Текст книги "Гибель Византии (СИ)"

Автор книги: Александр Артищев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 39 страниц)

Над отливающем позолотой алтарем высился полусвод, два других окружали его по бокам, как бы повествуя непосвященным о трех ипостасях Святой Троицы – Отце, Сыне и Святом Духе. Три малых полусвода объединял в себе большой, отражающий нераздельное единство трех составных Божественной Сути. Над полусводами, растворяя в себе весь храм, парил в воздухе колоссальный купол. Безмерно огромный, подобно небу, свод, казалось, удерживался на весу лишь столпами солнечного света из полукруглых окон по его краям; олицетворял собой единение Троицы с миром, Бога с человечеством, мистическую связь вечности и пространства.

Иногда, сквозь малые окна куполов, из неба в небо, пролетали голуби и нежным, как у ангелов, шорохом крыльев смущали благочестивый покой тысячелетнего храма.

Храма святой Премудрости.

Хор мальчиков-служек по-детски неокрепшими голосами выводил щемяще-чарующую мелодию литургии, и это песнопение, отражаясь от бесчисленных арочных сводов, как бы окутывало молящихся со всех сторон тончайшей паутинкой небесных звуков и тихого, чуть слышного нежного шепота.

Одни внимали радостно и истово, с глазами, полными воодушевления; лица других были сумрачны и враждебны, казалось, лишь долг верноподданных удерживает их здесь. Исидор вёл службу умно и тонко, стараясь не вызывать раздражения у немалого числа присутствующих православных епископов. Он понимал, что его сутана и латинский язык для многих из них, как красная тряпка для быка, вызывали недовольство и отторжение, но изменить что-либо не было в его силах.

Кардинал не стал затягивать богослужение. Окончив, он склонил голову перед паствой, и с облегчением перейдя на греческий язык, заговорил:

– Братья и сёстры мои! Пусть этот день будет памятен всем. Великая Уния, сплотившая две Церкви, вновь явила нам пример миролюбия и терпимости. И это пойдет, не может не пойти на благо христиан всего мира. Я верю, связь не порвётся с веками, и согласие неминуемо принесет свои добрые плоды.

Он смолк, окидывая взглядом внимающих ему людей. Затем повернулся в сторону стоящих с правого края, в первых рядах, императора и его свиты.

– Я знаю, решение это нелегко далось вам. Подобно тому, как наречия родственных племён, разделённых пространством, со временем меняются так, что народы с трудом понимают друг друга, так и в лоне Вселенской Церкви иногда возникают иные вероучения и ереси. Но трижды преступен тот, кто пользуясь этим, пытается расколоть Святое учение на чуждые друг другу части и колеблет тем самым вековые устои христианства. Бог един у нас, и я назову кощунством любую попытку использовать имя Создателя в своих неблаговидных целях.

Исидор поднял руки.

– Я же желаю, чтобы враг, готовящийся пожрать нас, аки лев рыкающий, был повержен и изгнан обратно в пустыню. И как представитель святейшего Ватикана, сделаю все от себя зависящее для посильного участия главы католической Церкви папы Николая V в деле отражения натиска неверных. Сегодня же мои гонцы отправятся в Рим, и постановления Флорентийского собора вступят в силу. Да святится воля Господня! Во имя Отца, Сына и Святого духа!

Константин согласно наклонил голову, но когда он заговорил, его голос был полон горечи.

– И мы желаем, чтобы слова, которые здесь только что звучали, сбылись. И сбылись как можно скорее. Гонцы Империи не раз поспешали в Рим, но не находили там ничего, кроме радушного приёма и уклончивых обещаний. Но мы не теряем надежды, что Господь услышит наши молитвы. Да святится во веки веков Его воля. Во имя Отца, Сына и Святого духа!

– Во имя Отца, Сына и Святого духа! – эхом пронеслось среди присутствующих.

– Амен! – заключил Исидор, воздевая над ними распятие.

ГЛАВА VI

В то время как в Константинополе постепенно угасали волнения, вызванные прибытием папского легата, войска Турхан-бея уже двигались по землям Греции.

Перед испытанным в боях полководцем ставилась одна, достаточно ясная цель: не допустить воссоединения морейских князей Фоки и Димитрия и всячески препятствовать им в посылке войск на помощь Константинополю.

Но эта задача казалась до обидного малой обласканному султаном турецкому сатрапу: он поклялся покорить своему повелителю все земли, через которые пройдет его войско. Не встречая серьёзного сопротивления, османская армия продвинулась вдоль низменных равнин залива Кипарисов. Её головные отряды легко овладевали слабо защищёнными городами, не успевшими отстроить разрушенные в предыдущей войне стены. Обогнув горную гряду, войско вышло на плодородные приморские берега и, разоряя окрестные сёла, устремилось вглубь страны.

И там впервые, у кромки скалистых гор, на засеянном овсом поле, дорогу захватчиками преградило наспех собранное греческое ополчение.

Передовые отряды турок замерли в нерешительности, ожидая подхода основных сил; гонцы тут же помчались к Турхан-бею с известием. Выжидание было благоприятным для обеих сторон: к туркам подтягивались растянувшиеся на много верст полки османского бея; ополчение же беспрерывно пополнялось стекающимися с близлежащих земель селянами. Последними пришли спустившиеся с высокогорных пастбищ пастухи, ведя на привязи своры лохматых, злобных волкодавов. Оборванные, плохо вооруженные отряды ополченцев, воинственно размахивающие топорами и самодельными пиками, быстро сливались, подобно капелькам ртути, в одну большую, громкоголосую, воодушевленную собственной решимостью толпу.

Турхан-бей медлил, ожидая подхода дружин морейских князей – ввязываться в бой с землепашцами и пастухами казалось ему оскорбительным. Но время шло и, потеряв терпение, он послал конницу на разгон неровного строя ополченцев.

Схватка была короткой и жестокой: отступив поначалу под сильным натиском, греки яростно набросились на врага. Град стрел и камней полетел в чужеземцев; в лошадей швыряли охапки пылающей соломы, и они, дико храпя, вскидывались на дыбы, сбрасывая седоков на ножи поселян. Тяжёлые цепы молотили всадников, ломали кости и черепа; распрямленными косами и серпами на длинных рукоятях подрезали сухожилия на ногах у коней; топорами и вилами добивали упавших на землю. Пастухи спустили собак, и огромные, свирепые как волки, псы, вгрызались в лошадиные бока, хватали выброшенных из седел людей за горло. Даже длинные пастушечьи кнуты превратились в тот день в оружие: утыканные острыми гвоздями, они с громкими хлопками впивались в тела, выбивали глаза, рвали плоть на куски.

Отпор был настолько силен и неожидан, что сбитая с толку, растерянная и поредевшая конница повернула и позорно отступив, стала ожидать подкрепления. Разъярённый неудачей авангарда и торжествующими криками противника, Турхан-бей двинул вперёд всё войско.

Отважные, полные решимости, но плохо организованные, не имеющие понятия о боевом построении, вооруженные к тому же не предназначенными для битв орудиями труда, отряды ополченцев не могли долго сдерживать напор отборных частей турецкой армии. После яростного сопротивления, греки стали отступать, растворяясь в близлежащих неприступных скалах. Устремившиеся было в погоню, турки не смогли долго преследовать беглецов: кони часто оступались на узких горных тропах, срывались в овраги и ущелья вместе с седоками; за каждым камнем подстерегали затаившиеся в засаде стрелки.

Удовольствовавшись тем, что поле битвы осталось за ними, турецкие войска продолжили поход. Оставляя позади себя разорённые города Пелопоннеса, Турхан-бей направился вглубь Аркадии: дорога на Коринф была открыта.

Постоянные набеги тревожили турок. Разбитые в открытом бою, ополченцы разделились на множество маленьких групп и повели партизанскую борьбу против захватчиков. Даже при дневном свете можно было ждать нападения из засады; приотставшие или просто зазевавшиеся солдаты жизнью расплачивались за свою беспечность. С отвесных склонов на проходящие отряды то и дело сталкивались обломки больших камней, которые увлекая за собой лавины камней помельче, с грохотом осыпались вниз, давя людей и повозки.

По длинной, извилистой дороге османское войско растянулось, подобно гигантскому змею, теряя тем самым в подвижности и маневренности. Запасы продовольствия, рассчитанные на быструю победу, подходили к концу; нечасто встречающиеся колодцы и родники были щедро сдобрены ядовитыми травами. Близлежащие сёла и деревеньки при приближении войск оказывались пусты – заблаговременно предупреждённые жители бежали, уводя за собой скот и уничтожая посевы. Едкий дым горящих строений, подобно сизому шлейфу, тянулся вслед за захватчиками.

Начался падёж лошадей – на бесплодных скалах для них не находилось достаточно пищи. Люди задыхались от палящего зноя, солнце вытапливало силы из изнуренной длительным и трудным переходом пехоты. Турхан-бей распорядился оставить обоз и пленных, но эта мера лишь обозлила солдат. Открытый ропот, предшественник бунта, всё шире распространялся среди войска. Облегчить положение помог бы бой с врагом, но греки, наученные горьким опытом, избегали теперь прямого столкновения, предпочитая терзать захватчиков неожиданными атаками.

Не пройдя и половины пути, Турхан-бей остановил продвижение: дальше дорога углублялась в узкое, как лезвие ножа, ущелье и пролегала по руслу высохшей реки. Опытный военачальник понял, что здесь, где даже маленький отряд способен остановить целую армию, он может потерять своё войско. Разбив в долине укреплённый лагерь, бей послал своего старшего сына Ахмеда с сильным отрядом конных воинов на разведку пути.

Конница медленно и осторожно продвигалась вдоль каменистого дна ущелья; дозорные до рези в глазах всматривались в крутизну поросших кустарником скал, пытаясь уловить в плывущем мареве приметы замаскированной засады. Прошел день, нервы у привыкших к степным просторам воинов начали сдавать. И когда перед ними открылась вдруг широкая дорога, уводящая в сторону от опасной теснины, охраняемая небольшой, тут же обратившейся в бегство заставой, они радостно устремились по ней, увлекая за собой и своего неопытного командира.

Там их и подстерегли объединенные дружины морейских князей Фоки и Димитрия.

В кровавой сече турецкий авангард был полностью истреблён, а сам Ахмед со своими приближенными попал в плен.

Разгром передового полка был настолько внушителен, что Турхан-бей, оставив свои первоначальные планы, спешно вывел войска обратно к заливу и, рассредоточив солдат по захваченным ранее областям Пелопоннеса, стал выжидать распоряжений султана, попутно ведя нелегкие переговоры с князьями о выкупе сына.

И всё же, несмотря на неудачу, османское войско сыграло именно ту роль, для которой и было предназначено. Между Фокой и Димитрием вновь вспыхнули разногласия: младший звал брата на помощь Византии, но тот возражал, справедливо указывая, что переправив воинов в Константинополь и имея у себя за спиной еще не разбитого и сильного противника, они сами, своими руками предадут Морею во власть хозяйничающих шаек османов.

Спустя два месяца после возвращения Кантакузина из Генуи в залив Золотого Рога вошли два тяжело груженных судна.

Горожане и моряки на пристани во все глаза смотрели, как массивные галеры с провалами орудийных бойниц по бортам величаво разворачивались под дружный всплеск длинных рядов весел. На мачте одного из кораблей, рядом с генуэзским флагом, развевался командирский вымпел с изображением родового герба в виде узорного щита, на фоне лазоревого поля которого рука в стальной шипастой перчатке душила жалящую её змею. Это прибыл завербованный Кантакузином, при посредничестве галатских купцов, отряд генуэзских наемников во главе со своим кондотьером Иоганном Джустиниани, прозванного за свой немалый рост Лонго – Длинный.

Об этом человеке слагались легенды – сама Удача, казалось, искала его, следовала за ним по пятам. Участник многочисленных сражений, непревзойдённый специалист по взятию и обороне крепостей, изучивший до мельчайших деталей военные уловки противника – уже одно имя его вселяло надежду. Не только он – семь сотен испытанных в сражениях солдат казались горожанам железным стержнем, вбитым в уже рушащиеся стены Империи. Ну как тут не уверовать в благосклонность Провидения? И никто в то время не мог и предположить, какую роковую роль сыграют генуэзские ландскнехты в последующих событиях.

Толпа ликовала, теснясь на причале. Наиболее нетерпеливые бросались в лодки и плыли, испуская радостные крики, навстречу галерам. Со стен в приветственном салюте грохотали пушки и реяли полотнища знамён. Корабли с шумом сбросили якоря. На пристань перекинули мостки и под скрип дощатых трапов с палуб на землю непрерывной вереницей стали спускаться воины, чьи тела как будто бы срослись с кольчугой и броней, а шлемы казались продолжением голов. Растолкав толпу налитыми силой плечами, они высвободили большую площадку и тут же принялись разгружать трюмы своих кораблей.

Перед изумленной публикой вырастали горы оружия и хитроумных приспособлений ратного ремесла. Среди связок копий и алебард, дротиков, стрел для арбалетов лежали утыканные острыми гвоздями брёвна с колёсами по краям; отдельными кучками распределялись запасные мечи, палаши и огромные двухлезвийнные топоры для уничтожения осадных сооружений. Рогатины, защитные сети, строенные зазубренные крючья с мотками верёвок на концах, плавильные котлы, слитки металла и бочонки с порохом – всё это сортировалось и складывалось прямо на земле, поражая воображение горожан, отвыкших от вида такого количества и разнообразия орудий убийства, а также средств защиты от него.

Сгибаясь под тяжестью, воины выволокли с кораблей несколько малых катапульт и похожих на большие арбалеты баллист, способных метать до сотни стрел одновременно. Наёмники были сумрачны и деловиты: не отвечая на заигрывание городских праздных девиц, отмалчиваясь на приветствия проживающих в Константинополе соотечественников, они быстро опустошали трюмы своих галер, изредка перебрасываясь короткими отрывистыми фразами.

Выгрузкой руководил рослый широкоплечий человек с густой смолистой бородой на массивной челюсти и сплюснутыми на макушке, поредевшими от частого ношения шлема волосами. Его зычный голос был слышен издалека; ткани одежды трещали под напором крепких мышц; загорелые, изрезанные шрамами и морщинами черты лица казалось навсегда застыли в маске непреклонной решимости.

– Это он! Это он! – возбуждённо неслось среди горожан, и они, вытягивая шеи и приподнимаясь на носки, старались получше рассмотреть прославленного воина.

Делегация представителей Галаты растерянно топталась на месте, лишенная возможности приблизиться с приветственным словом к Джустиниани – кондотьер беспрерывно перемещался между кораблями и выгружаемым снаряжением, отдавая распоряжения и приказы своим подчиненным. Наконец, улучив момент, глава делегации преградил ему дорогу. Лонг остановился, смерил негоцианта с ног до головы цепким взглядом, от которого генуэзцу стало слегка не по себе.

Преодолев смущение, но всё же чуть запинаясь, представитель колонии произнёс заготовленную речь. Джустиниани слушал молча, не отрывая глаз от продолжающейся разгрузки, всем своим видом выражая раздражение занятого делом человека, вынужденного ради пустых приличий терять драгоценное время.

Наконец, потеряв терпение, он жестом остановил разговорившегося соотечественника.

– Прошу великодушно извинить меня, старейшина, но солнце уже близко к закату, а дни в это время года, к сожалению, коротки. Передай моё пожелание колонии всяческих благ и процветания, а так же….

– Эй, ты! Ты что творишь?! – внезапно заорал он, отворачиваясь от собеседника.

Поток ругани, смешанный с чудовищным богохульством, обрушился на голову ландскнехта, по неосторожности выронившего бочонок с порохом на причал.

Представитель общины вздрогнул от неожиданности, невольно отступил на шаг и с досадой передернув плечами, оскорблено удалился.

Вскоре на пристани, как принимающий от лица императора, в окружении конной свиты, появился Кантакузин. Спешившись, стратег приблизился к Лонгу и обменялся с кондотьером приветствием. Горожане взволнованно зашептались и даже ландскнехты удивленно подняли головы: за исключением лишь некоторых внешних черт, сходство между военачальниками было настолько велико, что, казалось, для отливки этих мощных тел была использована одна форма.

Выгрузка подошла к концу; облегчённые галеры поднялись над водой на два фута. На доставленные подводы погрузили то, что представляло первоочередную ценность, возле прочего же снаряжения встали часовые, держа в руках длинные древки алебард.

Джустиниани проревел приказ, и городской люд радостно зашумел, глядя на выстраивающихся в колонну ландскнехтов. Раздалась новая команда, и причал задрожал под мерной поступью семи сотен тяжело вооруженных солдат.

Империя накапливала силы. Непрерывной чередой стекались в Константинополь доверху груженые подводы с зерном и продовольствием. В кузнях по ночам перестали гаснуть горны, и под звонкий стук молотов всё новые и новые бруски добела раскаленного металла вытягивались и заострялись, приобретая веками выверенные формы мечей, сабель и палашей.

Спешно восстанавливались обвалившиеся во многих местах крепостные стены; заменялись попорченные сыростью деревянные мостки, перекрытия, лестницы, ржавые решётки бойниц. На площадках башен сколачивались подвижные платформы; кое-где возводились дополнительные защитные приспособления; городские ворота укреплялись и обшивались новыми железными и бронзовыми листами. Десятки каменщиков, подобно муравьям, ползали по гигантскому акведуку Валента, очищая его от водорослей и грязи, а так же и обновляя осыпающуюся кладку этого древнего сооружения. В городских цистернах, как в открытых, так и в подземных, вновь заплескались целые озёра ключевой воды.

В заливе Золотого Рога и в бухте Феодосия бросали якоря италийские галеры. Многие из них везли небольшие отряды добровольцев, в большинстве своём укомплектованные романтически настроенной молодежью. Немало было среди них и авантюристов всех мастей, охотников до легкой добычи, непосед и прочих искателей приключений. Три венецианских парусника доставили в Константинополь сильный отряд наёмников: Республика святого Марка не желала оставаться в стороне от событий, непосредственно затрагивающих её торговые интересы. Действительно, военная удача изменчива, от поражения не застрахован никто. Даже тот, кто мнит себя непобедимым. Зачем же в таком случае лишать себя лакомых кусков при разделе хотя бы части наследства Османского султаната, если по воле судьбы его армия будет разбита под стенами города? Предлог для военной помощи был достаточно благовиден: не связывая себя обоюдным договором, Венеция брала под защиту своих колонистов в Константинополе. Кондотьер прибывших трёх сотен ландскнехтов, Иероним Милош, выходец из Моравии, вместе с делегацией жителей от Венецианского квартала, был в первый же день принят императором.

Даже далёкая Кастилия направила в Византию своего консула Франциска Толедского, происходящего по материнской линии из царской династии Комнинов. На пожертвования и на вырученные от продажи родового имения деньги он сколотил из завербованных средиземноморских пиратов небольшой, но достаточно сплоченный отряд.

Всё это сильно поднимало дух горожан, но высшие сановники при встречах отводили глаза в сторону: мизерность приходящей помощи свидетельствовала о провале миссий и посольств к королевским домам Венгрии, Чехии, Сербии и Франции. Рассчитывать на нечто большее, чем на крохотные отряды добровольцев и наёмных воинов, уже не приходилось; идея крестовых походов бесславно канула в Лету.

Судьба Константинополя, последнего осколка некогда обширного и могучего государства, стянувшегося в точку вокруг своей великой столицы, хотя и вызывала тревогу и сочувствие всего христианского мира, однако не могла подвигнуть погрязших в мелких каждодневных дрязгах больших и малых венценосцев на что-либо большее, чем громогласные заверения в своей воинственности и верности общехристианскому завету о помощи ближнему.

ГЛАВА VII

Феофил Палеолог задумчиво перелистывал лежащий у него на коленях тяжелый фолиант и изредка, вскользь, делал пометки стилосом на полях. Из открытого окна доносились голоса, скрип гравия и стук подков: слуги выводили и чистили лошадей, готовя их к выезду.

Дверь распахнулась и в кабинет летящей походкой вошла девушка лет семнадцати, преисполненная изяществом и той особой красотой, свойственной только юности. Её золотистые волосы, убранные от висков, свиваясь в локоны, мягко спускались прямо на плечи; удлиненное, с правильными чертами, лицо казалось чуть шире из-за больших тёмных глаз, оттенённых ровной полоской бровей. Линия красиво очерченных губ говорила о твердом характере и силе воли, внося чуть жёсткую нотку в гармонию прекрасного лица.

Девушка пересекла комнату и присела на краешек кресла напротив Феофила.

– Отец, – произнесла она. – Это верно, что во дворце императора сегодня будет дан приём в честь наших гостей?

– Да, Алевтина, – Палеолог слегка улыбнулся в бороду при слове «гостей».

– Император устраивает торжество для наших союзников и я, как должностное лицо, обязан при этом присутствовать.

– Там будет весело, отец? – Алевтина заглянула ему в глаза.

– Не уверен, – вновь усмехнулся Феофил. – Скорее всего там будет очень шумно.

– Я хочу поехать во дворец вместе с тобой, – твердо произнесла дочь, поднимаясь с кресла.

Затем, поколебавшись, уже менее уверенно добавила:

– Я даже и не припомню, когда в последний раз была во дворце. Кажется, во время коронации императора. Там было так красиво, празднично. И много интересных людей. С тех пор прошло….

– Четыре года, – подсказал Феофил.

– Четыре года! – воскликнула она. – Всего лишь!

Она состроила легкую гримаску.

– Ты думаешь, император не рассердится, узнав, что ты держишь взаперти единственную дочь?

Феофил рассмеялся.

– Я думаю, василевс простит мне этот маленький грех. Тем более, что у него сейчас других забот предостаточно. Не сердись на меня – владеющий сокровищем становится скупцом. Но если ты действительно хочешь сопровождать меня во дворец – поторопись, – он взглянул на шкалу песочных часов.

– На сборы тебе осталось не более трех часов.

Алевтина просияла и торопливо поцеловав отца в лоб, вышла из кабинета. Феофил упруго поднялся из кресла и подошел к окну. Перед парадным входом в особняк молодой конюх выгуливал нетерпеливо всхрапывающего жеребца, любимого коня протостратора. Палеолог некоторое время любовался игрой выпуклых мышц скакуна, затем перевел взгляд дальше, в сторону уводящей в парк тенистой аллеи.

После смерти жены он всю свою любовь, всю неизрасходованную нежность отдал единственной дочери. И по мере того, как проходили годы, он находил в ней всё новые и новые черты сходства с матерью. Грациозность формирующегося стана, очертания высокого лба, лучистый взгляд и теплое золото струящихся волос – всё вызывало в нём образ безвременно ушедшей из жизни жены. Даже походка, улыбка и смех были удивительно схожи. Иногда мистическое чувство охватывало Феофила – ему казалось, что душа матери воплотилась в Алевтине и ждёт лишь срока, чтобы пробудившись от сна, вновь войти в покинутый ею мир. И тем более тяжкой для него была мысль о том, что неизбежен тот день, когда некий человек вторгнется в его дом и отнимет, похитит то, что с каждым годом становилось для него всё дороже – его дочь. Возможность вторичной женитьбы не приходила ему в голову, ни одна из женщин не могла стать ему заменой той, чей образ никогда не покидал его.

Спустя некоторое время пара пристяжных лошадей уже везла карету по направлению к Влахернскому дворцу. Феофил со своим оруженосцем ехали верхом спереди кареты, а замыкал процессию небольшой отряд конных гвардейцев, сопровождавших своего командира повсюду, в любой час дня и ночи.

Огромные, окованные узорным железом ворота Влахернского дворца были радушно распахнуты навстречу съезжающимся гостям. По бокам от парадного входа уже толпились конюшие и слуги, держа на поводу лошадей своих хозяев; из ярко освещенных окон лились звуки музыки и слышались голоса людей.

В просторном зале уже собрался цвет византийской знати и прочие именитые гости. Мимо неподвижных стражей прогуливались, степенно беседуя, сенаторы и военачальники; чуть обособленно держались представители древних аристократических родов и служители церкви. Оживлённо и деловито переговаривались богатые негоцианты; громко звучали натренированные в шуме битв голоса кондотьеров, прорезывая многоголосье резким чужеземным говором. Многие из приглашенных явились с жёнами и дочерьми, другие привели старших сыновей как продолжателей рода и наследников фамильных владений.

Феофила Палеолога узнавали, приветствовали, уступали дорогу. Лишь в середине залы его задержал высокий, могучего телосложения человек, которого сопровождал щеголевато одетый юноша.

– Приветствую тебя, мой друг Феофил, – звучно пророкотал Кантакузин, расплываясь в улыбке и разводя руки в стороны.

– Доброго здравия тебе, благородный Димитрий, – ответил протостратор.

– Я вижу, ты оказал честь двору, разделив приглашение со своей дочерью, – стратег остановил взгляд на лице Алевтины.

Девушка вспыхнула и опустила голову, не выдержав пронизывающего взгляда тёмных глаз.

– Ты заметно похорошела со дня нашей последней встречи, – продолжал Димитрий. – Годы пошли тебе на пользу – время, старящее нас, сделало тебя красивой.

– Она упросила меня взять её с собой на торжество, – Феофил ободряюще улыбнулся дочери, – и я не смог ей отказать.

– Ты поступил правильно, друг мой, и я сожалею, что она не просила тебя об этом раньше!

Кантакузин, полуобернувшись, положил руку на плечо юноши и принудил его сделать шаг вперёд.

– Позволь представить тебе, Феофил, и тебе, прекрасная Алевтина, моего племянника Романа. Он слишком долго прожил со своей матерью, а моей сестрой среди латинян в Лигурии, и я, вняв его просьбам, взял его с собой в Константинополь, чтобы здесь сделать из него настоящего воина и ромея.

Алевтина улыбнулась словам стратега и взглянула на молодого человека. Роман слегка покривился с досады, хотя к невоздержанности на язык своего дядюшки уже успел попривыкнуть.

– Ну, что ж, Феофил, – пророкотал Кантакузин, снимая руку с плеча Романа, – оставим молодых развлекать друг друга, а сами отойдем в сторонку: мне надо тебе кое-что сообщить.

Оставшись наедине с Алевтиной, Роман неожиданно растерял свою самоуверенность. Прослывший в беззаботной Генуе покорителем девичьих сердец, молодой человек стоял перед девушкой, не в силах вымолвить ни слова. Мимо них парами или небольшими группами проходили гости; слышались приветственные возгласы, обрывки бесед и шорох жестких складок одеяний.

Молчание начинало тяготить обоих. Роман попытался завязать разговор, внутренне молясь про себя, чтобы эта попытка удалась. Хотя и не сразу, он начал получать односложные ответы. Это вдохновило его и прежнее красноречие вновь вернулось к нему. Слова, в которых правда вдохновенно смешивалась с вымыслом, потекли неудержимым потоком. Время от времени он останавливался, ловил на себе заинтересованный и слегка удивленный взгляд Алевтины, и вновь принимался блуждать по извилистому руслу своего воображения.

Вскоре их беседа, а точнее его монолог, был прерван: растворились украшенные резьбой и позолотой двери и голос камергера громко возвестил:

– Василевс Константин приглашает уважаемых гостей разделить с ним трапезу!

Легкий гул волной прокатился по залу; темы неторопливых бесед быстро оказались исчерпаны, и гости, соблюдая правила этикета, поочередно проследовали за прислугой к своим местам.

Огромный пиршественный зал был наполнен светом сотен и сотен свечей; в камине, в который могли въехать сразу пятеро конников в ряд, жаркий огонь перебегал с одного внушительного полена на другое. Причудливой формы светильники свисали на бронзовых цепях с потолка, покрытого живописными фресками на библейские сюжеты. Длинные ряды столов, расставленных в форме незамкнутого с одной стороны прямоугольника ломились от выставленной на них снеди.

Горы невиданных заморских фруктов прогибали своей тяжестью столешницы; в серебряных и позолоченных кувшинах томились вина с лучших виноградников; шипело в объёмистых кадках пиво многих сортов и перебродивший мёд. Огромные, зажаренные целиком кабаны уткнулись рылами в блюда, выставляя наружу кривые желтые клыки; большие, диковинного вида рыбы, в немом удивлении пуча глаза, держали в открытых ртах бекасиные яйца; белоснежные лебеди, капризно изгибая свои длинные шеи, казалось, плыли вдоль столов на своих серебряных подносах; начинённые дичью, размерами не уступающие мельничьим жерновам, пироги источали дразнящие ароматы, а тонкая подрумяненная корочка на них еще хранила жар пекарни; сочные, нашпигованные жиром тушки перепелов высились темными холмиками, обрамленные по краям зелеными листиками салата.

Вскоре, после того как все были рассажены и шум голосов стал постепенно стихать, камергер, трижды стукнув золочённым жезлом об пол, провозгласил:

– Великий василевс Империи ромеев Константин XI Палеолог!

Гости поднялись на ноги и замерли, повернувшись к дверям в конце залы. Створки медленно распахнулись, выпуская отряд гвардейцев, чьи чёрные вороненые кирасы и шлемы были искусно украшены золотыми насечками, а длинные кавалерийские шпоры мерно звенели в такт шагам. Разделившись на два ряда, они встали по бокам дверей, образовав широкий коридор из закованных в броню тел. Ещё несколько томительных мгновений – и перед приглашенными появился сам император.

Золотые регалии царской власти украшали пурпурный паллий; огромный, размерами с дикое яблочко рубин, играя при свете свечей кровавыми отблесками, свисал с золотой цепи на широкую грудь; почти касаясь мозаичного пола, просторная белоснежная мантия из шкур горностая мягкими складками спускалась с плеч; искорки драгоценных камней, нашитых на одежду, мелькали разноцветными огоньками; на длинных и слегка подвитых волосах удобно устроилась иссиня-чёрная соболья шапочка.

Приблизившись к трону на небольшом возвышении в центральной части сдвинутых в ряды столов, император улыбнулся и громко произнёс:

– Мы приветствуем вас, благородные подданные Империи!

Он слегка поклонился, сделал паузу, обводя взглядом лица людей.

– Приветствуем и вас, отважные иноземцы, наши верные союзники, в тяжёлый час поспешившие нам на помощь! Мы приветствуем вас всех и желаем всем долгих лет жизни и здравия!

В приглашающем жесте он слегка раздвинул и приподнял руки.