Текст книги "По следу Саламандры"

Автор книги: Александр Бирюков

Соавторы: Глеб Сердитый
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

Еще прошлой ночью ему казалось, что душа его пуста, что ничего уже в его жизни не случится, после того что произошло. Но происшедшее на удивление задевало его не больше, чем эпизод новой книги. Даже меньше. Пережилось и отступало, удаляясь все дальше. Эпизод… Всего лишь эпизод. Ну что ж, возможно, так и следует к этому относиться.

Но человек, из которого он сделал свою копию, умер. Умер он – Хайд. Его тело наверняка уже нашли. Кто же будет искать его – подлинного Хайда? Значит, теперь можно будет изменить немного внешность и начать новую жизнь. Нужно только решить, какова она будет – новая жизнь, каким будет продолжение истории. Продолжение его личной и больше ничьей истории.

Внутренняя приверженность строгому порядку во всем заставляла Хайда испытывать дискомфорт. Он слишком много непорядка накопил в своей жизни с появлением в ней двойника. Сначала это было терпимо. Даже интриговало. Он окунулся в эту авантюру и питался всеми ее радостями, пока не пресытился. И, пресытившись, понял, что завяз в непорядке.

Теперь, когда он разом вычеркнул из своей жизни двойника, пришло понимание, что вычеркнули и его самого. Он уничтожил не непорядок в своей жизни, а самою свою жизнь. Убил не двойника, а самого себя. И непорядок достиг крайней степени. Он достиг максимума. За которым ничто, пустота, которую можно начать упорядочивать заново, уже не допуская ошибок.

Убийство двойника продолжало его беспокоить. Совсем как эпизод книги. Как отправная точка сюжета. И он теперь мог прокрутить в памяти последние события. Это еще причиняло боль, но уже не так сильно. Но почему же ему так тревожно? Чтобы понять и прогнать тревогу он начал вспоминать.

Первым сигналом того, что жизнь свернула куда–то не туда, стало изменение в поведении Питера. Двойник делался все менее управляемым. Все более злоупотреблял леденцами. Бывали случаи, когда казалось, что не удастся вытолкнуть его на сцену, так он был плох. Правда, оказавшись на сцене, в своей родной стихии, он быстро обретал обычную живость и творил чудеса, как и обычно. Но ситуация ухудшалась. Хайд, увлеченный всеобщим вниманием, старался не замечать тревожных знаков так же, как славный Роллон старался прятать от себя и от всех предзнаменования смерти.

Однако в какой–то момент Хайд прозрел. И увидел символы близкой гибели построенного им эфемерного мирка не в Питере – жалком своем двойнике, а в себе самом. Когда же это случилось? Ах да! В «Грейт Уорлд Отеле» большого города Капарока на юге, за горами лендлордов…

Они сидели в зеркальной гостиной на пышных диванах… Гостиная в номере была с колоннадой. Все было белым и золотым. И все – колонны, увитые каменными ветвями в орнаменте друидов, диваны, лепнина – все отражалось в многочисленных зеркалах. И от этого делалось холодно и тревожно на душе. Неизвестно почему. И Хайд тогда впервые остро почувствовал непорядок. Он смотрелся в Питера, словно в кривое зеркало. Он смотрел на Питера, сидящего на белом диване и бросающего в рот леденцы один за другим. Питер был точной копией Хайда, но при этом какой–то испорченной копией.

Взор Питера был мутным. Глаза не могли смотреть синхронно, по подбородку стекала струйка слюны. Галстук сбился из–под переломленного уголка воротничка. «Так, наверное, выглядит моя душа, – в момент какого–то пронзительного просветления подумал Хайд, – распущенной, вульгарной, несимпатичной…»

Но это был миг. Хайд подошел к зеркалу и взглянул на себя – элегантного, собранного, подтянутого… и с новым ужасом взглянул на Питера. Нет! Питер был всего лишь двойником. Человеком, очень похожим на Хайда. Но не Хайдом. Однако чувство тревоги за себя и за всю затею уже не оставляло.

Потом с нарастающей неприязнью он вглядывался в этот свой живой портрет, который вынужден был прятать от всех, выставляя только перед публикой на сцене.

Питера доставляли в номера гостиниц в большом плетеном кофре. Тот шутил, что выругается как–нибудь, когда носильщики уронят его на лестнице. То–то будет весело. И эта шутка испугала Хайда еще больше, чем распущенность своего «сценического образа».

Он все более осознавал свою зависимость от этого портрета. Мистическую, жуткую связь с ним. Он даже начал подумывать о книге, в которой опишет нечто подобное. О книге как о способе избавиться от кошмара. Ведь и прежде он всегда так поступал. Если его мучило что–то, он принимался писать.

Постепенно жизнь в заоблачном мире стала угнетать. Накапливались сложности. Хайд начал понимать, что возвращается в ту ужасную ночь, когда хотел свести счеты с жизнью и нашел Питера.

Теперь Питер окончательно распоясался. Эхо славы докатывалось до него. И он начал чувствовать, что обделен. Он спрашивал…

Один раз Хайд проявил малодушие. Он рассказал Питеру один из тайных эпизодов своей биографии. Назвал имена… Зачем он это сделал? Как получилось, что этому ненадежному, импульсивному типу он доверил свою судьбу? Не было ответа.

В другом городе – в Кейвире, еще южнее – они сидели вдвоем в номере после ужина. Выпили многовато. Выступления закончились, и предстоял переезд. Хотелось отдыха. И Хайд разговорился перед Питером, как перед зеркалом. Не мог потом себе этого простить. В его рассказе были все, кого он хотел забыть: Рэн, Флай, Мулер, Карло… Он, правда, наивно пытался застраховаться и придал всему этому форму сюжета якобы задуманной книги. Он думал, Питер не поймет, что за этим скрываются реальные люди и события.

Через три дня они прибыли в Лайон. И после первого же концерта Питер исчез. После выступления они должны были поменяться местами. Но Питер ускользнул. Хайд был в ужасе. Он никогда всерьез не думал о перспективе разоблачения и позора. А тут будто заглянул в бездонный омут смерти.

Он метался по городу в поисках двойника. Но тот, как выяснилось, вышел сразу после концерта, и больше никто его не видел. Сбежал? Вернулся в отель? Но почему? Почему он не стал ждать, когда в его гримерную не придет Хайд? Почему отступил от установленного порядка?

Возвращаясь в отель, Хайд решил зайти в подвальчик на набережной. В лунном свете мачты стояли на реке, словно черные спицы. И пахло удушливо–сладким духом дешевою заведения. Хайд выпил. Он был одет так, чтобы не быть узнанным. И носил с собой саквояж со сменой одежды, дабы осуществлять подмену двойника. И его не узнал никто. Правда, пока он пил, в задумчивости глядя на реку через полукруглое окошко, у него стащили саквояж. Он пьяно, по–детски огорчился пропаже, но у него хватило благоразумия не устраивать шума.

Вернувшись к отелю за полночь, он поинтересовался у привратника, не прибыл ли мистер Хайд. Тот взглянул подозрительно на пьянчужку, закутанного в плащ, но сказал, что Хайд у себя, и по секрету сообщил, что не один.

– Я не один, – пьяно ухмыльнулся Хайд в пространство и отправился скитаться до утра.

Утром, пробравшись в номер, он нашел там Питера совершенно переменившимся. Оказывается, у того была дама. Назойливая поклонница вчера похитила его из гримерной и повела в мультифотограф.

Так двойник лишился девственности и приобрел новое увлечение. Теперь в обязанности Хайда стало входить не только снабжение двойника леденцами, но и женщинами. Это было и трудно, и нетрудно. Поклонниц, исполненных энтузиазма хотя бы единожды отдаться своему кумиру, хватало. Пришлось придумать способ приводить их в номера гостиниц, где останавливались в ходе турне, и меняться с Питером местами. Но это беспокоило. Оставаясь наедине с женщиной, Питер мог сказать лишнего. Женщина могла догадаться, что произошла подмена. И каждый раз, оставляя свое отражение наедине с незнакомкой, Хайд изводил себя самыми скверными прогнозами, не мог спать, не мог писать. Он и в страшном сне не представлял себе таких мучений.

Мрачная тень накрыла его жизнь с этой сырой ночи в Лайоне. И страх разоблачения и позора не отступал от него, тащился следом и при первом же удобном случае заглядывал в лицо. Ситуация была тем мучительнее, что Хайд сам мог иметь отношения только с определенными верными женщинами, потому что вынужден был раскрывать в момент близости самую главную тайну своей жизни – что он фейери – некстер – иной.

И еще стало совершенно необходимо выгуливать двойника по мультифотохоллам между концертами. Хайд ненавидел мультифотограф. Питер стал его фанатиком. Хайд имел сложные отношения с женщинами. Питер обнаружил неординарные сексуальные запросы, будто наверстывал упущенное за годы.

Но однажды Питер вспомнил рассказ Хайда. И вспомнил его именно применительно к мультифотографу.

– Та история, – сказал наивный музыкант, – она… Ну, так как ты ее рассказывал, она не может быть книгой.

– Почему? – удивился Хайд.

– В твоей истории люди не говорили!

– Ну, это потому, что я просто рассказывал ход событий, а не содержание книги. Я рассказывал, что происходит, и опускал подробности: кто что кому сказал… – с изумлением от такой наивности начал объяснять писатель, которого ужаснуло уже то, что Питер вспомнил об этом рассказе.

– Ты не понимаешь! – с радостной улыбкой хлопнул развязный Питер по плечу своего творца. – И не нужно, чтобы говорили. Это же мультифотограф!

– Что? – опешил Хайд.

– Я узнал. Для того чтобы сделать мультифотографическую ленту, – пояснил неофит нового искусства, – сначала пишут для нее историю. И то, что ты рассказывал, – оно может стать такой историей. По ней сделают мультифотографическую ленту!

Нужно ли говорить, каким ударом стало это для Хайда: этот добрый идиот собирается написать сценарий о самом сокровенном в его жизни. О том, что никому нельзя рассказывать. И как отговорить его?

Это был тяжелый момент. Но дальше пошло куда тяжелее. Питер делался все капризнее. И потихоньку расспрашивал о том, как пишутся сценарии. Хайд отвечал уклончиво, отчасти потому, что и сам этого не знал. В какой–то момент он стал замечать, что у него пропадает бумага…

От воспоминаний Хайда внезапно отвлекли шаги нескольких человек. Он вернулся в реальность, на верхнюю палубу парома. Обернулся.

Перед ним стояли трое высоких молодых людей.

– Мистер Хайд, не так ли? – сказал один из них.

– Не имею чести… – ответил Хайд, вглядываясь в лица под широкими шляпами.

Трое были похожи на представителей службы безопасности синдикатов, но таковыми не являлись со всей очевидностью. Казалось бы, те же серые долгополые сюртуки, шляпы похожие… но выправка и осанка не те. Да и фигуры выдавали скорее атлетов, нежели ищеек. И, конечно, совсем нет того непередаваемого чувства превосходства, которое исходит от чиновников службы экономической безопасности.

– Вы ведь не откажетесь проследовать с нами? – сказал один из ряженых.

– С чего вы взяли, что не откажусь? – усмехнулся Хайд.

Он расстегнул пуговицы дафлкота.

– Вы производите впечатление благоразумного человека, мистер Хайд, – сказал все тот же из них; видимо главный.

И тут же, как по волшебству, в руках у них появились короткие толстые плети.

– Кто вы такие? И почему я должен вам подчиняться? – сказал Хайд, гордо вскидывая голову, хотя и так уже понял, кто они, и по манере говорить, и по их оружию.

– Нам перепоручено назначить цену. Вам предписано платить. Таков промысел свыше!

– Кто вас послал? – вновь спросил Хайд.

– Тот, кто знает стоимость всего. Тот, кто назначает цену.

– А если без проповедей? Кому вы подчиняетесь? Я имею в виду на тверди бренной. Мэдок? Куда мне с вами следовать? К кому?

– Вас хочет видеть мистер Быстрофф.

«Оранж, долгоносая крыса! – зло подумал Хайд. Вот как, значит, ты служишь своему кормильцу!» Это были, разумеется, силеры – люди Огисфера Оранжа. А тот о свою очередь не только и не столько секретарь Мэдока, сколько верный приспешник Быстроффа. У Хайда имелись свои причины ненавидеть эту мерзкую секту, попиравшую все устои мира своими догматами. А у них были свои причины ненавидеть его – фейери.

– Вам бы лучше застегнуть верхнюю одежду, – оскалился главный, – здесь свежо. Еще простудитесь. А упорхнуть мы вам не дадим.

Ну что ж, это был еще один намек на то, что претензии к нему не как к человеку, презревшему финансовые интересы нанимателя, а как к фейери – инородцу, некстеру по терминологии силеров.

Вместо того чтобы последовать совету, Хайд быстрым движением скинул дафлкот на палубу и остался в коротком сюртуке, не сковывающем движения.

Он ткнул пальцем в главного и сказал:

– Если вы джентльмен, то предлагаю вам объясниться. – И встал в боевую стойку, держа кулаки перед лицом, полуразвернув корпус, пружинисто согнув ноги в коленях. – Давайте решим один на один, как подобает джентльменам, иду я с вами или нет.

Он не рассматривал свой вызов всерьез. Просто рассчитывал, что достаточно молодой человек с радостью постарается показать своим напарникам и то, что он джентльмен, и то, что сильнее какого–то выродка.

А когда он примет вызов, Хайд полагал быстро вывести его из строя. А с двумя оставшимися, да еще без главаря, уж как–то он справился бы.

Школа кулачного боя иод названием «беск» была давним и любимым способом джентльменов решать споры тогда, когда слова становятся бесполезны. Хайд неплохо бескировал, да к тому же имел немалый опыт уличных потасовок, еще в юности. К тому же у него было преимущество перед человеком. Фейери обладают более быстрой реакцией и взрывной мускулатурой.

Хайд не ошибся. Главарь «продажных» отдал одному из напарников шляпу и плеть. Поколебавшись, расстегнул и снял сюртук, оставшись в жилете и блузе с широкими рукавами. Даже ослабил галстук. После чего принял левостороннюю боевую стойку, сразу выдавшую опытного бойца.

Места на пустынной верхней палубе между подвешенным на шлюпбалках спасательным ботом и вентиляционными трубами машинного отделения было достаточно. Противники некоторое время кружили, примериваясь, нанося жалящие удары руками и ногами, впрочем, не достигавшие успеха.

Вдруг высокий и мощный главарь «продажных», видимо, разом решив покончить дело, нанес молниеносный прямой удар левой рукой в челюсть. Он ожидал, что Хайд, пользуясь тем, что ниже на полголовы, прижмет подбородок к груди и пригнется, концентрируясь на ударе и уклоняясь. Но от внимания Хайда не ускользнуло, как тот опустил правую руку, занося ее для могучего крюка снизу. Поэтому ни пригибаться, ни двигаться вперед он не стал. Удар с левой было неудобно блокировать, но он блокировал распрямляющейся правой наотмашь и нанес открытой ладонью левой прямой удар в подбородок.

Главарь «продажных» клацнул зубами, всхрапнул и покачнулся назад. Хайд, не прерывая контакта своей правой руки с левой рукой противника, двинулся на него. Тем более что крюк снизу не получился. Совсем…

Хайд нанес сокрушительный удар в печень. Сделал полшага назад и хлестким ударом правой в голову срубил своего противника, как удар молнии срубает одиноко стоящее сосновое дерево.

Джентльмены объяснились.

Командир группы силеров шарахнулся во весь свой рост о палубу. Голова его с деревянным стуком коснулась настила. И остался лежать.

Но двое других «продажных» не были джентльменами и бросились на Хайда. Он едва успел с горем пополам перехватить плеть первого из нападавших, как рядом возник водитель грузовика Торнтон. Он еще на подходе видел окончание поединка по «беску» и был возмущен поведением секундантов, набросившихся на победителя.

– Эгей! – крикнул он. – Что за дела?!

Тут же развернул одного из нападавших, цепко схватив за ватный наплечник под мягким сюртуком, да и врезал с ходу, без предисловий, прямо в наглую рыжую физиономию.

Рука у водителя грузовика была тяжелая. Рыжего силера крутануло, и он полетел на палубу, теряя шляпу и остатки гордости. Оставшийся в одиночестве против двоих противников силер отступил, отчаянно вращая воющей в воздухе плетью.

– Это что за дела?! – вновь зарычал водитель. Но паузы оказалось достаточно, для того чтобы поднялись и главарь, и сраженный Торнтоном рыжий.

Взвыли плети. Одна из них обернулась вокруг шеи Торнтона, а вторая вокруг руки Хайда. И огромный кулак, ударивший в лоб, закрыл для водителя грузовика весь мир.

Когда он пришел в себя, то увидел звездное небо и почувствовал боль в горле и в голове. Привстав на локтях и мотая тяжело головой, он увидел своего пассажира в разорванном сюртуке. Больше никого на палубе не было. Хайд отправил за борт одну из черных шляп, что держал в руке.

Торнтон осмотрелся.

Никаких следов, кроме нескольких пятен крови, на досках палубы не было. А его случайный пассажир вел себя странно. Он стащил с себя брюки и ботинки.

–Что вы де… – начал было он, но тут, когда пассажир скинул рубашку, он и увидел разом и удлиняющийся на глазах хвост, и распрямляющиеся стремительно чешуйчатые, стрекозиные крылья.

– Ох! – сказал Торнтон. – Да ты эльф!

Жуткое зрелище мифического существа поразило его сильнее, чем удар кулаком.

Много страшных сказок рассказывали о них. Они фигурировали в наиболее драматических легендах и апокалиптических предсказаниях.

– Ох! – сказал он, не в силах отвести взгляд от омерзительной твари, которая, шлепая босыми ногами по доскам палубы, собирала свои вещи и запихивала их в узел, сделанный из дафлкота.

Но вот тварь повернулась к нему.

Особенно впечатлили в этот момент Торнтона не хвост и крылья, а непристойно болтающиеся совершенно человеческие половые органы. Это было выше сил.

– Благодарю за помощь, дружище, – сказала тварь, – я дважды в долгу перед тобой!

– Как скажешь… – промямлил Торнтон.

Крылья завибрировали, издавая протяжный гул, и все тело монстра начало мелко дрожать, будто двоилось и троилось. Он сделал несколько прыжков по палубе, окончательно теряя сходство с человеком, вспрыгнул на леер, оттолкнулся от него так мощно, что погнул толстую стальную трубу, и скрылся в ночи за бортом.

Торнтон сел на палубу. В той стороне, куда упорхнуло чудовище, уже разрастались огни порта. Паром прибывал в Гэмбер.

– А я пошел искать его, – пробормотал Торнтон, – хотел, гада, спросить, не желает ли воспользоваться моим грузовиком и дальше. Хорошим парнем показался… Это что же выходит? Я привез в Мир ангела Последнего Дня? Это что же тогда? Всему конец? А ведь я чувствовал, что мир портится… Мог бы догадаться. Старый я дуралей!

И бедняга Торнтон закрыл лицо руками и завыл, покачиваясь из стороны в сторону.

* * *

Флай, конечно, не стал бы обращаться за помощью, если бы мог этого избежать. Но сейчас он нуждался в ком–то, кто его укроет и снабдит кое–чем важным для осуществления его плана.

Торг с Илаем занял довольно много времени, но к этому Флай был готов.

Поднявшись по узкой винтовой лестнице в квартиру торговца, имевшую, совершенно очевидно, и отдельный вход, Флай увидел типичное для сородича жилище. Оно представляло собою одну просторную комнату с очень высоким потолком. Окно – единственное, но зато практически во всю стену и закрываемое тяжелыми плотными портьерами.

Флай сразу представил себе, как владелец скобяной лавки, зашторив окно и раздевшись, расправляет крылья и повисает в воздухе под потолком. Маленькая тайная радость для фейери, которой Флай был лишен долгие годы в тесной камере.

А потом, закутавшись в халат, Илай сидит перед огромным окном, раздвинув шторы, и смотрит на звезды или на плывущие облака. Жалкая компенсация невозможности летать открыто. Однако и это лучше, чем ничего.

Илай, может быть, и вправду давно не расправлял крылья в том смысле, какой вкладывают фейери в это словосочетание, но сделал все, чтобы максимально комфортно пережить это неудобство жизни среди людей.

– Я понимаю, – сказал Илай, жестом обводя помещение, – совсем не то, что тюрьма. Совсем не то, что тебе пришлось пережить, но это ведь тоже заточение. Вся наша жизнь среди них – заточение.

– Нет нужды оправдываться, – сухо сказал Флай, нарочито сутулясь, – нет нужды. И нет надобности сетовать на судьбу. Я же не сетую.

– Ты другое дело…

– Другое? Чем? Пока было возможно мириться с заключением, я считал покорность за благо. Я мирился с судьбой. Но я знал, что однажды все изменю. И как только стало возможно покинуть серые стены, я сделал это. Так и ты. Миришься с судьбой. Но можешь ее изменить.

– Я не могу… – Илай покачал головой. – Нет, только не я.

– Твой выбор, – закрыл тему Флай.

В комнате были пухлые кресла, обтянутые рыбьей кожей с серебряным шитьем. Они стояли словно бы хаотично, однако проницательный человек догадался бы, что их расстановка имеет смысл. Одно кресло было повернуто к окну. Для того чтобы любоваться видом.

А вид открывался отменный. Лавка Илая находилась почти у самого края уступа на скале Элкин–маунтин – в верхнем городе. А из окна его квартиры открывался вид на нижний город, на расцвеченные огнями улицы и дома у подножия скалы. Это создавало иллюзию полета даже ночью. А каково здесь днем, когда на юг плывут облака?!

Второе кресло стояло перед шоу–радиопроектором. Раз этот прибор имелся у Илая, то дела его шли не так уж и скверно. Так что, сидя в кресле, он мог смотреть новости, выступления артистов и недурно проводить пасмурные вечера.

Ну а третье кресло было повернуто к камину.

Все устроено так, чтобы хозяин этой берлоги мог, не двигая мебель и только пересаживаясь из одного кресла в другое, получать разнообразные удовольствия.

Еще в комнате наличествовал круглый стол, покрытый зеленой скатертью с золотыми рыбками, и два стула подле него. Небольшая этажерка с книгами и какими–то простенькими безделушками, маленькая кухонька была обустроена в углу под вытяжным шкафом.

Освещение неживое, электрическое. Ну так что же с того? Для уюта всегда можно калильную газовую лампу засветить или свечу.

Небольшая, но удобная кровать не бросалась в глаза, она стояла у самой двери, которая вела, очевидно, в прихожую.

Флай подошел к ней и распахнул ее.

Маленькая темная прихожая, закрытая на засов входная дверь выглядит надежной. Стойка для одежды и калошница рядом с ней. Дверь в туалет – узенькая, желтая какая–то.

Флай хмыкнул.

Желтая дверь в туалет родила в его голове какие–то странные, неуловимые ассоциации.

Различие – самое фундаментальное, самое глубокое и плодотворное качество в природе. Некоторые думают, что основа в сходстве и подобии. Но это заблуждение. Сходство и подобие бесплодны, бесконфликтны и не обогащают составляющих элементов.

Различие всегда глубже и плодотворнее. Тот, кто может в сходстве видеть различие, способен удивляться. А удивление – способность, по сути, в обыденном, неприметном и посредственном увидеть откровение, новость – отличие!

Судьба желтой двери озаботила Флая.

Как его сородич мог выкрасить дверь в такой не подходящий ни к чему в его жилище ядовитый цвет? Или он принес откуда–то эту дверь взамен старой, пришедшей в негодность, и повесил на петли, не озаботившись тем, чтобы перекрасить? Странно.

Флай вышел в прихожую и открыл желтую дверь. Она была желтой и с другой стороны. И больше ничего желтого в квартире не было.

Дверь могла бы гармонировать, да и то с натяжкой, со скатертью на столе – зеленой с золотыми рыбками. Но дверь была здесь, а скатерть – там. Флай вернулся в комнату.

– Мне нужно укрыться, – сказал он, напрямую переходя к делу.

Если решался вопрос с жильем, то все остальные вопросы решались автоматически.

Илай издал какой–то нечленораздельный, неопределенной эмоциональной окраски звук.

– Значит, некоторое время я поживу у тебя. Недолго, пока не найду другое место.

Снова нечленораздельный звук, но вроде бы утвердительный.

– Молот Исса! Почему ты не перекрасишь эту дверь?

– Какую дверь, Флай?

– Ту, что в туалет.

– А что с ней не так?

– Она желтая.

Некоторое время два фейери смотрели друг на друга с выражением полного непонимания на лицах.

– Илай! – вернулся к своему делу Флай. – Во время войны были ружья для сверхточной стрельбы. Я знаю это наверняка. Я проезжал через город Рэн. И вспомнил. Именно там, в Рэне, была мастерская Трейси Хартли. Оптическая мастерская. Они производили прицелы наподобие артиллерийских для установки на мощные ружья. Прицельная дальность обеспечивалась на один вэй.

– Разве такое возможно? – поразился Илай.

– Возможно, – заверил Флай, – мне это точно известно. Я однажды держал в руках такое ружье. Производство оружейных заводов Грина.

– Ты хочешь достать такое теперь? – догадался Илай.

– Не совсем так.

– Присядь к камину, – вспомнил про обязанности доброго хозяина дома Илай, – на улице дождь. Сейчас я приготовлю нам поесть. Может быть, калиновки?

– Да, да и да, – сказал Флай и опустился в кресло у камина.

Илай нажал ручку газового запальника, и дрова в камине быстро разгорелись. Принялись потрескивать, и волны тепла поплыли по комнате.

– Мне нужен добрый оружейник, – продолжал после паузы Флай, косясь время от времени на сородича, громыхающего в углу посудой, – желательно из наших. Но не обязательно. Главное, чтобы делал штучную работу и не был излишне любопытен или болтлив.

– Такого можно будет найти, – сразу прикинул Илай.

– Нужно будет найти, да побыстрее.

– Я, пожалуй, знаю одного. Он не фейери, но надежный человек.

– Что он делает?

– Драммеры. Даже длинноствольные! Для охоты.

– Это очень хорошо, что драммеры.

– У меня есть его карточка. Я дам тебе.

– Еще мне нужен оптических дел мастер.

– Оптик?

– Такой, чтобы мог изготовить зрительную трубу наподобие артиллерийского прицела и чтобы смог приспособить ее к оружию. К конкретному оружию. И очень быстро.

– Я не имею дела с мастерами–оптиками, но однажды мне пришлось выполнять замок на заказ для одного. Может быть, он справится с твоим заказом.

– Заказ несложный. Любой квалифицированный оптик справится.

– Ну, если ты так думаешь…

– У тебя есть карточка оптика?

– Есть.

– Дай мне и ее.

– Утром…

– Прямо сейчас!

– Хорошо.

Илай с неохотой оставил приготовление пищи и направился к этажерке. Он некоторое время рылся в шкатулке, затем принес Флаю две карточки.

– Вот – сказал он, – я написал на обратной стороне рекомендации.

– Хорошо. Карточки я оставлю. На всякий случай. А сходить к оружейнику и к оптику тебе придется самому. Завтра с утра.

– Хорошо.

– У тебя что–то подгорает.

– Нет, так и должно быть. Я научился этому блюду у одного южанина…

– Илай… Тебя не смущает эта желтая дверь?

– Нет.

– Как так могло получиться, что она желтая?

* * *

Клаус Шмидт по прозвищу Давилка – громила Карло–Умника, который негласно работает на синдикат Ортодокса Мулера, остановил паромотор у перекрестка.

Это был не тот паромотор, на котором он возил своего босса. Тот, с кузовом, украшенным фривольными барельефами, был слишком приметным. Он одновременно являлся титульным штандартом господина Карло Бенелли, чем–то заменявшим герб, которого господин Бенелли, занимавший неопределенное и даже двусмысленное положение в обществе, не мог иметь ни по праву рождения, ни по заслугам.

Ни Шмидт, ни его хозяин не считали необходимым афишировать столь очевидными средствами причастность господина Бенелли к тем экзекуциям или акциям, которые Клаус осуществлял самостоятельно по его приказу.

Выполняя деликатные поручения своего патрона, Шмидт использовал паромотор, который сам выбрал. Здесь не было ни богатой отделки, ни претензии, ни эпатажа. Все строго функционально.

Двигатель в два зависимых паротрубных котла был установлен на прочной решетчатой раме и питался не спиртом, а парафиновым маслом, что более подобает железнодорожным паротягачам. Две пары ведущих колес позади. Шестнадцать поршней трех диаметров обеспечивали селективное усилие, дававшее одинаково хороший ход и на крутом подъеме и на ровной дороге. Массивный маховик, расположенный на уровне осей ведущих колес, всегда сохранял горизонтальное положение, чем обеспечивал не только постоянство крутящего момента, но и феноменальную устойчивость аппарата при маневрах.

Двигатель и ведущие колеса жестко крепились к раме.

Подрессоренной была сама кабина из листовой меди, выкрашенная черным лаком. Кожаный верх цвета маренго откидывался назад в хорошую погоду и плотно, без единой щели закрывался в случае дождя.

Заключительным штрихом, завершавшим картину, была передняя решетка радиатора рециркуляционной системы – из медного сплава, по форме напоминающая оскаленную челюсть.

Место возницы располагалось впереди по центру прямо над рулевой парой колес. Вертикальные стекла высокого качества были расположены не совсем обычно: ветровое – квадратное и два боковых, расположенных под углом в сорок пять градусов, образовывали трапецию, что обеспечивало весьма хороший обзор.

Пассажиры – позади водительского места имелось два кресла – могли довольствоваться только видом спереди, заслоненным широкой спиной возницы, либо маленькими круглыми окошками по бокам, через которые трудно оценить красоты пейзажа.

Впрочем, тем, кого Шмидт перевозил на пассажирском месте, как правило, было не до красот пейзажа. А вернее всего, они и не могли бы их увидеть, потому что пребывали либо без сознания, либо связанными, с мешком из непроницаемой для света черной ткани на голове, либо же им были нанесены увечья, которые полностью поглощали их внимание в пути.

К улаживанию дел своего патрона Давилка Шмидт подходил всегда сурово и энергично.

«Память о боли – самая твердая память, – любил повторять этот опасный человек и уточнял иногда: – Благодарность быстро проходит, а страх продолжается, пока существует его источник».

С тонких уст Клауса нередко срывались подобные чеканные формулировки, произносимые глухим, немного гнусавым из–за несколько раз переломанного в детстве и юности носа голосом. Это могло сообщить человеку рассудительному о том что Шмидт не только силен и жесток, но и вдумчив.

«Достойные господа, – судил он род человеческий, применяя к нему свой жизненный опыт, – часто поступают куда как недостойно. Вольно же им требовать к себе подобающего отношения!»

Сквозь ветровое стекло, покрытое мелкими капельками дождя, Давилка Шмидт видел вывеску скобяной лавки Илая.

«Он здесь!» – говорил себе Давилка Шмидт, имея в виду свою потенциальную жертву. Он каким–то особенным чутьем чувствовал, что на верном пути.

Они с его боссом Карло Бенелли стремительно шли к цели. Эта цель – некий беглый арестант Флай, которого синдикат хотел приставить к некоему важнейшему делу, для чего собирался вытащить беднягу из тюрьмы.

Что там за темную игру затевали Карло и Ортодокс Мулер, Шмидт не вникал. Его задача была проста и понятна. Ему следовало хорошо выполнять распоряжения хозяина. Он так и поступал. Он любил свое дело.

Карло–Умник воспылал жаждой выколупать из самой жуткой тюрьмы мира – замка Намхас – этого Флая. И Шмидт не сомневался в том, что у мистера Бенелли все бы получилось. Впрочем, как всегда. Но Флай, не посвященный в планы сильных мира сего, и сам сбежал из крепости. Теперь его разыскивают не только Шмидт и его босс, но и полиция.