Текст книги "Молодой Верди. Рождение оперы"

Автор книги: Александра Бушен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

– Не эти чувства его волновали, – сказал Алипранди, – не к ним он тяготел, не ими жил.

– Но все-таки это странно! – настаивала донна Каролина. – Странно и непонятно! Клара, дорогая, а ты как думаешь? Чем это объяснить, если не тем, что он плохой патриот?

– Судьба, – сказал Алипранди, – сыграла с маэстро трагическую шутку. Годы его выхода на театральную сцену, годы, когда он стал проявлять себя как музыкант-композитор, совпали с теми годами, когда вопросы искусства перестали быть у нас вопросами чисто эстетическими, вопросами вкуса, вопросами школ и направлений; годы его творческой деятельности совпали с теми годами, когда жизнь породила особенно глубокие мысли и особенно страстные чувства и потребовала их выражения в искусстве, и особенно сильно потребовала их выражения в музыке. Потому что музыка, как известно, любимейшее искусство нашего народа, общий для всех и всем понятный язык, которым народ наш заявляет о своем праве на независимость и – скажу прямо – о своем могуществе.

– О, как прекрасно вы это сказали, – прошептала Клара. – Музыка – общий для всех и всем понятный язык, которым народ наш заявляет о своем праве на независимость и о своем могуществе.

– Да, да – это чудесно, – нетерпеливо сказала донна Каролина, – но я хочу знать, где трагическая шутка?

Алипранди усмехнулся.

– Извольте. Трагическая шутка в том, что глубоких мыслей и страстных эмоций у маэстро Россини не было. Никогда не было! Таким образом, сама жизнь толкала его как раз на то, на что он не был способен. Да, не был способен, несмотря на гениальную свою одаренность. Не был способен, я настаиваю на этом, в силу своего характера. В силу особенностей своего характера. Это очень трагично, и он, несомненно, должен был почувствовать это.

Босси крикнул ему из дальнего угла гостиной:

– Ну, что ж, по вашему выходит, что великий маэстро должен был почувствовать себя беспомощным перед наступлением новых идей и новых чувств? Так, что ли?

– О, – сказал Алипранди, – я ничего не утверждаю. Я только строю догадки и предположения. Может быть, маэстро Россини действительно почувствовал, что в наступающем новом времени его творчеству нечем питаться. Может быть, он понял, что пошел по ложному пути, но одновременно с этим понял, что возврата ему нет. Может быть, может быть! Все это возможно. Я вполне допускаю это. Слабость души и слабость воли, и эта его гипертрофированная впечатлительность, и ярко выраженная ипохондрия – все эти физические немощи и болезненные свойства характера сковали гениальную творческую мысль композитора и, весьма вероятно, утвердили в его сознании горькую уверенность в том, что писать он больше не может. И вот перо выпадает у него из рук и он умолкает.

И тут к Алипранди обратилась донна Каролина, почему-то сильно смутившись.

– Вы говорите, – сказала она, – что болезнь и ипохондрическое настроение вселили в маэстро уверенность, что он не может больше писать. Но если бы кто-нибудь взялся его разуверить и сумел бы этого достигнуть, смог бы маэстро снова взяться за перо?

Вопрос показался Алипранди до смешного наивным, и он не сразу нашел, что на него ответить. Ответил синьор Мартини.

– Нет, – сказал он, – не смог бы!

Все повернулись к нему. Голос его прозвучал несколько неожиданно. Он очень долго сидел неподвижно и молча, с опущенной головой, и все, как бы сговорившись, не нарушали его молчания вопросами и не обращались к нему. Клара Маффеи думала, что он, может быть, задремал. Синьор Мартини выпрямился. Спавший у него на коленях котенок выгнул спину и прыгнул к нему на плечо. Синьор Мартини повернул голову и прижался щекой к теплому пушистому зверьку. Котенок соскочил на стол и осторожно, чуть скользя нетвердыми лапками, пошел по блестящей поверхности, гладкой, как стекло. Синьор Мартини встал. Он казался беспредельно утомленным. Живыми оставались только глаза. Они смотрели пытливо и напряженно.

Синьор Мартини прошел несколько шагов по комнате. Остановился перед портретом Жорж Санд (Клара Маффеи была страстной почитательницей французской романистки, сторонницы идеи освобождения Италии от иноземного гнета). Потом повернулся к нему спиной. Прислонился к стене. Наклонил голову и посмотрел себе под ноги. Искал глазами котенка.

Котенок сидел на столе перед вазой с цветами. Протянув лайку, он поспешно, мелкими движениями похлопывал и теребил уже увядающий тюльпан, тяжелый и пышно распустившийся, точно роза. Лепестки дождем сыпались на стол. Котенок с удвоенной торопливостью теребил цветы. Синьор Мартини шагнул к столу. Но донна Каролина опередила его. Она ловко схватила котенка за шкурку на спине, высоко подняла его и засмеялась, глядя на его беспомощно растопыренные лапки с выпущенными острыми, как иглы, когтями. Потом она легонько шлепнула его раза два, нагнулась и пустила его на ковер. Котенок жалобно запищал. Синьор Мартини закрыл глаза.

– Все, что сказал уважаемый доктор Алипранди, очень правильно и тонко подмечено, и я совершенно с ним согласен. Мне хотелось бы, однако, прибавить еще кое-что к уже сказанному. – Синьор Мартини говорил очень тихо. Он казался беспредельно утомленным. – Молчание маэстро Россини, – продолжал он, – наше общее горе и наше общее дело. Это дело всей страны, это касается нашего искусства – ergo, касается всех нас. Поэтому каждому из нас можно и должно высказать все свои мысли и соображения по этому поводу. Я сам только что сказал, что маэстро Россини явился живым протестом против того состояния упадка, в которое пришла музыка нашей страны; я сказал, что он выступил против диктатуры бездарных учителей, против раболепного следования изжившим себя правилам, против косности публики, тирании певцов, алчности импресарио. Все это так. Я только что говорил об этом. Но маэстро Россини не внес в оперную музыку ничего такого, что изгладило бы или, по крайней мере, существенно изменило бы старое; он не внес в оперную музыку ни элементов новой драматургии, ни новых интонаций. Нет, этого он не сделал: и драматургия и интонационный язык оперного произведения остались прежними. Маэстро Россини по-прежнему подчиняет человеческую драму законам «внутримузыкальным», то есть законам развития музыкальной формы, и создает иллюзию новизны, разрешая трагедию путем неслыханных колористических эффектов. Я сказал «иллюзию новизны» потому, что подлинная новизна должна была проявиться в содержании, в глубоких мыслях, в страстной эмоции, а ни того, ни другого мы у маэстро Россини не видим. Все это уже отметил мой друг, доктор Алипранди. Я же, со своей стороны, прибавлю к этому, что маэстро, признавая в музыке эмоции «вообще», смеется над возможностью выявить эти эмоции более жизненно, более определенно, заставить их звучать по-разному в зависимости от силы самой эмоции, от сценической ситуации, от личности героя, выражением состояния души которого эти эмоции являются. Всех этих возможностей маэстро не признает. Мне самому довелось слышать от него одно такое утверждение, сделанное им в шутливой форме. Это было в Париже. Мы говорили о похоронном марше. Маэстро прохаживался по комнате, потом остановился у открытого окна и выглянул на улицу, а в это время по мостовой дефилировал батальон зуавов под командой офицера. Маэстро обернулся ко мне и сказал смеясь: «Что бы вы ни говорили, друг мой, а похоронный марш есть похоронный марш, будь он написан на смерть полковника зуавов или его тещи».

Босси рассмеялся громко и неожиданно.

– Это смешно, – сказал он, – это очень смешно!

– Что же маэстро хотел этим сказать? – спросила донна Каролина.

– Он научился шутить, как настоящий француз, – сказал Алипранди.

Клара Маффеи повернулась к синьору Мартини и умоляющим жестом протянула к нему руки.

– Продолжайте, продолжайте, прошу вас. Каролина, дорогая, мы сейчас наверно услышим про маэстро Россини вещи замечательные и незабываемые.

– Нет, – сказал синьор Мартини, – я не могу сказать ничего особенно значительного. Очень благодарен вам за внимание. – Он низко поклонился Кларе. – Я упомянул о полковнике зуавов и его теще только для того, чтобы показать, как маэстро Россини смеется над возможностью конкретизировать эмоции и как он не признает необходимости таких конкретизированных эмоций в оперном искусстве. Вот и все. Ничего другого я не имел в виду. К этому прибавлю еще, что примерно так же, то есть в известной мере насмешливо-пренебрежительно, маэстро относится и к словесному содержанию драмы, которую намеревается омузыкалить. Словесное содержание значит для него очень мало, вернее даже, ничего не значит. Его фантазия не требует драматургической концепции, чтобы разогреться и буйно заработать. Забавная сценическая ситуация, удачно найденная либреттистом реплика – этого достаточно, чтобы стимулировать творчество, а когда воображение заработало и потекла музыка, никакие нелепости текста, никакие драматургические или словесные несообразности не в силах остановить этот льющийся поток музыки, не в силах помешать безудержному полету фантазии музыканта. Что за дело маэстро Россини до музыкально-драматургической концепции? Что ему за дело до единства замысла? До высоких идей? До экзальтации глубоких человеческих чувств? До всего того, чего требует от композитора наступающая эпоха? Что ему за дело до всего этого? Скажу прямо: ему до этого решительно нет дела!

Голос синьора Мартини окреп, усталость, казалось, прошла; он говорил вдохновенно и убежденно. Его слушали, затаив дыхание, и никто не решился бы перебить его вопросом или замечанием. Но всем очень хотелось знать, почему синьор Мартини считает, что великому маэстро нет дела до высоких идей и глубоких человеческих чувств. И синьор Мартини, точно подслушав эти мысли, ответил на вопрос, который никто не решился задать ему.

– Конечно, – сказал он, – музыка маэстро Россини берется выражать и высокие идеи, и глубокие человеческие чувства. Но как она выражает их? И о каких идеях, о каких чувствах и страстях говорит эта совершенная по форме, увлекательно-нарядная, бездумно льющаяся и ничего не углубляющая музыка? К сожалению, мы можем говорить только об искажениях, которые претерпевают в этой музыке идеи и чувства. Мы можем говорить о том, что страстная любовь превращается в этой музыке в мимолетное увлечение, а гнев и ненависть до такой степени условны, что никому не страшны. И, конечно, вопрос – почему же это так? – напрашивается сам собой. Почему маэстро Россини, гениальнейший композитор, не может выразить ни глубоких мыслей, ни страстных человеческих чувств? Ответ на это есть. Ответ исчерпывающий. Потому, что во главу угла своего искусства маэстро Россини поставил принцип чисто эстетического наслаждения. Потому, что маэстро отрицает в музыке какую бы то ни было цель, кроме возбуждения этого эстетического наслаждения, рассеивающегося, как только умолкли звуки.

– Наслаждение, – сказал Босси, – это чудесно! Испытывать наслаждение, любуясь произведением искусства, что может быть приятней? Мы любим наслаждаться, и мы умеем ценить наслаждение. Мы – не аскеты. Мы ими никогда не были. Мы ими никогда не будем. Мы любим наслаждаться, слушая музыку, и мы всегда любили тех композиторов и тех певцов, которые доставляли нам это наслаждение. Поэтому мы так любим маэстро Россини. И как нам не любить его? Вы сами только что сказали, что он спас музыку нашей родины от гибели. И вы сказали еще многое другое очень важное и значительное, и никто из нас, конечно, не сумел бы выразить это так, как сумели это сделать вы. Но, уверяю вас, что сердцем своим мы все чувствуем так. И еще я вам скажу, что так чувствует весь наш народ. Народ наш боготворит маэстро Россини – вы знаете это не хуже меня – за то, что он вернул музыке певучесть, за то, что он открыл неиссякаемый источник, откуда ключом бьет мелодия – и какая мелодия! Не находишь слов, чтобы определить ее: божественная мелодия, освежающая мелодия, легкая, жизнерадостная, вечно обновляющаяся мелодия – вот какая мелодия! За эту мелодию народ наш и полюбил маэстро России и и за эту мелодию всегда будет любить его.

Босси ходил взад и вперед по комнате, ни на кого не глядя. Он был очень взволнован. Он двигался, как слепой. Уронил стул и чуть не упал сам. Он был очень огорчен. Он перестал понимать синьора Мартини. Он считал, что синьор Мартини неправ, и во что бы то ни стало хотел доказать ему это.

– Вы говорите: принцип наслаждения… Я не знаю и не хочу знать никакого принципа. Я знаю одно: слушая музыку маэстро Россини, испытываешь такое наслаждение, что забываешь обо всем на свете. Разве это не прекрасно? Да это самое высокое наслаждение, какое только может быть! И не один я так думаю, не один я так чувствую. Вы сами знаете, что значит для всех нас музыка маэстро Россини и как безгранично ее влияние. Вы сами знаете, что музыкой маэстро Россини заслушивается весь мир, да, да – я нисколько не преувеличиваю – весь мир! Вы знаете, что публика во всех оперных театрах требует музыку Россини, и только эта музыка нужна, и только эта музыка доставляет высокое наслаждение. Это стало аксиомой. Чтобы понравиться публике, музыка должна быть россиниевской или похожей на россиниевскую. Это неоспоримо! Так есть и так будет, уверяю вас. Влияние Россини безгранично. Молодежь упивается его музыкой. Молодые композиторы восторженно подражают ему. Они не хотят писать иначе. Только так! Только как маэстро Россини! Они хотят говорить в музыке только его языком. А теперь скажите мне: разве может пользоваться такой силой воздействия на тысячи, на миллионы людей музыка, где нет настоящих человеческих чувств, музыка, где чувства претерпевают, как вы говорите, искажения? Нет, нет и нет! Тысячу раз нет! Это невозможно! Я этому не верю. Маэстро Россини – гений. А обаяние и власть гения всемогущи! И бороться с этим могуществом невозможно. Да и незачем!

Клара смотрела на Босси с нескрываемым ужасом. Босси говорил теперь резко и запальчиво, в очень повышенном тоне. Клара считала, что он по отношению к синьору Мартини непростительно дерзок. Она хотела остановить его, но не знала, как это сделать. На помощь ей пришла донна Каролина.

– Успокойтесь, Босси, – сказала она, – что с вами сегодня? Никогда не думала, что вы можете так горячиться в споре.

– Мы не спорим, – сказал синьор Мартини. – Маэстро Россини – гениальный музыкант, и влияние его безгранично. И молодые композиторы говорят в музыке его языком. Все это так. И спорить об этом мы не будем. Не это для нас сейчас важно. Важно другое. Благотворно ли для нас в данный момент воздействие и влияние музыки маэстро Россини? Вот что нам надо знать, вот что для нас единственно важно, вот над чем мы должны призадуматься. И когда мы прямо и честно поставим перед собой этот вопрос, нам придется ответить: нет, влияние музыки маэстро Россини для нас в данный момент неблаготворно. И даже больше. Влияние этого музыкального искусства для нас в данный момент пагубно. Почему? Потому, что музыка, в которой гениальная одаренность композитора целиком обращена на колорит, на внешнюю орнаментику, музыка, где сокровища таланта затрачены на мелочи и подробности, музыка, где культивируется эффект ради эффекта – такая музыка изменяет великим общечеловеческим идеям. Да, музыка маэстро Россини доставляет наслаждение. Но наслаждение бездумное и бездейственное неизбежно приводит к холодному, чисто эстетическому любованию искусством. А холодное, чисто эстетическое любование воспитывает в людях эгоизм и равнодушие. Да, музыка маэстро Россини доставляет наслаждение. Но язык этой музыки, пленительный и чарующий, завораживает и убаюкивает. Итак, эта музыка не освящена высокой идеей. Она не способна побуждать к борьбе. Она не может вызвать энтузиазм сопротивления. Ничего этого она не может. Ничего этого она не хочет. Не к этому она направлена. Не в этом ее цель. И вот теперь скажите мне сами, как вам кажется: нужно ли нам сейчас такое музыкальное искусство? Нужно ли такое искусство нашему народу? Народу, которому необходимо призвать на помощь всю свою энергию, народу, которому необходимо напрячь все творческие силы, которому необходимо закалить дух, народу, которому предстоит восстать наконец от трехсотлетнего сна и отвоевать свою независимость, – я спрашиваю вас, нужна ли такая музыка такому народу? Нет, в данный момент такое музыкальное искусство нам не нужно и влияние такого музыкального искусства для нас пагубно.

Ах, как он говорил, этот синьор Мартини! Он был замечательным оратором. Голос у него был глубокий и необыкновенно выразительный. Невозможно было, слушая его, оставаться равнодушным.

Он замолчал и обвел глазами своих слушателей, как бы ожидая ответа или возражения. Но все были слишком сильно поражены и взволнованы, и никто ничего не ответил и ничего не возразил. И тогда синьор Мартини заговорил снова.

– Да, – сказал он, – мы знаем, что гениальная музыка маэстро Россини покорила всю Европу, покорила весь культурный мир. Покорила силой новизны, неожиданным полетом фантазии, блеском инструментовки, яркостью мелодии и остротой ритма, покорила совершенством формы и неслыханной изысканностью звучаний. Все это так, и мы все знаем это. Но чем оказывается эта гениальная музыка, если воспринимать ее в свете назревающих событий, радостных, но грозных, если воспринимать ее в свете событий нашего сегодня? Она оказывается ничем иным, как гениально препарированным результатом того, что в действительности стало для нас вчерашним днем. Поверьте мне, это действительно так. Мы не должны скрывать этого друг от друга. Мы должны это знать. Да, я только что сказал, что маэстро Россини спас музыку нашей родной страны от позорной гибели. Я так сказал, и это правда. Но теперь я скажу и другое. Пора понять, что упорствовать в намерении продолжать путь маэстро Россини – это безумие и безумие опасное. Ибо вести музыку дальше по тому пути, по которому шел маэстро Россини, то есть по пути формальных ухищрений, по пути бесконтрольной игры безудержной фантазии, подчиненной только одной сугубо индивидуализованной композиторской личности, – это значит вести музыку по пути извращения, это значит опять вести ее к неминуемой гибели. Может быть, это кажется вам парадоксальным, но это действительно так.

Босси хотел что-то сказать. Клара, настороженно наблюдавшая за ним, приложила палец к губам и испуганно зашептала:

– Умоляю, умоляю, не надо, не надо перебивать…

Босси с досадой махнул рукой. Он промолчал, но это далось ему нелегко.

– Сейчас кончаю, – сказал синьор Мартини, – осталось очень немного. Но это немногое до чрезвычайности существенно. Боюсь, однако, что это немногое вызовет с вашей стороны возмущение, боюсь даже, что это немногое покажется вам кощунственным. Впрочем, это не остановит меня, и я все же скажу то, что имею сказать. Потому, что я должен это сделать, потому, что сказать это – моя святая обязанность. Сегодня нам нужно освободиться от влияния маэстро Россини, нам нужно освободиться от влияния самого маэстро и от влияния того музыкального направления, представителем которого он является.

Донна Каролина не могла сдержать возгласа изумления.

– Тише! – прошептала Клара.

– Нам нужно иное направление, – говорил синьор Мартини, – нам нужен иной композитор. Композитор иного душевного склада, композитор иного характера. Нам нужен композитор-патриот, идущий в передовом отряде лучших людей нашей родины, нам нужен композитор не только гениально одаренный, но наделенный огромной духовной мощью, несгибаемой волей и неукротимой энергией. Ибо все эти качества – и духовная мощь, и несгибаемая воля, и неукротимая энергия – необходимы для композитора-патриота, мечтающего видеть расцвет своего искусства в стране свободной и независимой. Они необходимы композитору-патриоту для борьбы с порочной практикой оперного творчества, установившейся в стране бесправной и угнетенной; для борьбы против предрассудков, имеющих вековую давность; для борьбы против равнодушия публики, изнеженной и ленивой; для борьбы против тирании директоров театров, продажных и алчных; для борьбы против своеволия певцов, избалованных и развращенных; для борьбы против упрямства композиторов, без оглядки подражающих музыке маэстро Россини.

Синьор Мартини опять остановился. Четыре человека следили за ним с напряженным вниманием, ожидая неслыханных откровений. Клара Маффеи побледнела и прижала руки к сердцу. Босси казался окаменевшим.

И тут синьор Мартини улыбнулся. Улыбка его была страдальческой и не украшала лица. Глаза смотрели по-прежнему напряженно и строго, в углах рта резко обозначились глубокие продольные морщины. Донна Каролина была неприятно поражена и с трудом могла скрыть чувство разочарования.

– О, – сказала она, – как это все неожиданно!

И, чтобы скрыть смущение, прибавила: – Можно ли представить себе такого композитора?

– Да, – сказал синьор Мартини, – можно. – Он был опять строг и сосредоточен и смотрел вдаль, прямо перед собой. – Он должен быть человеком с чистым сердцем, с чистым сердцем и нерастраченными силами, человеком с новым сознанием и новым жизнеощущением. Он должен быть композитором, черпающим вдохновение из новых источников, композитором, в самой эпохе ищущим отличительные черты и отличительные интонации нового искусства. И этот композитор должен не только подслушать новые чувства и новые мысли, и новые стремления своих современников, а должен суметь найти в музыке подлинное выражение этих мыслей, этих чувств и этих стремлений. Вот каким я представляю себе композитора, нужного нашей стране и нашему народу!

– Браво, браво, браво! – громко сказал Алипранди. Аплодируя, он прошел через всю комнату, подошел к синьору Мартини и крепко пожал ему руку. – Остается от всего сердца пожелать друг другу, чтобы такой композитор появился. – Алипранди еще раз пожал руку синьору Мартини и повернулся к остальным. Лицо его выражало радостное волнение. Он широко улыбался.

– Остается пожелать, – сказал он торжественно, но не переставая улыбаться и с особым значением подчеркивая каждое слово, – остается пожелать, чтобы скорее появился тот «неизвестный юноша, который где-то, в далеком уголке нашей страны, быть может, уже сейчас обуреваем вдохновением и таит в себе секрет новой музыкальной эпохи».

И как раз в эту минуту в гостиной появился Пазетти. Он вошел незамеченным, остановился у двери и слышал мадзиниевскую фразу, громко и взволнованно произнесенную Алипранди.

Клара подошла к синьору Мартини и со слезами на глазах благодарила его за все, что он говорил сегодня. Донна Каролина остановилась перед зеркалом и прикалывала развившийся локон. Она первая заметила Пазетти, увидела его отраженным в зеркале.

– Синьор инженер Пазетти, – сказала она громко и быстрым движением обернулась. Обернулась и Клара.

Пазетти стоял у двери в надуманной позе на фоне темно-зеленой портьеры.

– Пророческим словам, написанным шесть лет назад, быть может, наступило время сбыться, – сказал он. – Добрый вечер! – и он низко поклонился.

Более эффектное появление в гостиной Клары Маффеи трудно было придумать. Пазетти был очень доволен. Все смотрели на него с любопытством. Он сделал несколько шагов вперед.

– Я к вам прямо из театра Ла Скала, с репетиции «Навуходоносора».

– Ах, боже мой, как это интересно!

– Рассказывайте, рассказывайте!

– Ну, что это за опера?

Пазетти вышел на середину комнаты.

– Расскажите нам про музыку, – попросила Клара.

– Про музыку? – переспросил Пазетти.

И вдруг он ясно вспомнил финальный хор первого действия, лавину нарастающей звучности, силу неумолимо пульсирующего ритма, вспомнил волнение, которым были охвачены слушатели в партере, да не они одни, а он сам и Мерелли… Он вспомнил это так ясно, что чуть не сказал, как час назад в театре: «Черт его знает, что за музыка!» К счастью, вовремя опомнился и, мысленно все еще продолжая слушать развивающийся и нарастающий финал первого действия, сказал негромко, с несвойственной ему простотой:

– Вы знаете, что я не люблю говорить необдуманно и нелегко поддаюсь первому впечатлению. Но сегодня я должен отступить от правил, которыми руководствуюсь всю жизнь. Рискну! Скажу смело и определенно: ничего подобного у нас еще было!