Текст книги "Ричард Львиное Сердце: Поющий король"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Глава пятая
ОПЯТЬ ГОВОРЯТ О СЕНЕШАЛЕ ДЕ ЖИЗОРЕ

На следующий день греки отмечали в своем монастыре память Дионисия Ареопагита, епископа Афинского [34]34
  3 октября.


[Закрыть], особо почитаемого ими. Из уважения к монахам, коим пришлось претерпеть утеснение, крестоносцы во главе с Ричардом Львиное Сердце и его главными военачальниками тоже отправились в храм. Ричарду нравилось греческое богослужение, в строгости облачений он находил больше вкуса, нежели у латинян, хотя некоторое блеяние, свойственное греческому песнопению, его порой начинало сильно раздражать. Он сожалел, что не может петь вместе с греками, чтобы как-то сгладить это блеяние, подобное ряби на морской волне, своим чистым и сильным голосом.

Когда началось чтение акафиста священномученику Дионисию, в тесный монастырский храм протиснулся граф Ролан де Дрё, по его взволнованному лицу было видно, что произошло что-то из ряда вон выходящее.

– Ваше величество, – сказал стоящий рядом с королем Робер де Шомон, – передали, что у графа де Дрё срочное сообщение, настолько важное, что он просит вас выйти из храма.

Низко поклонившись священнику, подошедшему к нему с колышущимся кадилом, Ричард в последний раз обонял воскурение ладана и медленно двинулся к выходу. Греки смотрели на него с неодобрением. В здешнем монастыре считалось, что кто до окончания службы покидает храм, того на сей день Господь вычеркивает из списка прощенных и спасенных.

– Ваше величество, – молвил граф де Дрё, – беда! Все английское войско в сильном смятении, надевает доспехи, вооружается и намерено немедленно идти громить Мессину.

– Без меня? – вспыхнул Ричард так, что многим померещилось пламя в его буйных рыжих власах.

– Именно поэтому я и осмелился оторвать вас от Божьей службы, дабы возвратить к службе военной, – с чувством произнес граф Ролан. – Дело не терпит отлагательств.

– Докладывайте, из-за чего все произошло, – приказал король, направляясь к воротам монастыря, у которых толпились вооруженные рыцари и уже стоял в полной сбруе и доспехах его конь.

– Из-за полнейшей чепухи, – отвечал де Дрё. – Сэр Леонард Глостер, рыцарь вашего величества, вознамерился сегодня утром отправиться на мессинский рынок. Сказывают, он поспорил со своими вчерашними собутыльниками, что покажет мессинцам, какими дровами топится его печь. Явившись в хлебные ряды, он тотчас стал доказывать первой попавшейся торговке, что ее хлеб не стоит и десятой доли того, сколько она за него просит. Ссора вспыхнула мгновенно, и дрова в печи у Глостера дружно занялись. Он выхватил меч, но тотчас был ловко обезоружен, побит и брошен в выгребную яму.

– Мертвый?

– Благо что живой. Безоружный, с расквашенным носом, он вернулся в стан, а поскольку его все любят, забияку, то все пришло в движение. Говорят, жители Мессины, спохватившись, – обидели-то не слугу и не оруженосца, а благородного рыцаря! – заперли все городские ворота, вооружаются и спешат на башни и стены.

– Сэр Глостер – не сын ли Ричарда Глостера? – спросил Ричард, вспоминая вчерашний рассказ Робера о турнире в Жизоре.

– Сын, – подтвердил граф де Дрё.

Вскочив на коня и выехав за монастырские ворота без доспехов и оружия, Ричард увидел свои войска в полной решимости двигаться на город: конский топот и ржание, лязг, пламенные выкрики, хлопанье знамен на осеннем ветру. Выхватив у одного из пехотинцев длинную палку, оснащенную на одном конце железным шаром, он устремился к передним рядам, подскакал к одному из рыцарей, чья лошадь то и дело вздымалась на дыбы, будто ее больше всего обидело поведение мессинцев, и с размаху ударил ретивого вояку железным концом ослопа по плечу.

– Кто король? – крикнул он при этом. Рыцарь, в котором сквозь мглу гнева Ричард только теперь узнал молодого Генри Ланкастера, обиженно моргал, хватая ртом воздух. – Я спрашиваю, кто ваш король, негодяи?! – снова взревел Львиное Сердце и ударил своей легкой дубинкой другого рыцаря, кажется Джона Онриджа.

– Да здравствует король Ричард! – воскликнул тот, гораздо быстрее взяв себя в руки, нежели Ланкастер. – Да здравствует Львиное Сердце!

– То-то же! – рыкнул Ричард, отбрасывая палку в сторону. – Какие мухи вас покусали, воины Англии? Прекратить сумятицу! Приказываю строиться и по всем законам военного искусства начинать дело.

Стихийное выступление обиженных англичан было сбито. Началось построение войска, которое не могло остаться незамеченным с мессинской стороны. Ближе к полудню в лагерь явились городские нотабли Йордан Люпин и адмирал Маргарит с сообщением, что им удалось успокоить горожан и что им поручено пригласить вождей крестового воинства завтра утром на переговоры.

– Никаких переговоров, – возразил Ричард: – Я намерен немедленно идти на город, чтобы забрать то, что мне причитается по наследству.

– Об этом нам тоже поручено сообщить вашему величеству, что городские нотабли полны решимости самостоятельно взять на себя ответственность за выплату наследства Гвильельмо Доброго. Это будет в первую очередь вынесено на обсуждение на завтрашних переговорах.

– Вот как? – удивился Ричард. – Стало быть, граждане Мессины намерены уплатить то, что должен был уплатить их сюзерен?

– Можно сказать, что так оно и есть.

Поморщившись и сделав вид, что ему страшно не хочется откладывать взятие города, король Англии все же согласился ждать завтрашних переговоров.

– Но учтите, – сказал он на прощанье, – если завтра в полдень я не получу свою долю наследства Гвильельмо, мои войска обрушатся на Мессину подобно лаве вулкана.

Вечером на военном совете Ричард в присутствии военачальников, среди которых были Джон Эйвон, Жан де Бриенн, графы Дрё, Бар и другие, обсудил план завтрашних действий на случай, если переговоры с нотаблями не принесут желаемых результатов. По окончании совета король уселся в той же комнате с камином, что и вчера, и с теми же друзьями. Позвал к себе Леонарда Глостера и, когда тот явился, сказал ему:

– Ваша безрассудность не делает вам чести, сэр Глостер.

– Приношу свои искренние извинения, сэр Плантагенет, – с усмешкой во взоре отвечал тот. Он, быть может, имел бы и дерзость улыбаться при этом, но губы и нос у него были здорово разбиты.

– Однако не обольщайтесь, полагая, что вы такой уж храбрец, – добавил Ричард. – Вами руководило Провидение, выбравшее сей день для открытой стычки с мессинцами. Желаю вам завтра отличиться в сражении и не побывать еще раз в выгребной яме. Ступайте.

Когда Глостер удалился, Ричард с друзьями принялся пить вино. Вскоре разговор снова зашел о восточном сенешале ордена тамплиеров, Жане де Жизоре.

– Что он тут делает? – вопросил Ричард, – Разве мало дел в левантских комтуриях?

– Да, тут что-то нечисто, – молвил Амбруаз.

– Я вот все думаю, – продолжил король. – Почему он, добившись столь большой власти в знаменитом рыцарском ордене, до сих пор не сделался великим магистром?

– Он явно не хочет этого, – сказал Робер. – Ему выгодно проталкивать на самую вершину ордена не самых лучших и далеко не самых умных членов Ковчега [35]35
  Ковчег – верховный орган тамплиерского ордена; в ковчег входили великий магистр, три сенешаля и девять коннетаблей. Иногда – только магистр и сенешали.


[Закрыть]. Причем именно таких, которые готовы будут слушаться его советов. В этом есть существенное отличие власти монаршей от власти орденской, заключающееся в том, что последняя не является наследственной и зачастую лишена благодати.

– Увы, – вздохнул Ричард, – и монаршья власть часто бывает безблагодатной.

– И все же есть в любой монаршей власти Божье соизволение, если не благодать. А то, что происходит в последние годы с орденом тамплиеров… Я уверен, что поражение под Хиттином и утрата крестоносцами Иерусалима – тоже плоды деятельности Жана де Жизора. Одно только не могу понять, – задумчиво почесал бороду коннетабль Робер, – как это Жан допустил, что вы, ваше величество, срубили его священный вяз, знаменитое древо Жизора.

– Даже самый лучший конь иной раз спотыкается, – сказал король Англии. – Ничего, еще представится случай обломать ноги этой жизорской коняжке. Никогда не прощу ему убийство бедного Клитора.

– Клитора? – удивился Герольд де Камбрэ.

– Имеется в виду маркиз Мишель де Туар, – сказал Амбруаз.

– Я слышал, что Жан убил некоего маркиза де Туара, – молвил Робер де Шомон. – Хотелось бы послушать об этом убийстве, если эн Ришару угодно будет рассказать.

– Это было при дворе Раймона Тулузского, – откликнулся на просьбу тамплиера король. – Мне было одиннадцать лет, когда я впервые приехал туда, в столицу трубадуров. Каких только замечательных кавалеров и дам там не было! Я сразу же напрочь забыл, как еще недавно вместе с мамушкой Шарлоттой потешался над нравами тулузцев. В первый же день я попал на большое состязание трубадуров в честь прекрасных дам и поразился изяществу обхождения, блеску бесед и изысканности одежд. Тогда только что стали носить верхние одежды из полосатых тканей, сочетающие в себе белое с зеленым, красное с зеленым, синее с белым и красным, красное с желтым и черным. Сам патрон ордена странствующих трубадуров, граф Тулузский, восседал на троне, поставленном на возвышении. Как сейчас помню – на нем было белоснежное блио с золотыми и черными ломаными полосами, плечи покрывала горностаевая пелерина, а голову – пурпурная шапка с горностаевым околышем. Великий магистр ордена трубадуров Бернар де Вентадорн стоял посреди зала в широком ярко-красном пелиссоне, отороченном мехом, и играл на огромной скрипке, а двое жонглеров сладостными голосами распевали его новую кансону. Здесь же были прославленные Арнаут де Марейль и Арнаут Даниэль. И Альфонс Арагонский, влюбленный в дочь Раймона, Аделаиду. Она стояла неподалеку. И Сайль д’Эскола со своей возлюбленной, Айнермандой де Нарбонн. И конечно же великий мастер придумывать людям меткие сеньяли виконт Аутафортского замка Бертран де Борн. И многие другие знаменитые трубадуры, молва о которых распространялась по всей Франции, Англии, Испании, Италии и даже Германии. Все они сверкали со вкусом составленными нарядами, за исключением Мишеля де Туара, который был наряжен как павлин или попугай и так же глуп. Он стоял неподалеку от моей матери, сидящей в кресле и одетой по-византийски в тунику, расшитую жемчугом и золотом далматику и так же раскрашенный лорум [36]36
  Лорум – одна из частей императорского одеяния в Византии. В XII в. лорумы вошли в моду среди высшей знати в Европе. Представляет собой шарф-накидку.


[Закрыть].

– Вы помните все в таких подробностях! – восхитился Робер. – Я бы никогда в жизни ни за какие награды не упомнил бы, кто во что был одет сегодня утром, а вы, эн Ришар…

– Это одно из ярчайших воспоминаний моей юности, – улыбнулся Ричард Львиное Сердце, – Еще бы мне не помнить! А моя мать Элеонора!.. Она была несравненно прекрасна в своем последнем цветении, и многие из присутствовавших мужчин – я жадно подмечал это! – подолгу засматривались на нее, хотя ей было уже сорок пять или сорок шесть лет. Мои братья, Анри и Годфруа, тоже были здесь. Когда стихли восторги по поводу выступления великого магистра трубадуров, Бертранде Борн, заметив меня, заорал: «Смотрите-ка! Еще один рыжий. Никак, это Ришар? А мы уже его брату дали прозвище „Жаровня“. А он еще рыжее. Вот беда-то! Придется придумывать сеньяль позабористее». А когда Раймон де Тулуз спросил меня, хочу ли я спеть одну из своих песенок, которые распевает пол-Аквитании, я сначала храбро ответил: «Да», но тотчас смутился и сказал: «Нет». И тотчас Бертран де Борн наградил меня сеньялем, под коим я был известен до того, как стал Львиным Сердцем, – «Уино».

– Стало быть, и первый сеньяль вам придумал Бертран де Борн?

– Он, бродяга, кто же еще! Мне тогда было лестно, что не успел я появиться в столице трубадуров, как меня тотчас приняли за своего и мгновенно дали сеньяль. Это ободрило меня, и я лихо спел свою сирвенту про чертополох и мухомор.

– Ту самую, в которой чертополох говорил о себе, что он роза, в надежде, что мухомор никогда не видел роз, а мухомор видел розы, но помалкивал и врал чертополоху, что он подосиновик, в надежде, что тот никогда не видел подосиновиков, – оживленно сказал Амбруаз.

– Она самая, – кивнул Ричард.

– Спойте, ваше величество! – взмолился Амбруаз.

– Теперь?

– Теперь. И погромче. Пусть слышат и знают, что вы в прекрасном расположении духа.

– Ну что ж, – не стал, как всегда, ломаться король Англии и запел:

 
Однажды по нужде присел я под забор
И там услышал вдруг забавный разговор…
 

Сирвента была длинная и очень смешная. Все трое слушателей едва ли не наизусть знали ее, но все равно схватились за животы от смеха. Смех несколько раз раздавался и за дверью – кто-то, услышав поющего короля, подкрался, чтобы подслушать. Когда Ричард закончил пение, Герольд де Камбрэ заметил:

– Нам и посейчас смешно, а тогда, должно быть, эта ваша сирвента вызвала бурю восторга.

– Не скрою, все так и заорали, когда я допел, – признался Ричард. – Польщенный и счастливый, я занял место подле матери, состязание продолжилось с еще большим оживлением. Трубадуры выступали один за другим, и мне казалось, что каждый следующий лучше предыдущего. Наконец Бертран де Борн возгласил: «А теперь послушаем нашего лучшего соловья, которого мы не случайно прозвали Клитором, ибо пение его слаще воды знаменитого источника в Аркадии. Просим, просим вас, о дивный Клитор, эн Мишель де Туар!» И вот, наряженный попугаем виконт, шелестя разноцветными лентами, вышел в середину зала и запел. Не успел он дойти до второй строки своей кансоны, как отовсюду стали доноситься притворные возгласы восхищения, а некоторые дамы даже выразили желание упасть в обморок от восторга. Я не сразу уловил правила игры. Поначалу мне даже показалось, что песня хороша, потом я стал замечать все недостатки и недоумевать, почему все так восхищаются. Наконец, смекнув, в чем тут дело, я от души рассмеялся, а потом принялся подыгрывать остальным и при каждом невообразимо уродливом повороте стиха закатывал глаза. Когда виконт закончил пение, дамы кинулись к нему, срывая с него ленты, целуя их, изображая страсть, и повязывая себе на руки, вплетая в прически, обвязывая вокруг шеи. «О, божественное пение! О, этот неугомонный шмель! О, этот добрый бобр! О, дивное журчание ручейков! Нет, нет, дорогой виконт, не надо больше, а не то мы сойдем с ума!» Виконту был присужден главный приз соревнования – поцелуй в уста той дамы, на которую он сам укажет. Рыцарь шмеля и розы, как он сам себя именовал, выбрал донью Айнерманду. Женщины притворно рыдали, а моя мать, ломая руки, воскликнула: «О, я не вынесу этого! Я умру от мук ревности!» Расслюнявившийся миляга де Туар кричал, что он готов перецеловать всех, но дамы изобразили гордыню и, «страдая», отреклись от его поцелуев. Я все же не сразу понял, зачем всем нужно возносить до небес это ничтожество.

– А в самом деле, зачем? – спросил Робер де Шомон.

– Де Туар выполнял роль левитского козла отпущения, – пояснил король Ричард. – Только как бы наоборот ему доставались все лавры, он был признан лучшим трубадуром понарошку, ведь если из всех трубадуров выбрать самым лучшим кого-нибудь настоящего, остальные станут ему завидовать и передерутся.

– Здорово придумано! – восхитился Амбруаз Санном.

– За что же беднягу Клитора убил сенешаль Жак де Жизор? – спросил Герольд де Камбрэ. – Неужто его возмутила его мнимая слава?

– С первого взгляда на этого негодяя я понял, что ничего хорошего от его приезда в Тулузу ждать не приходится, – продолжил свой рассказ Ричард Львиное Сердце, – Он приехал в столицу трубадуров в сопровождении эклэрэ альбигойцев [37]37
  Эклэрэ альбигойцев… – Альбигойцы – участники еретического движения в Южной Франции. Якобы боролись за чистоту христианства, но на самом деле в основе альбигойства лежали антихристианские, возможно манихейские, идеи. Эклэрэ – «просвещенный» ( фр. – eclaire), титул главы альбигойцев.


[Закрыть]Транкавеля, такого же черного человека, как Жан де Жизор. Накануне у иерусалимских тамплиеров умер великий магистр де Бланшфор, на его месте уселся Филипп де Мийи, а эн Жак де Жизор сделался сенешалем. Моя мать считала его необыкновенным человеком, хотя и лишенным куртуазности [38]38
  Куртуазность – комплекс установлений, принятых для трубадуров и труверов. Быть куртуазным означало иметь полное представление об этикете, блистать умом, нравиться дамам и т. д.


[Закрыть]. В том возрасте, в свои одиннадцать лет, я мечтал, что когда-нибудь стану одновременно и королем Англии, и королем трубадуров, и великим магистром тамплиеров. И я от души огорчался, что сенешалем у достославных рыцарей Христа и Храма может быть существо, подобное де Жизору. За время пребывания в Тулузе сенешаля Жана и эклэрэ Транкавеля я обратил внимание, что многие придворные и гости Раймона Тулузского имеют с ними продолжительные и важные беседы, во время которых не искрятся улыбки, не раздается легкий смех, и это еще больше настроило меня против пришельцев, в особенности против сеньора де Жизора. Однажды я увидел, как тот в упор разглядывает меня. От его пронизывающего, тягостного взгляда меня стало тошнить, будто я напился молочая с уксусом, я не выдержал и показал ему язык. Он усмехнулся и, отвернувшись, пошел по своим делам, а у меня осталось такое гадкое чувство, будто мне был дан знак: «В этом человеке – твоя погибель!» А вскоре после этого сей выродок своею рукой убил беднягу Мишеля де Туара. Вспышка меж ними произошла мгновенно, хотя ожидалась давно, чуть ли не с первого дня пребывания Жана де Жизора в Тулузе. Де Туар сразу заметил ту брезгливость, которую вызывали в госте из Иерусалима восторги окружающих по поводу его кансон и баллад. Видя, как моя мать Элеонора или Бертран де Борн с важным видом ведут беседу с этим жизорским выскочкой, де Туар все больше распалялся, и однажды, находясь не в самом лучшем настроении, он столкнулся в дверях с Жизором и имел неосторожность воскликнуть: «Прочь! Дорогу лучшему трубадуру Прованса!» Любой другой при дворе Раймона тотчас же обернул бы все в шутку, уступил де Туару. Да еще так, что присутствующие со смеху бы за животики схватились.

– Жан де Жизор, естественно, повел себя иначе, – вздохнул Робер де Шомон.

– Естественно, – кивнул Ричард. – Он поднял черную бровь, посмотрел на трубадура испепеляющим взглядом и ответил: «Да неужели! Дорогу сенешалю великого магистра тамплиеров!» Де Туар выхватил меч и взревел: «Нахал! Да тебя следует проучить! Будем драться не на жизнь, а на смерть!» Это была его роковая ошибка. Жан де Жизор выхватил свой меч, началась схватка, которая длилась недолго – первым же ударом сенешаль рассек трубадуру шею и ключицу. Виконт рухнул на пол, обливаясь кровью и ревя от боли. К де Жизору бросились видевшие сей неравный поединок трубадур Гираут де Борнель и двое жонглеров – Иснар и Сордель. Они схватили его за руки, ибо тот снова занес свой меч, но было и без того уж поздно – несчастный де Туар лежал в луже крови без дыхания. Старое сердце не вынесло боли. Все глубоко скорбели, оплакивая Клитора.

– А Жан?

– Любой другой на его месте тотчас бы покинул Тулузу, – скрипнул зубами король Англии. – А эта сволочь лишь на третий день соизволила убраться. Ему плевать было, что отовсюду льется на него ненависть. Кажется, он даже наслаждался всеобщей неприязнью.

– Есть люди, которые обожают, когда их боятся и ненавидят, – сказал Амбруаз. – Таковы, наверное, были Нерон и Калигула.

– А еще спустя два года Жан де Жизор убил Томаса Лондонского, – сказал Ричард.

– Однако все же его имя никогда не значилось среди упоминаемых убийц Бекета, – возразил Амбруаз.

– Однако все же я утверждаю, что именно он был главным виновником этой смерти, – возразил Амбруазу король.

– И я могу подтвердить, – вставил Робер, – что, когда Жан приехал в Париж на встречу с великим магистром де Сент-Аманом, я повидался с ним и с глазу на глаз спросил: «Жан! Правда ли, что ты своею рукой убил архиепископа Томаса Кентерберийского?» Так он мне ничего не ответил. Посмотрел на меня своим черным взглядом, сощурил зрачки и презрительно усмехнулся.

– В ту зиму, – снова заговорил король Англии, – я приехал в Бретань, чтобы присутствовать на коронации моего старшего брата Анри. Архиепископ Йоркский венчал его короной Англии в качестве полного наследника своего отца. Вражда между моим отцом и Томасом Лондонским, которая ненадолго затихла, вновь вспыхнула, когда архиепископ не подписал ни одно из соглашений кларендонской конституции. При дворе его снова перестали именовать вежливо примасом Англии, а вновь презрительно величали по фамилии – Бекет. Отец же и вовсе говорил о нем: «сарацинкин сын» [39]39
  Сарацинкин сын. – Фома Бекет был произведен на свет сарацинкой, т. е. арабкой, привезенной в Англию из Первого крестового похода.


[Закрыть]. Узнав о том, что коронация Анри поручена не ему, а архиепископу Йоркскому, Томас, сидя в Кентербери, пришел в бешенство и прислал отцу гневное письмо. Тогда отец приказал отдать под суд троих епископов, которые подозревались в незаконном присвоении себе государственного имущества. Все трое были из числа любимцев Томаса Бекета. В ответ сарацинкин сын разозлился так, что отлучил от Церкви Йоркского архиепископа и всех епископов, участвовавших в коронации моего старшего брата. В это время мы переехали в Бордо. Это была счастливая пора, когда мы впервые с отцом подружились. Увы, сия дружба быстро рухнула, подобно кое-как построенному дому. Помню, мы сидели за обедом, отец милостиво выслушивал мои рассказы о жизни при дворе Раймона Тулузского, вдруг входит гонец с известием о новом деянии Томаса. Отец пришел в неописуемую ярость и, топая ногами, воскликнул: «О Боже! Почему среди преданных мне людей не найдется ни одного смелого рыцаря, способного избавить меня от беспокойного попа?!» Я имел дерзость заметить ему, что он произносит страшные слова. Тут он как заорет на меня: «Прочь, отродье Элеоноры! Уйди с глаз моих долой! Почему я должен приспосабливаться к тебе, а не ты ко мне? Прочь, щенок!» После таких слов я не мог оставаться рядом с ним за одним столом, резко поднялся и пошел прочь. Когда я выходил из зала, то увидел Жана де Жизора. Он и еще четверо рыцарей, из коих двое были явные тамплиеры, с самым решительным видом покидали помещение. Когда он оглянулся и мельком посмотрел на меня, мне от души захотелось снова показать ему язык, и я зря не сделал этого.

– А потом он и эти рыцари отправились в Англию, – продолжил вместо Ричарда летописец Амбруаз, – и убили Бекета. Вернувшись же к королю Англии, они доложили вашему отцу, что выполнили его приказ.

– К сожалению, я тогда уже не был при дворе отца и не видел, как они докладывали о выполнении приказа, которого отец, в сущности, не отдавал, – ответил Ричард. – Говорят, отец хотел даже схватить убийц и предать их суду, чтобы доказать, что он не отдавал чудовищного приказа. Но все были страшно перепуганы, и к тому же негодяи находились под опекой довольно сильного отряда тамплиеров. И их никто не осмелился тронуть. Кроме того, многие ведь признали, что, в сущности, сенешаль Жан и впрямь выполнял приказ короля Генри, пусть это был и косвенный приказ. Желание монарха – закон для его подданных, и даже если несколько рыцарей оказались чересчур рьяными исполнителями, это никак нельзя поставить им в вину. И вся тяжесть преступления легла на плечи моего несчастного отца. А я, вдрызг разобиженный на него, встал на сторону тех, кто насылал на голову отца всевозможные проклятья. Бедный, бедный отец! С этого началась наша долгая вражда, закончившаяся тем, что я свел его в могилу. И чем бы вы ни пытались меня оправдать, косвенно или не косвенно, а я, и только я, истинный виновник его преждевременной смерти. И как бы то ни было, а некоторая часть моей великой вины за отцеубийство ложится на сенешаля ордена тамплиеров Жана де Жизора.

– Бог наказал его уродливыми детьми, – сказал Робер де Шомон. – У него есть приемная дочь, которая вышла замуж уже там, в Палестине, и награждает сенешаля Жана какими-то полудурками. Боюсь, рано или поздно он всех их запихнет в мешок и утопит в море. Он ведь человек без души. Он нисколько не боится творить пакости. Мне доподлинно известно, что крестовый поход на Мекку был тоже ловко подстроен сенешалем Жаном.

– Крестовый поход на Мекку? – удивился Герольд де Камбрэ.

– Имеется в виду глупейший поход барона де Шатильона, – пояснил король Ричард, – закончившийся полной гибелью его безрассудного войска.

– Стало быть, и к этому походу приложил свою лапу Жан де Жизор? – спросил Амбруаз.

– Могу поклясться на Библии, – прижал руку к сердцу Робер. – Как известно, замок Керак, построенный еще достославным Гуго де Пейном, расположен на юго-восточной границе Иерусалимского королевства и долгое время служил единственным крайним форпостом. Затем крестоносцы построили целую цепь замков, имеющих между собой факельную связь. Эта цепь проходила через Монреаль и розово-каменное ущелье Петры до самого побережья Акабского залива Красного моря, где располагалась крепость Айла. Цепь лежала прямо на дороге между Сирией и Египтом. Во время войн Саладина сначала с фатимидами, а затем с зенгидами его войска, проходя по этой дороге, платили мзду крестоносцам. Теперь нить хорошо укрепленных замков оказалась клином, расщепляющим владения Саладина на восточные и западные. Ясней ясного становилось, что чем больше будет Саладин набирать силу, тем сильнее его будет щекотать желание захватить эти лакомые замки. Но до поры до времени султана отвлекали всякие важные дела на востоке его империи. В эту пору барон Рене де Шатильон, ставший сеньором Керака еще при короле Амальрике, развернул в краях, известных нам по Библии как страна моавитян, бурную деятельность. Пользуясь тем, что Саладин занят войной со своим лютым соперником, мосульским атабеком, Рене стал беззастенчиво грабить все караваны, идущие из Египта в Сирию или из Сирии в Египет. Поначалу он всего лишь завышал таможенную плату, а теперь и вовсе стал отбирать весь товар. Если же купцы, естественно недовольные таким обращением, старались защитить свое имущество, они подвергали себя смертельной опасности.

– То есть крестоносец превратился в разбойника, – заметил Ричард. – И тут-то у него появился достойный советчик?

– Именно так, – отвечал Робер. – В один из дней, когда обитатели Керака, как самые настоящие разбойники, праздновали очередную легкую добычу, в замок явился сенешаль Жан де Жизор. Он имел особое поручение от короля Бодуэна и великого магистра де Торрожа осмотреть южные владения королевства и пресечь разбои, устраиваемые бароном Шатильонским. Принимая могущественного сенешаля, Рене был пьян как свинья. Когда до него дошел смысл обвинений, предъявляемых ему его сюзеренами, он разразился самыми отвратительными ругательствами: «Чихать на ваше слюнтяйство! Вы там в Иерусалиме себе давно задницы отсидели! Забыли, что такое рыцарская слава. Ах, по-вашему, мы разбойничаем? Ну и хорошо. Рыцари и должны время от времени разбойничать. А иначе они не рыцари, а бабы или скопцы». Тут Жан принялся его успокаивать и, видя, что Рене последние остатки разума пропил, стал его подговаривать совершить поход на Мекку, завоевать ее и тем самым утереть нос и королю Бодуэну, и магистру де Торрожу. В конце концов рыцари барона Шатильонского, оставив в Кераке крошечный гарнизон, двинулись на юг, вдохновленные смелой, но бессмысленной затеей. Проходя через каждый замок моавской замковой цепи, они получали небольшое подкрепление – всюду находились желающие участвовать в опасном, головокружительном предприятии. Миновав Монреаль, затем Петру, спустились в вади Моисея, где стояли еще четыре замка.

– Вади? Это что такое? – спросил Герольд де Камбрэ.

– Это такие сухие долины, – пояснил Робер. – Лишь после хорошего ливня вади наполняется водой и оживает. Обычно же в них сухо, как в животе у трезвенника. Так дот, выйдя наконец к заливу Акабы, шатильонцы обложили со всех сторон остров Фираун, где располагалась древнейшая гавань. Когда-то давно это был дальний восточный порт египтян. При царе Соломоне гавань стала южными морскими воротами Иудейского царства. Крестоносцы построили здесь замок Иль-де-Грей, и даже принято считать, что в нем доживал последние дни один из первых тамплиеров Грей Норфолк, хотя известно, что он был убит кинжалом ассасина еще при Бодуэне Втором. Через Иль-де-Грей проходила дорога хаджа, и крестоносцы успешно собирали дань с паломников, покуда, став султаном, Саладин не захватил остров. Здесь, у Иль-де-Грея, сенешалю Жану де Жизору удалось убедить Рене Шатильонского двигаться дальше без тамплиеров, предоставив последним возможность самим захватить Иль-де-Грей. Слава о том, как тамплиеры осаждали замки ассасинов, еще не успела остынуть, и Рене доверил сенешалю Жану это дело. Сам же он, частично на кораблях, частично по берегу Красного моря, двинул свои полки дальше на юг, к горам Хиджаза, где лежат священные города мусульман – Медина, Джидда, Мекка. Не прошло и дня после его исчезновения, как Жан приказал снять осаду и возвращаться в Святую Землю. Приехав в Иерусалим, он отправился к великому магистру с донесением о безрассудных действиях Рене Шатильонского.

– Вот мерзавец! – с улыбкой ненависти воскликнул Ричард.

– Выслушав Жана, – продолжал Робер, – магистр Арно де Торрож испугался – вдруг Рене и впрямь овладеет Меккой и прославится славой Годфруа Буйонского. Но безумцу конечно же не удалось захватить Мекку. Единственное, чего он добился, – привел в смятение жителей Аравии. Не дойдя до Мекки каких-нибудь десяти псалмов… то бишь – лье, Рене встретился наконец с войском сарацин, потерпел сокрушительное поражение, с горсткой оставшихся в живых людей вернулся в свой огромный замок Керак и только тогда начал недоумевать, с каких это пьяных глаз его дернуло затеять столь бессмысленный и губительный поход. А тела нескольких сотен неплохих рыцарей остались лежать в аравийских песках.

– Керак, Мекка, Петра, Иерусалим… – мечтательно глядя в пламя камина, промолвил Ричард. – Сколько говорят эти слова моему сердцу! Неужто мне суждено увидеть, как эти слова становятся городами, ущельями, замками, сухими безводными долинами?.. Как, ты говоришь, называются эти сухие долины?

– Вади, – ответил тамплиер.

– Ва-ди, – медленно повторил король.