Текст книги "Ричард Львиное Сердце: Поющий король"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Тут начался шумный спор между теми, кто был полностью согласен с мнением Робера де Сабле, и теми, кто все еще отстаивал права Гюи Лузиньянского. Спорили долго, не меньше часа. Наконец Ричард не выдержал и, потребовав тишины, произнес:

– Довольно прений. Теперь я прошу по взмаху моей руки крикнуть «аой» всех, кто за Гюи. У меня, как вы знаете, безукоризненный слух, и я сумею подсчитать примерное количество голосов.

Он взмахнул рукой, и зал огласило дружное:

– Ао-о-о-о-ой!

– Благодарю, – сказал Ричард, когда утих и возглас, и поднявшееся следом за ним эхо. – А теперь те, кто за Конрада, пусть прокричат «окэ» [123]123
  Аой и окэ, или ок – различные варианты слова «да» в древнефранцузском языке. Слово «ок» даже вошло в название области Лангедок, то есть буквально – «страна, где говорят „ок“». Лангедок еще называют Окситанией.


[Закрыть].

Он снова взмахнул рукой, и зал наполнился куда более мощным ревом:

– Окэ-э-э-э-э-э-э!!!

Когда рев утих, когда угасло его продолжительное эхо, Ричард промолвил:

– Думаю, что и моего слуха не надобно, дабы определить, чьих сторонников тут больше. «Окэ» победило. Да здравствует «окэ»! Да здравствует Конрад, новый король Иерусалимский! Я искренне рад за него, ибо сейчас это единственный человек, способный восстановить честь, славу и достоинство иерусалимской короны. До того мгновения, когда вы прокричали свое «окэ», я оставался сторонником Гюи де Лузиньяна. Отныне и я присоединяюсь к вашему «окэ» и становлюсь искренним радетелем за государя Конрада. Прошу великого магистра де Сабле послать в Тир своего командора д’Идро. Пусть он сообщит Конраду о нашем решении.

– Увы, это невозможно, ваше величество, – развел руками глава тамплиеров, – Дело в том, что несчастный командор Этьен д’Идро на предпоследней седмице Великого поста, поскользнувшись, упал с высокой скалы Андромеды и насмерть убился.

По коже Ричарда пробежали мурашки.

– Но ведь скала Андромеды вовсе не высокая. Да и что занесло его туда?

– Да, невысокая. Он прознал от кого-то, что если в полночь забраться на скалу Андромеды, то с нее можно увидеть на небе отражение страны Туле [124]124
  Туле – мистическая страна на самом севере, в которую, по представлениям средневекового человека, попадали после смерти души великих героев. Отражением страны Туле считалось северное сияние.


[Закрыть]. Но была буря, скала скользкая, он поскользнулся и упал вниз головой, самым темечком об острые камни.

– В таком случае пошлите к Конраду убийцу командора д’Идро, – мрачно промолвил Ричард и, повернувшись, зашагал прочь.

– Что вы имеете в виду? – догонял его де Сабле. – Ваше величество, я ничего не понимаю. Какого убийцу?

– Все вы прекрасно понимаете. Не надо притворяться, мессир! Убийца командора д’Идро – сенешаль Жан де Жизор.

– Но это невозможно, эн Ришар! Сенешаль Жан вот уже третью неделю по моему поручению находится на севере Сирии.

– Уж не у старца ли горы Синана? – мрачно усмехнулся король Англии. – Хорошо, пошлите к Конраду кого-нибудь из коннетаблей.

Покинув цитадель, Ричард отправился верхом на Фовеле покататься по окрестностям Яффы. Он ехал и напевал старую песенку, которую давным-давно певала мамушка Шарлотта и которая всегда журчала ручейком где-то глубоко-глубоко в душе Ричарда:

 
Мой милый меня бросил,
Окэ! цветет роза.
Мой милый меня бросил,
Окэ! цветет роза.
Незнамо почему
Цветет роза и сирень.
Незнамо почему
Цветет роза и сирень.
 

Кругом вставала дивная южная весна, а в сердце короля Англии рвались ветры, дожди и снегопады минувшей зимы. И действительно, как это возможно, что у человека все так плохо, а роза и сирень продолжают цвести и благоухать! Крестовый поход на Иерусалим, о котором пелось в сирвенте «Невеста Сирии», сделал своим избранником не Ричарда, а Конрада, предпочел другую благородную душу.

 
Он предпочел другую.
Окэ! цветет роза.
Он предпочел другую.
Окэ! цветет роза.
Прекраснее меня,
Цветет роза и сирень.
Прекраснее меня,
Цветет роза и сирень…
 

Глава тридцать первая
ДА И НЕТ

Всю Светлую седмицу Ричард находил себе утешение в обществе жены, уединившись с нею в замке Кафарлет. Ему не хотелось покидать Яффу. Здесь он был счастлив, снова счастлив с Беренгарией. Они помногу разговаривали, он рассказывал о своем детстве, о юности, о вражде-дружбе с Филиппом-Августом.

– О, как мне не хочется ехать воевать с ним! – воскликнул он однажды. – Мне он противен, а я люблю сражаться с теми, кого уважаю. До чего ж я мечтаю вновь сразиться с Саладином! После Арзуфа прошло так много времени. Казалось, битвы посыплются одна за другой, а их все нет и нет. Может, мне забыть об английской короне?

– Как это?

– А вот так. Пусть Жан заберет ее себе, а я останусь здесь. Буду воевать с Саладином, потом подружусь с ним и пойду завоевывать Индию. Стану индийским султаном Альб-аль-Асадом, приму мусульманство. Что-то неладное происходит во мне. Беранжера, мне кажется, я больше не хочу быть христианином. Мне нравится арабский язык, арабские кушанья, я полюбил природу Леванта. Меня волнует озан [125]125
  Озан – молитвенный возглас, совершаемый с высоты минарета, призыв к молитве. Собственно, того же корня, что и осанна, еврейское, а впоследствии и христианское славословие.


[Закрыть]больше, нежели осанна. Все в моей душе стремится не на запад, а на восток, в далекие, неведомые страны, туда, откуда был родом белый слон Карла Великого. Говорят, земля бесконечна, и если ехать и ехать на восток, то там не иссякают страны и народы, и всюду много удивительных вещей. А наш франкский мир такой тесный, теснота рождает подлости, лишь простор наполняет душу величием. Как ты думаешь, милая?

– Я думаю, что ты прав, – нахмурившись, отвечала королева. – Наш франкский мир и впрямь тесен. Но прошу тебя, Ришар, не произноси таких страшных слов про христианство и мусульманство! Ты должен оставаться верным Спасителю. Не знаю, смогла бы я жить с тобой, если б ты принял мусульманство. Должно быть, смогла, ибо я люблю тебя больше жизни, но это приносило бы мне невыносимые страдания. Боюсь, что и твой Саладин разочаруется в тебе, если ты примешь мусульманство.

– Пожалуй. Не бойся, любовь моя, я не перейду в другую веру. И я не хочу гарема. Мне нужна только ты. Скажи, а ты хоть раз пользовалась свистком короля Дагобера?

– Да, Ришар. Но мне не хочется об этом говорить.

– Стало быть, не получилось… Ну понятно, чудеса случались только при короле Дагобере [126]126
  …только при короле Дагобере. – Во французском языке это равноценно нашему выражению «при царе Горохе», с той лишь разницей, что король Дагобер – реальный исторический персонаж.


[Закрыть].

– Нет, Ришар. Не только. Ну хорошо, скажу. Я узнала о твоей измене и вообще не хотела тебя видеть. И я вышвырнула свисток, подаренный мне твоей ласковой матерью.

– Вышвырнула?!

– Да. Я пошла к берегу моря и бросила свисток в клокочущую волну.

– Вот, значит, как ты использовала его.

– Да, именно так.

Тут Беренгария встала с постели, в которой происходил этот разговор, подошла к одному из ларчиков, стоящих на ее столике, открыла его и достала оттуда костяной свисток на шнурке из переплетенных белых и красных шерстяных нитей:

– Вот он.

– Ты обманула меня?

– Нет, нисколько. Прошел январь, ты не появлялся и не появлялся, а я уже с ума сходила, тоскуя по тебе, готовая все простить, лишь бы ты был рядом. И вот однажды я, как безумная, отправилась на то место, где я бросила свисток Дагобера в пучину, и, представь себе, море выбросило его прямо к моим ногам.

– Быть не может! Да ведь это настоящее чудо!

– Вот видишь, они случаются не только во времена Дагобера. Я подобрала его, вытряхнула из него воду и, затаив дыхание, громко свистнула, мысленно моля Дагобера, чтобы он вернул мне тебя. На другой день ты приехал из Аскалона.

– О Беранжера! Иди скорее ко мне!

Потом он сказал ей:

– Послушай, львичка, я так не хочу покидать Святую Землю, но теперь, когда я уже объявил о своем решении, поздно менять его, иначе все снова вспомнят мой синьяль Уино и еще, чего доброго, снова станут так звать меня, забыв про Львиное Сердце. Единственное, что может сейчас отменить мой отъезд, так это внезапное появление Саладина. Ах, если бы султан осмелился прийти под стены Яффы, ища нового сражения со мною! Тогда не надо было бы никуда ехать. Слушай, Беранжера, давай свистнем Саладину в свисток Дагобера, а?

– Давай! – засмеялась Беренгария, радуясь, что муж ее именно таков, какого она любит. – Вот тебе свисток. Только когда будешь дуть в него, сосредоточь все свои мысли на том, как страстно ты хочешь появления Саладина.

Ричард так и сделал. Правда, когда он свистел, в мыслях его пронеслось и то, как он соскучился по Роберу де Шомону, и то, как хотелось бы снова повидаться с Аладилем и даже с Конрадом, которым все кругом восхищались, ибо он недавно напал в море на огромный дромон, принадлежащий ассасинам, и разграбил его, а самих людей старца Синана утопил в водах Медитерраниума. Редко кто осмеливался дразнить грозного шах-аль-джабаля, и многие теперь побаивались за Конрада, ибо ассасины умели жестоко отомстить за себя. В общем, свист получался посвященным не только Саладину, и Ричард со вздохом огорчения вернул свисток Дагобера Беренгарии.

Однако воля короля Англии, вложенная в свист, все же исполнилась, хотя и довольно своеобразно. На другой день, когда корабли Ричарда уже готовы были к отплытию, сам Ричард стоял на пристани и, морщась, говорил:

– О черт! Да я готов не только стать султаном Индии, но и царем Гога и Магога, лишь бы не возвращаться туда, где текут Сена, Луара и Гаронна!

Тут барон Меркадье подвел к нему какого-то человека со словами:

– Ваше величество, послушайте, что рассказывает этот араб-христианин, только что прибывший в Яффу из Иерусалима! Это потрясающе!

Ричард окинул взглядом сарацина в бурнусе и белой одежде, по внешнему виду которого никак нельзя было бы определить его христианское вероисповедание.

– Ну, что же там такое стряслось в Иерусалиме? – спросил король Англии, не ожидая ничего хорошего. – Рухнула мечеть Аль-Акса или Саладина осыпали прыщи?

– О неть, – заговорил сарацин-христианин. – Большой чудо! Салах-ад-Дин видеть суббота Господний Огонь [127]127
  Огнь Господень – чудесное явление, совершающееся ежегодно в Великую субботу накануне Пасхи в полдень, когда на Гробе Господнем появляется ярко-лиловое пламя, которое в течение нескольких минут не обжигает, но от которого можно зажечь свечу, тряпицу, вату, солому; назаряне – так мусульмане называют христиан; Иса ибн-Юсеф – по-арабски Иисус сын Иосифа; муктасиды – так в Коране называются христиане и иудеи, в отличие от каферов, или гяуров, – язычников. Муктасид – уверовавший в единого Бога, но не столь глубоко, как мусульманин.


[Закрыть]и много удивлеть… удивлиться. Он много люди заставлять уйти из Храм… Но, как сказать по-франки… Забыль слово!.. – Он страшно наморщился.

– Фхимти араби, – облегчил его мучения Ричард. – Мин фадлак ихки ала махлак. [128]128
  Я понимаю по-арабски. Только, пожалуйста, говорите как можно медленнее ( араб.).


[Закрыть]

– Шукран! Шукран! [129]129
  Спасибо! Спасибо! ( араб.)


[Закрыть]– обрадовался араб и заговорил дальше на своем языке. Вот что он поведал.

Султан Египта и всея Сирии Салах-ад-Дин ибн-Аюб ожидал, что к Пасхе войска крестоносцев наконец подойдут к стенам Иерусалима. До него дошел слух, что Конрад и Ричард дали клятву встретить Светлое Христово Воскресение в Храме Гроба Господня, а накануне Пасхи, в Великую субботу, наблюдать чудесное ежегодное явление Огня. «Не бывать этому!» – решил султан и принялся укреплять городские стены и устанавливать сильные заставы на дальних подступах к городу. Он отдал приказ своим полководцам привести под стены Иерусалима войска, разбросанные по Идумее, Самарии, Аджлуну и Эль-Аммону. Сарацины только о том и говорили, что грядет новый Хиттин. Тем временем Пасха приближалась, наступила Страстная седмица, а крестоносцы так и не появились. Глубокое разочарование постигло Саладина, когда он понял, что Ричард и Конрад так и не решились идти стремительной лавиной, дабы завоевать Аль-Кодс перед Великой субботой. Сомнение в истинности знаменитого Огня еще больше запало в его душу, а вместе с сомнением закралась мысль о том, что надобно раз и навсегда разоблачить сей обман, ежегодно устраиваемый назарянами, и тем самым доказать, что Иса ибн-Юсеф не был Сыном Божиим, как уверяют муктасиды, а явился в мир в качестве одного из величайших пророков Аллаха и предтечи Мохаммеда.

В Страстную пятницу утром весь Храм Гроба Господня был очищен от паломников, коих грубо выталкивали и даже били палками, если они не желали покидать место своего паломничества. Кувуклия [130]130
  Кувуклия – центральная часть Храма Гроба Господня, где, собственно, и находится Гроб.


[Закрыть]и ее преддверие были тщательно осмотрены на предмет того, нет ли там каких-либо хитроумных приспособлений для возжигания пламени. Ничего такого там не оказалось, и даже вату и пучки соломы, которые обычно заранее раскладывают на ложе Гроба, верующие еще не успели разложить. Приняв все меры предосторожности и убедившись, что Храм пуст, Саладин приказал закрыть двери Храма и бдительно сторожить их до самого полудня Великой субботы. Вечером того же дня сам Иерусалимский патриарх явился к султану с просьбой отменить все его приказы и разрешить христианам, как обычно приготовиться к приятию Святого Огня.

– Я глубоко почитаю ваш сан, – отвечал Саладин, – но осмеливаюсь отказать вам в вашей просьбе. Если сей Огнь возжигается волеизъявлением пророка Исы, то он будет гореть и без всякой ваты и соломы. Если же это обычное надувательство, то мы поможем вам избавиться от данного заблуждения, дабы скорее и легче вы смогли постичь великое учение ислама.

На другой день в полдень Саладин явился к дверям Храма Гроба Господня и увидел зрелище довольно трогательное: усиленные отряды войск окружали вход, а многочисленная толпа паломников, вопя и плача, старалась оттеснить сарацин от врат святыни, и Микал, как звали араба, рассказывающего обо всем этом Ричарду, находился как раз в той толпе. Тем временем патриарх со всем своим причтом заканчивал крестный ход вокруг Храма. Увидев Саладина, он не воспылал гневом и не проявил во внешнем облике никакого иного чувства, кроме смирения. Саладин казался несколько взволнованным и растерянным, но не отменял своих притеснений.

Патриарх и его причт остановились у одной из стен Храма чуть поодаль от двери и стали молиться. Двое из епископов заплакали, остальные выказывали завидную стойкость и смирение. Толпа, негодующая у входа, в которой стоял Микал, стала медленно успокаиваться – пример патриарха оказывал на паломников несомненное воздействие. По приказу Саладина стража образовала проход, по которому султан мог приблизиться к дверям Храма. Визирь Мирое Шаро с лязгом открыл замок и распахнул двери. В тот же миг ослепительное полуденное солнце стало меркнуть, все невольно обратили свои взоры вверх и увидели черную тучу, неведомо откуда набежавшую и накрывшую собою светило. Саладин тоже запрокинул голову, посмотрел на тучу и, несколько оторопев, остановился в пяти шагах от дверей Храма. Слышно было, как он сказал, обращаясь к визирю Мирое Шаро:

– Возьми пучок свечей и ступай в кувуклию. Как только вспыхнет Огонь, зажги им свечи и быстрее неси их сюда. Постой, возьми на всякий случай двух людей.

Визирь Мирое Шаро, один из тех, кому Саладин доверял почти так же, как самому себе и своим братьям, с пучком свечей и в сопровождении двух воинов исчез во мраке Храма Гроба Господня. Тем временем на улице перед Храмом сделалось еще темнее. Черная туча поглотила солнце и замерла, будто вознамерившись переварить светило в собственной черной утробе. Толпа паломников окончательно перестала галдеть и наседать на стражу. Следуя примеру патриарха, все христиане молились, и лишь некоторые из них, громко всхлипывая, плакали. Другой преданный султану визирь, Музгар Али, стоя за спиной своего хозяина, промолвил:

– Мой повелитель, двадцать пять летописцев в данный миг скрипят перьями, описывая сей великий час торжества ислама.

– Рано торжествовать, – почти простонал Саладин, бросив быстрый взгляд на своего верного визиря.

Медленно тянулись тягостные минуты ожидания. Туча, насевшая на солнце, так и замерла на одном месте, и после недавней жары стало даже прохладно. Время шло, и время замерло, и все словно провалилось куда-то, где нет времени вовсе. Наконец, не выдержав, султан приказал Музгару Али:

– Ступай туда и посмотри, что там происходит.

Визирь быстрым шагом отправился исполнять поручение и исчез в глубине Храма. Казалось, он тоже пропадет навеки, но вскоре его фигура в белых одеяниях, украшенных золотыми узорами, появилась в дверях.

– Повелитель, – обратился Музгар Али к султану, – они сидят там в полной темноте и ждут, но никакого пламени до сих пор нет и, по-видимому, не предвидится.

– Я так и знал, – усмехнулся Саладин. – Этого и следовало ожидать. Ступай к ним снова и скажи…

Но Саладин не договорил, ибо в сей миг он услышал треск, от которого всем показалось, будто у них лопается грудная клетка. В следующий миг Микал одним из первых увидел в стене образовавшуюся трещину, в которой мерцали какие-то искры. Еще мгновение, и искры разгорелись ярким лиловым пламенем, рвущимся прямо из трещины. Патриарх, стоящий ближе всех к Святому Огню, возжег от него пучок свечей и протянул его своему окружению, и в руках у всех зажигались свечи и пучки соломы. Святой Огонь распространялся быстро и непобедимо, а удивленные стражники послушно передавали зажженные пучки свечей и соломы толпе паломников, восторженно ревущей и рыдающей теперь уже на радостях. Микал вместе со всеми остальными окунал в Огонь лицо, умывался неземным пламенем, и борода его не загоралась от соприкосновения с чудодейственным Огнем, ресницы и брови не опалялись. Больные и калеки проводили Огнем по своим ранам и увечьям, и многие утверждали, что им становится легче.

Кто-то передал пучок свечей, горящих Святым Огнем, Музгару Али, и тот молча, в полной растерянности, протянул их своему государю. Саладин трясущимися руками принял их из рук визиря и поднес это пламенеющее чудо к своему лицу, окунул лицо в Святой Огонь и некоторое время держал его в нем. Затем он отшатнулся и поспешил вернуть горящие свечи Музгару Али. Тот в неописуемом трепете принялся тоже умываться Святым Огнем к величайшему изумлению визиря Мирое Шаро, только что вышедшего из дверей Храма.

– Велик и силен Господь Бог назорейский! – воскликнул в восторге Музгар Али. – Отныне и я – христианин! Мой повелитель! Великий Салах-ад-Дин аль-Аюб! Отныне мы все станем христианами!

Тотчас сверкнула сталь клинка, голова Музгара Али отделилась от туловища и со стуком упала на камни мостовой. Отбросив в сторону окровавленную саблю, визирь Мирое Шаро подскочил к Саладину и подхватил его под руку, ибо великий султан едва стоял на ногах. Еще двое обступили Саладина и повели его прочь от этого места, где христиане, ликуя, продолжали, как дети, радоваться Святому Огню. Солнце, освободившись из черной тучи, вновь ярко засияло.

– Стало быть, он есть, и он свят, этот Огнь Господень, – задумчиво произнес Ричард, внимательно выслушав рассказ Микала.

– Я никогда в этом не сомневалась, – позволила себе высказывание Беренгария.

– Да, ты у нас непоколебимая христианка, – усмехнулся Ричард. – Чего нельзя сказать обо мне. Послушай, Беранжера! А ведь он идет ко мне!

– Кто, Христос? – спросила королева удивленно.

– Нет, Саладин. Увидев Святой Огнь Господень и услышав свист Дагобера, он теперь пойдет в мою сторону, как я недавно шел в его. Я хотел перейти в мусульманство, а он теперь, мне кажется, подумывает, а не перейти ли ему в нашу веру.

– Это мечты, милый!

– Возможно… Эй! Я никуда не уплываю. Я остаюсь в Святой Земле, и мы скоро пойдем на Иерусалим. Объявите всем мое решение. Ну что ты смотришь на меня, Меркадье? Думаешь: «Опять он за свое! То скажет „да“, то скажет „нет“!» Так?

– Если честно, ваше величество… – улыбнулся Меркадье.

– А знаешь, как будет по-арабски Уино?

– Как?

– Наамла.

– Красиво, – сказала Беренгария. – Можно, я иногда буду называть тебя так?

– Можно. А как ты думаешь, есть ли у Саладина свисток Мансура или Гаруна аль-Рашида?

Глава тридцать вторая
ЖАЛО АССАСИНОВ

Весть о том, что Ричард опять передумал возвращаться в свои владения, мигом распространилась повсюду. Одни радовались, другие усмехались, припоминая прежний синьяль короля Англии, в котором «да» боролось и уживалось с «нет». Сам Ричард относился к радующейся части крестоносного воинства. Перемену решения он объяснил вождям похода тем, что Саладин стал утеснять христиан, а этого нельзя терпеть и нужно срочно начинать подготовку к новому походу на Иерусалим. Он пребывал в чудесном настроении, жил с Беренгарией в замке Кафарлет и до того преуспел в изучении арабского, что даже сочинил несколько кансон на этом языке, посвященных своей возлюбленной жене.

Конрад прислал из Тира письмо, в котором поздравил Ричарда с переменой решения и выразил желание вместе с ним двинуть полки на восток. Ричард в ответ написал новому королю Иерусалима, что в начале мая он будет ждать его со всем войском под стенами Яффы, что он намерен дать клятву следующую Великую субботу отметить в Храме Гроба Господня при троне Конрада, на коем тот будет восседать законным государем. Двадцать восьмого апреля Конрад прислал другое письмо, где высказывал свое соображение о том, что, может быть, будет лучше с двух сторон подойти к Иерусалиму – Ричарду с запада по вади Ас-Сарар, а Конраду с севера по берегу Иордана.

– Ну вот! – возмутился Ричард, – Вместо того чтобы уже прийти сюда с полками, он затевает переписку. Амбруаз! Напиши ему, что не позднее Симонова дня [131]131
  10 мая.


[Закрыть]я выступаю, и пусть он тоже не задерживается.

Едва гонец ускакал в Тир, Ричард приступил к последним приготовлениям. Беренгария упрашивала его взять ее на сей раз с собой. Он не соглашался.

– Боюсь, что во второй раз море не вернет мне свисток Дагобера, – вздохнула она печально.

– Да? – задумался Ричард. – Ну что ж, пожалуй, и впрямь не стоит по многу раз прибегать к услугам покоящегося в мире доброго монарха. Хорошо, я возьму тебя с собой, но если ты пообещаешь возвратиться в Яффу при первом же моем требовании.

Погода стояла волшебная, все вокруг цвело, зрело, благоухало, появились первые плоды. Солнце дарило тепло, но не испепеляющий зной, и было чем дышать. В первый день мая Ричард и Беренгария отправились в расположенный неподалеку от Яффы замок Мерль, где должен был состояться небольшой предпоходный турнир. Все прошло превосходно. После турнира угощались ранними арбузами, коими испокон веку славилось близлежащее село Тонтура. Потом король пожелал уединиться со своей возлюбленной супругой.

– Ты еще не забыла нашу Базилею Кефалию? – спросил он, раздевая Беренгарию и целуя ее в благоухающие арбузом уста.

– Нет, милый, нет, я помню нашу первую ночь так, будто она была вчера. Как я люблю тебя, мой Наамла!

Им было неизъяснимо хорошо друг с другом в этот первый день мая в Святой Земле, в спальне замка Мерль. Так хорошо, что у Ричарда кружилась голова, и он не сразу понял, что мелькает и трепещет вокруг этой кружащейся головы в самый пылкий миг любовного наслаждения, а когда понял, дрогнул всем телом – это была белоснежная голубка, та самая, призванная к нему сеидом-дервишем.

– Ты видишь ее, Беранжера? – спросил он.

– Кого-о-о? – простонала жена, открывая полные сладости глаза.

– Голубку?

– Где?

– Да вот же она! Вот, только что выпорхнула в окно!

Беренгария счастливо рассмеялась:

– Это крылья нашей любви мелькают в твоих глазах. Дай-ка я загляну тебе в глаза. Ну конечно, вон она, белая-белая, прекраснейшая. Она – это твой взгляд, когда ты смотришь на меня с любовью.

Больше он не стал спрашивать, поняв, что видеть голубку дано только ему одному. Ведь и тогда, в Эммаусе, король Гюи не видел ее.

Когда они возвратились из Мерля в Яффу, там их ожидало странное, сокрушительное, черное известие, привезенное из Тира графом Анри Шампанским.

– Ваше величество, – сказал он Ричарду, – король Иерусалимский и маркграф Монферратский Конрад убит третьего дни в Тире.

– Как?! Кем?! Как?! – задрожал от ужаса Ричард.

– Убийцы остались неизвестными, – стал рассказывать Анри. – И это тем более ужасно, что все свершилось при большом стечении людей и осталось незамеченным.

– Да как же такое возможно?! – недоумевал Ричард.

– Все свидетельствует о мести ассасинов, ваше величество, – тяжко вздохнул граф де Шампань. – Во вторник двадцать восьмого апреля король Конрад намеревался принести клятву, что в следующую Святую субботу он будет присутствовать при возжигании Огня Господня в Храме Животворящего Гроба в Иерусалиме. Намерение его было твердым и окончательным. Он входил в храм Святого апостола Павла, где и должна была состояться торжественная клятва. Рядом с ним в храм входили рыцари Анри де Клермон и Гюи де Бурбон, за ними следовали епископ Бове и летописец Урсус де Лорм, далее – многие другие достойные рыцари, в числе коих шел и я. Внезапно из груди Конрада вырвался страшный хрип, и новоизбранный король стал хвататься руками за плащи де Клермона и де Бурбона. Тут все увидели, что из затылка у Конрада торчит рукоять кинжала, из-под которой на белый плащ брызжет тонкая, но упругая струйка крови. Короля подхватили, но он, естественно, был уже мертв. Мало того – в груди у него, чуть пониже сердца, также был обнаружен воткнутый кинжал.

– Не понимаю! Кто же воткнул в Конрада орудия убийства?

– В том-то и дело, что никто не заметил в толпе, входящей в Храм, никого незнакомого, никого подозрительного. Это явный почерк ассасинов. Все сразу, в один голос согласились с этим. Только сии изверги умеют совершить убийство в людном месте и при этом остаться незамеченными. И кинжалы именно такие, какими пользуются ассасины. Вот какое горе, эн Ришар!

– Вы говорите, двадцать восьмого? Как раз в этот день я читал второе письмо от Конрада. Боже, какой ужас!

Ему было от всей души жаль Конрада, так мало пробывшего королем Иерусалима, да и то – королем без королевства. Вспомнилось роковое прозвище Конрадова коня. Да уж, ассасины вновь показали, что с ними шутки плохи.

– Кто же теперь будет королем Иерусалимским? – спросил Анри де Шампань у Ричарда, словно Ричард имел неоспоримое право снимать и назначать монархов на престол Святого Града. – Неужели станем возвращать с Кипра Гюи?

– Нет уж, с него хватит, – покачал головой Ричард. – Более бестолкового короля свет не видывал. Послушайте, эн Анри! У меня родилась блестящая мысль. Что, если вам стать новым королем Иерусалима?

– Мне? Но… с какого боку?

– С вдовушкина. – Ричард рассмеялся и сильно хлопнул графа Шампанского по плечу, так что тот даже пошатнулся. – Вам сколько лет? Сорок?

– Сорок два будет.

– А вдове Конрада?

– Двадцать, кажется.

– Превосходная пара!

– Но, эн Ришар, она носит под сердцем его ребенка.

– А вы его усыновите. Или удочерите, какая разница.

– Бр-р-р! Я чего-то недопонимаю. Вы что, советуете мне прямо сейчас жениться на Елизавете? Тотчас после гибели ее супруга?

– Именно, эн Анри, именно! Не медля ни дня, сегодня же отправляйтесь назад в Тир, племянничек, и припадите к ногам Елизаветы. Кстати, она, на мой вкус, хорошенькая. А беременность – не болезнь, она рано или поздно проходит.

– Но ведь, эн Ришар, она может и не согласиться. Какую пищу для злословия мы предоставим, обстряпав этот брак, когда еще свежа могила!

– О, эн Анри! – улыбнулся Ричард. – Вы хоть и старше меня, а до сих пор не удосужились усвоить, что злословие всегда найдет себе пищу. Эта тварь не бывает голодной. Причем, уверяю вас, праведники дают ей гораздо больше пищи, нежели грешники. Пищей праведников злословию даже приятнее насыщаться. А что касается Елизаветина согласия, то давайте-ка мы ей письмецо напишем. Филипп! – позвал он своего секретаря. – Садитесь и пишите: «Благоуханная сестра наша Елизавета! Аки солнце, случается, бывает поглощено черною тучей, так же и сердце наше угасло, поглощенное страшным известием о гибели достойнейшего из достойнейших, короля Конрада. Кто, как не Конрад, заслуживал неоспоримого права возвратить Христову миру Гроб Господень и воссесть в Иерусалиме законным королем! Но не время предаваться горю. Вы должны понять, что свергнутый король Гюи де Лузиньян алкает мести, жаждет возвратить себе корону. Он не остановится перед тем, чтобы силою заставить вас стать его женой. Хотите ли вы себе такого постыдного мужа? Если нет, то умоляю вас – выслушайте благосклонно предложение моего племянника…» Постой, Филипп! Не так! «…Моего любимейшего племянника, смелого и благородного внука французского короля Людовика Седьмого, сына моей сводной сестры Марии, великолепного графа Анри Шампанского. Только в нем я вижу достойную замену погибшему Конраду. Жители Тира, равно как и все крестоносцы, весьма уважительно относятся к моему славному племяннику, и я убежден, что даже самые злые языки не осмелятся очернить ваш светлый облик, который, собственно, и невозможно очернить. И прошу вас – никаких проволочек! Сразу по окончании девятиднева – под венец! Остаюсь трепетным поклонником вашего сияния, Ричард, король Англии, герцог Аквитании, граф Пуату, рыцарь». Все. Конец. Что вы так медленно пишете, Филипп! Амбруаз гораздо проворнее в искусстве письма.

– Зато у него не такой красивый почерк, ваше величество, – пропыхтел секретарь. – Готово, ставьте подпись и печать.

– Почерк, почерк… Почерк у вас и впрямь отменный, но вы же сами видите, что нельзя терять ни минуты. Кстати говоря, не помню, у кого замечено, что самым красивым почерком написаны самые большие глупости. Говорят, до Карла Великого вообще не признавали никаких почерков.

– Но при Карле-то стали признавать.

– Уже после того, как он сделался Великим, после! Все, эн Анри, вот вам письмо, скрепленное моей подписью и печатью, и – в путь, с Богом! И как только женитесь на Елизавете, смело объявляйте себя новым королем Иерусалима, собирайте войска и не позднее конца мая выводите их из Тира на Иерусалим. Если не женитесь – тоже выводите. Назначаем срок начала похода на Святой Град – день заговения на Петров пост [132]132
  Каждый год по-разному, в 1192 году этот день выпал на воскресенье 31 мая.


[Закрыть]. Прощайте, дорогой племянник, храни вас Господь! А вы, Филипп, пишите другое письмо. На Кипр, Лузиньяну, чтоб особо не трепыхался по поводу убийства Конрада.

Узнав о замысле Ричарда женить Анри Шампанского на вдовствующей королеве Иерусалимской, Беренгария опечалилась:

– О Ришар! Я понимаю твою поспешность, но ты не боишься, что после этого станут говорить, будто это ты устроил убийство Конрада ради возведения на иерусалимский трон своего племянника?

– Прожив на свете тридцать пять лет, я уже ничего не боюсь, родная, – отвечал Ричард беззаботно. – Я не удивлюсь, если меня объявят правой рукой старца горы Синана или левой ногой самого Люцифера. Великий властитель не должен обращать внимания ни на какую молву. Если Папа Римский отлучит меня от лона Церкви, я объявлю и Папу Римского врагом Христа.

– А если сам Христос?

– Приму мусульманство.

– Ты опять!

– Ну шучу же! А что, вот было бы здорово, если б Саладин стал христианином, а я, ему назло, магометанином.

– Плохие шутки, Ришар. Ты же знаешь, как я их не люблю.

Отправив графа Шампанского свататься к вдове Конрада, Ричард стал с нетерпением ожидать вестей из Тира. Он находился в необычайном возбуждении, страдая от того, что войска, готовые к походу, простаивают. Можно было бы выступить и раньше, но Ричард опасался крупного скопления сарацинских войск под Иерусалимом и не хотел встретиться с Саладином, имея гораздо меньшее число бойцов. Крестоносцам нужен был второй Арзуф, а не второй Хиттин.

Минуло девять дней со дня гибели Конрада, прошло десятое мая, на которое, еще не зная об убийстве, Ричард назначал срок начала похода. Четырнадцатого, в день празднования Вознесения Господня, Ричард стоял на одной из башен Кафарлета и смотрел, как восходит солнце.

– Господи, – шептал он, – терпение мое иссякло. Я, как жених, изнуряемый воздержанием много месяцев перед свадьбой, уже готов лопнуть, налившись нестерпимым желанием овладеть Иерусалимом, как невестой. Сегодня, в день Вознесения Твоего, молю Тебя, дай мне уверовать в то, что Ты есть! Дай мне знак.