Текст книги "Ричард Львиное Сердце: Поющий король"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

Глава двадцать вторая
ИЕРУСАЛИМ-СЮР-МЕР

Известие о том, что Саладин вел тайные переговоры не только с Ричардом, но и с королем Франции, переданное через нескольких осведомителей, дошло до короля Англии, когда он окончательно выздоровел, в первых числах июля. И ему было хуже от этого известия, нежели от леонардии. Саладин тоже предал его! Неужто в этом мире никому нельзя верить? Неужто и Беранжера способна обманывать? А Робер? Нет, Робер не может.

Все сразу стало противно – и эта нестерпимая жара, и эти стены Сен-Жан-д’Акра, которые надобно полностью снести с лица Святой Земли, и все, что еще так недавно было овеяно светом грядущей славы.

Треть лагеря была свалена болезнью, но две другие трети король Англии повел за собой на решительный приступ. Филипп-Август тем временем руководил действиями своих осадных машин и развлекался стрельбой из арбалета, метко сбивая стрелами защитников Акры с крепостных стен и башен. Он был в трауре по Обри Клеману, но, увидев, что выздоровевший Ричард ведет свои полки на бой, велел тотчас отменить траур и тоже выступать. Следом за ним двинулся со своими немцами и герцог Австрии Леопольд. Все крестовое воинство поднялось и двинулось на самый решительный приступ.

Ровно месяц прошел с того дня, когда Ричард и Саладин повстречались на реке Бел, и пора уж было доказать, что они способны не только осыпать друг друга любезностями. Голуби кружились над Сен-Жан-д’Акром – Саладин слал голубиную почту Каракушу. Вскоре новые послы вышли навстречу королям Англии и Франции и предложили новые условия. На сей раз Саладин шел на очень большие уступки. Он обещал вернуть все земли крестоносцев, завоеванные им, за исключением лишь Аскалона и Заиорданья, но с условием, что армии, приведенные в Палестину Филиппом-Августом и Ричардом Львиное Сердце, вместе с войсками Саладина двинутся за Евфрат и помогут султану завоевать Западную Персию. Это условие весьма повеселило Ричарда.

– А что, мне это нравится! – смеялся он. – Я давно мечтаю повоевать не против Саладина, а бок о бок с ним. Ну что ты так смотришь на меня, Филу? Неужто не понимаешь, что я шучу?

– Какие тут могут быть шуточки! – резко и угрюмо возразил Филипп-Август. – Мы как никогда близки к цели. Время, когда Саладин мог выдвигать условия, миновало. Либо он без боя отводит все свои войска за Иордан, либо пусть пеняет на себя.

– В общем-то верно, – перестав смеяться, кивнул Ричард. – Если нам очень понадобится Персия, мы завоюем ее и без Саладина. Только на кой черт она нам сдалась? Мы не принимаем никаких условий.

Послы вернулись снова ни с чем, и боевые действия возобновились. В тот же день в лагерь под Акрой пришли войска, ведомые Конрадом Монферратским. Численность нападающих на Сен-Жан-д’Акр крестоносцев стала такою, какою не была никогда за все два года тяжелой и трудной осады. Теперь уже ни у кого не оставалось сомнения, что город обречен и если не считанные часы, то считанные дни остаются до его взятия. Одиннадцатого июля наконец было заключено соглашение о сдаче Акры. Начальники крепости подписали условия, выдвинутые Ричардом и Филиппом-Августом: город целиком и полностью отдавался в руки крестоносцев со всем своим серебром, золотом, оружием, продовольствием, кораблями, лошадьми, скотом. Жители города имели право покинуть Акру с небольшим количеством скарба, но не раньше, чем Саладин передаст Ричарду и Филиппу Честной Крест, полторы тысячи пленников-христиан и двести тысяч безантов. Гарнизон крепости освобождался, за исключением сотни самых знатных военачальников, в число которых попадали Каракуш и его правая рука Маштуб. Братьев Саладина Ричард приказал отпустить. Все мусульмане, которые должны были остаться в Акре, объявлялись заложниками до тех пор, пока Саладин не выполнит все условия.

Торжественный день наступил. Ранним теплым утром двенадцатого июля ворота города распахнулись и крестоносцы стали входить в Иерусалим-сюр-мер. Первыми вошли полки Конрада Монферратского. Затем двинулись французы Филиппа-Августа, который сумел-таки доказать, что, покуда Ричард был свален леонардией, именно он, Филипп-Август, добился такого мощного обложения города крестоносным воинством. Австрийский герцог Леопольд фон Остеррайх, пользуясь дружбой с Филиппом-Августом, сумел провести своих австрийцев вместе с французами короля Франции. И лишь после этого в Иерусалим-сюр-мер вошел Ричард верхом на своем великолепном Фовеле. Не боясь гнева епископа Бове, он высоко вздымал над собой знамя с Чашей Святого Грааля и надписью о том, кто сможет увидеть Бога.

Странно, но он почему-то не чувствовал той радости, о которой так долго мечтал. Первые дни под стенами Сен-Жан-д’Акра были гораздо счастливее, чем сей великий день торжества крестоносного воинства. Оттого ли, что рядом не было Беренгарии? Или оттого, что Ричард немного разочаровался в Саладине?

Кстати, Саладин поначалу разъярился, узнав, на каких условиях Каракуш согласился сдать крепость, и лишь сегодня на грамоте о соглашении появилась подпись египетского султана. Лагерь Саладина за рекой Бел спешно снимался, и было известно, что сам султан уже ускакал в Галилею.

«Вот было бы здорово сейчас повстречаться с Саладином! Какова была бы беседа?» Об этом думал Ричард, вступая в завоеванную Акру.

– Взгляните, эн Ришар! – прервал его мысли граф де Дрё. – Австрияки уже водрузили свое знамя над одним из лучших домов Сен-Жан-д’Акра. Воевать не воевали, а как лучшие жилища себе отхватывать, так тут они впереди всех!

– Нет, это уж ни в какие мезуры не лезет! – засмеялся Ричард. – Хорош же Леопольд! А ну-ка, отбить этот дом у австрийцев да взять его себе. Мне он нравится. Может, я сам захочу в нем разместиться.

И рыцари короля Англии пошли в бой с австрийцами, которые, впрочем, недолго обороняли захваченное строение, очень скоро серебристое знамя с черным австрийским орлом слетело с крыши дома и на его место водрузилось белое полотнище с красным крестом Святого Георгия, а в одном из окон высунулся флаг с Чашей. Тотчас появился и сам Леопольд.

– Как это понимайт? – закричал он, вне себя от ярости.

– А так, что австрийское знамя еще не настолько прославилось, чтобы реять на одной из самых высоких крыш, – невозмутимо отвечал Ричард.

– Ви есть обидчик! – заморгал глазами Леопольд. – Я найду дорогу к вашему проучению.

Он приказал своим людям поднять с земли опозоренное знамя Австрийской марки, и на том стычка окончилась, хотя все ждали, что поединка между Ричардом и Леопольдом не миновать.

– И всё? – разочарованно промолвил король Англии. – А у меня уж так чесались руки вломить ему.

– Я буду драться за честь австрийского стяга! – вдруг раздался голос, и некий рыцарь на вороном коне выехал и встал перед Ричардом.

– Кто ты, достойнейший? – спросил его король Львиное Сердце.

– Я венгерский леведь [76]76
  Леведь – рыцарь ( венг.).


[Закрыть]Ласло Вадьоношхази, – отвечал тот. – Кроме того, я рыцарь ордена тамплиеров.

– В каком чине? – спросил граф Глостер.

– В чине комбатанта.

– Звание невелико, – усмехнулся Ричард. – Но оно восполняется пылом и дерзостью. Я готов принять вызов. Угудеусь! Копье!

Разъехавшись на положенное расстояние, соперники опустили забрала и, когда Глостер махнул рукой, пришпорили коней и устремились друг на друга с копьями наперевес. Удар получился такой сильный, что на копье Ричарда треснула чашка, но сам ланс остался в руке, а король – в седле, чего нельзя было сказать про комбатанта Вадьоношхази. Он-то в седле не удержался и с громким треском упал на мостовую. Упал и лежал неподвижно. Когда к нему подошли, оказалось, что бедный юноша мертв.

– Зачем вы убили его, ваше величество? – с упреком спросил Люк де Пон, вместе с горестным оруженосцем венгра склонившись над трупом. – Парню еще нет и двадцати!

– Я не хотел его убивать, – искренне сожалея об этой нелепой смерти, пробормотал Ричард, слезая с седла и тоже склоняясь над мертвым леведем, совсем еще мальчиком. – О черт! Дурачок неудачно приземлился и, видимо, сокрушил себе шейные позвонки. А я ведь даже подумал о том, что такого дерзкого смельчака стоило бы взять в свою гвардию. Какое славное лицо… И какое дурное предзнаменование…

Чтоб больше не расстраиваться, король Англии вернулся в седло и отправился осматривать покоренный Иерусалим-сюр-мер.

Повсюду крестоносцы захватывали дома, повсюду меж ними вспыхивали драки за лучшее жилье, и не одно знамя слетало с крыши в пыль, но почему-то падение именно австрийского стяга повлекло за собой столь удручающие последствия. Мертвое лицо комбатанта Ласло так и стояло перед глазами Ричарда.

На одной из улиц ему встретился окруженный свитой король Франции.

– Ну что, Уино, – обратился он к Ричарду, – Сен-Жан-д’Акр – это тебе не Кипр с трусоватыми греками. Кстати, ты не забыл про наш уговор? Подумал о том, какая часть Кипра отойдет под французскую корону? Мне бы хотелось получить ту, на которой находится берег Афродиты.

– А какую часть владений покойного Филиппа Фландрского ты уготовил для английской короны? – в ответ полюбопытствовал с лукавой усмешкой Ричард.

– Позволь! – тотчас вспыхнул Филипп-Август. – Владения во Фландрии переходят ко мне по праву наследства. Не станешь же ты утверждать, что мы покорили их, участвуя в крестовом походе!

– Ничего не знаю, Филу. Мы с тобой дали зарок делить пополам все, что достанется нам во время похода, а Филипп Фландрский скончался именно в то время, как мы совершаем крестовый поход. Верно? Так что подумай о Фландрии, дружок, а я подумаю о Кипре.

– Нахал же ты, Расса! [77]77
  Расса – один из ранних синьялей Ричарда, по-старофранцузски означающий «рыжий».


[Закрыть]– фыркнул король Франции. – Кто-то, может быть, и участвует в крестовом походе, а кто-то развлекается, женится, наслаждается жизнью, а потом, приехав к месту настоящих схваток, входит в переговоры с врагом и подолгу валяется в кровати, якобы страдая от болезни. Кстати, знаешь, почему арнолидию переименовали в леонардию?

– Почему, Филу?

– В насмешку над тобой, Уино.

– Ах, в насмешку? Ну так посмотрим, как ты будешь смеяться, когда леонардия и тебя возьмет к себе в мужья и затащит в свое горячечное брачное ложе.

– А ты меня не пугай. Я и в болезни не слезу с коня, как некогда мой отец [78]78
  …мой отец – Французский король Людовик VII, один из предводителей Второго крестового похода.


[Закрыть].

– Да уж, – усмехнулся Ричард, – доселе тут поминают, как он, бывало, разъезжал по Святой Земле с голой задницей.

– Как тебе не стыдно, Расса! – с презрением промолвил король Франции, и на том они разъехались в разные стороны. При этом Фовель как-то по-особому гоготнул Филиппу-Августу вослед, словно выругался.

– Ты прав, коняжка, Филу совсем испортился, шуток не понимает, – похлопал его Ричард по упругой и сильной шее.

На душе у Ричарда было скверно. Зря он сказал про голую задницу покойного отца Филиппа-Августа и, кстати, первого мужа матери самого Ричарда, Элеоноры. Доселе эта голая задница вызывала в Ричарде только восхищение, равно как и во всех, кто вдохновлялся подвигами участников предыдущих крестовых походов. Воюя в Святой Земле, король Людовик страдал кровавым поносом, но не желал покидать войско и сражался, имея широкий вырез сзади в штанах, чтобы не отвлекаться постоянно на их снимание-надевание.

Проклиная себя за совершенно напрасную неучтивость по отношению к покойному Людовику, Ричард продолжал разъезжать по Акре. Проследив, чтобы его подданные получили в захваченном городе достойный кусок, он к вечеру возвратился в свою ставку Таньер-де-Льон на холмах Казал-Эмбера.

В эту ночь на душе у короля Англии было тоскливо, кошки скребли его львиное сердце, он думал о том, как много судеб сокрушено его недрогнувшей рукой походя, мерещилось мертвое лицо случайно убитого сегодня комбатанта, всплывали в памяти тоскливые глаза кипрского деспота Исаака, когда его высаживали с корабля, чтобы заточить в одном из замков, принадлежащих Гюи де Лузиньяну, а Ричард был настолько равнодушен к судьбе покоренного врага, что даже не упомнил, что это был за замок – не то Маргат, не то Тортоза, не то Адлун… И еще казалось, что вот-вот в шатер к нему войдет тень покойного Людовика, а она и впрямь входила и разговаривала с Ричардом о том, в какое золото и какое дивное вино превращаются на том свете грязь и кровь и в какой смрадный кал превращаются в аду все удовольствия этого мира, особенно – удовольствия незаслуженные. Просыпаясь в поту, Ричард пугался – уж не возвращается ли арнолидия? Засыпал снова и вновь мучился от тяжелых сновидений. Под утро он встал совершенно разбитый. Выйдя из палатки, взглянул на захваченный накануне Иерусалим-сюр-мер и едва не зарыдал от того равнодушия, которое охватило его. Он испугался этого равнодушия и стал судорожно искать в сердце остатки недавнего воодушевления. Их не было. Ему не хотелось ничего. Ни радоваться первой победе, ни ждать встречи с Беренгарией, ни плыть домой, ни молиться Богу, ни пить вино, ни оказаться на Кипре, ни бросаться в кровавую битву, ни ощущать себя великим государем, ни веселиться, ни грустить, ни уж тем более – петь.

Он не мог понять, отчего это и что с ним стряслось. И оттого внезапно наступившая душевная пустота пугала еще сильнее.

– Ублиетка [79]79
  Ублиетка – oubliette ( фр.) – буквально означает «забвение». Впоследствии так назывались глубокие колодцы, в которые сбрасывали осужденных, дабы они там умирали от голода.


[Закрыть], – произнес он с тоскою.

Что за словцо? Откуда оно вдруг взялось в его голове в час рассвета над Иерусалимом-на-море? Он вспомнил – так назывались черные бездонные пропасти, о которых столько рассказывал ему Робер де Шомон. Их еще именуют аркадиями, но Аркадия – слово уважительное, и его по отношению к черным дырам употребляют хранители черных дыр, такие, как Жан де Жизор. А такие, как Робер де Шомон, презрительно называют их ублиетками. Поговаривают, будто тамплиеры сбрасывают в них провинившихся членов своего ордена. Уж де Жизор-то наверняка не одного человечка отправил в небытие аркадии!

– Ваше величество! – раздался голос графа де Бетюна. – Отчего вы так рано поднялись?

– Но и ты, я смотрю, на ногах. Не спится, эн Анри?

– Какие-то тяжкие предчувствия терзают мою душу, – отвечал де Бетюн. – Боюсь, что после вчерашнего триумфа следует ждать какого-то особо коварного шага со стороны Саладина.

– В этом можно не сомневаться, – зевнул Ричард.

– Слыхали, что было ночью? – спросил де Бетюн.

– Нет, а что такое?

– Следом за нами, как вы знаете, в Сен-Жан-д’Акр… простите, в Иерусалим-сюр-мер вошли тамплиеры. За тамплиерами – госпитальеры. Тамплиеры спокойно приступили к восстановлению своего квартала, который издавна принадлежал им. А вот госпитальеры тотчас стали доказывать всем, что они – главные хозяева города. Естественно, ведь и назывался город в честь их покровителя, Святого Иоанна Иерусалимского.

– Затем-то и следовало его переименовать в Иерусалим-сюр-мер, – заметил Ричард.

– Вот именно, – согласился де Бетюн. – Так вот, великий магистр госпитальеров Гарнье де Нап распорядился занять все входы и выходы и все опорные башни города, не впуская больше никого из крестоносцев. А ночью изрядно хлебнувшие вина немцы, итальянцы, фризы, датчане и фламандцы, руководимые гофмейстером немецкого ордена Пресвятой Богородицы, предприняли попытку пробиться в город и устроили целое сражение с госпитальерами. Со стороны нападающих погибла уйма народу. Пробиться они так и не смогли, но после этого поклялись отомстить почему-то не Гарнье де Напу, а вам.

– Мне?! – удивился Ричард, стараясь услышать в душе, волнует ли его это известие.

– Вам и королю Франции, – отвечал Бодуэн де Бетюн. – Якобы вы меньше всего сражались под стенами Акры, а больше всего себе захапали. Да еще обидели несчастненького Леопольда, сбросили в грязь его знамя и убили его сына.

– Сына?!

– Ну известно, что не сына, а только эти разбойники, возбуждая себя против вас, сочинили байку про малолетнего сына Леопольда, Ласвальда.

– Того комбатанта звали Ласло, и он был венгр, – пожал плечами Ричард. – Надо же, а ведь гофмейстер Зигенбранд приходил поклониться мне в день моего прибытия сюда.

– Да сам Зигенбранд неплохой малый, только когда выпьет – дурак, а вот его люди – неотесанные чурбаны, да еще их обидел де Нап. Конечно, многие все два года торчали и мучились тут, а когда Акра пала, их даже не пустили побродить по улочкам захваченного города. Скверно!

– Да, скверно, – согласился Ричард. – Но ты же видел, в Акре яблоку негде было упасть. Не такой уж он и большой, Иерусалим-сюр-мер. Любопытно, Иерусалим-сюр-терр больше по размерам? Скажи, ты слышал что-нибудь об ублиетках?

– Нет, а что это такое?

– Не важно. Спасибо за новости, хоть и скверные.

– Да, вот еще, – припомнил де Бетюн, – говорят, что среди крестоносцев, не впущенных в город и пропьянствовавших всю ночь у костров, угрожая расправиться с вами и королем Франции, часто видели сенешаля ордена тамплиеров Жана де Жизора.

– Он, стало быть, подливал масло, – усмехнулся Ричард. – Пора бы прикончить эту гадину.

Он прислушался к самому себе, волнует ли его мысль о сеньоре Жизора. Какое-то волнение шевелилось в его сердце, и это радовало. Может быть, постепенно жизнь оживет в душе, а то ведь очень страшно жить с пустотой внутри. Удивительно, как это Жан де Жизор способен все время существовать, имея вместо души ублиетку! В том, что внутри у де Жизора было пусто, Ричард нисколько не сомневался.

Глава двадцать третья
ТОМЛЕНИЕ

Плохие новости продолжали поступать в этот следующий после взятия крепости день. Король Франции не смог встать поутру из постели, прикованный к ней арнолидией-леонардией. Ричард, узнав об этом, еще глубже провалился в мрачное настроение. Ко всем терзаниям добавились угрызения совести за то, что косвенно он являлся виновником болезни Филу. «Посмотрим, как ты будешь смеяться, когда леонардия и тебя возьмет к себе в мужья и затащит в свое горячечное брачное ложе» – эти слова так и горели в мозгу короля Англии. Что самое обидное – в последние дни леонардия стала утихать. Лекарь Тромпо изобрел снадобье из розовой воды, смешанной с порошком, изготовленным из сушеной арханжелики. Это снадобье предотвращало заболевание, и большинство из тех, кто принимал его, не заразились.

Король Англии отправился навещать короля Франции, поселившегося в одном из лучших домов Акры.

– Ну что, Уино, – промолвил Филипп-Август, глядя на Ричарда красными и влажными глазами, – сбылось твое вчерашнее пожелание. Как видишь, я женился на леонардии, вот, предаюсь с нею любовным утехам. Доволен?

– Прости меня, Филу! – взмолился Ричард, хватая короля Франции за руку. – Прости и за то, что я своим грязным языком коснулся вчера чистой тени твоего отца. Представь себе, Людовик всю ночь сегодня являлся ко мне во сне.

– Он тоже снился мне, мой бедный отец, – прошептал Филипп-Август. – Я и сейчас вижу его перед собой. Ты знаешь, перед самой смертью он бредил красотою твоей матери Элеоноры. А я сказал ему: «Отец, мне доподлинно известно, что от былой красоты вашей бывшей супруги Элеоноры не осталось и следа». Он улыбнулся мне так, мол, ты ничего не понимаешь, дурашка, поднял руку и похлопал меня ладонью по щеке. Затем рука его без сил упала на постель, и вскоре отца не стало. Отец! Как ты можешь думать перед смертью не о моей матери, а о матери этого прохвоста Уино! Есть ли на свете женщина более распутная и богомерзкая, чем Элеонора? Отец! Уино насмехается над твоей голой задницей. Я ненавижу его… А? Что? Это ты, Ришар? Ступай прочь! Дай мне спокойно умереть! Почему и перед смертью твоя нахальная морда должна волновать меня? Ты скажешь, я завидую тебе? Я смеюсь над тобой, Уино! Прочь! Прочь отсюда!

Страдая за Филиппа, Ричард все же с удовлетворением отмечал, что то мрачное бесчувствие, охватившее его душу на рассвете, потихоньку растапливается, бездонная пропасть затягивается. Все последующие дни, занимаясь делами, связанными с подготовкой войска к походу на Иерусалим, он то и дело заглядывал к королю Франции и даже отправил Гийома де Летанга к Саладину – узнать, когда тот намерен выполнять условия сдачи Акры, а заодно спросить у Мафаиддина, не осталось ли того замечательного лекарства. Вернувшись через два дня, де Летанг сообщил, что Саладин пока еще не имеет возможности выполнить условия, а для короля Франции у него нет никаких снадобий.

Между тем леонардия полюбила Филиппа-Августа гораздо более страстно, чем Ричарда. От ее немилосердной любви у короля Франции выпали почти все волосы, вылезли ногти, вывалилось восемь зубов. Был день, когда подданные полностью уверились в том, что им придется проститься со своим государем. Он лежал страшный, безволосый, едва дыша широко распахнутым ртом, в котором жутко зияли прогалы между зубами, и когда Ричард смотрел на этот жуткий рот умирающего Филиппа, ему вновь и вновь вспоминалось словцо, засевшее в мозгу, как заноза, – ублиетка.

В эту ночь, когда все ждали кончины французского монарха, английский король не отходил от его ложа, держал своего бывшего друга Филу за руку. И Филу не умер. Очнувшись под утро, он увидел Ричарда, поморщился и сказал:

– Уино… Так ты и есть сама леонардия… Уйди, прошу тебя!

– Я ухожу, ухожу, – ответил Ричард – Только ты не умирай.

Покуда король Франции лежал в объятиях болезни, в покоренной Акре вновь вспыхнули ожесточенные споры о том, в каком качестве оставаться Гюи де Лузиньяну и его сопернику Конраду Монферратскому, женатому на сестре покойной королевы Сибиллы и потому имеющему как бы больше прав на иерусалимский трон, нежели овдовевший Гюи, который в свое время стал королем Иерусалима лишь благодаря тому, что женился на королеве Сибилле.

Сторонники Конрада обвиняли Лузиньяна в трусости. Он проиграл сражение при Хиттине, он утратил Святой Град, а теперь отсиживается на Кипре вместо того, чтобы отвоевывать утраченное. Сторонники Гюи доказывали противоположное – что Лузиньян сделал для взятия Акры не меньше, чем Конрад, что теперь он держит в своих руках Кипр и с Кипра следит за всеми кораблями, везущими из Малой Азии подмогу сарацинам, и не пускает эти корабли. В итоге все же сошлись на соглашении о том, что Гюи де Лузиньян останется до самой смерти королем Иерусалима, а Конрад будет считаться его наследником. За это согласие Конрад получал в свое владение не только Тир, коим и так владел, но еще и Бейрут, и Сидон, и несколько мелких замков, разбросанных по побережью.

Присутствовавший при переговорах и соглашениях брат короля Гюи, Годфруа де Лузиньян, сумел вытребовать для себя графство Яффу, поклявшись за это никогда и ни при каких обстоятельствах не оспаривать права на иерусалимский престол. После заключения сделки граф Анри де Шампань объявил, что он как раз намеревается в будущем добиваться трона в Иерусалиме, но на это мало кто обратил внимание, а Ричард Львиное Сердце сказал:

– Иерусалим-сюр-терр еще следует завоевать. Мы делим шкуру неубитого льва.

Спустя десять дней после взятия Сен-Жан-д’Акра здоровье короля Франции стремительно пошло на поправку. Однажды Ричард навестил его, и Филипп-Август позволил ему сесть рядом с постелью, а всех остальных попросил удалиться.

– Хочу поговорить с тобой с глазу на глаз, Уино, – сказал он с тоскою в выболевших глазах.

– Я готов выслушать тебя, дорогой Филу, – ответил Ричард.

– Вот видишь, ты полностью разгромил меня своей проклятой леонардией.

– Уж не веришь ли ты каким-нибудь подлым заушникам, что это я тебя заразил?

– Может, и ты… Но это уже не так важно. Главное, что ты победил меня.

– Я не боролся с тобой, Филу!

– Может, ты сам не знаешь, но ты боролся против меня всю жизнь. Я ненавидел тебя. Я завидовал тебе? Да, могу теперь честно сказать: завидовал. Завидовал, что я – не ты. Как бы я хотел быть тобою! Таким же легким, удачливым, драчливым, певучим. Меня никогда никто не любил, как тебя твоя Беранжера. Да что там говорить… В моей жизни ничего не было так, как у тебя.

– Ну что ты, Филу!

– Молчи! Ты даже не дал мне умереть от леонардии, чтобы хотя бы так прославилось мое имя – умер во время крестового похода. И ты все время будешь застить мне свет. О, как я хотел, чтобы ты остался веселиться на Кипре как можно дольше! Но ты приплыл, собака, и вошел в Сен-Жан-д’Акр на равных со всеми, кто проливал здесь пот и кровь столько долгих месяцев. Умереть от леонардии… Черт возьми, я бы даже умереть мог от болезни, названной твоим именем! Ну не издевательство ли это надо мной? Боже, зачем Ты так жесток ко мне? Что я Тебе сделал, Боже, которого называют Всемилостивым? Зачем Ты поставил меня в вечную зависимость и завистливость по отношению к этому легкомысленному негодяю, коего невесть за что прозвали Львиным Сердцем? И сердце-то у него петушиное! Вот видишь, Уино, что льется из моей души, даже когда я разговариваю с Богом. Видишь, что я думаю о тебе. Возможно, я и люблю тебя в этой неизбывной ненависти и зависти к тебе.

– Я люблю тебя, Филу, невзирая ни на что, – страдая, отвечал Ричард, – Поверь, я искренне переживал твою болезнь и всем сердцем желал твоего выздоровления.

– Плевать мне на твои переживания и желания, – горько прорыдал король Франции. – Я твердо решил бежать отсюда, как только болезнь окончательно отпустит меня.

– Бежать?! Почему?!

– Да ты что, ничего не понял, болван?! Я не смогу оставаться в Святой Земле рядом с тобою.

– Мы можем разделиться. Ты пойдешь на Иерусалим, я – на Арзуф.

– Как же, позволишь ты мне одному вести войско на Иерусалим!

– Позволю! – стукнул себя в грудь кулаком Ричард.

– Не желаю твоего такого подарка, – отмахнулся Филипп-Август. – Да и не взять мне Иерусалим одному. Не такой уж я военачальник. Куда мне тягаться с тобой!

– Но почему же мы не можем вместе? Вспомни, ведь у нас уговор – все делить поровну. И невзгоды, и победы, и потери, и добычу. Филу!

– Нет, Ришар, нет. Болезнь перепахала меня. Я теперь как бы заново родился. Какая она странная, эта твоя леонардия. Я бы всем посоветовал раз в жизни переболеть ею. Она мозги ставит на место. Сразу начинаешь понимать, кто есть кто, что почем. А главное, кто ты сам есть в действительности. И я о себе прекрасно теперь все понимаю. Подлец я. Завистливейший в мире подлец. Если б ты знал, какие козни мы задумывали против тебя с Жаном де Жизором! Берегись его, Ришар. Уж он-то не заболеет леонардией и не изменится. Он будет до конца дней твоих или своих травить тебя. Вот кто отомстит за мои страдания!

– Мне жаль тебя, Филу, – сжав зубы, промолвил Ричард, поднимаясь со стула. – Если ты решил бежать отсюда, попутного тебе ветра и веселой волны. Не стану упрашивать тебя остаться. Если же ты одумаешься…

– Да если я одумаюсь, я с ассасинами снюхаюсь, чтобы только прикончить тебя, слышишь, Расса! – закричал Филипп-Август. – Думаешь, я не знаю, что ты, когда встречался с Саладином и его братом, уже договорился отравить меня? Мерзавец!

– Какая дурь! – тяжело сглотнув, произнес Ричард и, выйдя вон, громко хлопнул дверью.

– Проклятый! Тебе не видать Иерусалима как своих ушей! – услышал он крик короля Франции из-за двери.

Покинув богатый дом, в котором размещался со своею свитой Филипп-Август, Ричард в самом тяжелом настроении сел на Фовеля. Конь глубоко вздохнул, переживая вместе с хозяином, и медленно побрел по улице Акры. Вдруг навстречу Ричарду выехал на взмыленной кобыле Бодуэн де Бетюн. Лишь завидев короля, он придержал несущуюся во весь опор лошадь, а поравнявшись, закричал:

– Беранжера! Ваше величество! Эн Ришар! Государыня Беранжера приплыла только что в Иерусалим-сюр-мер!

Вмиг все тягостное рухнуло с плеч и с души, Фовель громко заиготал, радуясь перемене настроения в хозяине, и, крепко пришпоренный, понесся, громко цокая по мостовым Акры.

И вот Ричард уже не в седле. И вот Ричард уже на ногах. И вот Ричард уже обнимает и прижимает к своей груди ту, которую так любит. Целует все ее смеющееся лицо.

– Любовь моя! Любовь моя!

– Ришар! Сердце мое!

– Ручки мои! Как я скучал по тебе!

– Как я истосковалась!

– Здорова ли ты?

– Что со мной сделается? Ты-то, ты-то здоров ли?

– Как кедр ливанский. Вот, навещал больного Филиппа.

– Как он?

– Намерен возвращаться во Францию.

– Давно пора. Ему здесь нечего делать.

– Беранжера! Мне кажется, прошел год с тех пор, как ты уехала. Без тебя я стал делаться хуже. Спасай меня, любовь моя!

– Мне сказали, ты так и не поселился в городе и по-прежнему живешь в своем шатре.

– А ты хочешь, чтобы мы поселились в городе?

– Нет, я как ты.

– Пусть наш дельфинчик с самого начала привыкает к военной походной жизни. Он еще не дает о себе знать? Не брыкается?

– Ришар… – Две огромных слезы мигом выкатились из глаз Беренгарии. – Я потеряла его!..

– Вот как?.. – помрачнел Ричард. – Жаль. Он был бы так похож на меня, если бы родился во время крестового похода.

– Теперь ты разлюбишь меня?

– Теперь я поспешу заселить тебя новым дельфинчиком.

– Я не виновата в том, что потеряла его, поверь мне.

– Никто и не винит тебя, милая.

Он старался делать вид, что не расстроен, но на душе у него было мрачно. Все одно к одному, все вдруг разладилось. Впервые за все время с того славного дня, когда он встретил Беренгарию в покоренной Мессине, Ричард поймал себя на том, что его несколько раздражает наваррское произношение жены, хотя было всего несколько десятков слов, которые она произносила не вполне правильно, и французской интонацией она владела почти безукоризненно. Они вновь зажили вдвоем на холме, в палатке, рядом с миндальной рощицей, уже успевшей прийти в себя после того, как ее изрядно потоптали в первый день приезда Ричарда. Они по-прежнему безумно наслаждались любовью, но в Ричарде поселилась странная обреченная уверенность в том, что ему не суждено иметь детей.

Мало того, точно такая же обреченность овладела им и в отношении целей всего похода. Ему уже не верилось, что удастся отнять у Саладина Иерусалим. Шли дни, заканчивался июль, а султан так и не спешил выполнять условия сдачи Акры. Ричард томился ожиданием, делался раздражительным, вспыльчивым, придирчивым, в нем появилась странная порывистость и изменчивость, спокойствие и благопристойность могли быстро смениться необузданным и неоправданным гневом. Присутствие Беренгарии и ее трепетная любовь смиряли короля, делали его добросердечным, он восстанавливал храмы, сам много молился, в особенности Святому Томасу Бекету, убиенному по нечаянному приказу его отца, и он все же готовился к праведному походу на Иерусалим.

Филипп-Август выздоравливал. Больше Ричард его не навещал. Он знал, что король Франции уверяет всех, будто король Англии злодейски заразил его леонардией. Знал он также и о том, что Филипп и впрямь собирается уезжать, а в последний день июля этот отъезд состоялся. С собой король Франции увозил треть своего войска, оставляя два больших полка под начальством Анри де Шампаня и герцога Гуго Бургундского. Ричард прекрасно понимал, что, вернувшись в Париж, Филипп-Август не замедлит вторгнуться в пределы английской короны. Делать было нечего, приходилось идти на пристань, где Филипп уже готовился сесть на корабль. Увидев Ричарда, он несколько растерялся.