Текст книги "Гибель Византии (СИ)"

Автор книги: Александр Артищев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 39 страниц)

Лишь когда его конвоиры остановились и швырнув его лицом в землю, сами рядом опустились на колени, Нотар понял, что его блуждание по кругам ада на время приостановилось. С трудом подняв голову от земли, он увидел прямо перед собой, в двадцати шагах, восседающего на белом жеребце султана. От плотного кольца свиты оторвался всадник и подскакав почти вплотную, резко осадил коня.

– Зачем вы приволокли сюда эту падаль? – мегадука с трудом улавливал смысл слов малознакомого языка.

– Помилуй, господин! – в ответ завопил онбаши. – Этот неверный сказал нам, что он военачальник знатного рода.

– Знатного рода? – презрительно переспросил всадник. – Этого не скажешь по его виду.

Затем, слегка поколебавшись, разрешающе махнул рукой.

– Ладно, тащите его к повелителю. Но если он обманул вас, вам не сдобровать!

Несколько мгновений спустя мегадука стоял перед лицом султана.

– Кто ты такой? – спросил Мехмед через своего толмача.

– Мегадука Лука Нотар, – димарх утер рукавом разбитую губу. – Командующий императорским флотом.

– Как, как? – переспросил Мехмед, приставив левую руку к уху. – Командующий? Чем? Ведь империи больше нет, как нет ее армии и флота. Нет и никогда больше не будет!

Он откинул голову и залился мелким рассыпчатым смехом. Сановники громко вторили ему.

– Византия сгинула и больше не воскреснет!

– Ох-хо-хо!

– Доблестный Саган-паша! Полюбуйся на человека, преемником которого ты стал!

– От такого, пожалуй, не зазорно будет принять отчет о состоянии перешедшего к султану флота!

– Ха-ха! Хи-хи!

Град насмешек, подобно ушату помоев, обрушился на голову мегадуки. Нотар не дрогнул, он был полон решимости до последнего бороться за свою жизнь.

– Я прошу великого султана…, – начал он.

– Если просишь, падай на колени, червь! – вскричал Саган-паша, замахиваясь плетью.

Былая гордость всколыхнулась в душе димарха. Он откинул голову назад, расправил плечи и был готов уже бросить в лицо глумящимся над ним язычникам и варварам оскорбительные и правдивые слова. Но уже через мгновение порыв угас и он покорно опустился на колени.

– Я прошу великого султана, – вновь заговорил он, – не за себя, а за свою больную жену и маленьких детей. Они ни в чем не провинились перед ним и потому пощады заслуживают больше, чем наказания. Взамен я вручаю великому султану все свои ценности, из поколения в поколение переходящие в нашем роду.

– Этого мало! – расхохотался зять султана. – Это мы можем взять и сами!

– Кроме того, хочу сказать, – продолжал Нотар, – что я всегда был вашим сторонником. Едва ли не каждый день я советовал императору сдать Константинополь и неохотно, по принуждению, воевал с вами.

Хохот и насмешки стихли. Султан тронул плетью коня и подъехал поближе.

– Ты можешь доказать свои слова?

– Потребуй расспросить людей, великий султан. Они скажут тебе то же самое.

– Почему же император не внял твоим советам?

– Василевс Константин был тверд и неуступчив, как скала. Только смерть могла сломить его.

– И она не замедлила сделать это, – небрежно кинул Караджа-бей.

Нотар вздрогнул, с трудом поднялся с колен и отвернулся, чтобы скрыть от врагов свои чувства. Султан молчал, кривя скуластое лицо в гримасе недоверия.

– Что мешало тебе тайно помогать нам? – наконец спросил он.

Мегадука сглотнул застрявший в горле ком.

– Его приближенные зорко следили за мной. Каждый мой шаг подвергался контролю. Один неосторожный поступок – и мое тело оказалось бы на дне моря.

– Значит, только страх помешал тебе предать своего господина? – сурово спросил визирь.

Нотар в упор взглянул на первого советника. В его глазах зажглись недобрые огоньки. Но Мехмед не дал ему раскрыть рта.

– Ты готов вручить мне утаённые тобой сокровища? – закричал он. – Так ты, собака, служишь своему государю? Владея богатством, ты не помог ему в дни испытаний, теперь же малодушно предаешь его память. Прочь с глаз моих, ты мне противен! Я не желаю больше видеть тебя.

Свита султана начала надвигаться на димарха, понося его и выкрикивая оскорбления. От ярости и унижения Нотар обезумел.

– Вот как? Для вас я – трусливый и грязный предатель? Да кто вы такие, чтобы судить меня? Возвысившиеся из грязи потомки пастухов! Да-да, пастухов, погонщиков скота! Видит Бог, в душе я не всегда был согласен с василевсом и не раз противоречил ему на словах. Но я служил ему верой и правдой. И не было в государстве меча, надежнее моего!

Его свело в мучительном и долгом приступе кашля.

– Вот сейчас он говорит правду, – шепнул на ухо султану Саган-паша. – Морские укрепления, бывшие под его началом, сдались последними.

Взгляд Мехмеда потемнел.

– Ты же, султан, – отдышавшись, заговорил мегадука, – даже не подозреваешь, каким количеством предателей ты окружен.

Султан всем телом подался вперед.

– Ты что-то знаешь? Почему ты смолк? Говори!

Нотар мстительно взглянул на визиря. Слова этого человека больнее всего ударили по самолюбию димарха, дали сигнал к его травле остальными вельможами султана. С обостренной от страданий наблюдательностью, он успел заприметить на пальце Халиль-паши хорошо знакомый ему перстень с крупным, голубоватого отлива бриллиантом, фамильной драгоценностью Феофана. Перстень, которого не было на руке старика во время их последней беседы. Вывод напрашивался сам собой. Кроме того, для мегадуки не была секретом роль, сыгранная визирем в отмене предполагаемого джихада. Того самого джихада, который помог бы османской армии саморазвалиться, отвести угрозу от Константинополя. Что ж, настало время нанести врагу удар, который не захотел, а может быть и отверг по каким-то личным мотивам Феофан. Это будет справедливым возмездием за утративший свою родину народ.

– Прикажи осмотреть алмазное кольцо на безымянном пальце правой руки своего ближайшего советника.

Халиль-паша побледнел, как полотно.

– Затем спроси, откуда он взял это сокровище и что означает знак, изображенный на обратной стороне камня, – продолжал Нотар.

– А-а! – завопил Саган-паша. – Что я говорил? Визирь вступал в сговор с греками, это же ясно, как утренняя заря!

– Молчать! – взревел Мехмед.

Затем повернулся к первому министру.

– Халиль-паша! – произнес он с преувеличенной любезностью. – Передай мне кольцо с пальца правой руки.

Визирь повиновался без единого слова оправдания. Мехмед принял протянутый перстень, бегло осмотрел его, спрятал на поясе своего халата и вновь обратился к византийцу.

– Что тебе еще известно? Говори!

Злое торжество играло на лице Нотара. В его больном, полубредовом сознании мелькнула странная мысль и он уцепился за нее со всей силой отчаявшегося человека. Он вдруг понял, в чем состоит его долг, долг последнего ромея. Он должен продолжить дело Феофана Никейского, стравить захватчиков между собой и на их костях возродить Империю.

– Я многое знаю о многих, – медленно произнес он.

– Хорошо! – так же медленно выговорил султан. – Я дам тебе надежную охрану. Отправляйся в свой дом, к жене и детям. В ближайшие дни я призову тебя к себе.

Он подозрительно осмотрел своих сановников.

– Нам с тобой предстоит не одна обстоятельная беседа.

Вечером того же дня Халиль-паша был заключен под стражу.

Всерьез обеспокоенные высшие чины Османской империи, несмотря на взаимную неприязнь, собрались в шатре Караджа-бея.

– Нам всем грозит опасность, – удрученный бейлер-бей выражался напрямик.

– Кому не известны глубокий ум и патриотизм великого визиря? Но если даже он попал под подозрение в связях с врагом…..

Он скорбно покачал головой.

– Человек слаб душой и телом, в каждом можно отыскать чувствительную струну. Все мы не раз оказывали мелкие услуги друзьям и принимали в знак благодарности от них подношения. Но что поделаешь, если вскоре по воле Аллаха друзья оказывались в стане врагов?

– За каждый подарок подставлять шею палачу? – кадиаскер недоуменно покрутил головой, как бы дивясь тому, что она еще держится на плечах.

– Надо заставить этого гяура прикусить язык! – прошипел Хамза-бей, вопросительно поглядывая на своего начальника, Саган-пашу.

– Мне не в чем виниться перед своим господином, – с достоинством произнес тот, – но эта змея способна оклеветать и самого Пророка!

– Все мы невиновны, – возразил бейлер-бей. – И даже вина Халиль-паши недостаточно доказана. Может этот злосчастный перстень был подарен ему много лет назад.

– Да, да, – подтвердил кадиаскер. – Предстоит долгое судебное разбирательство. Если к тому времени……

Он изобразил в воздухе веревочную петлю.

– Я думаю, ромейский клеветник должен замолчать, – твердо заявил дефтердар.

– Но как это сделать? – Махмуд-бей изобразил на лице глубокое недоумение и для наглядности несколько раз пожал плечами. – Его дом днем и ночью охраняют янычары.

Караджа-бей оглядел собравшихся.

– Есть только один выход. Коль скоро мы сами, не вызывая подозрений, не можем расправиться с провокатором, сделать это должен кто-то значительно выше нас. Врага надо бить его оружием. Я предлагаю вот что: завтра наш повелитель устраивает пир в честь своей блистательной победы. На этом торжестве, когда все отдадут должное еде и напиткам, вскоре после обильного возлияния…..

Он сделал многозначительную паузу.

– ….которое обычно приводит нашего повелителя в хорошее настроение, мы должны всеми силами, всем дарованным нам Аллахом даром убеждения, склонить владыку к казни византийца.

– Я знаю, что надо делать! – вдруг заявил Саган-паша.

Он помолчал, хитро постреливая взглядом по сторонам.

– Слушайте меня, беи!

Наслаждаясь общим нетерпением, он не спеша приподнял свою чашу с вином и омочил в ней губы.

– Этот грязный гяур, порочащий своим званием мою высокую должность, много говорил нам о своей горячей любви к семье. А ведь его дети, как я успел узнать – это два смазливых мальчугана!

Он сделал внушительную паузу.

– Когда наш повелитель отчасти захмелеет, я приближусь к нему и тихо шепну о этом нетронутом и потому вдвойне лакомом кусочке.

Махмуд-бей взревел от удовольствия, хотя ничего не понял из замысла своего покровителя.

– И что с того? – недоброжелательно заметил Караджа-бей. – Наш повелитель весьма искушен в вопросах любви и, без сомнения, просветит в том обоих мальчишек, по одному или сразу. Но нам-то что за облегчение?

– А то, что стоит их отцу, византийцу Нотару, вскинуться на дыбы, как он тотчас же лишится жизни!

Сановники недоверчиво переглянулись.

– Кто же станет возражать, если его сыновей приблизят ко двору султана? – спросил кадиаскер.

– Верьте мне, я знаком с этой вельможной породой! Вы все слышали сегодня бред, который нёс этот вывалянный в грязи аристократишка. Теперь, судите сами, согласится ли он, чтобы его отпрыски были приближены к сословию победителей, которых он, несмотря на свой позор, глубоко презирает.

– Какое глубокое знание людей! – восхитился дефтердар.

– Я вижу нового советника у трона повелителя! – Хамза-бей низко склонился перед флотоводцем.

– А мальчишки действительно хороши? – осторожно осведомился кадиаскер.

– Хо-хо! Я сам отрублю гадюке голову! – шумел Махмуд-бей, выражая восторг бурной жестикуляцией рук.

Даже обычно осторожный в оценках Караджа-бей не мог сдержать своего удовлетворения. Он поднял чашу и громко провозгласил здравицу в честь светлой головы султанского зятя.

ГЛАВА LI

Положив руку на плечо сына, мегадука сидел у изголовья недужной жены.

Дверь в комнату больной чуть приоткрылась и в образовавшуюся щель протиснулся слуга, с лицом белее мела.

– Господин! – еле выговорил он.

– Тише! – Нотар сделал предостерегающий жест и потрепав сына по волосам, подошел к дверям.

– Что стряслось, Артемий?

– Там, у входа, посланник султана. Он требует принять его, мастер. Требует принять немедленно! – от страха у слуги заплетался язык.

– Лука! Лука! – позвала от кровати жена.

– Я скоро вернусь, – он приблизился к ней, приложился губами к ее горячему лбу и вновь направился к выходу.

В гостиной зале его уже поджидал Шахаббедин.

– Ты и есть бывший флотоводец царя Константина? – вкрадчиво спросил он.

– Да, – чуть качнул головой Нотар. – А ты кем являешься?

В маленьких глазках евнуха промелькнул злой огонек.

– Не надо говорить со мной столь дерзко, христианин. Это может дорого обойтись тебе.

Затем тут же, без перехода, он сменил угрожающий тон на елейный.

– Наш повелитель послал меня, главного смотрителя гарема, за твоими сыновьями.

– Зачем ему дети? Что он задумал? – одними губами спросил Нотар.

– Это ведомо лишь Аллаху и самому султану. Вели поскорее звать их сюда. Зови и слуг, чтобы они помогли этим достойным юношам поскорее облачиться в свои лучшие одежды. Наш господин желает лицезреть детей своего сатрапа на пиру, который он устроил в честь своей великой победы.

Кровь до единой капли отхлынула от лица Нотара. Стены залы пошатнулись в его глазах, в ушах зазвенело погребальным звоном. И все же, почти теряя сознание от чудовищности услышанного, он нашел в себе силы спокойным голосом возразить:

– Мой сын еще слишком мал для времяпровождения в кругу взрослых мужей.

– Твой сын? Разве их у тебя не двое?

– Нет, смотритель. У меня было трое сыновей. Двое старших погибли в битвах с врагом. То есть, с вами.

Евнух сокрушенно покачал головой и в знак соболезнования несколько раз прищелкнул языком.

– На все воля Аллаха! Сыновья рождаются, взрослеют и мужают, чтобы погибнуть потом в сражениях, своей смертью возвеличивая славу рода. Но ответь мне, кто же тогда тот замеченный многими второй прекрасноликий юнец?

– Сын великого доместика. Перед смертью отец поручил его моей опеке.

Шахаббедин надул свои дряблые жирные щеки.

– Все мы чадолюбивы и готовы принять под свое покровительство детей друзей наших и родичей. Но никто не может сравниться в полноте подобных чувств со всемилостивейшим султаном нашим, Мехмедом Завоевателем! И потому наш господин желает незамедлительно видеть подле себя эти два прекрасных и юных цветка.

Нотар покачнулся как от удара, сделал шаг в сторону и чтобы не упасть, уцепился за высокую спинку кресла.

"Нет!» – кричало в нем всё. – «Этого не может быть! Это просто дурной сон. Надо сделать усилие и поскорее пробудиться от этого кошмара.»

Но как он не тряс головой, круглая безобразная фигура евнуха исчезать не торопилась.

– Что же ты медлишь, счастливец? Почему не зовешь юношей, чтобы порадовать их этой вестью?

– Да, я счастлив. Я очень счастлив, – глухо бормотал Нотар.

Ему была настолько худо, что, казалось, еще мгновение – и его вывернет наизнанку, прямо на глянцевый мраморный пол.

– У меня отобрали всё, – он задыхался, как при приступе астмы. – Фамильное достояние, честь, имя, Родину, государя. Но вам всего этого мало! Теперь вы покушаетесь на самое святое, что осталось у меня – на моего последнего из сыновей, продолжателя рода Нотаров! Я не отдам его вам! Ты слышишь, грязная свинья? Не отдам!!

Шахаббедина непросто было вывести из душевного равновесия.

– Не торопись со словами, димарх! Никто и не думает отбирать у тебя сына. Он просто приглашен ко двору султана на торжественный пир, только и всего.

– Только и всего?! – заорал мегадука, потрясая кулаками над головой посланника.

– А честь отца? Честь незатронутого жизненной грязью ребенка? Неужели этому похотливому животному, твоему хозяину, недостаточно своего необъятного гарема, слуг, виночерпиев, чесальщиков пяток? Пусть отправляется в конюшни и там сношается с лошадьми и мулами. Пусть делает все, что ему вздумается, но никогда…. Ты слышишь? Никогда….! Сына своего я на поругание не отдам!

Лицо главного евнуха посуровело.

– Остерегись своих гневных слов, христианин. Тебе оказана великая милость и не стоит опрометчиво отвергать ее. Может, по вашим варварским обычаям и оскорбительно для отцовских чувств приближать детей к любовным утехам правителей, но не следует забывать, что расплатой за строптивость у всех царей и во все времена являлась казнь упрямца. Подумай над этим, прежде чем вынести окончательное решение.

Нотар рухнул в кресло, как подрубленный в коленях.

– Мне нечего обдумывать. Лучше смерть, чем позор на все века. Скорее мне отрежут руки, чем я ввергну ими свое дитя на осквернение.

– Ты говоришь лишь об одном, тогда как второй….? – смотритель прищурил заплывшие жиром глаза.

Мегадука отмахнулся от него, как от назойливого слепня.

– Это твое последнее слово, димарх?

– Да! Ты – евнух, тебе не понять чувств отца.

Лицо Шахабеддина сморщилось и опало, как проколотый колючкой бычий пузырь.

– Я старался во имя твоего блага, грязный гяур. Но ты счел возможным оскорбить меня. Не знаю, как поступит с тобою султан, но от меня ты больше пощады не жди.

– Вон из моего дома! – заорал Нотар, вскакивая на ноги.

Шахаббедин медленно удалялся к выходу.

– Пока что из твоего! – бросил он напоследок.

Пиршество завоевателей началось во второй половине дня и продолжалось далеко за полночь.

Огни сотен факелов разгоняли ночную мглу; искры с треском вылетали из чадящего пламени, вились в воздухе хороводом огненных мушек, посыпая землю серым, почти невесомым пеплом. На стенах домов, окружающих площадь, плясали уродливые тени, то уменьшаясь в размерах, то вытягиваясь до пугающей величины. В огромных котлах варилось мясо; запахи крутого, щедро сдобренного пряностями бульона вызывал слюнотечение у проголодавшейся стражи, двойным кольцом оцепившей подходы к площади. Чуть поодаль забивали скот; жалобное блеяние овец и рев быков, предназначенных для заклания, эхом разносились вдоль пустынных, вымерших улиц.

Столы для участников пира были расставлены широким полукругом – с одного конца едва можно было разобрать, что происходит на другом. Хотя приглашенные сидели плотно, локоть к локтю по обеим сторонам столов, места для всех не хватило: более трети из числа гостей устроилось по-привычному – на коврах, развернутых прямо на земле.

Изначальный цвет и узоры шелковых тканей, растеленных вместо скатертей на столах, трудно было разобрать под горами всевозможной утвари, объедков и отвергнутой желудками пищи. На серебряных и золоченых блюдах, набранных из дворцов, церквей и поместий городской знати, плавали в полузастывшем жиру толстые куски баранины, лежали развороченными горками шарики из варенного мясного фарша и сухого, твердого как камень, овечьего сыра. Тонкие, почти прозрачные хлебные лепешки валялись вокруг блюд подобно скомканным салфеткам, мокли в лужицах вина и кислого молока из опрокинутых чаш. Кое-где из-под груд овощей и фруктов, вперемежку с давленной яичной скорлупой торчали полуобглоданные рыбьи хребты и бараньи ребра.

Подносящие угощение слуги ходили по двое: пока один держал в руках новое блюдо, другой лопаточкой спешно высвобождал для него место на столе, отгребая в сторону уже попользованные кушания.

Несмотря на поздний час, празднество шло своим чередом. Было дозволено многое из того, что воспрещалось прежде.

Изрядно захмелевшие бражники продолжали веселье; некоторые сонно и непонимающе хлопали глазами, другие мирно спали, опустив головы прямо на груды объедков. Желая облегчить перегруженные желудки, те, в ком вид расставленной снеди все еще вызывал алчность, а винные пары в недостаточной мере замутили рассудок, не сходя с места вызывали у себя с помощью нехитрых средств рвоту, а затем вновь принимались за обжорство. Вконец утомившиеся спали тут же, неподалеку, рядом с псами, грызущими отброшенные на землю кости.

Перед мутными взорами пирующих, под стук бубнов и монотонный посвист флейт устало кружились танцовщицы. Сквозь тонкие муслиновые ткани просвечивали гибкие женские талии, полные груди и бедра; на покрытых толстым слоем румян и белил лицах застыли заученные и жалкие, похожие на гримасы улыбки.

Звуки музыки заглушались хмельными голосами, выкриками, хохотом. Наиболее неугомонные вскакивали с мест, хватали подвернувшихся под руку прислужниц, танцовщиц, или мальчиков-виночерпиев, валили на землю, рвали на них одежду и под гогот и одобрительные выкрики зрителей бесстыдно совокуплялись с ними.

Мехмед пил мало. Но когда все же хмель и усталость начинали брать свое, опытный слуга подносил ему маленькую золотую чашу с буро-зеленым, терпким на вкус снадобьем. Этот напиток из трав и плодов готовился по рецепту и под личным наблюдением опытного придворного лекаря, бывшего личного врача Мурада II, отца Мехмеда. Он разгонял сонливость и утомление, возбуждал аппетит и придавал ясность мысли. Новый султан ценил искусство доставшегося ему по наследству врачевателя.

Мехмед смотрел прямо перед собой и его широкоскулое лицо расплывалось в довольной улыбке. Он – победитель! Этим сказано всё! Он победил своим разумом, упорством, верой в успех. Не уступил даже тогда, когда сатрапы наперебой уговаривали его снять осаду. Пусть недруги и завистники шепчутся теперь по углам, что, дескать, он, султан, лишь ополовинив свою несметную армию, сумел одолеть византийцев, сравнял горы трупов своих солдат с крепостными стенами Константинополя. Тому, кто богат и высокороден, нет нужды задумываться о цене. Он берет себе приглянувшееся, только и всего! И вот теперь этот город, величайший и красивейший из городов мира, лежит у его ног. Враги повержены во прах; сбежавшие от расплаты во всю мочь спешат разнести по всем дальним странам весть о первом, но значительном успехе молодого завоевателя.

Мехмед чуть скосил глаза в сторону. За спиной, на длинных шестах уныло торчат отсеченные головы двух его заклятых врагов – принца Орхана и византийского царя Константина. Нет, одернул он сам себя, конечно же, на шесте – не голова императора. Голос свыше (а может то было веление сердца?) приказал ему похоронить тело Константина вместе с головой. Но разве мало было в тот день других отрубленных голов? Кто осмелится признать в обезображенных смертью чертах лицо какого-то безвестного воина? Кто посмеет усомниться?

Зато голова Орхана, набитая соломой и мякиной, со вставленными угольками вместо глаз – настоящая. Мехмед сам внимательно осмотрел ее и дал убедиться в подлинности трофея людям, лично знавшим принца. Все они, как один, подтвердили: ошибки или злого умысла нет, перед ними действительно то, что осталось от некогда опасного претендента на престол.

Мехмед усмехнулся и пожал плечами. Глупец выбросился на скалу с самой верхушки башни. Зачем? Ведь султан даровал бы ему менее ужасную смерть. А может даже великодушно сохранил бы жизнь, предварительно ослепив и оскопив его, с тем, чтобы мятежный принц доживал бы остатки своих дней в глухом застенке. Но к чему сейчас о том размышлять? Каждый волен сам выбирать свою участь. Головы были торжественно пронесены в надзирание всем по главным улицам и площадям Константинополя и закончили свой путь там, где уже готовили столы к праздничной трапезе.

Мехмед перевел взгляд дальше. По правую руку от него нанизаны на колья около полутора десятков псов-латинян. Один из главарей городских венецианцев, двое из примкнувших к ним капитанов судов, вождь каталонских разбойников с шестью своими приспешниками и кое-кто еще – этих-то никто не заставлял вдали от родины сражаться за награду. Так пусть же своими мучениями искупают вину за пролитую ими кровь правоверных! Они еще не все издохли, некоторые продолжают жить, хотя заостренное дерево уже наполовину погрузилось в их плоть. Они корчатся, извиваются в смертных муках, по телам же остальных, немного притихших, волнами бегают судороги. Руки казнимых спутаны за спиной, со спин же и с груди умело содрана вся кожа. Рты забиты кляпами – ни к чему отвлекать пирующих своими криками и стенанием.

По левую руку от султана точно так же мучаются на кольях городские турки, перешедшие на службу к императору. Для этих подобная казнь даже лишком милосердна: ведь они совершили двойное преступление – подняли оружие против братьев и по вере и по крови. Им поначалу собирались вырвать глаза, языки и зубы, отрезать пальцы, уши, подошвы ног и половые органы, вывернуть суставы, переломать все кости и только потом поджаривать на медленном огне – фантазия у добровольных истязателей работала безупречно и могла посрамить опыт профессиональных палачей. Но Мехмед отверг эти планы: он опасался, что столь жестокая пытка преждевременно сократит жизнь преступников.

Мехмед смотрел на посаженных на кол и улыбался. Какое острое наслаждение – созерцать чужую боль и муки! Теплая волна пробежала по телу, он почувствовал позыв плоти и повел глазами в поисках какого-либо миловидного юнца. Но тут же одернул себя. Нет, еще не время, успеется. Развлечения придется оставить на потом: слишком много пленников дожидаются решения своей участи.

– Улуг-бей! – громко позвал он.

– Доставь сюда всех принадлежащих мне новых рабов. Да побыстрее!

Вскоре в центр полукружья столов была пригнана большая толпа избитых, скрученных веревками людей, в растерзанных, превращенных в лохмотья одеждах. Здесь были представлены члены почти всех знатных семейств Византии. Доверенные лица султана в течении двух полных дней выискивали их среди прочих пленных и удостоверившись в родовитости, немедленно выкупали невольников у солдат.

Мехмед брезгливо рассматривал представших перед ним бывших врагов. Некоторые из них настолько ослабли, что ноги еле держат их; другие, хотя и обмотаны окровавленными тряпками, пытаются стоять прямо; третьих притащили сюда на носилках.

Мехмед с отвращением сморщил нос. От них же воняет! Несет смрадом пота, гноя и нечистот. Человеческое стадо! Подумать только, и этот сброд отказывался признавать в нем своего господина!

– Почему среди них так мало взрослых мужчин? – спросил он.

Саган-паша сорвался с места и подбежал к султану.

– Мой повелитель, из всего числа захваченных в плен горожан, а это около двадцати тысяч голов, воинами могли быть лишь менее пяти сотен человек.

– Где же остальные? Бежали?

– Да, повелитель…..

– Хотя, нет! – тут же поправился паша. – Твой флот потопил или пленил все корабли христиан.

Паша кривил душой и это было понятно: когда, несмотря на все приказы и уговоры, команды турецких галер устремились грабить город, основной части византийских судов и их итальянским союзникам удалось прорваться из залива в открытое море.

Мехмед мрачно взглянул на своего зятя.

– И эти пять сотен человек удерживали всю мою армию? – грозно спросил он.

Саган-паша на мгновение растерялся, но быстро нашелся с ответом:

– Нет, повелитель. Их было больше, гораздо больше. Но мы не знали, сколько воинов находится в городе и потому уничтожали всех.

Мехмед все больше темнел в лице.

– Так сколько же их было?! – завопил он. – Двадцать тысяч? Или пятьдесят?

– Их было много, – паша уже раскаивался, что вызвался с ответом.

– На двадцать тысяч прочих пленников, женщин, стариков и детей – пятьдесят тысяч воинов?! Ты что, смеяться надо мной вздумал, червь?

Султан с размаху запустил чашей в своего приближенного. Саган-паша вздрогнул от удара, но с места не сдвинулся.

– Греки – хорошие солдаты, – Мехмед задумчиво качал головой, – но их упрямство заслуживает кары.

– Сколько там всего человек, – спросил он у Улуг-бея, вытягивая палец в сторону толпы.

– При последнем пересчете – девятьсот сорок семь голов, повелитель, – без запинки отвечал начальник охраны.

– Писца! – потребовал султан.

– Правителю Египта, возлюбленному брату нашему, – диктовал Мехмед, – послать в подарок двести девочек и мальчиков. Эмиру Гранады – сто. Эмиру Туниса – тоже сто.

– Если не наберете нужное количество из этих, – добавил он, махнув рукой в сторону плененных людей, – возьмёте из числа христиан, захваченных в Морее и в Болгарии. Я думаю, мои царственные собратья не будут глубоко копаться в их родословной.

Он отпил из чаши бодрящего напитка.

– Наикрасивейших юношей и девушек, не достигших зрелых лет, отправить в мой сераль. Стариков и матерей семейств – разогнать по домам. Мужчин, а также юношей старше восемнадцати лет – отвести в сторону и предложить им принять учение ислама. Давшим согласие будет присвоено звание сотника моего войска, отказавшимся суждена участь гребцов на галерах флота.

Утомленный, он откинулся на спинку сидения.

– Приведите сюда визиря, – он помахал в воздухе рукой с растопыренными пальцами. – Пусть полюбуется на своих возлюбленных византийцев.

Улуг-бей поклонился, но остался стоять на месте.

– Ты что, не слышал моих слов?

– Прости, господин, – начальник охраны сильно заикался. – Я хотел было сказать тебе, но язык не поворачивается у меня во рту.

– Так говори же скорее, пока я не приказал его тебе вырвать! – заорал султан.

– Более трех часов назад визирь удавился в тюрьме, на поясе своего халата.

Мехмед вздрогнул всем телом, кожа его при свете факелов приняла землисто-серый оттенок.

– Почему его не остановили?

– Не гневайся, о повелитель. Стража считала, что Халиль-паша выполняет твое пожелание.

Долгое время султан молчал, пустыми глазами глядя перед собой. Затем медленно произнес:

– Да. Он выполнил мое пожелание. Сухие деревья надо вырубать без сожаления.

Он обвел взглядом сидящих возле него сатрапов.

– Караджа-бей! Ты ведь был его другом?

Бейлер-бей с трудом отвел глаза от стоящей перед ним полной чаши.

– Да, господин. Мне тяжко слышать эту весть. Я не могу знать точно, но считаю, что великий визирь был оклеветан.

– Кем же? – Мехмед притворился, что не знает ответа.

– Этим нечестивым гяурским флотоводцем! – утратив выдержку, бей вскочил и затряс над головой кулаками.

– Он возвел напраслину на одного из мудрейших и самых порядочных людей твоего государства!

– Не спеши, бей, – усмехнулся султан. – Ведь Нотар правильно угадал причину появления алмаза на пальце у визиря. И обещал еще многое раскрыть из заботливо скрываемых вами тайн.

– Но почему-то при этом пренебрег твоим приглашением, повелитель. Он побежден и полностью в твоей власти, но держит себя перед султаном, как равный с равным.

– Моим приглашением? Впрочем верно, я повелел его сыновьям присутcтвовать на пиру.

– Шахаббедин!

Евнух вскочил и быстро семеня, приблизился к Мехмеду.

– Где мальчишки?

– Не гневайся, повелитель! Я желал повременить с докладом, так как читал на твоем лице работу божественной мысли.

Евнух склонился к самому уху султана и зашептал:

– Когда я передал твое пожелание Нотару, он ответил….. О, нет! Мой язык отказывается повторить эти кощунственные и неслыханные по дерзости слова.

– Я приказываю, говори!

– Он сказал…. Прости, повелитель…. Он сказал, что если ты не в силах обуздать свою плоть, он желает тебе упражняться в любви со всеми ослами и верблюдицами твоего войска.

От страшного оскорбления Мехмед онемел. Лицо его стало пунцовым, затем смертельно побледнело; лишь кончик крючковатого носа остался вишнево-красным.

– Тащите его сюда! – прохрипел он. – Вместе со всем его отродьем.