано, Анджелери был беспощаден. Он отказывался признавать какие бы то ни было достоинства – будь то смелость или полет фантазии – там, где руки, по его мнению, двигались неправильно, там, где не было непогрешимой корректности и ровности гамм, точности и безупречной чистоты в двойных нотах, четкости и быстроты в трелях, мощи в аккордах, искусно рассчитанного нарастания звуковых волн в пассажах арпеджиями. Все эти особенности, представлявшие собой детали сложного технического механизма, которым должен был владеть пианист-виртуоз, подвергались Анджелери строжайшей критике, причем каждая деталь воспринималась и разбиралась им в отдельности. Так было и теперь, когда Анджелери экзаменовал молодого Верди.

Верди играл Каприччио Герца. Анджелери смотрел на руки Верди. И сначала выражение лица маэстро было приветливо-благожелательным. Он начал слушать именно так – приветливо-благожелательно. Но это выражение оставалось у него на лице недолго. Очень недолго. Лицо его стало строгим и недобрым. Уголки рта опустились презрительно-брезгливо. Весь его облик выражал порицание. Но он продолжал слушать и смотреть. Главным образом смотреть. Профессор Анджелери пристально следил за руками Верди. Он следил за ними с необыкновенным вниманием. С повышенным, почти болезненным вниманием. Он нагибал голову и наклонялся то вправо, то влево, как бы сопутствуя рукам пианиста. О, он не выпускал из вида ни одной руки: ни левой, ни правой. Он наклонялся влево, когда левая рука спускалась вниз, к раскатисто-гулким басам; он всем корпусом подавался вправо, когда правая рука пианиста достигала резковатых и чуть дребезжащих высоких звуков инструмента; он привставал, когда обе руки в стремительном движении доходили до последних клавиш верхней октавы фортепиано.

А потом Анджелери вздохнул, опустил лорнет и отвернулся. Перестал смотреть на руки экзаменуемого. Почти демонстративно. Точно хотел нарочито подчеркнуть, что смотреть здесь не на что. Ему-то уж во всяком случае смотреть не на что. И он считает нужным всем своим видом подчеркнуть это обстоятельство: смотреть здесь не на что.

Верди закончил Каприччио звонким ля-мажорным аккордом. И встал.

– Скажите, – спросил Анджелери, – кто был вашим учителем? – И вопрос этот, сам по себе безобидный, звучал в его устах сурово и обличающе, как будто заключал в себе тяжкое обвинение.

– Кто был вашим учителем?

Оказалось, что никто не учил Верди играть на фортепиано.

– Никто? Как же так? А маэстро Провези?

Маэстро Провези учил его игре на органе. А на чембало и на фортепиано он научился играть сам.

– Сам? Каким же образом?

Оказалось, что у него был печатный самоучитель.

– Печатный самоучитель? Так, так.

Анджелери развел руками и опустил голову.

– Вы свободны, – сказал Базили.

Верди вышел.

– Это печальное недоразумение, – сказал Анджелери.

– Я знал, что мы понапрасну теряем время, – сказал Базили. – Он играет ужасно.

– Я с вами не согласен, – сказал Пиантанида. Он недолюбливал Базили и был всегда рад не согласиться с ним. – Он играет не только не ужасно, а даже, как мне кажется, хорошо. По-своему, конечно. Вне правил, так сказать. Но он играет осмысленно, прочувствованно, с увлечением.

– Бог с вами, синьор Пиантанида, – сказал Анджелери. – Мы не имеем права поддаваться каким-то необъяснимым, неопределенным впечатлениям. Мы должны рассуждать. Рассуждать разумно и здраво. Этот юноша играть не умеет. Как пианист он не выдерживает критики. Руки у него испорчены. И поправить ничего нельзя. Ему восемнадцать лет.

– Восемнадцать лет и девять месяцев, – сказал Базили. – Скоро девятнадцать. Он родился в октябре, а теперь у нас конец июня.

– Ну вот видите, – сказал Анджелери, – тем хуже для него. Руки у него твердые и вполне сформировавшиеся. Развивал он их неправильно. Мне его жаль, но помочь ему ничем не могу. Виртуоза из него не выйдет.

– Он – органист, – сказал Пиантанида. – Вот тут, в отзыве о нем, подписанном любителями музыки его родного города, сказано, что он с восьми лет начал играть на органе. Весьма возможно, что он хороший, а может быть, даже отличный органист.

– Но поступает-то он в класс фортепиано, – неестественно громко сказал Анджелери. Он начал горячиться. – В класс фортепиано. Не в класс органа. Такого класса у нас нет. А пианиста-виртуоза из него никогда не выйдет. Я уже сказал. Могу повторить еще: не выйдет.

– Всё? – спросил Базили. У него был вид человека, которому все эти разговоры и обсуждения явно опротивели, – Резюмирую: в приеме отказать.

– Подождите, – сказал Пиантанида. – Я хочу обратить ваше внимание на его сочинения. Я бегло просмотрел их, и они мне очень понравились. Скажите мне, синьор профессор… – Пиантанида обратился к Базили, но Базили не дал ему договорить.

– Да, да, я знаю наперед все, что вы хотите сказать, синьор Пиантанида. Я тоже успел просмотреть глазами сочинения этого Верди. Я тоже просмотрел их бегло, но вполне достаточно, чтобы составить о них суждение. И даже, предчувствуя, что мой отзыв об этих сочинениях будет необходим, я таковой отзыв уже набросал.

– Очень интересно, – сказал Пиантанида.

– Вот он. – Базили откашлялся. – «Сочинения, которые Джузеппе Верди представил нам, сказав, что они являются собственными его работами, написаны не без воображения и не лишены живости. Это дает основание предположить, что если вышеназванный Верди с должным вниманием и терпением посвятит себя изучению правил контрапункта, то он со временем сможет научиться управлять фантазией, которой он, по-видимому, наделен от природы, и сумеет писать сочинения, которые будут достойны похвалы». Вот мое беспристрастное мнение.

– Золотые слова, – сказал Алессандро Ролла, – золотые слова! – Старый маэстро уже давно порывался вставить хотя бы одну фразу в защиту Верди. Но это ему никак не удавалось.

– Да, да, – сказал Пиантанида. – Может быть, можно позвать его обратно, чтобы он сыграл кое-что из своих сочинений?

– А что от этого изменится? – сухо спросил Анджелери. – Пианистом он все равно не станет.

– Может быть, и не станет, – сказал Пиантанида. – Но он пишет искреннюю, горячую музыку. А это не так-то легко. Вот и профессор Базили признает в его сочинениях неоспоримые достоинства. Мы только что слышали…

– Нет, нет, – сказал Франческо Базили, – не переиначивайте моих слов и не переоценивайте их значения. Я сказал: если он с должным вниманием и терпением посвятит себя изучению правил контрапункта, то он со временем научится писать сочинения, которые, быть может, окажутся достойными похвалы. Вот все, что я хотел сказать. И только это, и ничего другого. И я подчеркиваю: со временем и быть может…

– Я все-таки предложил бы, – сказал Ролла…

– Извините, я не кончил, – Базили постучал пальцем по столу, – со временем и быть может – это я подчеркиваю. Ибо если в сочинениях, которые он представил сегодня на суд комиссии, я не могу отрицать наличия природных способностей, то одновременно я не обнаружил в этих сочинениях ничего мастерски законченного, ничего такого, что стоило бы напечатать. Поэтому, учитывая к тому же, что ему девятнадцать лет…

– Ну, конечно, нельзя же все время забывать об этом, – вызывающе и раздраженно заговорил Анджелери. – Девятнадцать лет! А вот Муцио Клементи, например, уже на восемнадцатом году жизни написал свои первые сонаты для фортепиано, и какие сонаты!

Пиантанида пожал плечами.

– Что? – закричал Анджелери. – Вы, надеюсь, знаете об этом? Сонаты, которые одобрил сам Филипп Эммануил Бах!

Пиантанида сделал неопределенный жест рукой.

– Ну, если вы хотите сравнивать его с Муцио Клементи…

– А с кем же, позвольте вас спросить, я должен его сравнивать? С кем? С кем? С кем? Ведь мы можем принять его только как исключительно одаренного пианиста-композитора, не так ли? Не так ли? Или я ошибаюсь?

Профессора молчали, и только маэстро Ролла сказал успокаивающе и несколько робко:

– Конечно так, синьор Анджелери. Никто и не считает, что Вы ошибаетесь.

– Не горячитесь, коллега, – сказал Пиантанида, – я уже сдался.

Ему было очень жарко, его одолевала дремота. Он даже потихоньку зевнул.

– Все же я считал бы возможным… – опять заговорил Ролла.

– Нет, нет, нет и нет, – запротестовал Базили. Он уже давно отстранился от спора, который так неожиданно разгорелся между профессорами. Самый предмет оживленного обмена мнениями был ему глубоко безразличен – нашли о чем говорить! И он хотел только одного: чтобы досадный инцидент, так взволновавший экзаменационную комиссию, был бы поскорее исчерпан и предан забвению. Он решил выступить, чтобы веским и строгим словом пресечь чрезмерно затянувшиеся и по существу бессмысленные разговоры. Он был совершенно спокоен и равнодушен к тому, что так разволновало его коллег. И именно потому, что он был спокоен и равнодушен, он заговорил в том несколько торжественно-приподнятом тоне, в каком обычно произносят официальные, заранее заученные речи.

– Не пора ли, – сказал Базили, – прекратить ни к чему не ведущие споры? Как вы думаете? – И Базили обвел всех строгим начальническим взглядом. – Мы должны воспитывать виртуозов, синьоры. Воспитывать виртуозов, способных украсить своим искусством любой театр и любой концерт. Воспитывать виртуозов, способных обратить на себя внимание высочайших особ в любом государстве Европы. Воспитывать виртуозов, способных протрубить славу о музыкальной школе Милана по всему просвещенному миру.

Базили возвел глаза кверху, точно перед его мысленным взором, где-то на недосягаемой высоте, проносились славные когорты воспитанных в Милане виртуозов.

Было тихо. Под потолком плавно кружились мухи. Базили вытер глаза и рот платком. Жара была невыносимой. Профессора молчали. Пиантанида боролся с напавшей на него зевотой. Анджелери маленьким ножичком оттачивал гусиное перо. Ролла не спускал с Базили внимательных глаз и слушал его, часто поддакивая.

Голос Базили загудел снова:

– Мы не имеем права, синьоры, – говорил Базили, – выпускать из наших стен посредственных исполнителей. Мы не имеем права принимать взрослых людей на том основании только, что они, как говорит синьор Пиантанида, обладают способностями к музыке. А разве дилетанты не одарены способностями к музыке? Как же иначе могли бы они любить музыку и наслаждаться ею? И разве многие дилетанты не играют на разных инструментах и играют иногда весьма недурно? Однако никто не называет этих дилетантов профессиональными виртуозами, а им, в свою очередь, не приходит в голову стучаться в двери высшей музыкальной школы. – Базили обвел профессоров опечаленным взором и укоризненно покачал головой. – Чем мы сейчас занимаемся, синьоры? – спросил он. И, как бы ужаснувшись, ответил шепотом: – Мы обдумываем, как бы принять в нашу высшую музыкальную школу взрослого молодого человека, который претендует быть пианистом – и играть не умеет; который должен стать виртуозом – и испортил себе руки. Что вы скажете на это, синьоры?

– Вы правы, – сказал Пиантанида, – принять его невозможно.

– Я поступил бы против своей совести, если бы сказал, что из него сможет выработаться пианист-виртуоз, – Анджелери говорил, как обычно – приветливо-благожелательно.

– Да, да, да, – сказал Базили. – Всё, синьоры, всё, всё. Не будем больше возвращаться к этому вопросу. Разногласий между нами, по-видимому, нет. Нет? В таком случае резюмирую: в приеме отказать. Так? Вызываю следующего.

А потом все пошло быстро и безостановочно, как по заранее укатанной дорожке. Отказ принять Верди в консерваторию, отказ, столь решительно высказанный на экзамене инспектором по учебной части Франческо Базили, отказ этот понесся к последней, решающей инстанции, обрастая по пути новыми и новыми мотивировками.

Правительственная канцелярия, куда Верди тотчас по приезде в Милан направил прошение о зачислении его в консерваторию, запросила директора консерватории графа Сормани Андреани о результатах испытаний, которым был подвергнут молодой Верди.

Граф вызвал к себе Франческо Базили.

Базили приготовил директору подробную докладную записку о результатах экзамена. Отзывы профессоров Анджелери и Пиантаниды были обстоятельно и тщательно запротоколированы.

Граф Сормани нервно барабанил пальцами по столу. Он был человеком нерешительным и мгновенно поддавался постороннему воздействию. У него всегда выигрывал тот, кто выходил из кабинета последним. Полчаса назад у него на приеме был маэстро Ролла. Граф Сормани нервничал.

– Как с этим Верди? – спросил он Базили.

– Принять его не представляется возможным.

Граф поморщился.

– Это очень, очень досадно. За него просит старик Ролла. Подумайте, нельзя ли как-нибудь…

Базили изобразил на лице своем почтительное сочувствие. Он очень хорошо знал своего начальника.

– Мы ждем ваших распоряжений, синьор директор.

– Да, да, – обрадовался граф Сормани, – хорошо было бы, не правда ли, уважить просьбу старика!

– Само собой разумеется, – сказал Базили, – совершенно с вами согласен. Позволю себе только напомнить, что здание наше не может вместить количества уже принятых учащихся. И особенно страдают учащиеся пианисты. Они не имеют возможности выучивать задаваемые им уроки, так как у нас нет классов, где они могли бы экзерсироваться. И инструмент для занятий у нас тоже только один.

– Да, да, – сказал граф озабоченно. – Все это так; я сам знаю, что это так. Вы совершенно правы. – Граф нервничал. Пальцы его выбивали по столу частую дробь. Граф чувствовал себя растерянным. Он очень быстро падал духом и легко считал любое положение безвыходным.

– Да, да, это ужас до чего у нас тесно. Я уже не раз докладывал об этом правительству. Так дальше продолжаться не может. Это невозможно. Так вы говорите, что в классах нет места?

– Позволю себе заметить, что в общих спальнях – в дортуарах – еще хуже. Там недопустимая теснота. Пройти между кроватями невозможно. Дышать нечем. А в городе опять начинается холера. Уже было несколько случаев заболевания этой страшной болезнью. Правда, пока только еще на окраинах. Но далеко ли от окраины до центра?

Граф Сормани совсем растерялся:

– Нет, это, конечно, невозможно, вы совершенно правы. Если бы даже этот Верди был редчайшим талантом, подлинным чудом – я не мог бы его зачислить. Мне некуда поместить его. У нас теснота. И притом еще холера. Только этого недоставало!..

И на докладной записке Базили граф размашисто написал: «Принять невозможно ввиду отсутствия места как в классах, так и в дортуарах».

Рапорт Базили с припиской директора консерватории графа Сормани пошел на рассмотрение в Имперскую канцелярию, к правительственному секретарю Джузеппе Корбари. Корбари был юристом. Во всяком деле он становился на чисто формальную точку зрения. На бумаге, присланной из дирекции консерватории, он сделал свои пометки. Он писал чрезвычайно поспешно и потому неразборчиво. Он торопился на званый обед к графу Бельджойозо. Замечания Корбари, хотя написанные второпях, были полны смысла. Они были лаконичны и мотивированы. В деле, несколько витиевато изложенном Базили, Корбари сразу выделил то, что считал единственно важным. И даже всего двумя замечаниями он как бы выжал из многословной базилиевской прозы голую, ничем не приукрашенную и не замаскированную сущность предложенного его вниманию дела. «Ему восемнадцать лет», – написал Корбари на полях базилиевской докладной записки. «Способности его не являются выдающимися», – написал Корбари далее и тоже на полях, как раз против отзывов профессоров Анджелери и Пиантаниды. И, наконец, Корбари остановился на одной подробности, только им подмеченной, на подробности новой и еще более осложнявшей дело о поступлении Верди в консерваторию. «Он не является подданным Ломбардо-Венецианского королевства», – написал Корбари. И это свое веское замечание он подчеркнул широкой жирной чертой.

Отмеченное обстоятельство, само по себе чрезвычайно важное, не было, по-видимому, принято во внимание ни дирекцией консерватории, ни экзаменационной комиссией. Между тем иностранные подданные не могли поступить в Миланскую консерваторию иначе, как по особому распоряжению правительства. На это существовала инструкция. Инструкция была не гласной, но знать ее следовало.

А потом тут же, на первой странице докладной записки, написанной Франческо Базили, через весь базилиевский текст, наискось снизу вверх, по-прежнему царапая и прорывая бумагу плохо отточенным пером, Корбари высказал свое отношение ко всему делу: «Предлагаю, – написал Корбари торопливо и неразборчиво, – предлагаю ходатайство Верди отклонить».

И с этими пометками он отправил бумагу на утверждение к австрийскому генерал-губернатору Милана, графу Францу Ф. Гартигу.

Решение фон Гартига не заставило себя ждать. Бумага вернулась в Имперскую канцелярию с собственноручной резолюцией австрийского генерала. На первой странице записки Базили, наверху, ближе к правому углу, нарядными готическими буквами, аккуратно и не спеша, миланский генерал-губернатор собственноручно начертал: предлагаю поступить сообразно изложенному.

В Имперской канцелярии были весьма опытные чиновники – мастера-виртуозы по составлению бумаг. Приказы сочинялись быстро. Фон Гартиг подписывал их каждый день.

И уже девятого июля директору консерватории графу Сормани Андреани был вручен доставленный из Имперской канцелярии пакет. Это был по всем правилам отредактированный приказ за подписью генерал-губернатора. «Ознакомившись, – гласил приказ, – с обстоятельствами дела, изложенного Вами в рапорте от 3-го числа текущего месяца за № 198, о ходатайстве Джузеппе Верди, который на четыре года старше, чем установлено для поступления в консерваторию, Правительство постановило: ходатайство вышеназванного Верди отклонить».

Вот и все. Коротко и ясно. На другой день с утра в консерватории был вывешен список выдержавших испытания в высшую Миланскую музыкальную школу. Список был вывешен в самом здании консерватории, в вестибюле и на видном месте во дворе на стене, как раз напротив входа. Лист белой бумаги был вставлен в старую деревянную рамку, и солнце в этот день припекало так жарко, что через три часа бумага пожелтела.

Счастливцев, признанных достойными поступить в консерваторию, было всего пять. Первым в списке стоял восьмилетний Джузеппе Вернокки. Кроме него приняли трех мальчиков. Из них двум было по десяти лет, а одному двенадцать. И еще приняли одного взрослого. В класс пения: у него был прекрасный голос – бас. Звали его Луиджи Валли. Ему шел восемнадцатый год. Однако ничего нарушающего устав в факте приема такого взрослого юноши не было. Для поступающих в классы пения существовали особые правила. Молодых людей принимали в эти классы только после окончания периода мутации (ломки) голоса.

Имени Джузеппе Верди в списке не было. Джузеппе Верди не был принят.

Вот как обстояло дело с поступлением его в консерваторию.