Текст книги "Гибель Византии (СИ)"

Автор книги: Александр Артищев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)

Он поудобнее устроил лютню на коленях, откинул голову так, что длинные льняные локоны рассыпались по плечам, и запел.

Он пел о вечном городе и о безвозвратно уходящем времени, о времени, в суете людской беспечно растрачиваемом по пустякам.

Он пел о стране, сумевшей на века продлить скоротечность человеческого счастья, полноту и радость духовного бытия.

Он пел об островке гармонии среди хаоса противоречивых страстей, о рае на земле, о кладезе знаний, любви и вечного вдохновения.

Он пел о воплощенном символе всепобеждающего Искусства, о бесценной культуре, хрупкой преграде на пути бушующего половодья дикости и вандализма.

Он пел о Византии.

Чары его чистого, необыкновенно мягкого голоса завораживали слушателей, проникали в душу и плоть, погружая в блаженное оцепенение. Как бы аккомпанируя певцу, постреливал искрами костер, тихо шурша, осыпались уголья, красные блики огня блуждали на бородатых изможденных лицах, высвечивая неподвижные, устремленные в пламя взоры.

Песня закончилась. Последний аккорд вылетел из-под струн, отразился от стен ближайших домов и стих, оставляя после себя печаль и ощущение близкой утраты.

Как бы отгоняя наваждение, Роман тряхнул головой, повернулся и пошел прочь.

«Так, должно быть, Орфей заставлял плакать камни», – подумал он, просовывая ногу в стремя.

Через несколько кварталов, на знакомом пересечении дорог, он вновь остановил коня. Не раз сопровождавший хозяина в его вечерних прогулках, слуга без лишних слов принял лошадь под уздцы. Роман соскочил на землю и хлопнул ладонью по конскому крупу.

– Если меня срочно вызовут, ты знаешь, где меня искать.

Пройдя немного, Роман приблизился к выщербленному участку ограды и быстро перелез через нее. С обратной стороны стены уже третью неделю была установлена позаимствованная с молчаливого согласия садовника переносная деревянная лестница.

Идти по мокрому от недавнего ливня парку не составляло удовольствия: как ни старался уберечься Роман, нижняя часть камзола и брюки пропитались водой, в правом сапоге чуть слышно захлюпала вода. Ступая на цыпочках, он подошел к боковому фасаду дома. На втором этаже, над галереей, сквозь занавеси окон пробивались лучи света. Сотнику не потребовалось много времени, чтобы добраться до карниза, а затем и перепрыгнуть на балкон.

Алевтина полулежала на низкой софе, обитой шелком цвета багрянца. Ее длинные, золотисто-пепельные волосы рассыпались по подушке и плечам, пальцы нервно перебирали цепочку с маленьким золотым медальоном. В широко раскрытых глазах застыла грусть и тревога, она смотрела на освещенную лампадой икону Богоматери, но, казалось, не видела ее.

Заметив входящего через дверь балкона Романа, она вздрогнула и приподнялась на локте.

– Ты пришел? Слава Всевышнему!

– Я немного запоздал, прости. На всех постах димархи объявили повышенную бдительность – похоже, мусульмане решили крупными силами штурмовать город.

– Значит…, – она не договорила.

– Значит завтра, а может еще день или два, нам придется слегка попотеть.

– Ты так спокойно говоришь об этом?

Роман пожал плечами и устроился на краешке софы. Алевтина вскочила, быстрым шагом подошла, почти подбежала к иконе. Всмотревшись в темный от времени лик, она резко повернулась к молодому человеку.

– Ты можешь улыбаться, зная, что завтра лицом к лицу столкнешься со смертью?

– Ну не в первый же раз, – спокойно ответил он.

И усмехнувшись, добавил:

– Я частенько прогуливался под руку с Костлявой, но видно так и не сумел приглянуться ей.

– Не смей так говорить! – пронзительно закричала она, зажимая уши ладонями.

Затем, как подкошенная, опустилась на пол и зарыдала. Не на шутку перепуганный, Роман вскочил и подбежал к ней.

– Алевтина, ангел мой, прости меня! Я, дурак, бахвалился перед тобой как пьяный солдат. Больше не буду….. прости!

Он осыпал ее лоб поцелуями. Затем подхватил на руки и легко, как ребенка, отнес на софу.

– Алевтина, ну перестань…. Неужели мои глупые слова….

– Нет, это не только слова, – она отняла руки от мокрого от слез лица. – Еще до твоего прихода я вспоминала всех знакомых мне молодых людей, которые наравне с тобой взялись за оружие. Где они? Их больше нет! Леонид Кафар, Анастасий Малин, Николай Акопан, Максим Нотар, твои друзья Франческо и Мартино – все они погибли! Все!

Она зарыдала еще горше.

– Я вижу, я чувствую, как Смерть кругами ходит возле меня. И с каждым разом она все ближе и ближе. Я знаю, она хочет отнять у меня самое дорогое – отца и тебя.

Роман растерянно топтался рядом, не зная, как утешить плачущую девушку.

– Алевтина, ну не надо! Успокойся же, дорогая!

Он наклонился и припал губами к ее шее в том месте, где разметавшиеся волосы обнажили пятнышко кожи. Рыдания стихли, она приподнялась и крепко обхватила его руками.

– Прошлой ночью я видела страшный сон, – дрожащим голосом проговорила девушка.

На ее раскрасневшемся лице блестели в пламени свечей влажные дорожки от слез.

– Я стояла на берегу, а ты, смеясь, на лодке плыл ко мне через волны. Внезапно…., – она запнулась, – внезапно вода на горизонте покраснела и эта багровая полоса стала стремительно приближаться к тебе. Все ближе и ближе….. Я вскрикнула, зажмурилась, а когда открыла глаза…..

Она всхлипнула и уткнулась лицом в плечо своего возлюбленного. Роман погладил девушку по волосам и нежно поцеловал в висок.

– Когда я открыла глаза, – она распрямилась и устремила остекленевший взгляд в окно, – все море вокруг тебя было в крови. Даже пена на волнах, и та была розового цвета. Кровавые буруны захлестывали тебя, ты выбивался из сил, кричал мне что-то. А я стояла и беспомощно смотрела, как красная вязкая пучина все глубже затягивает тебя на дно.

– Глупый сон! – решительно заявил Роман. – Посуди сама, Алевтина….

– Роман! – она положила ему руки на плечи. – Пообещай мне выполнить одну мою просьбу.

– Какую, радость моя?

– Дай слово, что завтра ты не поднимешься на Стены!

Сотник оторопел.

– Как это так?

– Пообещай! Я больше никогда ни о чем не попрошу тебя.

– Но дорогая, я не могу! Мой участок, мои воины…. Как я потом оправдаюсь, как я взгляну им в глаза?

– Это несложно. Скажись захворавшим.

– Бог мой, Алевтина, что ты говоришь? – Роман вскочил и взволнованно заходил по комнате. – А честь? Честь дворянина? Не говоря уж о долге перед людьми и клятве, данной императору.

– День! Один только день! – молила она.

– Нет, Алевтина! Нет и нет! Мне странно слышать от тебя такие речи. Из-за какого-то кошмара, дурного сна ты предлагаешь мне стать отступником? Ты боготворишь своего отца, но как бы он поступил, если бы я решился выполнить твою просьбу? Да он тут же приказал бы повесить меня на крепостной стене и был бы тысячу раз прав!

Девушка опустила голову на скрещенные на коленях руки. Плечи ее мелко вздрагивали. Роман подошел к ведущей на балкон двери, приоткрыл ее и выглянул наружу. Затем вернулся к софе и нерешительно топчась на месте, встал около Алевтины.

– Ангел мой, – неуверенно начал он. – Если тебе сегодня нездоровится…

Он замялся.

– Может, мне лучше уйти?

Девушка бросилась к нему и крепко обняла.

– Нет, нет, не уходи! Я говорила глупости, сама знаю это. Но говорила лишь потому, что хочу одного – чтобы ты не погиб. Живи на радость мне! Только об одном молю тебя: в течении одного – двух дней будь предельно осторожен. И тогда, клянусь Богородицей, ты будешь спасен!

ГЛАВА XL

– Ты звал меня, мастер?

– Да. Присядь, – Феофан указал на кресло напротив себя.

– Как твое плечо? Рана зажила?

Алексий поморщился и кивнул головой.

– Пока не совсем. Швы наложены умело, но при резких движениях края расходятся вновь.

– Надо беречь себя, – вздохнул старик. – Не поднимайся на ноги без особой на то необходимости.

– Но сейчас мне нужна твоя помощь, – чуть помедлив, добавил он.

– Я слушаю, мастер.

– Среди преданных нашему делу людей необходимо найти человека, способного справиться с ответственейшим поручением. Он должен быть готов добровольно пожертвовать жизнью.

– А именно?

– Под видом перебежчика он явится в лагерь османов и убедит султана принять его. Само по себе это не должно оказаться сложной задачей: он пообещает содействие группы изменнически настроенных горожан, которые в ночь перед штурмом якобы обязуются открыть одни из крепостных ворот.

– Затем, приблизившись к Мехмеду, убьет его, – кивнул головой Алексий и поднялся на ноги.

– Мне непонятно лишь одно, мастер, – произнес он, глядя прямо в глаза Феофана. – Почему это решение пришло к тебе столь поздно?

– Видишь ли, сын мой, наивный старик до последнего дня надеялся на счастливый исход. А так как эта попытка заранее почти обречена на провал, оттягивал как мог окончательное решение. Ведь покушение, в случае неудачи, вызовет в придачу к чисто захватническим планам еще и личную месть султана. Но ты не ответил мне, можешь ли ты в течении дня найти такого человека? Оказаться в шатре султана – трудно, но возможно. Неизмеримо сложнее пронести вовнутрь оружие, чтобы тем или иным способом покончить с Мехмедом.

– Это не просто, – согласился Алексий. – Но ничего невозможного я в том не вижу.

– Ты знаешь такого человека?

– Да, мастер. Через час я буду готов.

– Ты? – голос старика дрогнул. – Ты не можешь. Ведь твоя рана еще не зажила.

– Моя рана мне не помеха. На первый же вопрос отвечу, что если и существует человек, способный осуществить покушение, то этот человек – я.

– Ты нужен мне здесь, – тихо произнес Феофан.

– Мастер, – усмехнулся Алексий, – неужели ты и впрямь полагаешь, что я могу кому-нибудь уступить право разделаться с султаном?

Феофан отвернулся к окну.

Нелегко, взрастив чужого ребенка как собственного сына, послать его затем на верную смерть. Ведь с мгновения, когда он переступит порог султанского шатра, он – мертв. Мертв, вне зависимости от успеха покушения. Но вправе ли он, Феофан, отказав своему приёмному сыну, послать на смерть другого человека? Заранее зная к тому же, что едва ли кто, кроме Алексия, сможет осуществить задуманное.

Душа старика разрывалась от горя.

– Ты не в состоянии пронести оружие в шатёр, – он отрицательно покачал головой. – Голыми же руками убить человека, окруженного свитой из опытных головорезов…. Нет, это невозможно…..

– Это моя забота, – возразил Алексий. – Дозволь мне, мастер, самому решать, что возможно, а что – нет.

– Когда я должен явиться к султану?

– Этой ночью, – старик смирился с судьбой.

– Перед уходом зайди проститься со мной.

Алексий почтительно наклонил голову.

Феофан еще долго смотрел на закрывшуюся за ним дверь. Даже когда страдание не имеет границ, нельзя распускать себя, давать волю чувствам. Что значит одна человеческая жизнь, когда речь идет о сохранении целого народа?

Алевтина приподнялась на локте, провела кончиками пальцев по лбу Романа, отбросила налипшую прядку волос. Молодой человек спал крепко. Его мускулистая грудь, чуть прикрытая пушком курчавых волос, поднималась и опускалась в такт дыханию мерно и ровно, подобно кузнечным мехам. Она смотрела на него и сердце ее сжималось в тоске и в тревоге.

Статный и красивый, знатного происхождения, по материнской линии восходящий к некогда царскому роду Кантакузинов, Роман был видным женихом в глазах многих византийских аристократок. И зависть, читаемая в их взглядах, подсказывала ей то, о чем она догадывалась сама – они с Романом пара, самим Провидением созданная друг для друга.

Но время беззаботной влюбленности прошло, и похоже, увы, безвозвратно. Часто, слишком часто в его глазах она видела тяжелую усталость, как, впрочем и у всех тех, кто изо дня в день принимал нелегкий, быть может последний в своей жизни бой. Усталость, еще не вошедшую в привычку; усталость, еще не успевшую растворить в себе прочие человеческие чувства, но уже начинающая притуплять и обесценивать их.

Поведение горожан и наемных солдат начинало заметно меняться. Гнетущая тревога находила выход во вспышках буйного веселья, а иногда и в беспричинной агрессии. Привычное мироощущение вытеснялось жаждой чувственных наслаждений. Обжорство, пьянство, похотливость, и как другая крайность – религиозное исступление, подводящее на грань языческих жертвоприношений. Люди торопились, спешили жить, зная, что истекают их может быть последние дни.

Она всем своим существом стремилась раствориться в них, разделить с ними их нелегкую ношу. Бороться, страдать и может быть, погибнуть. Но все ее порывы рассыпались в прах, когда она столкнулась с реальностью. Отец лишь поначалу препятствовал ей, стремясь оградить дочь от ужасов войны. Но потом, устав от ее просьб, все же дал свое согласие. Алевтине никогда не забыть тот пережитое ею потрясение при виде людских страданий и боли, при виде крови и истерзанной в боях плоти. Стиснув зубы, она пыталась накладывать бинты и корпию, но это не получалось у нее хорошо. Монахини, выхаживающие раненых, зачастую оттесняли ее, иногда терпеливо и участливо, иногда – с оттенком досады.

– Отойди, барышня, эта работенка не для тебя, – не раз слышала она.

И ей пришлось уйти после того, как очередное потрясение от увиденного лишило ее чувств. Настоятельница монастыря, в котором размещен был госпиталь, хотя и деликатно, но в достаточно ясных выражениях дала ей понять, что не считает нужным отвлекать опытных сиделок от страдальцев, лишь затем, чтобы приводить в сознание чрезмерно впечатлительных девиц.

– Ты лучше вместе с нами возноси молитвы, сестра, – напутствовали ее монахини. – Молись и о душах усопших, помогай их обездоленным семьям.

Да, просить у Всевышнего милосердия! Это все, что она была в силах делать.

Алевтина вскочила с кровати и не чувствуя прохлады половиц под босыми ногами, подбежала к иконе Богоматери. Опустилась на колени, вглядываясь в темный лик, почти неразличимый в в слабом, подрагивающем пламени лампады. И надолго застыла так, пытаясь подавить нарастающее смятение.

– Господь Всемогущий, Отче наш, – шептала она, молитвенно сжав на груди ладони, – Спаси, избавь нас от этой напасти.

Она непроизвольно всхлипнула.

– Сделай так, чтобы следующий день никогда не наступал.

На востоке, сквозь полуприкрытые ставни окон, белела на горизонте полоска света занимающейся зари.

– Переселение народов представляется мне процессом по большей части стихийным. И в это слово я вкладываю почти буквальный смысл. Подобно волнам от брошенного в воду камня, потоки миграции распространяются во все стороны и одна волна переселенцев нагоняет, давит, теснит предыдущую. Там, где возможность свободного продвижения ограничена естественными причинами – берега Великого океана, непроходимые горы, безводные пустыни или вечный холод северных земель – миграция останавливается или идет вспять, в обратном направлении. Если подобных причин нет, народы устремляются вперед, до тех пор, пока не иссякнет их поступательная энергия.

– Но что вызывает эти волны?

– О, причин может быть множество. Голод, неурожай, засуха, болезни, – Феофан отпил из золоченой чаши и продолжил, – а также исчерпанные ресурсы своих земель, перенаселенность, агрессия соседних народов.

К примеру, где-то на краю света, у границ земель желтокожих синов, в течении двух-трех лет не выпадали дожди. Явление на самом деле довольно заурядное в природе. Тогда, как можно предположить, солнце быстро выжжет почву и бесчисленные кочевые племена узкоглазых людей, дальних родственников гуннов, придут в движение – истощенные пастбища уже не в силах будут прокормить их стада. Спасаясь от вымирания, всем своим укладом накрепко привязанные к скоту, они вынуждены будут перемещаться на соседние земли, туда, где могут надеяться найти прокорм для своих животных. Но свободных территорий давно уже нет, если они когда-либо вообще существовали. Тем самым кочевники неминуемо вступят в конфликт с народами, на чьих землях они вознамерятся переждать тяжелые времена. Они выжмут коренных жителей с их насиженных мест, погонят их прочь, а могут и просто уничтожить, если те окажутся достаточно упорными, чтобы посторониться или дать себя поработить.

– Почему же эти народы не отражают неприятеля? Ведь оседлость предполагает государство, зачастую с сильной княжеской властью и регулярным войском, – задал вопрос Феофил.

– Почему? – Феофан пожал плечами. – Ответ очевиден – пришельцы сильнее и многочисленнее. Они мобильны, постоянно в движении, перемещаются с места на место и могут покрывать при этом громадные расстояния – ведь это необходимо для их выживания. Они до крайности неприхотливы – на том построен весь их быт. Кочевники дики, злы и агрессивны. Пока центральная власть попадающей под завоевание страны опомнится от присущей ей беспечности и начнет принимать меры, захватчики, волна за волной, подточат пограничные заслоны и устремятся вглубь земель. Прирожденные наездники, великолепные стрелки из луков, грабители по крови и по духу, они боеспособнее даже профессионального войска. Потерпеть поражение, отступить, когда отступать некуда, означает для них гибель, уничтожение всего, что составляет смысл существования человека – семьи, рода, нажитого многими поколениями имущества. Они будут драться до последнего. И потому кочевые бродячие народы – первейшая опасность для молодых, еще неокрепших государств.

– Человечество не раз наблюдало это на примере гуннов, арабов и монгол, – кивнул головой Исидор.

– Им несть числа, – возразил Феофан. – Уважаемый прелат привел наименования лишь нескольких народностей, оставивших в памяти людской наиболее масштабные и кровавые злодеяния. А сколько было прочих, бесследно канувших в Лету? Ведь разрушая захваченное, они взамен не созидали ничего, лишь иногда походя перенимали уклад и обычаи местных жителей. Наглядный пример тому Болгарское царство. Поначалу дикие, булгарские кочевники впоследствии без следа растворились в покоренных ими славянских племенах, и, попав под владычество ромеев, переняли от нас нашу веру и государственный строй, сохранив в истории лишь имя своего народа.

– Это достаточно спорное утвеждение, – покачал головой Исидор.

– Как некогда ранее те же славянские племена, впоследствии покоренные булгарами, потеснили и растворили в себе фракийцев, народ, с незапамятных времен населявший эти земли, – не слыша возражения, продолжал Феофан.

– История идет по кругу, – Феофил развел руки в жесте безмолвного покорства перед Судьбой. – Тем более, мы, обладая знанием, должны были найти способ уберечься от катастрофы, используя опыт ошибок и побед, накопленный нашими предками.

– Кто как не ромеи, сломили мощь и погнали прочь орды гуннов, завоевателей Европы! – стукнул кулаком об подлокотник кресла Нотар. – И разве это единственный пример?

– Да, – согласно кивнул головой старый дипломат, – именно Византии принадлежит честь развенчания мифа о непобедимости кочевников. Мобилизировав все свои силы, призвав на службу весь свой вековой опыт борьбы с завоевателями, не обретшими государственности, нашим войскам удалось отразить натиск армии Аттилы. И не только его, как только что правильно отметил мастер Нотар. На протяжении веков Империя ромеев сдерживала полудикие азиатские племена, рвущиеся на покорение Запада. Там, где не было смысла возводить могучие крепости и задействовать войска, неприятелей сдерживали золотом и богатыми дарами. В самом деле, не лучше ли, чем годами гоняться за мелкими отрядами грабителей, предвестников скорого переселения пришлых народов, переманить их к себе на службу, подкупив их предводителей? Или, даровав им прежде малолюдные земли, прикрепить их к ним, сделать оседлыми. Так наша дипломатия и поступала, за исключением тех случаев, когда гордыня и амбиции новоизбранных венценосцев и их окружения не толкали Империю на военные походы, сулящие на первый взгляд лишь легкую победу, а значит и славу, и триумф, закрепляющий власть. Здесь-то и запрятано слабое звено: победа зачастую таит в себе поражение. Примеров тому можно привести немало. Борьба с могучей персидской державой, доставшаяся нам в наследство от наших предков – римлян, а им, в свою очередь – от эллинистических государств, подточила мощь двух колоссов. Когда рухнул, разбитый нами на множество осколков-княжеств наш вековой неприятель, то вместе с ним исчез и естественный барьер, буфер между Византией и полудикой, племенно-кочевой Азией. Не сдерживаемые более персами, хлынули через пограничные области поначалу арабы, а затем пришедшие им на смену тюрки-сельджуки. И этим набегам противостоять оказалось значительно сложнее.

– Уважаемый Феофан упускает некий немаловажный факт, – проговорил Нотар, бегло взглянув в сторону кардинала. – Первое падение нашей государственности вызвали не дикие, нецивилизованные пришельца с востока, а не уступающие им в первобытности и злобе народы Запада. Наши единоверцы, паломники, подобно нам проповедующие учение Спасителя, обманным путем завладели столицей и устроили в ней такой разгром, которому могли бы позавидовать те самые наводящие ужас гунны с монголами. Затем, не в силах изобрести что-либо лучшее, глупо скопировали наш государственный строй и правя страной, как своей деревенской вотчиной, довели империю до полного упадка. Именно на них, а не на азиатах, лежит вина за нашу сегодняшнюю участь.

– Уважаемый Нотар и прав и не прав одновременно, – возразил Феофил, – Да, спору нет, трагедия 1204 года и образование Латинской империи явилось тяжелым ударом для Византии, но спустя полстолетия ромеи отвоевали у франков свои земли. И в течении всего оставшегося времени, а это почти два века, у византийцев было немало возможностей хотя бы отчасти восстановить былую мощь оружия. Но, увы, ни наши предки, ни мы сами не смогли в должной мере возродить порушенное.

– Быстро только сказка сказывается, – ответил мегадука. – Снесенное под самый фундамент здание не отстроить в короткий срок. Равно как и раненное животное не скоро оправится, если стервятники вокруг него без устали клюют и рвут его еще не зажившие раны.

– Я согласен с уважаемым Феофилом, – заметил Феофан. – Ромеи, и прежде всего бесконечно сражающиеся за власть претенденты на трон василевсов не сразу распознали в турках-османах опасного соседа, способного, в отличие от прочих, резко усилиться за счет покоренных народов. За какой-то короткий срок, не более столетия, они сумели сплотить свои кочевья, осесть на уже захваченных ими землях и организовать государство, способное не только выжить, но и повести завоевательные войны.

– Неудивительно, учитывая стремительный прирост их населения, – пожал плечами Исидор. – Если каждому мусульманину разрешено иметь четырех жен, а количество наложниц и рабынь зависит лишь от размеров его кошеля; если каждый мальчик, родившийся в этой семье, неважно от кого, от законной жены, или от невольницы, считается турком и мусульманином, и в свою очередь жаждет обзавестись гаремом, чтобы продолжить свой род……

– …если также учесть, – подхватил Палеолог, – что в случае необходимости, турки бросают клич к всеобщему вооружению и призывают на помощь войска своих вассалов и сопредельных племен….

– ….то армию в короткий срок они смогут собрать поистине несметную, – закончил Феофан. – Это именно то, что мы можем лицезреть сейчас под стенами нашей столицы. Но не будем заглядывать вглубь веков и винить в недальновидности упокоившихся вечным сном правителей и военачальников. Как знать, может спустя столетия и мы предстанем перед судом потомков.

Тяжелое молчание на некоторое время зависло в воздухе.

– В нас, ромеях, слишком глубоко сидит фатальное отношение к жизни, – задумчиво произнес Исидор. – Даже тогда, когда есть возможность отразить удары Судьбы, мы зачастую упускаем этот случай.

– Вот как? – вскинулся Нотар. – Что же мешает почтенному прелату отбросить эти глупые суеверия, пренебречь влиянием Рока и своей волей изменить ход течения событий?

– В моих руках слишком мало власти, – возразил кардинал.

– Тогда их самое время умыть, перекладывая вину на плечи остальных, – язвительно ответил мегадука. – Что сделал для этой страны уважаемый нами посланник Рима? Подвиг папу Николая на крестовый поход? Завербовал союзников в далеких княжествах и королевствах? Нет! Собрал ли он своими стараниями внушительное войско? Я говорю не о тех жалких трех сотнях солдат, которые для турецких жерновов что крохотная горсть зерна, а сильное, боеспособное войско, подобное тому, которое сколотил кардинал Джузеппе Чезарини? Нет! Он более склонен подавать нам советы…

– Кардинал ежедневно рискует своей жизнью на стенах, – сурово возразил Палеолог.

– Ха! Невелик подвиг, если его ежедневно повторяют остальные семь, или нет, сейчас уже пять тысяч бойцов, – в запале спора Нотар начал терять над собой контроль. – Пожертвовать жизнью может каждый пахарь, но от сильных мира сего требуется нечто большее……

– Я делаю все, что в моих силах, – спокойно ответил Исидор. – Если потребуется, я душу дьяволу готов продать, чтобы спасти Империю.

При упоминании имени нечистого мегадука непроизвольно передернулся, осенил себя крестом и возмущенно уставился на прелата. Протостратор спрятал в бороде улыбку и взглянул на Феофана. Старик молчал, погруженный в свои думы, лишь пальцы правой руки по привычке теребили на левом безымянном пальце перстень. Перстень, которого там уже не было.

– Видно, сделка не столь уж и привлекательна, если тот, чьё имя не должно произноситься вслух, не торопится ее заключить, – не слишком громко, но достаточно внятно бросил Лука в сторону.

Воцарилось неловкое молчание. Мегадука обратил внимание на непроизвольные движения руки Феофана. Любопытство взяло верх над тактичностью.

– Мастер Феофан оборонил свой перстень? – спросил он как бы невзначай. – Я помню эту фамильную драгоценность. Ее часто надевала в дни приема у императора покойная матушка хозяина этого дома. Хотя, на мой взгляд, крупный бриллиант в затейливой оправе смотрелся несколько тяжеловесно на изящной женской руке.

– Что? – рассеянно переспросил старый дипломат. – Ах, перстень! Простите меня, друзья мои, я немного задумался. Перстень покинул меня навсегда, но поверьте, я ничуть не сожалею о том. Волею судьбы в нашем роду не осталось наследников, которым по праву должна была перейти эта дорогая безделушка. И потому она ушла в другом направлении. Но это пустяк, не заслуживающий упоминания. Нет, я думал о другом. Я думал о человеке, которому позволил возложить себя на жертвенный алтарь. Меня гнетет сознание, что эта жертва не будет оправдана. И тогда моя жизнь в моих глазах обесценится еще более.

– В голосе уважаемого Феофана звучит горечь и боль, – медленно подбирая слова проговорил Исидор. – Я был бы счастлив, если бы мог, как духовное лицо, снять с него часть душевных страданий и помочь обрести хотя бы малую толику покоя.

– Благодарю, святой отец, – со слабой улыбкой на лице повернулся к нему Феофан. – Я уже давно позабыл тот день и год, когда последний раз исповедался. И вряд ли когда-нибудь ощущение необходимости в том посетит меня вновь. Но зачастую мне кажется, что тяжесть груза, который способна выдержать человеческая душа, имеет свои пределы.

– Что ты говоришь? Какой человек?

Погруженный в блаженное оцепенение, Мехмед никак не мог уразуметь, что шепчет ему на ухо Улуг-бей. Слова доходили до него как бы издалека, с трудом протискиваясь сквозь замутившие сознание винные пары.

– Мой повелитель, у твоих дверей стоит человек, называющий себя перебежчиком из города, – терпеливо втолковывал ему начальник охраны.

– Перебежчик? – уяснил наконец Мехмед. – И из-за этого ты смеешь нарушать мой покой?

Он примолк, подбирая в уме подходящую кару за дерзость подчиненного.

– Но он желает оказать помощь. Это важно! Утверждает, что может показать путь в город. Отказывается сообщать что-либо нам и желает говорить только с великим султаном. Может применить пытку?

– Что? – Мехмед потихоньку начал трезветь. – Он знает дорогу в город? Какую дорогу?

– Он говорит, что многие горожане рады распахнуть ворота перед султаном.

– Тихо!…. вы, там! – рявкнул Мехмед в сторону музыкантов.

Мелодия резко оборвалась. Музыканты, подхватив свои инструменты, вместе с танцовщицами цепочкой бесшумно устремились к выходу.

– Почему он не приходил раньше?

– Не знаю, господин. Но, может, он сам все скажет?

– Хорошо, веди его сюда.

Евнух-постельничий помог султану принять сидячее положение и осторожно водрузил ему на голову обронённый тюрбан.

У входа в шатёр возникла небольшая возня.

– Что там происходит? – лениво осведомился султан.

– Ты не смеешь задерживать меня! Я должен немедленно видеть своего господина! – донесся от двери визгливый голос.

Шахаббедин обеими руками отталкивал с дороги Улуг-бея, в то время как тот пытался за шиворот вытащить коротышку вон из шатра.

– Шахаббедин! – окликнул Мехмед. – Подойди ко мне.

Евнух вырвался из цепких рук начальника стражи и на ходу оправляя халат, быстро подбежал к ложу султана.

– Прости, повелитель, я ворвался к тебе без зова, – запричитал он, стоя на коленях, – но там, у дверей, стоит человек…..

– Знаю, – отмахнулся Мехмед. – Перебежчик от христиан.

– Да, да, господин. Он так называет себя. Но он не похож на того, за кого себя выдаёт.

Султан насторожился.

– Почему ты так думаешь?

– Он весь в крови….

– В крови? – перебил Мехмед. – Улуг-бей?

– Господин, – начальник стражи шагнул вперед. – Тот человек говорит, что стража гяуров пыталась его задержать и что в схватке с ними ему рассекли плечо и поставили на лоб отметину.

– Это так?

Улуг-бей развел плечами.

– Я думаю, он лжет, господин, – вместо него ответил смотритель гарема. – Пусть у него лицо и одежда в крови, но это еще не доказывает, что он силой прорвался из города.

– Что заставляет тебя сомневаться?

– Его глаза, мой повелитель! В них нет подобающего перебежчикам страха и почтения. Они злы. Этот человек не пришел с добром!

Мехмед заколебался.

– Его обыскивали?

– Да, мой господин, – ответил Улуг-бей. – Это первое, что было сделано. При нем был только меч со следами крови, который мы сразу же отобрали. Шахабеддин присутствовал при этом, пусть сам подтвердит.

Он подтолкнул смотрителя гарема в спину.

– Да, – неохотно признал тот. – Я находился рядом.

– Тогда чего же мне остерегаться?

– Не знаю, господин, не знаю, – зачастил евнух. – Я боюсь за тебя, мне неспокойно на душе. Гяуры коварны, они способны на всё. Они даже могут послать на тебя порчу. Всем известно, как много у них нечестивых колдунов. Они хотят твоей смерти!

Мехмед презрительно рассмеялся. Он не боялся сглаза. Оружие – дело другое. Оно создано для убийства. А россказнями о тёмных чарах и насылаемой порче пусть древние старухи потчуют не в меру доверчивых или детей.