Текст книги "По следу Саламандры"

Автор книги: Александр Бирюков

Соавторы: Глеб Сердитый
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Охранник таился в темной зале, за многостворчатыми дверьми балкона. Антаер почувствовал прилив вдохновения!

Он вынырнул из тени, после чего, не таясь, продефилировал по балкону, имитируя походку дворецкого. Шаги вразвалку и бережное отношение к больным коленям он подметил, провожая взглядом дворецкого в холле.

К таким уловкам Кантор прибегал еще в молодости. Это было не трудно. Не то чтобы всегда срабатывало, но чаще всего удавалось.

Тем более что роста он был почти такого же, как дворецкий, фроккот носил сходного покроя, а выглядеть более грузным и демонстрировать замедленную пластику движений, присущую очень сильным людям, было не сложно и куда менее искушенному человеку, чем он.

Прошагав из конца в конец балкона, Кантор прильнул к стене и стукнул в стекло костяшками пальцев.

Охранник в темной зале, совершенно не озадачившись вопросом, что делает на балконе его начальник, подошел к двери, повел носом влево и вправо, никого не увидел и, отперев дверь, высунулся наружу.

– Босс? – тихонько спросил он, и его череп столкнулся с тяжелым кулаком Кантора.

Не охнув и не издав звука громче, чем тот, что издает мешок с крупой, оброненный портовым грузчиком на пирс, бодигард провалился внутрь здания. Путь был свободен.

«А ведь Флаю и этого не потребовалось бы, – подумал Кантор с недобрым удовлетворением, – а туда же – защита и охрана, дом мой – неприступная крепость…»

Никто не высказывал антаеру этих резонов и аргументов, но он и так знал, что думали хозяин и охрана дома.

Антаер присел на корточки над телом. Проверил пульс и место удара. С неделю поболит голова, поставил он диагноз.

Потерпевший был в надежном нокауте. Кантор ничуть не смутился тем, что нанес ущерб и без того не слишком надежной охране господина Мэдока. Сняв шелковый шарф с шеи поверженного, Кантор проверил его прочность и остался удовлетворен.

Связав руки охранника, не столько с целью обезопасить тыл, сколько стараясь тем самым нанести больший психологический ущерб спесивому дворецкому, Кантор констатировал: «Если не можешь быть добрым – будь осторожным и жестоким!»

Он осмотрелся в темной зале.

Большой стол. Несколько кресел. В беспорядке много стульев. Два буфета в переплетах граненого стекла с башенками и вазонами.

– Большая столовая на втором этаже над холлом, – постановил Кантор, – какое дурновкусие. Возможно, вид на парк и неплох, но что проку от парка, в котором нет даже собирателей желудей, не то что друида?

Он послушал дом. Дом дышал тревогой. На месте владельцев дома антаер установил бы патрулирование коридоров вокруг внутренних комнат. Причем расставил бы постовых в пределах прямой видимости, как стоят городовые на улицах.

Кантор, разумеется, не знал о том, располагает ли господин Мэдок людскими ресурсами для подобной организации охраны. Не знал, сколько у него надежных (разумеется, надежных, по его, Мэдока, мнению) людей. Не знал Кантор и расположения комнат и коридоров.

Однако этот дом отличался от Главных Домов лендлордов тем, что представлял собою монолитное сооружение из камня и дерева и не содержал механизмов для трансформации и перемены планировки.

Значит, никаких сюрпризов его не ожидало. Ну разве что несколько перегородок могли перемещаться, а также не могло не быть раздвижных стен. Но ничего более серьезного.

Иными словами, дом лишь формально был построен в соответствии с Традицией, но не отвечал ее древнему духу.

По расположению труб на крыше Кантор мог определить где помешаются спальни, гостевые комнаты и большой каминный зал.

Разумеется, в темноте он не видел всей крыши большого дома, но мог предположить, где находится хозяин – как паук в центре паутины, господин Мэдок засел в большом каминном зале.

Туда, руководствуясь наитием, Кантор и направился.

Выйдя через широкие распашные двери из большой столовой, Кантор вынужден был немедленно принять боевую стойку бескера и, выбросив одновременно вперед обе руки, левой парировал удар тростью, а правой нанес удар в горло некстати подвернувшемуся охраннику.

Тот поперхнулся. Повалился спиной на стену и выронил боевую трость.

Второй удар Кантор нанес левой в открытую печень. Третий – правой – в ухо.

Тело повалилось ему под ноги. Трость с рокотом покатилась по редкой работы паркету. Впереди Кантор увидел приоткрытую на ширину ладони дверь. Свет выбивался оттуда оранжево–желтый, мерцающий. Кантор безошибочно определил, что туда–то ему и нужно.

Господин Оутс Мэдок помещался в огромном кресле с высокой спинкой. Короткие кривоватые ноги он держал на скамеечке. В руке – традиционный пузатый бокальчик с крепким вишневым вином.

Толстяк подходил бокальчику более, чем бокальчик к нему. Вернее, они стоили друг друга, но стеклянный сосуд, так редко используемый ныне в обиходе, был изящен и лаконичен, а господин Мэдок – нет.

Кантор не смотрел на него. Только окинул взглядом зал с высоким потолком, гигантский камин, оценил обстановку и сосредоточился на главном.

На огромной шкуре белого медведя, расстеленной на полу, опираясь локотком на стопку из трех круглых вышитых подушек, вытянув по шкуре сплетенные длинные точеные ноги с узкими ступнями, лежала Она.

– Во имя Песни исхода! – сказала она журчащим и глубоким голосом. – Он пришел!

Взмах покрытых серебром ресниц.

Она была в одном из концертных платьев, едва прикрывающих ее безупречное тело. Вокруг щиколотки вилась серебряная цепочка с жемчужными подвесками. Хэди Грея Хелен Дориана отдыхала после выступления в обществе ненавистного ей делового партнера.

Камин пылал. Блуждали тени. Только она излучала свет.

– Альтторр Кантор, – улыбнулась она, смакуя имя на языке, – как давно мы не виделись. Оутс! Баргест противный! Ну испусти хоть один звук, чтобы поприветствовать гостя!

Оутс Мэдок вперил в Кантора вишни своих маленьких глаз, не в силах скрыть суеверный ужас, и пепельная тень легла на его лицо.

Оутс Мэдок что–то нечленораздельно проворчал.

Грея вздохнула. Кулон скользнул в ложбинку груди.

– Милый, милый Кантор… – пропела она, каким–то текучим движением подобрала под себя ноги и встала, не качнувшись, не сделав ни одного лишнего движения, словно струилась вверх с пола – Мы тут (лаконичный жест), с беднягой Оутсом (кивок), как раз говорили, что чем дольше он отсрочивает свою смерть разными ухищрениями (улыбка), тем большую ярость ангела Исхода навлекает на себя. Он должен был сдохнуть уже давно (гримаска сожаления), но самым непостижимым образом продолжает держаться за жизнь. Ты изменился немного, Кантор…

Она склонила голову набок и разглядывала его.

Рыжая бестия пучин!

Кантор ничего не придумал лучше, как провести пальцем по серебряной нитке пробора в своих волосах.

– Сны никогда не сбываются, пока не проснешься, друг мой. – Она взмахнула ресницами, сгоняя с лица сценическую маску, и на мгновение выглянуло подлинное лицо. – Мой единственный друг.

В какой–то момент Кантору показалось, что лицо преданного взрослыми людьми ребенка искренне, и она сказала это не только потому, что он хотел именно это услышать.

Кантор сделал несколько шагов вбок, в обход шкуры, с тем только, чтобы не оставлять за спиной входную дверь и держать ее в поле зрения.

Грея смотрела на него не отрываясь.

Грея Дориана была загадкой. Тем большей загадкой, что ее поклонники хотели знать о ней все. Она была талантлива. Она была прекрасна, она жестоко игнорировала все попытки получить о ней хоть какую–то информацию.

Понять что–либо можно, лишь зная, откуда это взялось, как развивалось, что сформировало это. Так говорит Традиция и простой здравый смысл.

Но Грея будто бы возникла из ниоткуда, вдруг, сама по себе, без предтеч и предпосылок. Она была данностью, она существовала, и только это можно было утверждать со всей убежденностью.

Возможно, репортеры всех миров и измерении одинаковы. Их различают только степень лживости и коэффициент добросовестности, импульс пронырливости и способность досаждать.

Возможно, во всех мирах и измерениях они задают одни и те же нескромные вопросы всем кумирам. Если в одном мире эти вопросы противоречат морали, а в другом Традиции, то звучат, по сути, одинаково.

Однако не в каждом измерении отыщется кумир, способный отвечать на вопросы так, как это делала Грея.

На вопрос о детях она ответила: «Я сама себе любимая дочка!»

И тысячи сердец, слышавших это и видевших взмах ресниц, дали сбой и забились чаще.

Женщина, которая если не отвергает материнство, но позволяет себе иронизировать по этому поводу – порочна. И тем самым лишь более привлекательна.

На вопрос о любви она заявила, что не знает такого чувства и даже сомневается, верно ли поняла вопрос.

Женщина, которая есть средоточие страсти и нежности, которая источник, и конечная цель, и вновь источник любви, вызывает бурю эмоций, если говорит, что не знает этого чувства. И каждый мужчина в глубине души мнит себя тем единственным, кто сможет разбудить ее, обратить и осчастливить.

О да! В жестокую игру играла Грея.

На пожелание прояснить столь двусмысленный ответ она невинно улыбнулась и сказала: «О, если бы я только дала вам шанс!»

Тысячи сердец провалились в холодные и сырые бездны.

На вопрос о главной теме ее творчества она ответила: «У меня есть лекарство, но я не знаю, что оно излечивает? Я даю его всем желающим понемногу и жду, что же будет».

«Любая девушка может быть обворожительной, – сказала она пятнадцать лет назад. – Все что нужно – это красиво стоять и выглядеть глупышкой».

С тех пор она не изменилась. Та же танцующая походка вприпрыжку по кромке сцены. Тот же завораживающий голос, в котором всегда найдется пара нот выше, когда кажется, что предел уже достигнут, и всегда обнаруживается бархатное одуряющее придыхание в конце спетой огромной фразы, когда уже, кажется, нет и не может быть воздуха в легких.

Те же лучистые глаза, в которых непобедимая радость познания мира соседствует с недоумением ребенка, которого предали впервые в жизни.

И конечно же, конечно же, конечно же то же вызывающее пристрастие к наготе на сцене, и то же необъяснимое неприступное целомудрие в миру.

Говорят, кто–то выиграл сотню аникорнов, угадав, какой предмет туалета она скинет с себя следующим. Но как бы то ни было, к концу третьей песни она оказывалась голой или почти голой, а на четвертую выходила в новом наряде.

О, эти ее скандально дорогие наряды продавались с торгов за безумные суммы. Она не надевала один туалет больше чем на три песни!

Тридцать зодиаков назад она стояла на сцене, раскинув руки…

На ней были черные лаковые сапожки с медальонами накладного серебра и кроваво–красный шейный платок с узелком на яремной вене. Она впитывала обожание всеми порами обнаженной кожи. Слеза катилась.

– Именем ангела Последнего Дня! – прошептала она.

Ближе к ночи лекарь, вышедший из ее гримерной, диагностировал нервное расстройство на основе комплекса уродства.

«Она считает себя калекой. – бормотал он, стараясь не встречаться ни с кем взглядом. – Но это противно всякому здравому разумению.. Она – совершенство!»

Увы, сам доктор в этот миг выглядел как помутившийся умом.

То было тридцать зодиаков назад. С тех пор она не изменилась. Она вновь поет о кукле Смерти, и зал подпевает безмолвно – одними губами, словно тысячи людей шепчут одну молитву, и этот же зал ревет, как Дикая Охота, едва она смолкает.

«Я – урод. Жизнь – гниение. Мой последний герой – могильный червь», – эти слова принадлежат Хэди Грее Хелен Дориане женщине–празднику, женщине–приключению, ангельским голосом поющей адские песни на божественную музыку.

Принято считать, что красота и ум – понятия несовместимые.

Это придумали некрасивые кретины, но это убеждение оказалось удобным.

Трудно поверить, что в годы Восточной войны эта блистательная красавица изобрела сигнальное устройство, с помощью которого обеспечивалась секретность военной связи.

Вообще судьба ее удивительна. Вся жизнь Хэди Грей Дорианы полна невероятных событий, легенд и скандалов.

Где и когда будущая знаменитая актриса появилась на свет – неизвестно. Не существует ее изображений в детском и подростковом возрасте. Пятьдесят лет назад сыщик Уоррен Релей вытащил ее из подростковой банды. И тогда она была тощей, злой и сутулой. Но в остальном – такой же, как и теперь. По версии, которую распространил импресарио Оутс Мэдок – то была не она, а ее мать.

Скандальную известность принес ей фильм, вышедший тридцать три года назад. Один из немногих тогда – с откровенными эротическими сценами.

Первая в истории художественного мультифотографа сцена купания в лесном озере, возможно, вполне невинна по современным меркам, но тогда она вызвала бурю эмоций.

Впрочем, и во всех остальных сценах этой ленты, как бы она ни была закутана в наряды, Грея излучала такой эротизм, что ее можно было только любить или ненавидеть.

Она стала первой женщиной мира, собственноручно управлявшей паромотором! И как она это делала!

Ее черный с серебром открытый экипаж, с отделанным мехом салоном, сверкая яростным светом хрустальных фар, проносился по ночной столице, как повозка смерти.

Говорили, что однажды, выскочив из подворотни проходного двора на улицу, она едва не налетела на извозчика. Вороной мерин с перепугу поднялся на дыбы и попятился, едва не ломая оглобли извозчичьей брички. А сонный жандармский чиновник, выскочивший на балкон своей квартиры на втором этаже в исподнем и шлеме с кокардой, столкнулся нос к носу с мордой коня и едва не спятил, решив, что увидел Гранта – оборотня, который является смертным в виде лошади, разгуливающей по городу на задних ногах.

В характере Дорианы не было ничего от той вялой инфантильной впечатлительности, которую люди нечуткие считают признаком артистической натуры. Но был в ней звенящий натянутой до предела текучести металла струною нерв. И было трагическое прозрение природы вещей и человеческого естества во всем величии его и во всей неприглядности. Возможно, поэтому в ее песнях высокое соседствовало так тесно с натуралистичной физиологией, не вызывая стыда… И потому, наверное, ее душа, склонная к мгновенному отклику на подлинные чувства, была так разносторонне любознательна. В ней был редкостный дар надежды. Вот что.

Она была грезой. И, оставаясь телесной, была олицетворением призрачной и зыбкой мечты.

Не стержень несгибаемый, но тонкий нерв, грозящий лопнуть – вот что видел в ней человек, и это делало ее существом почти нереальным – чье бытие уж тем несбыточно, что может прекратиться вдруг.

После съемок «Девы Озера» Грея вышла на сцену и доказала, что может не только красиво молчать.

Некоторое время о ней ничего не было слышно, потому что она вышла замуж за фабриканта – производителя оружия.

Глава синдиката Мидла, владелец одного из крупнейших состояний в Мире, нажил все, что имел, продавая в нарушение Договора новейшие системы вооружений врагам отечества.

Новоиспеченный муж оказался невероятно ревнивым и попытался скупить все копии скандального мультифотографического фильма, чем только подогрел к нему общественный интерес.

Жизнь Грей в главном доме в окружении немногочисленных слуг, среди драгоценностей и модных нарядов, со стороны могла показаться безоблачной.

На самом деле знаменитая актриса стала очередным выгодным приобретением Мидла наряду с произведениями искусства и дорогими паромоторами.

Супруг не отказывал себе в удовольствии похвастаться красавицей женой не только перед сливками своего сословия, но и перед лендлордами.

Крысиным чутьем этот ничтожный прыщ угадал силу ее воздействия на людей. Стоило Грее рассеянно улыбнуться – и Огдену Берлаху Мидлу прощали всю его нечистоплотность в делах и неизящество манер.

Его принимали всюду. Его хотели видеть. Ему покровительствовали и попустительствовали. Лишь бы только еще раз увидеть огненный завиток волос на мраморном виске Грей. Лишь бы только услышать ее голос, исполненный трепетного дыхания.

Она двигалась, дышала и говорила так, будто едва сдерживала вопль экстаза, готовый вырваться из ее груди, будто находилась на грани величайшего наслаждения и смерти. И с кажущейся легкостью канатоходца она ловко балансировала на этой грани.

За неимением других интеллектуальных занятий Грея присутствовала на производственных совещаниях, внимательно слушала и вникала в сложнейшие технические вопросы.

Расчетчики ошибались в элементарных вычислениях, а почтенные ученые мужи во время докладов сбивались с мысли, замирая в мечтательном ступоре.

У нее была феноменальная память и цепкий хододный ум.

«Я любопытна, как белка. С детства мне все вокруг было интересно», – говорила она в краткие периоды расположения к беседам.

Лаборатории Мидла работали над созданием управляемых вооружений различного рода.

Пушечные снаряды и самодвижущиеся морские мины, дистанционно управляемые с помощью проводов или с использованием принципов беспроводного телеграфа обещали совершенно изменить лицо войны.

Однако специалисты, которых, по слухам, возглавлял легендарный и таинственный Жиль Моор, так и не смогли преодолеть как технологических трудностей проводного управления, так и недостатков классической радиопередачи.

А природного ума молодой женщины, не имевшей специального образования, как выяснилось позже, хватило на то, чтобы понять суть проблем, пронести информацию через годы и, в конце концов, оттолкнувшись от нее, предложить простое до гениальности решение в смежной области секретных передач на дальние расстояния.

После четырех лет неудачного замужества, подсыпав снотворного горничной, достойная госпожа Мидл совершила хрестоматийный побег из замка, принадлежащею супругу.

Дело обошлось без веревочной лестницы – переодевшись в платье супруги привратника – жрицы огня, Грея просто вышла через привратницкую.

Вращаясь в окружении мужа, она, вероятно, лучше других представляла масштабы грядущей угрозы войны и не рискнула остаться на виду рядом с ним.

Ее искали. Активно, но недолго. Началась война, и у Берлаха Мидла появились куда более серьёзные проблемы.

Актрисе не пришлось обивать пороги агентств, так как ее дебют был настолько громким, что забыть его производители мультифотографа не могли.

Так судьба снова свела ее с ненавистным Мэдоком.

Однажды импресарио Оутс Мэдок заставил ее лечь на стол хирурга. Он хотел получить совершенную женщину, а для этого нужно было исправить в ней кое–что. Лекарь был мастером. И только совсем близко можно видеть тонкую сеточку белых шрамов на ее спине.

Это было – тридцать пять зодиаков назад.

С тех пор она не изменилась.

Она вновь поет:

 
Подарите мне белого волка.
Не большого, а просто щенка.
Я построю загон на лугу.
Я научу его щипать травку.
Я буду с ним гулять.
Я позабочусь о нем, как о сыночке.
Я выращу самого доброго волка
На всем белом свете.
И однажды он выплюнет травку
И мамочку съест.
 

Она снова с Мэдоком, искалечившим ее когда–то. Она отомстила – Паук свихнулся на ней.

Пресловутое «лекарство, которое она давала всем понемногу» достигло цели – Мэдок не мог дышать никаким другим воздухом, кроме того, который хранил тень ее присутствия.

Она не изменится и через много–много лет. И будет стоять на сцене – голая – раскинув руки. И впитывать обожание каждой клеточкой беломраморной кожи. И из ее глаза покатится слеза.

О, как же долго живут фейери!

Даже если у них ампутировать крылья.

Они живут очень долго и даже под звуки Песни ангела Последнего Дня выглядят молодыми.

Кантор, разумеется, понятия не имел, каким его видят глаза Греи. Эти лиловые бездны никогда не выдавали истинного к нему отношения. Да он и не позволял себе задаваться таким вопросом.

Она видела перед собой плечистого, рослого молодого мужчину, даже плотный элегантный костюм не мог скрыть его физическую мощь.

При малейшем движении плеча было видно, как под сукном ходит плотный ком мускулов. Это было тело, полное сокрушительной силы.

Он говорил резковатым, с хрипотцой баритоном, подходившим к его манерам – человека целеустремленного и знающего себе цену.

Временами ей безотчетно хотелось прикоснуться к нему, даже коснуться губами мускулистой шеи, и удивление мерцало в ее глазах, когда она ловила в себе и сдерживала эти позывы.

Ей хотелось, чтобы он вежливо, но мощно нажал на ее плечо, развернул и увлек к двери, прочь из этого ненавистного дома.

Когда–то давно она позавидовала воображаемому преступнику или преступнице, что окажется на пути антаера Кантора. Она вообразила, как он произносит: «Властью, данной мне судом Совета синдикатов и по поручению Главного полицейского управления, я приказываю вам следовать со мной!» И властно берет ее за локоть.

Уж она попыталась бы тогда оказать сопротивление, не слишком, а только чтобы ощутить его силу.

И она даже представляла себе допрос.

«Говорите! – приказывает он. – Расскажите мне всё!»

И слезы наворачивались на глаза от желания рассказать ему действительно ВСЕ – всё, что было на душе.

Разумеется, она знала, что нравится ему, и видела, что он по–своему, беспокойно и с вызовом стремится понравиться ей. Но она была невиновна и даже невинна, а потому не интересовала Кантора с профессиональной точки зрения.

Она не могла позволить себе любить его и не могла допустить, чтобы он поддался любви к ней. Ибо она была изгоем и среди фейери, и среди людей. Ее – покалеченную – перечеловека–недофейери нельзя было любить никому. Смертоносная кукла, которой она была на сцене, питалась обожанием всех, но никто лично не мог хлебнуть того яда, который она носила в своем сердце.

«Вы хотите получить совершенную женщину? – гаденько шутил Оутс Мэдок. – Возьмите самку фейери и отсеките все лишнее!»

Сегодня, в присутствии Кантора, одного из немногих, кто знал ее тайну, Грея позволила себе маленькую жалкую месть за эту шутку.

– Знаете, что нужно для того, чтобы получить идеального импресарио, милый Кантор? – проворковала она. – Нужно взять достойного господина Мэдока и отсечь голову!

– Флай просто застрелит его, – сказал Кантор.

– Флай, – выдохнула Грея.

– Пулей из самородного серебра в сердце, – уточнил Кантор.

– Благородный Флай, уводящий… – Грея покачала головой в притворном разочаровании, – всегда исполнен чувства красоты. Он даже гадину прикончит элегантно.

– Я к вам по делу, мистер Мэдок, – сказал Кантор.

Импресарио выдавил что–то нечленораздельное.

– Мне понадобится ваша помощь, Паук, для того, чтобы я мог помочь вам, – антаер вглядывался в лицо дельца, пытаясь угадать, понимает ли тот его.

Грее стало скучно. Она отвернулась и прошла, пританцовывая, в дальний темный угол зала.

Там она повернулась. Ее глаза отражали пламя камина.

– Флай, – сказала она, – и еще Хайд… Только двое, с кем я хотела бы пуститься в брачный полет, будь у меня крылья. Но Хайд погиб. А Флай увлечен мщением и смертью. Среди бескрылых только Кантор способен летать, но не умеет поверить в это…

Кантор почувствовал, как холодеет его лоб.

– Оутс! – крикнула Грея. – Очнись ты, куча зловонного… Я разрешаю тебе говорить. Сделай все, что нужно Кантору. И сделай это честно. Иначе я сама убью тебя, чтобы сберечь Флаю один выстрел для моего сердца.

Медок замотал головой, как мерин в стойле. Проверил свой речевой аппарат на функциональность утробным рычанием.

– Считайте меня вашим верным союзником, Белый Волк, – сказал он хрипло.

Кантор посмотрел в сторону Греи с благодарностью, но ее уже не было в углу.

– В путь по белой пустыне, – прошептала она из–за его правого плеча, – ушел Белый Волк на заре. Капли крови янтарные цель указали ему.

Ее дыхание коснулось его шеи.

– Думаю сходить к Учителю, – сказал он, – не знаю зачем. Но постараюсь найти время.

– Поблагодари его от меня, – сказала она ровным голосом, спрятав все свои чувства, – соври, что я постарела. Все же больше пятидесяти лет прошло.

– Совру, – сказал Кантор.

…Он стряхнул наваждение.

Утро сыщика Кантора такое же, как любое другое утро. Илзэ завозилась на смятой простыне, неприкрытая…

Кантор любил эту женщину. Как свойственно только очень цельным и сильным натурам, он умел любить одну женщину, не мечтая о другой, которую хотел бы любить.

Илзэ резко перевернулась на спину и порывисто вздохнула. Она улыбалась во сне, счастливая и светлая.

Кантор вспоминал о Мэдоке и Грее потому, что ему надо было понять, насколько он может доверять помощи магната, и расшифровать во всей полноте то, что говорила вчера вечером Грея.

Грея не тратила лишних слов, но то. что говорила, было многозначно и неочевидно, как священные тексты Традиции. Важны были не столько слова и их сочетания. Важно было дыхание чувства, с которым они произносились. Все – символы и знаки. Все – оттенки и полутона.

– Значит, все возвращается, – пробормотал Кантор, закутываясь в белый мохнатый халат. – Волк, а не Пешеход. Как прежде. Долгий путь по кровавому следу… Она чувствует их. Дело не в крыльях и хвостах. Она больше фейери, чем все крылатые вместе. Значит, Хайд действительно скоро будет поблизости от Флая. Может быть, впереди Флая. И будет кровавый след.

Он горестно вздохнул.

Хотелось избежать крови. Но черную повозку смерти не опередить, не зная ее маршрута. А следовательно, будет кровь и белая пустыня Долины Страданий.

Если бы Грея умела объяснить словами, что чувствует! Но тогда она перестанет это понимать. Остаются только символы и знаки.

Обычное утро антаера: утренний туалет, завтрак, уход за оружием и выход из логова на обычную работу.

«Она сегодня будет петь! – вдруг подумал антаер. – Ах, как она будет петь именно сегодня!»

Антаер больше не хмурился.

* * *

Лена шла берегом, босая по белому песку… В причудливом и тревожном блаженстве сна.

Солнечное утро, желанное после вечернего, занявшего половину ночи шторма… Соленый песок. Не фигурально – соленый, а в самом въедливом смысле. По песку снует в панике вынесенная волной мелкая рыбешка.

Несметные полчища воробьев – сонмы пернатых комочков снуют по берегу, собирая этих мальков.

Пингвины, как торпеды, скользят на белых своих животах по песку и клюют, клюют воробьев. Заклеванные воробьи подходят к отожравшимся пингвинам и просят их добить.

Пингвинов срывают с пенных барашков волн морские львы, а тех поджидают киты–убийцы, изумительно похожие на пингвинов – та же фрачная расцветка, та же сфокусированность на цели. Воробьи и морские львы серы и неопрятны, а пингвины и косатки лощены и щеголеваты.

Лена шла по берегу и думала, что это не самое подходящее место для погрузки на корабли «сахарной ваты»…

Там, во сне, она четко знала, что это за «сахарная вата» такая и с чем ее едят. И знала, как важно грузить на военные корабли, скрытно прибывающие к берегам Теплого моря, этот ценный груз.

И все зависело от нее. Груз ответственности поднимал ее в собственных глазах, доставлял этим несказанное удовольствие. Сквозь сон она чувствовала, даже видела сквозь ресницы. как Флай на руках несет ее от извозчика к хрустальному павильону станции метро. Как опускает ее в вагоне на сиденье и поддерживает бережно.

Как мягко мчит поезд.

И долгий путь по кругу вот–вот будет завершен.

Во сне Флай стоял на камне, голый, тощий, жилистый, сушил расправленные крылья в лучах горячего экваториального солнца. И буруны белели у далеких рифов.

И море сливалось с небом, а небо с морем у горизонта, и бестии пучин могли взойти там на небо, а бестии воздуха спуститься в глубину. И было много забот. И порхали бабочки, которым разрешено было жить долго, а не одни только день весны. Бабочки садились на плечи Флая. И Лена думала, не служат ли эти отвратительные, воняющие рыбой пингвины и раздолбанные в кровавый пух пингвинами воробьи демаскировкой ее с Флаем тихого, весьма секретного предприятия.

Причем угрюмый дредноут, орудийными башнями по высоте чуть не вровень с полосатым маяком на мысе – он не демаскировал почему–то, а вот пингвины с воробьями – тревожили ее.

Потом она на пару с англичанкой полинезийского происхождения занимались текущим ремонтом исполинских эллингов с деревянными перекрытиями, по конструктивной оригинальности превосходящих перекрытия крыши московского Манежа.

Мир был прекрасен, ровен и справедлив. Исполнен солнца, чистоты, порядка и важного дела, от которого зависело все в этом мире.

Продираясь через дебри австралийскою акцента, она _снапарницей–англичанкой обсуждала особенности русских и английских монархических традиций.

Причем там, во сне, Лена была самым искренним образом убеждена, что в России монархия, и правит императрица, тезка английской королевы, только за следующим порядковым номером.

Это обстоятельство служило поводом для массы шуток меж русскими моряками, австралийским персоналом базы и англичанами, которые здесь всем руководили.

Эллинг был залит водой по стропила – прилив.

Лена и англичанка шлялись по мокрым стропилам, и у них уплыла кувалда. Ничего сюрреалистического – она плавала на пробковом плотике, привязанная к нему длинным концом веревки для удобства.

Здесь все было с поплавками – инструмент, ключи, фляжки с пресной водой.

Потом прилетел Флай и сел на коньке эллинга. Девушки пожаловались ему на коварную кувалду, отправившуюся в автономное плавание. Флай обещал помочь. Он сказал что–то насчет пути. Что путь кувалды – в служении людям. А бегство ее – преступление против предназначения.

Флай вспорхнул и улетел.

Покружил по–над волнами и тяжело, на бреющем полете, с кувалдой в руках летел к ним.

– Ну вот, – сказал Флай, – я сделал то, что обещал.

И вдруг Лена поняла, что он прижимает к груди, как младенца, не какую–то кувалду дурацкую, а ее – Лену.

И проснулась на руках у Флая.

Он бережно поставил ее перед воротами парка, который окружал дом Остина.

– Ну вот, теперь ты уже никогда не потеряешься.

– Никогда?

– Никогда, если не захочешь сама.

– Без сахарной ваты нельзя построить пирамиду, – вспомнила Лена.

В пирамиду нужно было заточить какое–то существо. Навечно. Непременно. Тогда никто не должен будет жертвовать собой.

Но это было даже не из сна. Это были какие–то чужие мысли.

и тут Лена взяла да и пригласила Флая в гости с истинно московским гостеприимством. В дом Остина, из которого сбежала прогуляться.

* * *

Карло Умника неудержимо нес в Порт–Нэвер наемный скоростной паромотор. Он ехал из Рэна, где у высокой мачты, стоящей особняком, дожидался термоплан господина Мулера.

Совсем недавно этой же дорогой следовал Флай, но в противоположном направлении, прицепившись пауком к багажным кофрам дилижанса.

На развилке, где Флай расстался с человеком из леса, назвавшимся Рейвеном, паромотор занесло, и Карло вцепился в поручень, выкрикнув ругательство в адрес возницы.

Вскоре открылся вид на Порт–Нэвер, с тушами термопланов, висящими над портом, с видом на залив и серыми громадами домов, куда более приземистых, чем в столице, но не лишенных некоторой красоты фасадов.