Текст книги "Гибель Византии (СИ)"

Автор книги: Александр Артищев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)

Алексий сделал паузу, затем продолжил:

– Далее, во избежание новых атак, жители Эпивата послали уведомление зачинщику организованного налета Исфендиар-бею, в котором объявляли всех проживающих в городе турок заложниками и при следующем нападении грозили предать их смерти.

– Едва ли это остановит Исфендиар-бея, если он вздумает вновь поквитаться с обидчиками, – заметил Феофан, – Решимость горожан заслуживает похвалы, хотя подобное и следовало ожидать – не так уж много у них осталось, чтобы боятся это утратить. И потому они готовы стоять до конца. А что касается намерений турок…. Ты был на приёме у султана. Расскажи мне еще раз, какое впечатление произвел на тебя этот юноша.

– Этот низкорослый кривоногий подросток, важно восседающий в окружении своих сановников, показался мне воплощением зла, мастер. Упрямство и недобрый ум в глазах, звенящая злоба в голосе. Лицо, и без того некрасивое, кривилось высокомерной усмешкой. Лишь слепой бы не заметил, что власть приносит ему чувственное наслаждение, а собственная свирепость и чужие страдания возвышают его в своих глазах. Это настоящее чудовище, мастер. Я был бы счастлив расправиться с ним, в куски изрубить это порождение преисподни. Но мои ножны были пусты, а стража следила за каждым движением.

– Всё верно, – задумчиво проговорил Феофан, медленно кивая головой в такт своим словам, – я именно так и представлял себе его. Жестокий и властный, не обделённый умом, упорный в своих мечтах и стремлениях, неистовый в желании подчинять себе всё и вся, этот юноша далеко пойдет, если его вовремя не остановить. А сделать это будет весьма непросто.

Он надолго погрузился в раздумье.

"Непросто? «– в душе Алексия скребли кошки.

Ведь можно было хотя бы попытаться? Спокойная, но маловразумительная речь, плавные и непонятные телодвижения – всё бы это сбило с толку стражу и помогло бы сократить расстояние. И тогда – быстрый бросок, взмах и удар в голову, в висок, удар кулаком в тяжёлой латной рукавице. Алексий украдкой взглянул на лежащие на коленях кисти своих рук. Пальцы на них судорожно, до крови, впились ногтями в ладони. Он вздохнул и медленно разжал их. Удар, всего лишь один удар! Этого было бы достаточно.

«Почему? Почему ты не позволил мне сделать это?» – молча вопрошал он, глядя на своего наставника.

Но вслух произнёс другое:

– Как следует поступить сейчас, мастер? Отправиться ли с полученным известием к императору?

– Пока в том нет нужды, – ответил Феофан. – О происшедшем василевсу доложат и без нашего участия. Опасность со стороны османского правителя пока еще далека – третьего дня он отправился во главе своего войска на усмирение мятежного бея Карамана. И до тех пор, пока он не принудит своего вассала к полному покорству, у Империи будет время для лучшей подготовки к защите.

– Я не знал об этом, – с легкой досадой ответил молодой человек.

– Когда тебе сообщили о походе, мастер?

– Вскоре после принятия решения. Хотя подготовка к нему велась уже давно.

– Мы думали, что сбор войска происходит для войны с Империей.

– Так же считали и придворные султана. Но под влиянием одного из знатных сановников Мехмед изменил первоначальный план, решив поначалу обезопасить свой тыл.

– Мне кажется, я догадываюсь, кем являлся этот советник, – нахмурясь, произнес Алексий.

– Да, сын мой, имя его нетрудно угадать. Больше ты ничего не хочешь мне рассказать?

– Нет, мастер. Но я хотел бы спросить….

– Что? Я слушаю.

– Мехмед. Ведь я бы мог…., – Алексий оборвал себя на полуслове.

Некоторое время помолчав, он отрицательно качнул головой, встал, поклонился и вышел из комнаты.

К чему вопросы, если ответ на них известен заранее?

Нет, он не был фанатиком, готовым при первом же случае возвести себя на мученический алтарь. Но видит Бог, как иногда бывает трудно преодолеть внезапно возникшее сильнейшее искушение! Тем более, он знал, что жажда убийства, овладевшая им при взгляде на Мехмеда – праведна, и теперь оставалось лишь сожалеть об этой упущенной возможности.

ГЛАВА V

Большая галера медленно разворачивалась в стоячей воде Золотого Рога, пристраивалась бортом к каменному причалу Влахерн. Лохматые пеньковые канаты, брошенные с палубы, были подхвачены служителями порта и наброшены на причальные тумбы, до блеска отполированные бесчисленным множеством подобных же канатов. На пристань были спущены сходни и по ним с корабля спустились двое мужчин.

Портовые зеваки, проводящие дни в праздности и болтовне, почтительно расступились, уступая дорогу новоприбывшим. В одном из них, могучем статном воине, чьи густые брови нависали над глазами, а тяжелую нижнюю челюсть скрывала борода, многие сразу признали Димитрия Кантакузина, одного из влиятельнейших людей государства.

Второй из них не был никому знаком – молодой человек приятной наружности, уже перешагнувший порог юности, но еще не вошедший в зрелый возраст. На нем был тёмно-зеленый кафтан, перетянутый у талии узким ремешком, с которого свисал средней длины меч; заправленные в сапоги брючины плотно обхватывали стройные ноги; из-под берета с косо всаженным за ободок пером густыми волнами спускались на плечи тёмно-русые со светлыми прядями волосы; под его тонкими как нить бровями блестели светлые, смотрящие вокруг себя с любопытством приезжего, глаза.

– Дорогу, дорогу! – послышались грубые окрики, и зеваки бросились по сторонам, спасаясь от лошадиных копыт.

Небольшой отряд конных солдат приблизился к стратегу, и сотник, соскочив с коня, по-воински приветствовал Кантакузина.

– Познакомься, Эвбул, – произнёс тот, небрежно ответив на приветствие. – Это мой племянник Роман. Он долгое время жил со своей матерью, а моей сестрой в Генуе. Но узнав о цели моего приезда, тут же пожелал прибыть в Константинополь, чтобы содействовать нам в нашей борьбе. Его отец, как, впрочем, и твой, погиб в морском сражении с неверными.

Угрюмо-спокойные глаза сотника потеплели, когда он взглянул на Романа и, сделав шаг в сторону, он жестом пригласил стратега и его племянника сесть на подведённых к ним лошадей. Вскоре, выбравшись из оживленной сутолоки порта, они быстрой рысью направились к родовому особняку Кантакузинов.

Роман с интересом смотрел по сторонам, окружающее не переставало его удивлять, приковывая внимание своей необычностью.

Рядом с величественными храмами и дворцами знати, над давно неметёными мостовыми кренились придавленные временем лачуги в окружении куч мусора. Довольно часто встречались груды развалин, некоторые здания, темнея черными провалами окон, стояли совершенно пустые, с выщербленными, крошащимися стенами; лишь мастерство строителей предохраняло их от быстрого разрушения. Необычно много было и нищих. Всадники проезжали вдоль пустырей, где в кучах отбросов копошились старики и дети, мимо засеянных просом и овсом участков, где когда-то высились громады строений, а теперь лишь мирно паслись козы. Резкий контраст между различными районами пришедшего в упадок города не переставал удивлять Романа. Вызывало недоумение также и странное, непривычное поведение людей.

Встречающиеся на пути горожане быстро и небрежно кланялись и торопились уступить дорогу, отводя в сторону равнодушный взгляд. Утренняя оживленность пошла на убыль, солнце близилось к закату, и казалось, какая-то усталость и глубокое безразличие овладевают людьми.

Уличные торговцы вели себя не столь шумно, как в других, кипящих жизнью портовых городах, не было слышно криков и смеха детей, даже в голосах собак, казалось, звучала непонятная взлаивающая тоска. В городе постепенно, вместе с сумерками, воцарялась тишина и отчуждение. Лишь птицы, все еще щебеча и перелетая с ветки на ветку, жили своей обособленной от людей жизнью.

«Будто я приехал в дом, где лежит покойник», – недоумевающе подумал Роман и прибавил ходу коню.

Тут его отвлекла неожиданная мысль: они ехали уже достаточно долго, но не только не пересекли город из конца в конец, напротив, за каждым поворотом перед его взглядом открывались все новые и новые улицы, аккуратно разделяющие скопления зданий на ровные кварталы.

«Воистину говорили знающие люди, что Константинополь по величине не имеет себе равных», – подумал Роман, вспоминая узкие и кривые улочки Генуи, затёртые в столь плотном нагромождении домов, что на многие окна даже на вторых этажах никогда не падал луч света. Здесь же дух захватывал от размаха застройки, и он с невольным почтением подумал о таланте древних зодчих, создавших подобное чудо света. Ещё несколько кварталов – и они въехали на широкий, вымощенный хорошо подогнанными каменными плитами проспект, конец которого уходил далеко вперед, теряясь в глубине вечерних сумерек. С правой стороны возвышался двухэтажный особняк с выступами по углам, обнесённый массивной оградой и более напоминающий хорошо продуманное оборонительное сооружение, чем предназначенный для жилья дом. Окованные железными полосами ворота, защищенные к тому же острыми шипами, распахнулись навстречу всадникам.

– Вот мы и дома, – произнес Кантакузин, спускаясь с седла и бросая поводья подбежавшему конюху.

Роман последовал его примеру и вслед за дядей поднялся по широким ступеням в гостиную залу.

После краткого, но обильного ужина они удобно устроились в креслах с высокими деревянными спинками.

В наступивших сумерках весело потрескивали свечи и пляшущее пламя камина отбрасывало на стены карикатурно кривые тени от окружающих предметов.

– Как тебе понравился город? – спросил Димитрий, поворачивая голову в сторону племянника.

– Он великолепен, – улыбнулся Роман, – но в то же время запущен и неухожен, как дом, в который позабыл дорогу хозяин.

– Ты прав, мой мальчик, – нахмурился стратег. – Город одряхлел, но в том не наша вина. Когда реки меняют свои русла, поселения на их прежних берегах умирают.

– Но чем же так озабочены люди, – спросил Роман. – Ведь даже на лицах нищих я замечал скрытое волнение. И это-то у бродяг – людей не слишком склонных думать даже о завтрашнем дне!

– Бродяги – это порождение нашего неустроенного мира, где печаль и горе легко уживаются с дурацким колпаком шутовства. Они лишь искажённое зеркальное отражение нас самих, чьей милостью они живы, с кем делят печали и страдания. Что же касается озабоченности горожан, то вскоре ты поймешь, что там, где тревога каждый день гложет сердца, нет и не может быть места радости и веселью. Священники твердят, что в том расплата нам за наши грехи. Что ж, как знать, может они и правы. Пусть Бог им будет судьей, но я верю, что несмотря ни на что Константинополь возродится к новой жизни и вновь, как и прежде, вернёт себе утраченное величие.

Стратег замолчал, его глаза, смотрящие на пламя свечей, непреклонно сузились.

– Надо только не дать нашим недругам схватить нас за горло.

– Но ведь они уже сделали это, – возразил Роман. – В Генуе говорят, что мир с султаном висит на волоске и что дни Империи уже сочтены.

– Пусть говорят, что вздумается, – загремел Кантакузин, приподнимаясь с кресла. – Ты не должен прислушиваться к злым наветам. Султан обломает зубы о твердыни Константинополя, а пока будет биться сердце Города – будет жить и Империя!

Повисло неловкое молчание.

– Прости меня, – смягчаясь, заговорил Димитрий, опуская тяжелую ладонь на плечо племянника. – Я был излишне резок с тобой. Ты молод и подвержен дурным влияниям. Запомни, Роман, на то ты и воин, чтобы быть готовым ко всему, идти до конца и, если понадобится – принять смерть с открытым забралом.

Он смолк, и они ещё долго сидели в тишине, прислушиваясь к мерному потрескиванию горящих свечей.

Лето протекло в вялых приготовлениях. Средств не хватало даже на самое необходимое. Удалось осуществить лишь немногое из задуманного и это удручало людей, принявших на себя бремя ответственности и не привыкших плыть по воле течения.

Тревога не оставляла василевса. Константин вновь отправил послов в Рим. Он напоминал, требовал, угрожал, но папский престол не спешил с ответом. В настойчивости византийского правительства слишком явно проглядывались попытки утопающего ухватиться за былинку. Мало сочувствуя морально сломленному сопернику, высшее римское духовенство ограничивалось издевательски звучащими призывами к стойкости и терпению, а также многословными заверениями в прочности союза. Лишь в конце октября в Константинополь отбыл кардинал Исидор, бывший епископ православной Церкви, некогда изгнанный из города своими противниками.

Константин и его ближайшее окружение предприняли еще одну героическую попытку примирить враждующие лагеря церковнослужителей. Василевс торопился: посланник Феофана уведомил его, что внушительное войско численностью до 50 тысяч сабель отделилось от армии султана, движущейся на юго-восток, в сторону мятежного Караманского эмирата. Вскоре, под предводительством опытного полководца Турхан-бея на грузовых судах началась переправка солдат в Морею, на греческий полуостров. Это означало, что помощи от братьев Константина, Фоки и Димитрия, уже не дождаться. Положение заметно ухудшалось. Но это, казалось, лишь подливало масла в огонь неутихающей религиозной межусобицы, грозящей расколоть византийцев на разные лагеря. Взаимное ожесточение, подпитанное тревогой и страхом на каждый еще не прожитый день, продолжало давать свои злокачественные всходы.

По рассохшимся, скрипящим ступеням лестницы кардинал Исидор медленно поднялся на корму галеры и, приблизившись к кромке борта, опустил ладони на брусья перил. Перед ним, как на наполненной светом картине, в мельчайших деталях разворачивалась панорама Константинополя.

В прозрачном, кристально чистом воздухе, подобно золотым половинкам яйца, сверкали раскаленным металлом купола церквей и храмов; светлые прямоугольники зданий ступенями спускались вниз почти до самого моря, а там, у берега, казалось, прямо из воды, вырастали геометрически совершенные стены и башни оборонного пояса, увенчанного бесчисленным множеством зубцов. Дорожка от солнца, искрясь и сияя на волнах, вела прямо в город; сквозь плеск воды доносился дальний колокольный перезвон.

Ноздри прелата жадно раздулись, вбирая восхитительный, пьянящий аромат морского ветра и от нахлынувших воспоминаний внезапно, в острой тоске, защемило сердце.

Все тринадцать предыдущих лет прошли в бесплодных метаниях. Не принятый на родине взбунтовавшимися после заключения Унии ортодоксами, упорно видящими в нём лишь изменника веры и вековых устоев, ренегата, сменившего ради благ земных клобук епископа на пропахшую ересью шапку кардинала, он был вынужден покинуть Константинополь.

Но и Рим встретил изгнанника прохладно. Папа Николай V и его окружение стремились убрать подальше от столицы неудобного многим священнослужителя, живое напоминание о несостоявшейся сделке. Вскоре последовало назначение Исидора наместником святейшего престола в Литве и в России. Исидор отправился в Московию, но и там его подстерегла неудача: возмущённые непомерными требованиями апологетов католицизма, русские иерархи еще во Флоренции отвергли Унию, и великий князь Московский Василий II, подстрекаемый патриаршеством, объявил Исидора самозванцем и бросил его в темницу.

С большим трудом, подкупив несговорчивых стражей, кардинал бежал из застенка и звериными тропами пройдя сквозь леса, укрылся в соседнем Литовском княжестве. Лишь позднее Исидор осознал, что побег был скорее всего подстроен – князь Василий не желал неминуемых осложнений для своего сотрясаемого мятежами престола и не собирался из-за опального прелата ухудшать и без того не слишком дружественные контакты с католическим миром.

И вновь Ватикан, полный интриг, подпольной борьбы за власть и место под солнцем на той вселенской ярмарке властолюбия, тщеславия и стяжательсва. Уединившись в отдаленном монастыре, Исидор почти все свое время проводил в чтении книг: жизнь среди сановников от церкви стала ему омерзительна. И едва прослышав о посольстве от императора Константина, воспрянул духом так, что чуть насмерть не загнал своего любимого жеребца по дороге в Рим. Долго настаивать там ему не пришлось: кроме него не оказалось ни одного желающего принять на себя миссию представителя папского престола в Византии.

И вот теперь, после десятка с лишним лет разлуки, он вновь возвращается в этот прекрасный город на семи холмах, в город, ради которого он поступился верой и честью, и который отверг его жертву. В город, по недоброй воле судьбы, оказавшийся на пороге катастрофы и оттого ставший ему в стократ дороже. В город, одно название которого неземной музыкой звучит в его ушах – Константинополь.

– Ваше Высокопреосвященство, – раздался голос за спиной.

Кардинал обернулся и высоты своего внушительного роста невидяще взглянул на приземистого римлянина, капитана галеры.

– Я слушаю тебя, сын мой, – глухо произнёс он и, не сдержавшись, вновь обратил взгляд на вырисовывающуюся на фоне лазурной воды и неба ровную полосу Морских стен города.

"Здравствуй всегда, Царица цариц», – неслышно прошептали его губы.

– Не укажет ли синьор кардинал пристань, в которой он предпочтёт поставить корабль, – допытывался капитан, настойчиво заглядывая в лицо прелату.

– Плыви к Влахернскому причалу, – ответил Исидор, и тут же забыв о собеседнике, впился глазами в проплывающие мимо, до боли знакомые кварталы города.

С палубы неслись хохот и нетерпеливые выкрики. Кардинал досадливо поморщился: папский престол не счёл нужным выполнить взятые на себя даже те ничтожные обязательства. И Исидору пришлось на свои более чем скудные средства нанимать на острове Хиос две галеры, около полутора сотен солдат, да еще столько же из числа портовых головорезов. Но точно так же он бы поступил, если бы римская курия сдержала свои обещания.

Да, он изгнанник. Ну и что с того? Разве можно обвинять любимую за то, что тяжкий недуг, поразивший ее, исказил до того прекрасные черты?

Долго, очень долго разворачивалась галера, пристраиваясь бортом к каменному молу. А там, вблизи от полощущих по ветру флагов, уже толпились празднично одетые люди, слышались приветственные возгласы и смех.

– Они встречают меня! – захолонуло сердце от радости, и у дородного, в расцвете сил мужчины едва не подкосились ноги.

Краски ярче заиграли в глазах, воздух живительной струёй вливался в грудь, наполняя тело пьянящей легкостью и силой.

Толпа взорвалась радостными криками, когда он ступил ногой на отшлифованный временем камень причала. С башен ухнули крепостные орудия, и в образовавшийся живой коридор, на белоснежном красавце-коне въехал император. Пурпурная мантия волнами спускалась с его плеч на круп скакуна, шитый золотом хитон облегал широкую грудь, а на кожаных сапожках василевса сверкали вышитые золотом двуглавые орлы – фамильный герб Палеологов, символ неукрощенного духа Империи.

Вслед за императором двигалась его свита, и во многих из них Исидор узнавал некогда близких ему людей. На мгновение ему мучительно захотелось поверить, что не было тех долгих лет изгнания, что это праздничное торжество и люди на пристани – всё это для него, Исидора, бывшего гражданина и епископа Византии. Но тут же, невесело усмехнувшись, одёрнул себя: нет, они видят в нём всего лишь посланника Ватикана, представителя католической Церкви и вассальных ей европейских государств. Им не нужен он как личность, в этом качестве он давно умер для ромеев.

Император легко, подобно юноше, спустился с коня и приблизившись к прелату, почтительно приветствовал его. Исидор ответил на приветствие, заверяя василевса в своём дружеском расположении к нему и к его стране, а также выразил желание как можно скорее разрешить спорные вопросы, мешающие установлению согласия и прочного договора.

– Кроме того, я надеюсь, василевс помнит, что я по происхождению ромей, и интересы отечества, которое я, невзирая на обстоятельства, по-прежнему считаю своим, остаются для меня превыше всего.

– Мы рассчитывали услышать это и будем рады принять в свой круг ещё одного союзника и друга. Для нас человек, поступающий согласно своим убеждениям и долгу, вне зависимости от сторонних суждений, всегда был и будет достоин уважения.

Константин отступил на полшага в сторону и сделал рукой приглашающий жест. Сдерживаемая тонкой цепочкой гвардейцев толпа вновь взорвалась приветственными криками, и на дорогу перед прелатом и василевсом полетели охапки цветов. Под звуки кимвалов и фанфар они приблизились к карете, впряжённой в шестерку лошадей, но Исидор отклонил приглашение сесть в неё, мотивируя своё нежелание тем, что сквозь маленькие оконца ему не удастся в достаточной мере насладиться обликом Константинополя. Тогда, как бы заранее предвидя отказ, к нему подвели гнедого жеребца, украшенного лентами и бантами, с пышным плюмажем на голове.

Торжественный кортеж медленно проехал по улицам и площадям; кардинал лёгкими поклонами отвечал на приветствия, поднимая руку для благословения. Истосковавшееся по праздникам население высыпало из домов; многочисленные зеваки, рискуя вывалится вниз головой, свешивались с окон и с крыш, махали шляпами, беретами и платками. Радостный гул катился волнами, подобно приливу, а поверх него как бы барашками пены всплывали громкие ликующие выкрики.

Прелат вновь ощутил угрызения совести – сам того не желая, он предстал перед этими людьми в качестве избавителя от близкой беды, вестника мира, покоя и процветания. В их глазах он вырастал в вершителя судеб, ведущего за собой объеденные войска Европы, в святого Георгия – драконоборца, избавителя от врага измученных тревогой горожан.

Но чем он мог ответить на эту надежду? Он знал слишком много, чтобы не питать пустых иллюзий, и не мог ничего дать воспрянувшим духом горожанам. Исидору вдруг на мгновение захотелось крикнуть во всю мощь своих лёгких: «Люди, вы обманулись! За мной нет никого и ничего, кроме двух галер и трёх сотен солдат!» И пусть тогда его разорвут в клочья, лишь бы только не продлять эту медленную пытку.

Но кортеж продолжал двигаться вдоль главного проспекта, и кардинал по-прежнему дарил улыбки, кивками головы отвечал на приветствия, благословляюще поднимал руку и только на мгновение, украдкой, как-бы от солнца, прикрыл ладонью мучительно щиплющие непролитыми слезами глаза.

Однако далеко не все разделяли радость горожан. Противники Унии, отчаявшись что-либо изменить в происходящем, решились нанести ответный удар. Православная партия сделала всё возможное, чтобы поднять народ на открытое сопротивление. Монастыри загудели, как встревоженные ульи; вдохновенные проповеди разжигали фанатизм; колокола на звонницах малых церквей, сотрясая ударами ветхие строения, собирали людей со всей округи. Подобно стаям чёрных воронов схизматики высыпали прочь из тесных келий и толпами шли по улицам, сзывая народ и выкрикивая хулу латинянам. Церковные хоругви в их руках, с вышитыми ликами Христа и Богородицы, раскачивались, как в шторм мачты корабля; в тёмной массе монашеских ряс белыми пятнами мелькали искаженные религиозным исступлением лица.

Шествия быстро обрастали мирянами, тянулись со всех концов города к центру. Настроение толпы изменчиво и многие из тех, кто еще недавно приветствовал торжественный въезд кардинала в Константинополь, теперь громко выражали свой протест. Из трущоб и подвалов зданий выползали отбросы общества – воры, бродяги, нищие и калеки. Людской поток рос прямо на глазах; возбуждение, подогреваемое горячим вином и страстными призывами священников грозило вылиться в открытый бунт.

Притягиваемые как магнитом толпы стекались к монастырю Пантократора, где в тиши и уединении укрылся бывший глава православной Церкви Георгий Схоларий, под именем Геннадия принявший схизму. Приблизившись к монастырю, толпа в растерянности остановилась перед запертыми воротами. Неожиданное препятствие охладило пыл; вдохновители угасли – никто не мог допустить кощунственной мысли о штурме монастырских стен, освящённых, казалось, самим духом непротивления насилию. Громкий стук оставался без ответа, лишь на мгновение в смотровом окошке мелькнул чей-то перепуганный глаз и тут же скрылся за бурым деревом заслонки.

Время шло, нетерпение жгло души, и толпа, пополняемая новыми людьми начала глухо волноваться. Уже первые камни застучали в массивные створы; истеричные выкрики: «Геннадия держат взаперти!» будоражили людей, вызывали мрачные подозрения. Камни всё чаще стучали по стенам, порой перелетали через ограду; невесть откуда взявшимся бревном стали сокрушать ворота. Наконец они поддались, и толпа с криками, сметая с пути немногочисленных перепуганных монахов-служек, пытающихся образумить людей, ворвалась на территорию монастыря.

Добежав до келий, горожане остановились: впитанное с материнским молоком почтение перед таинством богослужения удерживало их на почтительном расстоянии.

Поначалу робко, затем всё громче и громче зазвучали призывы:

– Пусть Геннадий выйдет к нам!

– Мы ждём твоего слова!

– Скажи, Схоларий, что нам делать?

Толпа бурлила и волновалась. Стиснутые множеством разгоряченных тел, монахини, пытаясь вызволиться, бились подобно выброшенной на берег рыбе и исступленно визжа, впивались ногтями в лица окружающих. Невзирая на святость места проклятия сыпались градом; рослые энергично работали локтями, приземистые старались уберечь от ударов головы. Требования нарастали, звуча угрожающе. Казалось, еще немного – и терпение толпы лопнет, взорвавшись неудержимым стремлением к разрушению. Внезапно люди ахнули и подались назад. Дверь кельи распахнулась и из темного проема выглянул человек в монашеском облачении. Его пронизывающие глаза из-под надвинутого по самые брови капюшона горели мрачным и недобрым огнём, крючковатый нос хищно нависал над тонкой щелью рта. Жгуче окинув взглядом вокруг, он презрительно передернул плечами, вышел, прикрыл за собой дверь и застучал по ней молотком. Закончив, Геннадий вновь укрылся в келье, оставив на двери прибитый листок. В тишине отчётливо лязгнул задвигаемый засов.

Оторопевшая от неожиданности толпа некоторое время мрачно созерцала распятый на двери пергаментный лист, затем вновь раздались крики:

– Читайте! Читайте!

– Он оставил нам послание!

– Волочите монахов к двери, они знают грамоту!

Вперёд протиснулся тучный игумен, уверенно рассекающий людскую массу своим внушительным животом. Протолкнувшись к двери, он требовательно вскинул руки, призывая к тишине.

Народ всколыхнулся: послание желали услышать все. Задние отчаянно стали пробиваться вперёд, передние же не уступали своих мест, и игумен, притиснутый к дубовой двери, истошно завопил, осыпая проклятиями напирающих на него людей и пытаясь отлепить придавленное к посланию лицо.

Понемногу волнение улеглось, и священнослужитель стал читать зычным, хорошо поставленным голосом: «О, жалкие ромеи! Зачем вы отступили от пути праведного, удалились от Бога, понадеявшись на силу франков и латинян! Вместе с Городом, ввергнутым вo прах, вместе с пленом, который вас постигнет, утратите вы веру свою и благочестие. Вы отступили от отеческого предания и стали проповедовать бесчестие. Горе вам, когда придёт на вас суд Божий!»

Игумен закончил чтение; недобрая тишина повисла в воздухе. Потрясённые услышанным, люди растерянно переглядывались: грозное предсказание эхом звучало в ушах у каждого. Отравленные злобой слова упали на благодатную почву, и отчаяние с новой силой забродило в душах, разрастаясь и не находя выхода.

– Анафему Флорентийскому Собору! – надрывно закричал чей-то голос.

Спрессованная масса людей дрогнула.

– Будь проклята Уния и униаты! – взлетел исступлённый женский визг.

Толпа взорвалась градом проклятий и оскорблений. Высыпав из-за монастырской ограды, люди разбегались по всему городу, выкрикивая угрозы католикам и латинофилам.

Бурлящие потоки монахов и монахинь, игуменов и церковных служек, мирян и солдат растекались по улицам, понося «бесчестных отступников» и грозя им немедленной смертью.

Начались погромы. Горожане врывались в трактиры и харчевни, вышибали двери и рамы окон в лавках виноторговцев, и выходя оттуда с полными чашами вина, до дна осушали их в честь иконы Богородицы, славя её и призывая в защитницы Города.

Вино кружило головы; многие без сил опускались на четвереньки и уже сидя на земле, продолжали распалять себя, захлёбываясь словами и руганью. Более выносливые не прекращали буйства, организуя шествия по городу и, прикрываясь святыми образами и хоругвями, кричали на все голоса:

– Не нужно нам ни помощи латинян, ни единения с ними!

– Нам не надобна Уния! Пусть удалятся они от нас со своим неправедным учением!

Глухая смута постепенно овладела Константинополем. Подняла голову и партия туркофилов, ранее избегавшая открытой политической борьбы. Её вождь, мегадука Лука Нотар, страстно ненавидящий всё, что связано с латинянами произнёс фразу, ставшую затем легендарной: "Лучше увидеть в Городе царствующей турецкую чалму, чем папскую тиару!»

Эти слова были тут же подхвачены и разнесены сторонниками мегадуки, а население столицы тем временем продолжало волноваться, разрываясь между противоборствующими лагерями.

Кое-где вспыхнули схватки вооруженных группировок; гигантская чаша Ипподрома, способная вместить в себя в то время почти всё население Константинополя, едва не оказалась, как и прежде, во времена расцвета Империи, ареной кровавого побоища. Угрожающим стало и положение на окраинах города. Жители латинских кварталов спешно баррикадировались в своих домах; отряды латников оцепили перекрестки улиц и площади Константинополя; конные патрули гвардейцев рассеивали наиболее решительно настроенные толпы горожан.

Но всё же, несмотря на яростное сопротивление части населения, Исидор провёл богослужение в храме святой Софии.

Католическим его можно было назвать лишь отчасти: у кардинала не было достаточного опыта канонической службы, да и латинский язык, непонятный большинству присутствующих, с трудом давался прелату. Красное облачение Исидора, хотя и резало глаз своей непривычностью, почти терялось на фоне подавляющего великолепия древнего храма.

Стройные, украшенные резными капителями, подпирающие собой высокие арочные своды, колонны светились в предзакатных солнечных лучах богатой палитрой красок – белый проконесский мрамор, светло-зеленый эвбейский, красный и голубовато-белый карийский, египетский розовый и жёлтый нумидийский порфир. На глянцевом полу, мощенном плитами многоцветного мрамора, как в тихих водах озера, отражались парящие в высоте светильники на бронзовых цепях.

Обширный зал был полон приглушенного, рассеянного света. Янтарные лучи сочились из многочисленных окон и растекались вширь, до самых дальних уголков храма. Переступившего порог охватывало ощущение тайны, тихой и покойной, ласковой, как звуки небесного песнопения.