Текст книги "По следу Саламандры"

Автор книги: Александр Бирюков

Соавторы: Глеб Сердитый
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Дом в три этажа с косо нахлобученной крышей стоял на развилке разомкнувшихся рогаткой узких улиц, в очень старом районе. Таким образом и из такого кирпича никто уже пару сотен зодиаков не строил.

Дом не выглядел ветхим. Просто врос в землю. Окна первого этажа едва не под ноги редким прохожим глядели, будто дом плыл в море булыжной мостовой…

Клиновидная форма этого сооружения налагала неизгладимый отпечаток на форму всех помещений. Обе комнатки в квартире Шмидта на третьем этаже имели форму трапеций. Почивал Шмидт в спальне – головой к самой узкой стене иа восток. По обе руки и над изголовьем кровати было три одинаковых узких окна.

Такой необычайный обзор вселял в Шмидта неосознанную убежденность в тактическом превосходстве над всем миром. Спать в этой комнате ему приходилось не часто. Но сам факт существования в мире этой комнаты, где бы Шмидт ни находился – исполнял его существо уверенности в том, что все непременно сложится успешно.

Не то чтобы он вспоминал о доме, находясь в далеких краях, – специально не вспоминал, но и не забывал никогда.

Прежде у Шмидта никогда не было дома. И когда однажды мистер Бенелли предоставил ему эту конуру в бессрочное и безвозмездное пользование, Шмидт проникся к боссу исключительным почтением и даже почитанием.

Дверь подъезда была отперта. Не то чтобы привратник манкировал своими прямыми обязанностями, но жильцы подобрались в основном неспокойные. Многие приходили затемно или покидали жилище на рассвете. За имущество здесь никто не волновался, попросту не имея оного. А счетных колец на посохе привратника и без того недоставало на всех жильцов.

Шмидт тихо прокрался мимо привратницкой, бесшумно поднялся на третий этаж и пошел по узкому, бесконечному коридору, мимо череды дверей маленьких квартир в самый конец дома, в самую узкую его часть, где помещалась его келья.

В его квартирке отсутствовала прихожая. Повозив ключом в замке и открыв дверь, Шмидт очутился сразу в кухне, пахнущей вовсе не пищей, а квасцами. Весь потолок был увешан сушившимися на рогатках крошечными шкурками.

Привычным движением Шмидт взял в руки большую жестяную банку и открыл крышку. В банке помещался навоз. Множество червей вились там, норовя подняться по гладким стенкам и оскальзываясь.

Шмидт толкнул ногой дверь в следующую комнату и зачерпнул лапищей червей из банки.

В самой большой комнате царила сырость и стоял какой то особенный, спертый воздух. Маленькая огороженная дорожка вела прямо насквозь комнаты к двери спальни. По бокам ее была насыпана земля, покрывая весь, кроме дорожки, пол. Широким жестом сеятеля Шмидт бросил по горсти червей влево и вправо от себя.

Черви немедленно принялись тыкаться слепыми носами в землю, зарываться туда, где их найдут домашние любимцы Шмидта – кроты.

Войдя в спальню, Клаус поставил банку у порога и закрыл ее, притворил дверь, сиял свой любимый плат и повесил его на деревянного болвана; на шар, венчающий спинку кровати повесил кепку, торопливо – нога об ногу, стянул короткие сапоги. и рухнул ничком на кровать, не раздеваясь. Впереди было несколько часов спокойного сна, каким спят только счастливые лишенные сомнений люди. Когда спустя несколько мгновений восходящее солнце зарумянило покрытый шрамами череп Клауса, бросая лучи через оконце над изголовьем, он уже спал.

* * *

Лена обратила внимание – оживленный сбор драгоценных трубочек закончен и начинается новое действо.

Появились откуда–то стулья и столики. Все собравшиеся рассаживались группами. Похоже было, что они собираются здесь остаться надолго.

Какие–то люди разносили еду и напитки.

На периферии собрания задымили передвижные печки и что–то вроде мангалов.

– У тебя еще много вопросов о нас, фейери, – тихо, чтобы никто не услышал, сказал Флай, – но для них сейчас не время. Лучше спрашивай о мире людей. Как видишь, этот мир не менее удивителен, чем крылья и полет.

Лена заглянула в глаза крылатого снизу вверх.

– Хорошо, – кивнула она.

– Мы не всегда были такими, – сказал Флай запросто, – фейери не всегда были похожи на людей. Мы очень изменились. В нашей крови есть способность меняться, приспосабливаться, подражать. Мы смогли скрываться среди людей, почти не отличаясь от них. Но скоро нам придется меняться вновь.

Лена почувствовала, что больше эту тему развивать не следует. Что–то жуткое чудилось ей в подробностях, которыми так удивительно охотно делился с нею Флай [18]18
  Существует гипотеза о повышенной природной гибкости генотипа так называемых фейери. Своеобразная мимикрия, но, разумеется, не такая, как у хамелеонов, она достигается со сменой поколений. Вряд ли первые фейери в этом мире выглядели так же, как теперь. Вернее всего, они действительно были, мягко говоря, необычными. Тогда они куда более заслуживали звания чудовищ в глазах людей. И их давняя дурная слава тянется оттуда. Потому, кстати, ныне в них и не верят. Ибо все помнят Традицию, согласно которой фейери – это ужасающий, опасный человекообразный монстр, сродни горгулиям и химерам, которую с человеком нипочем не спутаешь. А ныне этих чудовищ нет.


[Закрыть].

«Ладно, – подумала Лена, – у меня много вопросов. Много каверзных вопросов. Не меньше, чем у Турандот».

НЛО, случайная вспышка на экране радара или пролет летательного аппарата из одного мира в другой и обратно.

– Я НЛО! – сказала Лена…

Это вернуло ее к воспоминанию о том, как она сюда попала.

– Что? – переспросил Флай.

– Я НЛО. Вы тоже НЛО.

Флай ненадолго нахмурился.

Подошел лотошник и, улыбаясь, предложил чашки горячего напитка и крендельки. Флай взял напиток. Лена увидела на подносе вазочку со знакомыми уже леденцами.

– Конфетки, – обрадовалась она и потянулась к вазочке.

Лицо лотошника мгновенно прекратило улыбаться и вытянулось. Он попытался отодвинуть свой лоток подальше от девушки, не сводя с нее взгляда, исполненного возмущения и негодования. Но ловкая Лена уже запустила руку в горку конфет и половину горсти отправила в рот.

Флай недоуменно замер.

– Что? – не поняла такой реакции девушка, задорно хрустя леденцами.

– Кроме того, что употребление кенди–табс юной леди идет вразрез с заведенными в обществе порядками, – ответил Флай строго, – я просто не могу не предостеречь вас.

– От чего? Много сладкого вредно?

Флай набрал в легкие воздух и, сделав паузу, медленно выдохнул, прикрыв глаза.

– Будьте поосторожнее с кенди–табс. Взрослые мужчины, привычные к ним и контролирующие свое поведение в любых ситуациях, употребляют их с осторожностью. С разбором. И понемногу.

– Обещаю не обожраться! – засмеялась немедленно повеселевшая Лена.

Она чувствовала, что усталость улетучивается. Хотелось сделать что–то будоражащее, даже нахальное!

Ну что бы такого натворить? А то все тут такие чопорные такие степенные. На все–то вопросы у них есть ответы… Все–то у них по полочкам. А говорят–то все загадками, будто за дурочку считают. Я вам сейчас тут такую дурочку включу!

Наступил час славы для достойной госпожи Агнесс Гудвин Порп Куст. Она кликнула свой самодеятельный театр. Принцесса и рыцарь, джентльмены и дамы окружили ее. Кроме приехавших в красной машине вместе с мадам, подтянулись многочисленные добровольцы. Всех вновь охватило оживление.

Какие–то разыгравшиеся, вихляющиеся юноши раздавали всем желающим белые и красные балахоны. Добровольцы набрасывали эти балахоны на плечи поверх одежды и ловко закутывались в них, причем чувствовалось, что действие это для них привычно.

Трости, шляпы, перчатки, саквояжи и сумочки, ничуть не смущаясь, бросали в корзины, которые относились теми же молодыми весельчаками выше по склону и расставлялись в ряды.

Вскоре на пляже образовалась целая толпа в балахонах.

Красные и белые балахоны выстраивались в шеренги. Шеренги формировались в небольшие каре, да так ловко и толково, что становилось понятно: у мужчин сильны когда–то приобретенные навыки построения.

«НВП у них тут преподают как следует, без формализма!» – оценила Лена.

Она обратила внимание, что чередование красных и белых балахонов имеет какую–то систему – через один, через два, через три. Складывался какой–то ритмичный, бодрый, будто музыкальный рисунок. Непонятно, но воодушевляет.

– А что творится–то? – спросила Лена.

– Постарайтесь взять себя в руки и наблюдайте, – ласково сказал Флай.

Похоже, поведение Лены его больше не возмущало, а развлекало. Что–то он для себя понял и решил. Знать бы что?

Дамы, вознамерившиеся принять участие в загадочном действе, скинули верхнюю одежду и оказались в одинаковых простых платьях до пят. Фисташковые, жемчужные и белые цвета этих платьев, так же как балахоны двух цветов, намекали на какую–то систему.

Вот наконец появились «принцесса» и «витязь в сверкающих доспехах», похожий на сосновую шишку.

Мадам Куст суетилась, но как–то с достоинством и значением; руководила, но как–то очень ненавязчиво.

Лена вдруг поняла – мадам Куст поразительно напоминает завуча ее школы Евгению Феофановну по прозвищу Гингема. Не портретно, так сказать, но повадкой и властностью.

Лена захихикала.

Гингема всегда вызывала трудно превозмогаемое желание сделать что–то поперек и назло.

Остатки леденцов прилипли к вспотевшей ладони, и Лена неловким жестом, едва не упав, стряхнула их с руки.

Леденцы разлетелись, присоединившись к самоцветам на пляже. Мысль о том, что личинки–ювелиры примут конфеты за камушки, показалась исключительно свежей и забавной. Лена расхохоталась в голос, привлекая к себе внимание. Даже мадам Куст строго покосилась на нее. Но строгий взгляд произвел прямо противоположное действие, и расшалившаяся Лена показала чопорной мадам язык.

Зрители выстроились на пологом берегу обширным амфитеатром вокруг участников представления.

Огромная толпа демонстрировала феноменальную способность к самоорганизации: ни тебе давки и толкотни, ни вытянутых шей, ни стремления пробиться в первые ряды. Кто–то остался за столиком, и всем было удобно.

Шишковитязь встал на исходную позицию метрах в десяти от берега, принял позу и ждал начала. Все затаили дыхание. Лена тихонько прыснула. Но на нее не обратили внимания или старались не обращать.

Два джентльмена в клетчатых сюртуках подошли к рыцарю и набросили ему на плечи какую–то темную (медвежью?) шкуру, заставившую его слегка пошатнуться.

Тем временем «принцесса» подошла к самой воде и, скинув туфли, сделала знак.

К ней немедленно подбежали две ассистентки в жемчужном и салатном платьях и… быстро начали помогать ей снимать платье. Вскоре она осталась голой…

Нет, это Лене сначала показалось, что девушка обнажена. С десяти метров так и выглядело. На девушке был купальный костюм телесного цвета – штанишки до колен и блузка с короткими рукавами. Еще на ней были перчатки, сверкающие жемчужинами и многочисленными серебряными цепочками, а на голове красовалась прекрасная диадема.

Лена издала какой–то утробный звук, сдерживая смех из последних сил.

Ассистентки помогли бывшей принцессе войти в воду, так, чтобы ласковая волна едва доставала до колен.

Лена чувствовала, что сейчас взорвется, завопит, пройдется перед этими чудиками колесом. Что–то она такое сделает! Весь этот серьезный спектакль был тем смешнее, чем серьезнее к нему относились присутствующие.

Бывшая принцесса, теперь не то Венера, из пены рожденная, не то… Как их? Наяда? Ундина? Лена не была уверена и насчет Венеры. Может, это была Афродита или кто–то еще… Короче, она приняла картинную позу и…

Красные и белые балахоны грянули хором на много голосов что–то с горловым звучанием, что–то мелодичное, залихватское и плясовое, без слов. Женщины в длинных платьях закружились в танце не хуже профессионального балета! Наяда–Афродита начала изображать пантомиму в духе «морская фигура, замри» с какими–то плавательными движениями.

А шишкорыцарь простер к ней руки и двинулся в ее сторону походкой сомнамбулы. Словом – пошла потеха!

Лена оглянулась на Флая. Он смотрел не на представление. Он смотрел на нее – Ленку – и чего–то ждал.

Флай протянул к ней руку и, вскинув бровь, одним движением подбородка приободрил, дескать: «Ну? Если ты хочешь что–то отчудить, то самое время. Либо валяй, либо пойдем уже отсюда».

И Лена отчудила.

Она отдала ему плащ, немедленно скинула свой костюм разбойницы, разбежалась, врезалась в холодную, обжигающую воду, нырнула и… вынырнув метров через двадцать от берега, поплыла. Поначалу она обозначила мощный баттерфляй, чтобы согреться, а потом рванула брассом.

Плаванием она занималась серьезно с пяти лет. И плавала на разряд. У нее и был бы разряд, будь он ей нужен.

Вода, поначалу показавшаяся ей ледяной, не так уж и холодна. Жизнь прекрасна. Что еще? Ах, зрители…

Купание отрезвило. Не полностью, но пришло раскаяние. Нырять–то было весело. А вот выходить из воды ей придется голышом при многосотенной толпе. Незадача!

И тут она заметила только, что хор стих и на берегу раздаются какие–то звуки – «ахи» и «охи». Восклицания, которые мог бы издавать призрак, а не живые люди.

Лена повернулась и поплыла к берегу. Саженками. Она старалась выскочить из воды повыше, чтобы увидеть, что там творится на берегу. Может, увидев голую девушку не понарошку, эти люди разбежались в панике? Было бы неплохо. Немного неудобно перед милыми в общем–то людьми, но это решило бы проблему выхода из воды.

И вдруг она увидела над гребнем волны, что берег чудесным образом переменился. Не было покатого склона со зрителями, города над ним. Дирижаблей в небе. Ничего такого.

Вместо этого – поросший лесом обрывистый склон. Всадники в огромных шлемах, похожих на кабаньи головы. Парусные лодки у берега и полуголый гигант в медвежьей шкуре, стоящий на щите, поддерживаемом дюжими молодцами в панцирях.

Гигант смотрел на нее, и пламя сожженных городов сияло в его глазах.

Над следующим гребнем волны Лена выдернула себя из воды повыше.

Но видение исчезло.

Все было по–прежнему: силуэт города, дома на набережной над пологим склоном. Белые и красные балахоны, сломавшие строй и очутившиеся у воды, вокруг рыцаря, похожего на шишку.

Рыцарь вошел в воду.

«Утонет, – подумала Лена уверенно, – этот придурок утонет, как топор, из–за меня!»

Нет, парень, изображавший шишкорыцаря, был где–то даже симпатичным. Не таким одуряюще–притягательным, как господин Остин, но Лена поплавала бы с ним при других обстоятельствах, и если бы ему хватило ума снять доспехи! Черт!

– Черт! – рявкнула раздражительная Лена и рванула к берегу со всей мочи.

Но несколько секунд спустя она поняла, что парень «в чешуе как жар горя» прилично держится на плаву. Причем доспехи ему не только не мешают, наоборот, выходило, что они работают как спасательный жилет.

Вскоре забавный поплавок, неуклюже загребающий руками, был уже рядом с ней. Он начал нести какую–то восторженную невнятицу. Но перед глазами Лены настойчиво вставал запечатленный образ жуткого гиганта в медвежьей шкуре с огнем в глазах.

Лена совершенно растерялась и безропотно позволила вынести себя на руках из воды. Парнишке было тяжело. Он шумно дышал и отдувался. Толстые пластины чешуи впивались Лене в тело, но она была почему–то счастлива. Так, словно нащупала ногой тот самый путь предназначения, о котором говорил Флай. И этот путь был радостным.

В совершенном смятении она была передана Флаю с рук на руки. Потрясенная и восторженная, словно охваченная мистическим экстазом, толпа стояла поодаль.

В просветах толпы топорщили вверх ножки опрокинутые столики и стульчики.

– У тебя конфетки нет? – прошептала Лена, уткнувшись лицом в теплую и мягкую шерсть его костюма.

Кажется, она сказала это по–русски. Но Флай понял ее. Сунул твердыми пальцами ей в холодные соленые губы леденец.

Затем он быстро, как маленького ребенка, одел ее.

Кликнул на набережной извозчика.

Полусонная Лена была усажена в бричку с поднятым верхом, и большие колеса зарокотали по брусчатке.

«Меня снова везут куда–то во сне», – подумала Лена, и ее сознание померкло, провалилось в блаженный, светлый сон.

Там были пингвины и воробьи, которые делили рыбу на берегу.

* * *

Утро сыщика Кантора началось рано.

В тот миг, когда безобразный Шмидт смежил веки и Ждущая наречения повлекла его в темные глубины сна без сновидений, антаер открыл глаза и сразу, окончательно проснулся.

Илзэ спала на животе, неприкрытая… Кантор взглянул на нее, сразу как проснулся. А она, будто почуяв его взгляд, сделала во сне вялое, но требовательное движение рукой, коснулась его могучего плеча и, убедившись, что он подле, порывисто вздохнула, счастливая, и отдалась течению реки по пути к Богине Мун, сверкающей грезами на глади, подвластной Озерной Деве.

Шатер над постелью из драгоценного изумрудного шелка с вышитыми золотом диковинными рыбами (эта редкая ткань – памятный давний трофей) был откинут и скреплен простыми черными шнурами.

Кантор коснулся рукой шелка, а потом не удержался и провел рукой по спине Илзэ, нежно и осторожно. Лопатки женщины шевельнулись в ответ на прикосновение, и Кантор отдернул руку. В памяти на миг возникла спина другой женщины, покрытая тонкой белой сеткой шрамов, различимых только вблизи.

Антаер нахмурился.

Мысль скатилась по ступенькам воспоминаний ко вчерашнему вечеру, когда он остановил паромотор возле особняка господина Мэдока, которого язык не повернется назвать достойным.

Кантор тогда наказал Лендеру ждать и отправился с визитом в одиночестве.

Он весьма опасался расспросов сочинителя о столь позднем таинственном визите, но тот будто почувствовал что–то и не стал ни о чем спрашивать.

Уже ступая на темную, шуршащую гравием дорожку, он знал что разговор будет тяжелым и неприятным, но и представить себе не мог – насколько тяжелым будет разговор, и вовсе не из–за господина Мэдока.

Возле мрачного, тягостно–роскошного особняка Кантор увидел под навесом паромотор с откинутым верхом. Антаер постоял у парадного крыльца, уже поставив ногу на ступень. Но смотрел он на этот паромотор.

Очертания машины были хищными и стремительными. Щучий нос сверкал лаком черного дерева, Под крышкой помещалось отделение для дамского багажа.

На укрывающих передние колеса стреловидных крыльях в массивных отражателях установлены хрустальные светильники, которые поворачивались вместе с колесами. Орнамент друидов на кованых дисках светился чистым лунным серебром.

«Она любит серебро», – машинально подумал Кантор о владелице скоростного паромотора.

Сильно скошенное ветровое стекло, горностаевый мех на спинках сидений, рифленые кожухи двух горизонтальных паротрубных котлов. Во всем светилось присутствие той, кому принадлежал этот экипаж.

Ручки на дверях в виде серебряных, точного литья, саламандр.

Кантор не удержался и подошел к стремительному аппарату, исполненному изящества и мощи. Он, как завороженный, невольно коснулся гладкой холодной спинки саламандры, пальцы скользнули вокруг серебряного тельца, и раздался сухой щелчок.

Затем прозвучали несколько тактов известной мелодии.

«Кукла Смерть», – вспомнил Кантор старую, но по–прежнему популярную песню.

Дверца приоткрылась. Из салона что–то скользнуло и шлепнулось под ноги антаеру. Маленькая серебристая сандалия. Кантор поднял ее и невольно улыбнулся. Какая миниатюрная ножка…

Практично переобуваться в сандалии для управления паромотором. Она всегда была убийственно практичной. В этом часть ее безумия.

Кантор вернул находку на место и захлопнул дверцу великолепного экипажа штучной работы. Пройдя под навесом, он вернулся к парадному крыльцу.

Дверной молоток был выполнен в форме головы вепря. Это восходило к спорной теории владельца дома о том, что среди опричников Грейт Шедоу были не одни только аристократы. Вот к роду одного из таких не джентльменов господин Мэдок и возводил свою родословную. С наивной надменностью деловой человек полагал, что благодари этому ему многое можно простить.

Люди, которых трудно назвать достойными, часто прибегают к подобным уловкам. У них всегда находится какой–то аргумент, на который можно списать не самые благовидные деяния.

Кантор грохнул молотком в дверь, может быть, слишком старательно для позднего часа.

Средоточием тревожных сумерек воздвигся возле него привратник. В суровом молчании он смерил визитера взглядом, повернул на посохе счетное колечко и привел в действие механизм открывания дверей.

В огромном скудно освещенном холле с восемью колоннами в два ряда Кантора ждал уже дворецкий.

Лиловый фроккот, белый росчерк воротничка, черный муаровый бант, цветок розы в петлице. В руке – подсвечник. На пальце – острый аметист, в причудливом кольце – разверстая пасть змеи служит оправой камню.

– Что доложить?

Чем ничтожнее человек, тем надменнее его слуги.

– Скажите, что явился призрак правосудия из прошлого.

– Мне так и сказать?

Он говорил, словно бросал крупный жемчуг на серебряное блюдо. В голосе чувствовались интонации хозяина.

– Так и скажите.

– Возможно, я так и сделаю…

– Уж постарайтесь не расплескать слова по дороге. Боюсь, что чаша, призванная служить вместилищем служения, у тебя переполнена до краев спесью, и для чего–то большего и ней нет места.

Кривая усмешка.

– Мне и это нужно запомнить?

– Не утруждайся.

– В таком случае я немедленно отправлюсь к господину.

– Я–то думал, что ты уже вернулся.

Не потрудившись принять верхнюю одежду и головной убор визитера, дворецкий двинулся в глубь холла, рассыпая зловещие блики по золоту лепнины дрожащим светом высоко поднятого канделябра.

Прием был подчеркнуто прохладным.

Антаер Кантор подосадовал на то, что его ремесло предполагает защиту от опасности всякого. Но это было малодушное направление мыслей, продиктованное влиянием момента.

Тем не менее Кантор решил для себя, что если его примут и удостоят беседы, он будет краток и только выполнит свой долг. А вот если хозяин дома не пожелает уделить ему драгоценное время, то уж тогда Кантор приложит максимум усилий к тому, чтобы заставить себя выслушать и не станет щадить визави.

Под максимумом усилий Кантор понимал весьма широкий круг средств, которыми располагал. Тех самых средств, что снискали ему славу антаера, не всегда придерживающегося принятых в обществе и его ремесле уложений.

В арсенале Кантора были и насилие над личными людьми достойных господ, и скрытное проникновение, и многое другое. А также весьма замысловатые сочетания опробованных ранее методов.

Теперь же Кантора подстегивали раздражение и пагубное влияние человека–саламандры, своим примером подсказывавшего нетривиальные решения задач.

Ну и старая боль. Эта женщина… Она была сейчас в доме. Кантор и вне профессии полагал себя человеком хладнокровным и практичным, но отдавал себе отчет в том, как будоражит кровь сам факт Ее присутствия и перспектива увидеть Ее.

Он как бы со стороны видел, что теперь готов на любое безумие. И ничего с этим поделать было решительно невозможно.

Она мыслила объемно и масштабно. Она легко читала в душах людей. И способна была и принять, и оценить – как выдержку, так и шкодливый фортель.

Разумеется, Кантор не мог сам себе признаться в том, как именно хотел бы предстать перед ее лучистыми глазами. Тем более что цели это никакой не имело и не могло иметь в силу целого комплекса причин.

Кантор не сомневался, что «специальные люди», шныряющие по дому Мэдока, уже на подходе рассмотрели его и установили личность. Поэтому и не назвался впрямую. Да и хозяин дома не мог не догадаться о том, кто и с чем пришел к нему в такой час.

Наконец явился дворецкий.

И по его виду было ясно с первого взгляда, что он принес отказ в аудиенции.

Этот дворецкий явно был из бывших тоби – личных бодигардов. Личный охранник, проявивший себя как личность, способная мыслить, а не только работать кулаками, и со временем выслужившийся. Господина Мэдока окружали в основном такие люди.

– Достойный господин Мэдок не расположен принять вас теперь, – со спесью, хлеставшей через край, провозгласил бывший тоби.

– Вот как?

– Именно так.

– А ты не перепутал чего–то по дороге? Может, тебе напомнить, что ты должен был сказать?

– У меня хорошая память, мистер.

– Вот досада… – Кантор изобразил нарочитое смущение неудавшегося просителя, – мне–то так нужно было повидать твоего босса именно сегодня. Завтра, видишь ли, может статься поздно.

– Не буду лицемерить. Я вам не сочувствую.

– А чем же так занят твой хозяин?

– Мне не следует распространяться на эту тему, – дворецкий скроил наглую улыбочку, – но вам я скажу, не из сочувствия, а скорее напротив. У достойного господина сейчас очень молодая и очень красивая дама. И он будет занят ею.

– Да уж, не стоило тебе распространяться об этом. – Возможно, дворецкий и хотел этими словами уязвить сыщика, но достиг он противоположного эффекта. – Ты соврал. Вот уж соврал, так соврал. И не лепи гримасу. Эта дама известна уж тем, что она вынужденный деловой партнер братьев Мэдоков и нечего туману напускать там, где видно ясно.

– Вы уличаете меня во лжи? – дворецкий не выдержал явного оскорбления, хотя и лучше, чем кто–либо, знал, что Кантор прав.

Он сжал в кулак свободную левую руку. А правой так стиснул подсвечник, что, казалось, сейчас переломит его.

Пламя свечей дрогнуло и заплясало.

– Я вижу, ты желаешь объясниться? – Кантор почти провоцировал его на потасовку.

– Я готов…

– А я нет.

Отказ от боя был едва ли не большим оскорблением.

– Отчего же? – прорычал бывший тоби. – Страшно?

– Да уж больно ты грозен… Лучше мне убраться подобру–поздорову, а? – И возвращая дворецкого в круг непосредственных обязанностей, которые тот не мог не исполнить, поинтересовался: – Так что мне предпринять, дабы повидать господина Мэдока?

– Явитесь в контору к часу, положенному для записи на прием. Да лучше приходите загодя, ибо просителей много. Изложите свое дело, и ваша просьба будет рассмотрена. О времени визита, его длительности и протоколе вам сообщат, если сочтут, что ваше дело достойно внимания, – едва сдерживаясь, отчеканил дворецкий.

– Ага! Да. Так, значит. Хорошо. Ты мне очень помог. Ну, пока, служи дальше.

И Кантор покинул дом в полной уверенности, что веселье только начинается. Он не ошибался.

Едва Кантор покинул холл, привратник затворил дверь и повернул колечко на посохе, исключая Кантора из числа гостей.

Кантор сделал неопределенный жест, который можно было понять как прощальный и удалился в темную аллею.

Он не сомневался, что за ним будут следить через окно, пока он не скроется во мраке, равно как был убежден и в том, что внутри дома есть как минимум три человека, которые не сомневаются, что он вернется.

Но его интересовало мнение на этот счет только одного из них. Только Ее мнение.

Сны сбываются иногда, думал сыщик. Пусть плохие сны сбываются у тех, кто этого заслуживает. Вот что.

Он свернул, едва убедился, что из дома его не видно.

Куст можжевельника высотой примерно с Кантора показался ему весьма подходящим на роль болвана для верхнего платья. Антаер обрядил куст в свои пальто и котелок.

Остался удовлетворен.

Ветра не было, и вероятность того, что пальто упадет, испачкается и помнется, можно было считать ничтожно малой.

Надсаженные бурным образом жизни, частыми боями и нещадными тренировками коленные суставы дворецкого разговаривали друг с другом жалобными голосами и мстительно причиняли хозяину боль, когда он поднимался в левую башенку над фасадом особняка.

Там на площадке находился человек, вооруженный зрительной трубой.

– Ну что, – морщась, поинтересовался дворецкий, – ты видишь его, Поланик?

– Да.

– Ты все время следил за ним?

– Да, босс.

– Сколько раз говорить, что босс не я? Господин Мэдок босс!

– Да, сэр.

– Так ты не выпускал его из поля зрения?

– Темно, сэр. В какой–то момент мне показалось, что я его потерял за деревьями.

– Потерял?

– Мне так показалось.

– Показалось ему… И что?

– Но сейчас я его вижу.

– Что он делает?

– Стоит.

– Просто стоит?

– Ну да… Просто стоит. Как–то странно он наклонился. Но стоит на месте. Наблюдает за домом.

– Это хитрая бестия. От него можно ждать чего угодно.

– Взгляните сами, сэр.

Дворецкий взял у наблюдателя зрительную трубу и вскоре действительно мог констатировать, что сыщик стоит не шевелясь, только странно скособочившись.

– Стоит, – злобно проговорил бывший тоби.

– А босс что… Опасается этого человека?

– Босс опасается не его. Это… Это сам Кантор! Предвестник ангела Последнего Дня!

– А что ему нужно? – осмелился поинтересоваться Поланик, вновь принимая из рук начальника трубу и возобновляя наблюдение.

– А я откуда знаю?

– Я просто спросил…

– Может, он явился, чтобы вывести из себя босса? Меня он, во всяком случае, разозлил до крайней степени.

– Тогда ему лучше убраться, – усмехнулся Поланик.

– Не поможет, – зло оскалился дворецкий, – будь он хоть сам шеф Лонг–Степ, рано или поздно я добьюсь того, чтобы он объяснился со мной, и уж поправлю ему улыбочку!

– Прошу прощения. – Поланик не хотел, чтобы гнев начальника перекинулся на него, но любопытство, похоже, было сильнее опаски, – а что приказал босс?

– Босс? А твоего ли ума дело, что мне приказал босс?

– Прошу прощения, сэр.

– Босс сказал, что я должен выпроводить этого мастера вынюхивать.

– И всё?

– Не всё.

Дворецкий подумал и сказал задумчиво:

– Не всё. Босс сказал, что антаер все равно вернется и проникнет в дом.

– Даже так? – Поланик не скрывал растерянности.

– Но я заверил, что никто не проникнет в дом. Так что не своди с этого хлыща взгляда. И если что – телефонируй немедленно. Я буду у себя.

– Всё стоит, – вздохнул наблюдатель.

– Он терпелив. Недаром его прозвали Белым Волком.

– Тот ли это Кантор, которого прозывают Пешеходом?

– А есть другой?

– Нет… Просто не верилось…

– Теперь верится?

– Теперь верится, что Пешеход вернется, если задумал вернуться. И будет говорить с боссом, сколько бы я ни торчал тут с трубой.

– Откуси себе язык, трепло!

Наблюдатель счел за благо заткнуться. У его начальника была тяжелая рука и богатый опыт в причинении увечий в воспитательных целях.

Пока их взоры были прикованы к кусту можжевельника, Кантор, ничуть не ощущая дискомфорта от холода, в своем шерстяном фроккоте, приблизился к особняку, словно тень, невидимый и неслышимый.

Еще при первом посещении дома он наметил пути подхода на этот случай. Он вовсе не был расположен играть в игры. Однако разговор с Мэдоком был необходим для расследования. Кантор должен был проверить свои предположения, а кроме того, долг диктовал ему не только предупредить богача, но и доказать ему, что своими силами тот не сможет себя защитить, а значит, должен оказать всяческую помощь следствию.

Кантор нуждался в привлечении к поискам беглеца Флая и человека–саламандры любого, сколь угодно значительного количества ресурсов, из каких бы источников они ни были почерпнуты.

Избыточный декор здания позволял влезть по стене. Практически с любой стороны здания были уступы, подобные лестницам, чем мог бы воспользоваться и не такой тренированный и опытный человек, как антаер.

Об этом, разумеется, должны были знать и люди Мэдока, но Кантор вычислил место, где его не могли видеть.

Легкий и быстрый, Кантор взлетел на крышу навеса, под которым осматривал паромотор, скользнул тенью к стене, под той самой башней, где беседовали дворецкий и наблюдатель, как раз в тот момент, когда говорили о нем, а еще через мгновение, не дав себе передышки, очутился на балконе над портиком фасада.

Сейчас ему, как он предвидел, предстояло столкнуться с кем–то из охраны.