Текст книги "Ричард Львиное Сердце: Поющий король"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Глава тридцать четвертая
ТЕОДАКРИМА

Весь май о Саладине приходили самые странные вести – то будто он велел взять под стражу всех своих лучших военачальников, то будто он взялся отвергать свое курдское происхождение от Аюба и доказывает, что его род ведется от какого-то древнего армянского царя, а то и вовсе невероятное – будто великий султан Египта и Сирии замыслил отречься от Мохаммеда, принять христианство и побрататься с королем Ричардом.

Разумеется, подобные сплетни быстро подвергались проверке и развеивались – слаженная тамплиерская разведка работала безотказно. Но одно становилось ясно – в стане врага после Пасхи творится что-то неладное, великий султан ссорится со всеми своими приближенными, и некоторые из них уже оставили свою службу у него, и это могло служить еще одним веским поводом к тому, чтобы как можно скорее собирать новый поход на Иерусалим.

В последний день мая в замке Беренгария Ричард собрал военный совет, на котором решено было завтра, в первый день Петровского поста, начинать решительное движение на восток, в сторону Гроба Господня. Король объявил себя сердцем похода, французов и аквитанцев – грудной клеткой, в которой это сердце колотится, германцев – крепкими раменами, англичан и итальянцев – левой и правой рукой, испанцев и гасконцев – левой и правой стопой, всех остальных – пальцами на тесно сжатых кулаках, а Папу Римского, само собой разумеется, – головой. Все остались довольны, только великий магистр де Сабле позволил себе спросить:

– А кто же тогда король Иерусалимский Анри де Шампань?

– Крылья, – ответил Ричард. – И эти крылья прилетят к нам с гор Самарских, когда мы встанем под стенами Иерусалима.

На другой день первые лучи рассвета еще не успели коснуться дальних холмов на востоке, а король Англии Ричард Львиное Сердце уже выводил полки крестоносцев. Все было как всегда – так хочет Господь, лон-лон-ла, Гроб Господень, спаси нас, не нам, не нам, а имени Твоему, дайте нам пройти. Богородица Дево, заступись за нас, не мешайте Христовой рати, лон-лон-ла. Святой Георгий, веди нас, Годфруа, будь среди нас, прочь, Саладин, с пути!.. На душе у Ричарда было томительно. Он не чувствовал грядущего успеха и не мог скрыть обреченности в своих глазах, не из тех он был людей, кто умеет скрывать чувства.

– Прощай, львичка милая, – поцеловал он Беренгарию. – Обещаю тебе скорое свидание в Иерусалиме.

Королева Англии в ответ грустно улыбнулась и сказала:

– Мой Иерусалим там, где есть ты, любимый.

Тут Фовель влажно дыхнул ноздрей в самое ухо Ричарда, и король поспешил в седло.

Когда подъехали к Лидде, Робер де Шомон, едущий рядом с Ричардом, со вздохом промолвил:

– В очередной раз убеждаешься в той простой истине, что на войне победы либо даются с наскоку, либо завоевываются адским терпением и упорством.

Ричард посмотрел на него, увидел, что тот пытается его ободрить, и рассердился:

– Перестань, Робер! Думаешь, я не уверен в грядущей победе? Я уверен в ней более, чем когда-либо. Ведь точно известно, что в стане врага происходит смута, а сам Саладин Тигриное Сердце пребывает в состоянии резиньяции… [139]139
  Резиньяция – готовность сложить с себя властные полномочия (resignation – фр.).


[Закрыть]А кроме того, недавно мне было дано видение, точный смысл которого мне покуда неведом, но кажется, это явный знак того, что нам следует идти на Иерусалим именно теперь.

– И вы, ваше величество, хотите поведать мне об этом видении? – спросил коннетабль ордена тамплиеров.

– Отчего бы и нет, – пожал плечами Ричард и рассказал Роберу про белоснежную голубку.

– Да, – согласился Робер, – скорее это знак добрый, нежели злой.

Первую ночевку решено было сделать в замке Шато-де-Какон, дождаться здесь подхода последних полков из Сен-Жан-д’Акра и завтра подняться в горы до Эммауса, а то и до Бетнубы. Значительная часть войска тем временем должна была двигаться по вади Ас-Сарар. На душе у Ричарда было все тоскливее, и, когда Робер весело предложил ему вспомнить про надпись на знамени Чаши, король Англии вдруг с раздражением отказался и решил лечь спать, надеясь, что, быть может, завтра эта ублиеточная тоска развеется. Но когда он разделся и стал ложиться в постель, его словно молнией ударило – он явственно различил в своем паху целую пригоршню прыщей. Он упал навзничь на прекрасные кипрские простыни и подушки, лоб его покрылся холодной испариной, и почему-то в висках застучал мерзостный припев из сирвенты негодяя Пистолета: «Прыг-прыг-прыг… Скок-скок-скок…» Самое страшное состояло в том, что невидимый враг или каратель возвращал ему прыщи не тогда, когда Ричард изнасиловал сарацинку, и не тогда, когда он хотел принять мусульманство, и не тогда, когда затеял убийство двух тысяч заложников, и не тогда, когда он впервые произнес слово «ублиетка», а именно теперь, когда все столь благоприятно складывалось для взятия Иерусалима, когда сам Саладин был ослаблен и действительно пребывал в резиньяции.

Ричард понимал, что именно теперь он должен броситься к стопам Всевышнего и горячо молиться Ему. Но никакого желания в душе его не было, и вместо молитв с губ просились слова обиды. Всю ночь он катался в постели с боку на бок, покрываясь липкой испариной, то и дело рыдая от отчаяния. Под утро он кое-как уснул, а проснулся весь в скользком поту и, сбросив с себя одеяло, обнаружил в паху значительную сыпь – львиную ржавчину, леонтаксию…

– Ублиетка! – воскликнул он, а когда к нему вошел Робер де Шомон, Ричард сказал своему старому верному другу: – Нам нечего делать в этих краях, мой милый эн Робер.

– Почему, ваше величество? – опешил тамплиер.

– Потому что уже две болезни названы моим именем и ни одного города, – ответил Ричард, понимая, что Робер ничего не поймет из сказанных слов, но понимая также и то, что он не в состоянии ничего объяснить ему толком.

– Вы больны, эн Ришар? – спросил де Шомон.

– Я ржавею, – ответил король Англии.

– Пора в путь.

– Конечно! Пришли полки из Сен-Жан-д’Акра?

– Их нет.

– А где Жан де Жизор?

– Сенешаль Жан там, в Акре.

– В таком случае полки оттуда подойдут не скоро. Все равно – идем в горы. Буду ржаветь там. Не зови меня больше Львиным Сердцем, эн Робер, отныне мое имя – Ричард Львиная Ржавчина.

– Раз так, то и вы не зовите меня Медвежьим Сердцем, эн Ришар, – рассердился тамплиер. – Пусть я буду Медвежий Лишай, если вы – Львиная Ржавчина.

Поднимаясь в тот день в горы, Ричард еще пытался себя утешить, взять в руки. Быть может, сыпь явилась к нему не в знак погибели похода, а в знак того, что она исчезнет, если Иерусалим все-таки будет взят. Но утешение сие было слабым.

Добравшись до Бетнубы, Ричард повелел здесь ставить долговременный лагерь, здесь ожидать сил из Сен-Жан-д’Акра. Он уже не в состоянии был сидеть в седле, настолько быстро на сей раз развивалась его губительная лихорадка. Пах, межножье, живот, колени уже осыпаны были гадкими прыщами, Ричарда знобило, трясло, пот струился по всему телу. Ему хотелось одного – лечь в кровать и умереть или хотя бы надолго уснуть.

Так печально началось месячное стояние в Бетнубе на горах Иудейских. Для Ричарда оно скорее было лежанием, ибо он почти не вставал с постели, каждое утро обнаруживая появление новых прыщей. Сыпь поднялась уже по груди, запрыгнула на плечи, спустилась до колен, залезла на поясницу и на спину до самых лопаток. Стояла изнурительная жара, крестоносцы изнывали от бездействия и зноя. С каждым днем ожидание подкрепления становилось все томительнее. Ричард страдал, он злился на Беренгарию, что она, зная о его болезни, не едет к нему, но, когда она объявилась в Бетнубе, он отослал ее обратно в Яффу, едва свидевшись.

Сарацины все назойливее тормошили лагерь своими частыми и весьма удачными вылазками, а король Львиное Сердце лежал в своем шатре, осыпанный прыщами, потный и горячечный. Иногда ему все же становилось легче, возвращалась жажда жизни, и тогда он выбирался из палатки, садился на Фовеля и спешил развлечь тоскующую душу в случайных стычках с отрядами сарацин или в нападениях на богатые караваны, текущие из Египта в Багдад.

– Как вы можете не бояться случайной гибели, находясь в двух шагах от цели? – возмутился как-то барон Меркадье.

– Кто весело живет, тому не страшна смерть, – отвечал Ричард. – К тому же меня ведь нельзя убить в бою, это всем известно.

После таких вылазок ему всегда становилось опять хуже, львиная ржавчина валила его на два-три дня в постель, с горячкой, бредом, тоской, ублиеточным метанием. Однажды летописец Амбруаз отыскал у себя записку, сделанную им на Кипре, когда после бури они гостили у Лутрофории. Это была та самая записка, в которой говорилось, как лечиться от львиной ржавчины.

– Вот послушайте, ваше величество, – пришел Амбруаз к королю с этим лечебным предписанием, – я записал все слово в слово: «Пролив Божьи слезы, смешать их с соком теодакримы, выпавшим в шестой месяц на рассвете до восхода солнца, а также и с росою и полученную смесь выпить».

– Что это, Амбруаз? Лутрофория?

– Да, это ее предписание, как можно вылечиться.

– В шестой месяц? А сейчас какой? Июнь? Шестой? – сквозь пелену лихорадки всполошился Ричард.

– Вот тут загвоздка с месяцем, – почесал Амбруаз в затылке. – Древние греки в разные времена считали первым месяцем года либо июнь, либо июль. Но я полагаю, что это предписание составлено в более поздние времена, когда год начинался с первого марта. В таком случае шестым следует считать месяц август.

– До августа ждать? – огорчился Ричард.

– Но известно также, – продолжал Амбруаз, – что римляне ввели обычай встречать новый год первого января, ибо первого января вступали в должность консулы. Сей обычай перешел и в Византию. Его скорее всего придерживался и составитель лечебного предписания. И в таком случае шестым месяцем следует считать наш теперешний июнь.

– Прекрасно! – воскликнул король Англии, приободрившись. – А какое сегодня число?

– Уже двадцатое, – ответил Робер де Шомон.

– Да, и нам надо торопиться, – сказал Амбруаз. – Но тут загвоздка не только с месяцем, тут еще два препятствия. Что за Божьи слезы, которые надо пролить, и что за теодакрима, с соком которой надо эти слезы смешать? Причем само слово «теодакрима» и переводится с греческого как «Божьи слезы».

– Божьи слезы – это когда плачешь от любви к Богу, когда чувствуешь, что в душе твоей тесно от этой любви, – сказал Ричард с грустью. – Способен ли я пролить эти слезы сейчас?

– Быть может, если вы все же откажетесь от своего обета не глядеть на Иерусалим до той поры, пока не завоюете его, и решитесь выйти на холм, с которого на рассвете можно увидеть очертания Святого Града, то Божьи слезы прольются из ваших глаз, эн Ришар, – сказал Робер де Шомон.

– Да, ваше величество, тамплиер дело говорит! – с жаром подхватил барон Меркадье.

– Но сперва надо все же отыскать эту теодакриму, – уклонился от ответа Ричард.

– Я советовался с местными учеными мужами, – сказал Амбруаз, – и пришел к следующему умозаключению. Оно, возможно, ошибочно, но его следует испробовать. В здешних краях есть растение майлахи, оно появляется только в июне, который у арабов называется «хузайран», и если это растение срывать на рассвете, сбрызнутое росой, оно имеет неповторимый приятный вкус, утоляет и жажду и голод. Многие полагают, что именно майлахи ели евреи в Аравийской пустыне, называя чудесное растение манной. Попробуем, ваше величество?

– Да, надо попробовать, – вздохнул Ричард. – Надеяться на то, что Саладин пришлет кого-нибудь из братьев со средством от леонтаксии, как некогда от леонардии, теперь не приходится. Пускай соберут сок этой травы майлахи, кто знает, может быть, это и есть теодакрима.

Через пару дней Амбруаз принес Ричарду целую бутыль с довольно густой жидкостью.

– Оказывается, – улыбался он, – все даже не так, как я вам говорил в прошлый раз. Меня подвело худое знание арабского. Майлахи – это сок тамарисковой хвои, он и впрямь проистекает лишь в июне, падает на траву и ветки, с которых этот сок спешат собрать до восхода солнца, покуда он не загустел и не исчез. По вкусу он напоминает мед. Но главное, что я все больше уверен – это и есть наша теодакрима.

– Оно уже смешано с росой? – спросил Ричард.

– Да.

– Стало быть, дело только в Божьих слезах. Ну что ж, завтра я попробую взглянуть на Иерусалим на рассвете.

На другое утро, однако, он не смог встать рано – не было сил. Ничего не получилось с ранним вставанием и в следующие несколько дней. Львиная ржавчина не на шутку разъедала Львиное Сердце. Даже в прежние времена, когда он по многу лет не расставался со своей болезнью, она не проявляла так сильно свою власть и волю. Кончался июнь, а Ричард, как и во время зимнего своего львиного прыжка, завяз на горах Иудейских. Будто некая сила отторжения не пускала его к заветной цели.

Лишь в один из последних дней июня король Англии пересилил себя и смог встать утром за час до рассвета. Шатаясь, он с трудом залез в седло и на вздыхающем беспрестанно Фовеле поехал на высокий холм, с которого, как уверяли все, иногда можно было увидеть Иерусалим, очертания его башен и куполов. Меркадье, Шомон, Дрё, Бетюн и все летописцы сопровождали его. Амбруаз вез бутыль с тамарисковым соком, смешанным с росой. Было тепло, с востока дул слабый ветерок, от которого Ричарда все же знобило и по телу бегали мурашки. Стуча зубами, король спросил у Ричарда Девиза:

– Ричард, как у нас в Англии говорят, когда мурашки по спине бегают?

– У нас короче, – ответил англичанин. – Просто: I feel creepy.

– Неплохо. Надо мне переходить на английский. Хороший язык. Говорят, есть пророчества о том, что в будущем многие народы будут говорить по-английски. Но, правда, многие, разумеется, возненавидят этот язык. В нем есть глубина. Я бы даже сказал, бездонность. Ублиетка. Аркадия. Должно быть, черти в аду говорят друг с другом по-английски. Стоит как следует разучить сей язык, прежде чем отправиться ко всем чертям в ад. Как думаешь, Амбруаз, на каком языке говорят между собой в преисподней черти?

– Вы вновь начинаете бредить, ваше величество, а между тем мы уже приехали, – сказал барон Меркадье. – Вон, взгляните, если приглядеться как можно пристальнее, то увидятся очертания Святого Града.

– Где? Там?

Ричард стал напрягать зрение, стараясь увидеть город в той стороне, куда указывал барон.

– Кажется, я что-то вижу, – сказал граф де Дрё. – Купола, башни… Но очень трудно разглядеть.

– Вряд ли его больному величеству это удастся, – заметил Робер де Шомон.

В глазах у Ричарда все плыло, и никакого Иерусалима он не видел, ни земного, ни небесного. Он видел темный простор земли и светлый простор неба, становившийся все светлее и светлее. Но – ничего более.

– Мы похожи на крестьянских ребятишек, стоящих вблизи замка, в котором идет пир, – промолвил Ричард. – Вглядываемся в окна, стараясь что-то увидеть, нам мерещится, будто что-то мы видим, но…

В это мгновенье луч рассвета проклюнулся сквозь скорлупу горизонта и медленно устремился вверх, как стебель светящегося растения. Глазам Ричарда сделалось больно, и тотчас слезы наполнили его очи, и от этого луч превратился в крест, ярко пылающий на востоке.

– Я не вижу Иерусалима, – сказал Ричард Львиное Сердце. – Но я вижу свет Господнего Креста. Я вижу Спасителя! Господи! Ты есть! Ты есть, Иисусе! Мне уже не нужен Иерусалим. Я достиг своей цели!

Он провел ладонью по лицу, и ладонь его стала мокрой от слез. Он не знал, Божьи ли они, но протянул ладонь к Амбруазу:

– Скорее!

Амбруаз плеснул на ладонь Ричарда из бутыли, и Ричард торопливо выпил. Рассветный луч уже не казался крестом, и короля Англии взяло сомнение – а не смешно ли все это, что они тут затеяли? Ему мигом представилось, как посмеялись бы при дворе Раймона Тулузского над таким проявлением чувств, над этим сцеживанием Божьих слез. Именно «сцеживанием» – так бы они и сказали. Не желая больше думать о мнениях тулузцев, Ричард сказал:

– Возвращаемся. Мне плохо. Сейчас вырвет.

В тот день сыпь забралась ему на кадык.

Глава тридцать пятая
ГОЛУБКА

Ему было так плохо, что он уверился в близком конце. Такой смелый, такой летучий, такой певучий и веселый король – и такой болезненный! В лагере, раскинувшемся вокруг Бетнубы, уже вовсю шли раздоры. Итальянцы хотели идти на Египет, среди англичан появились вожди, уверяющие, что неплохо было бы повернуть войска на север, к Дамаску, французы готовы были бить и тех и других, ибо, казалось, только они одни остаются твердыми в желании двигаться на Иерусалим. А вождь похода лежал в своей ставке, осыпанный прыщами, и бредил.

В первых числах июля ему вдруг сделалось лучше. В одно прекрасное утро он обнаружил, что хотя сыпь не уменьшилась, состояние его не такое убийственное, он может лежать и с удовольствием слушать Робера де Шомона, сидящего подле его постели и рассказывающего какой-то очередной забавный случай из своей жизни на Кипре. «Какое у него светлое лицо», – подумал король, и в следующее мгновенье вся внутренность шатра озарилась белым сиянием. Ричард приподнялся с подушки и воскликнул:

– Голубка! Вот она! Наконец-то!

Робер замер на полуслове, раскрыв рот и в недоумении оглядываясь по сторонам.

Белое сияние сгустилось, в нем затрепетали лучезарные крылья, которые мелькали вокруг головы счастливого короля Англии, будто стая белоснежных бабочек. И далекий голос прозвучал глубоко в душе Ричарда: «Икрод, Альб-аль-Асад!» – «Беги, Львиное Сердце!» В тот же миг сияние выскочило вон из шатра, и Ричард ринулся следом, задыхаясь от болезненной слабости. Он увидел сноп света, быстро удаляющийся по небу на запад, в сторону Средиземноморского побережья. Где-то в стране забвения свет факела проваливался в черный зев бездонного колодца, а здесь, на горах Иудейских, король Англии Ричард Львиное Сердце стоял и наблюдал за тем, как свет голубки устремляется в лазурный свод бездонного неба. Ему стало легко, будто его освободили от какой-то надоевшей обязанности. Чистый воздух прохладой струился на его лицо невесть откуда, ибо стояло жаркое июльское утро.

– Ваше величество… – раздался за спиной голос коннетабля Робера де Шомона.

Ричард оглянулся и, стремительно слабея, произнес:

– Робер!.. Это была не просто голубка… И она сказала мне, что я должен вести свое войско назад в Яффу, а затем возвращаться в свое королевство.

Он сделал шаг в сторону тамплиера и как подкошенный рухнул ему на руки, потеряв сознание.

К полудню он пришел в себя, а к вечеру почувствовал прилив сил. На закате он с огромным удовольствием поужинал, выпил три стакана кармельского вина и сказал:

– Мне хорошо, Робер.

– Мы не пойдем на Иерусалим? – спросил коннетабль.

– Я еще не решил, – ответил Ричард, с улыбкой потягиваясь.

– К вам гости, эн Ришар, – осмелился доложить Робер.

– Гости?

– Да, и довольно странные.

– Кто же?

– Сенешаль Жан де Жизор…

– Вон его!

– Да, но при нем не кто иной, как Аладиль Сафаиддин, родной брат султана Египта.

– Аладиль? В таком случае зови.

– Обоих?

– Черт с ними, зови обоих.

– Они спрашивают, не согласитесь ли вы переговорить с ними с глазу на глаз. То есть только вы и они. Не соглашайтесь, эн Ришар! Они убьют вас!

– Ну и убьют, что ж тут такого. Убийство – вещь в этом мире столь же обыкновенная, как восход солнца, деторождение, питие вина, обладание женщиной… Я не боюсь их. Да и не для того они явились. Согласись, что когда кто-то кого-то хочет убить, он не просит о разговоре с глазу на глаз, а наносит удар в самое неожиданное время и в самом неподходящем месте, как это сделали с Конрадом. Зови, зови.

И вот Ричард оказался в обществе странных собеседников. При виде сенешаля Жана сердце короля екнуло, но он постарался на сей раз не выдать своего отвращения к этому тараканоподобному существу. Он только заметил:

– Как вы постарели, эн Жан. Должно быть, много забот испытали в последнее время?

– Да и вас не омолодила болезнь, эн Ришар, – отвечал сенешаль с улыбкой летучей мыши.

– Здоров ли мой брат, султан Салах-ад-Дин Альб-аль-Нимр? – спросил Ричард у Сафаиддина.

– Он здоров, но печален, – ответил тот. – В отличие от вас, Мелек-Риджард Альб-аль-Асад. Вы, как я замечаю, больны, но пребываете в добром расположении духа.

– Просто мне сегодня стадо получше и я впервые с охотой поужинал и выпил три чарки. Что же привело вас, судари мои, в мою ставку и какой разговор требует такой таинственности?

– Поскольку у Аладиля болит горло, то обо всем скажу я, а брат великого султана явится свидетелем моих откровений и подтвердит истинность сказанного, – произнес Жан де Жизор.

– Хорошо, я весь – ухо, как говорят у нас в Аквитании, – вздохнул Ричард, готовясь услышать что-то особенное и не ожидая ничего хорошего.

– Крестовый поход, – продолжал сенешаль, – встретился ныне с неожиданной преградой, о которой никто не посмел бы пророчествовать. Все дело в том, что султан Египта наблюдал в Великую субботу чудесное и чудодейственное явление Огня Господня в Иерусалиме при Гробе Спасителя, и сей Огнь запал с тех пор в его сердце.

– В его тигриное сердце, – вдруг перебил Жана де Жизора Ричард. – Прошу вас, эн Жан, не говорить о сердце Салах-ад-Дина просто – «сердце». Говорите – «тигриное сердце».

Сенешаль Жан вскинул недоуменно брови, переглянулся с Сафаиддином, крякнул и продолжал:

– Слушаюсь, ваше величество. Огнь Господень запал султану Египта в его тигриное сердце. И великий Салах-ад-Дин опечалился, ибо он понял, что должен стать христианином. Но как это сделать, будучи государем великого исламского государства?

– Да, это невозможно, – кивнул Ричард.

– Но он считает, что возможно, – возразил Жан де Жизор.

– Считает? Он поистине велик в таком случае!

– Да, он мог бы уйти от своей обширной власти, уединиться и стать христианином в то время, как повсюду объявили бы о его смерти. И ничто бы не угрожало ему. Приверженцы Аллаха оставили бы его в покое. Но он хочет принести Христу не только себя, но и всех своих подданных.

– О! Да если это произойдет, его назовут равноапостольным, и тогда уж мне точно за ним не угнаться! – засмеялся Ричард. – Хотя, – промолвил он, оборвав неуместный смех, – если я обращу в христианство народы Гога и Магога, то, пожалуй, сравняюсь с Альб-аль-Нимром в славе.

Тут настал черед улыбнуться Аладилю.

– Нет, – сказал Ричард. – Даже лучше не Гога и Магога, этих слишком многочисленных нехристей. Лучше я обращу в христианство скиаподов.

– Скиаподов? – удивился Аладиль. – Кто это?

– Люди с единственной левой ногой, – пояснил Ричард. – Причем нога эта вдвое больше и шире, чем их туловище, а ступня огромна, как купол мечети Аль-Акса. Скиаподы настолько ненавидят Бога, что все время заслоняются от небес своей исполинской ногой. Их обратить ко Христу будет особенно трудно. К тому же и живут они на далеком острове, до которого даже на самом легком энеке надо больше года плыть.

– Вашему величеству угодно потешаться, – сказал Жан де Жизор. – В таком случае нам, быть может, следует прекратить наш разговор?

– Нет, не следует, – возразил Ричард. – Простите, если мой тон показался вам игривым. Это от кармельского вина. Итак, насколько я понимаю, султан хочет мира, необходимого ему для подготовки своих подданных к принятию христианства. Так?

– Да, так, – отвечал Аладиль. – И для такой подготовки нужен один, может, два года.

– Вы, как христианский монарх, должны понимать всю важность происходящего, и потому вам следует оставить затею со взятием Иерусалима, возвратить полки в Яффу и ждать заключения твердого мира с султаном. Это к тому же позволит вам скорее вернуться в Англию, где вашей короне грозит опасность, – заявил Жан де Жизор голосом, не терпящим возражений. – Султан Салах-ад-Дин просил передать вам, что условия этого перемирия на сей раз будут для вас как никогда благоприятны.

Ричард задумался. Какую игру затеял с ним Жан де Жизор? Может, выгнать обоих вон и завтра же, воспользовавшись ослаблением болезни, выступать на Иерусалим?

А если Жан де Жизор только на это и рассчитывает, на то, что Ричард поступит прямо противоположно его советам?

Глаза сенешаля, как две черные ублиетки, с насмешкой смотрели на короля Англии. Ричард не выдержал, отвел взгляд.

– Я бы не поверил вашим словам о решимости великого султана Альб-аль-Нимра принять христианство, – сказал он. – Но несколько дней тому назад я выехал на один из высоких холмов в окрестностях Бетнубы, желая увидеть очертания Иерусалима, и мне явилось знамение в виде пылающего креста, встающего с востока. А сегодня утром я получил еще одно знамение, удостоверяющее меня свыше о том, что мне нужно заключить мир с Салах-ад-Дином и возвращаться в родные края. Передайте великому султану, что я – согласен повернуть полки назад и вести их в Яффу.

Когда Жан де Жизор и Аладиль Сафаиддин удалились, Ричард поведал о разговоре коннетаблю Роберу, взяв с него клятву никому больше не рассказывать. Робер воспринял все с величайшим недоверием.

– Обман! Неслыханный обман! – возмущался он. – Жан де Жизор, как вы знаете, родился в один и тот же день, что ваш покойный отец. В тот же самый день угораздило появиться на свет и меня, грешного. Мало того, я с раннего детства знаю Жана, поскольку мы были соседями. Теперь он сенешаль, а я коннетабль ордена Храма, и я должен почитать его как старшего по званию… Но убей меня Бог, если, положа руку на Священное Писание, я поклянусь, что можно хотя бы на ноготь мизинца доверять Жану де Жизору.

– Ты знаешь, эн Робер, как я ненавижу это перепончатокрылое, – сказал Ричард.

– И вот что я вам еще давно хотел сказать, эн Ришар, – продолжал верный храмовник. – Я много думал, зачем нам троим нужно было родиться в один и тот же день. И мне пришло в голову странное размышление. В вашем покойном отце, не обессудьте за дерзкое суждение, равномерно сочеталось и дурное и хорошее. А мы с Жаном – как бы две противоположные сущности, сошедшиеся в покойном короле Анри Плантажене. Жан – сущность черная; злость, завистливость, разврат, подлость, предательство – все плохое, все скверное сошлось в нем. А во мне нет ни злости, ни зависти к людям. Я готов всю жизнь сражаться с врагами Христа, но и их мне жалко. Я чураюсь всякого разврата, предательства и подлости. Согласитесь, что я добрый человек, эн Ришар.

– Ты – светлый человек, Медвежье Сердце! – обнял друга король Англии. – А во мне, как в моем покойном отце, должно быть, сходятся две сущности.

– Нет, эн Ришар, – возразил тамплиер. – Меня в вас во много раз больше, чем Жана де Жизора.

– Спасибо, дружище.

– Не слушайте их, ваше величество, идите на Иерусалим. Ведь вы уже поступали в отношении Саладина коварно. Поступите еще раз. Нарушьте свое обещание, и мы будем встречать осень при Гробе Господнем.

– Нет, милый Робер, – покачал головой Ричард. – Я не верю Жану де Жизору, но верю брату Саладина, я верю, что Саладина могла посетить Христова благодать. Попробуем однажды поверить мусульманам! К тому же… Ты помнишь голубку, которую я видел сегодня утром?

– Но я ее не видел, государь.

– Но я ее видел, тамплиер.