Текст книги "По следу Саламандры"

Автор книги: Александр Бирюков

Соавторы: Глеб Сердитый
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Детишки занимались истреблением игрушек. Да не всех подряд, а только тех, что походили на людей и животных.

В малышах клокотала ненависть. Они рвали и ломали кукол и плюшевых медвежат. Куклы при этом были необычайные. Таких Лена никогда не видела, ни в детстве, ни потом. Их лица были совсем как человеческие, а платья великолепны.

Таких кукол было жалко.

То есть жалко ей было бы любых кукол, но эти – настоящие произведения искусства – выглядели как живые.

Что вызвало такую ярость малышни, понять совершенно не было сил. Но и мешать им она опасалась.

Детским чутьем Лена поняла – лютая ненависть к куклам обратится на нее, едва она только даст вандалам повод.

Воспитатели и нянечки попрятались куда–то, видимо, в ужасе. Куклы валялись тут и там, будто пытались разбежаться, но безжалостные детишки разыскивали их, находили и приканчивали. На лестницах и в шкафчиках, под столами и грудами кубиков. Повсюду.

Потом, продолжая осознавать себя находящейся в детском саду, среди вакханалии вандализма, она увидела Москву глазами иностранного туриста. Он явно был иностранцем, и ему все было в диковинку, все–то его интересовало, даже сильнее, чем Лену интересовали особенности этого мира.

Он шел по площади Восстания и разглядывал высотный дом, повернул к зоопарку, к кинотеатру «Баррикада» и очутился возле американского посольства, будто перенесся. Потом снова повернул в переулок и вышел к британскому посольству напротив Кремля, по другую сторону Москва–реки.

И в этих посольствах был смысл, но до Лены еще не доходило, какой.

Иностранец интересовался всем очень живо. Автомобили и троллейбусы интересовали его не меньше, чем архитектура. Он протягивал руку с длинными пальцами и норовил дотронуться до всего, пощупать.

Купола над Кремлем вызвали у него мистический ужас своими золотыми луковками. Их во сне было куда больше, чем в действительности. Лена знала, что он идет к ней, в этот детский сад с взбесившимися детьми. Он не знает дороги, но чувствует, куда идти, и интуитивно приближается к ней.

Лена позвала его.

Потом она увидела себя его глазами – маленькую Леночку с косичками, в бантах, как на детсадовских фотографиях.

Обернулась, и ее догадка подтвердилась – это был Остин. Но несколько карикатурно нарисованный. Вновь озарение – она поняла, что видит его таким, каким он сам себя представляет. Люди же не видят себя со стороны, а зеркала безбожно лгут. И у каждого складывается некий образ себя, где–то правдивый, даже безжалостный, а где–то и приукрашенный. Какие–то черты мы, справедливо или нет, признаем своими достоинствами и верим, что они сильны в нас; а некоторые черты – напротив, полагая недостатками, заставляем себя не замечать.

Лена задумалась над этим давно, когда учитель физкультуры, располневший бывший дзюдоист, как–то едва не застрял в дверях подсобки, вызвав смешки девчонок. И сказал с укоризной: «Зря смеетесь, в душе–то я по–прежнему стройный!»

Внутренний портрет Остина был почти адекватен. Лишь глаза казались больше, чем в реальности. И движения были несколько угловатыми. Он чувствовал себя слегка неуклюжим. Он нес на руках игрушку, спасенную от малышни. Детишки прикончили всех кукол и всех мягких зверушек и унеслись куда–то в поисках новых жертв. В игровой комнате детского сада остались только маленькая Ленка и Остин.

Она знала, что они не одни. Где–то за пределами дома черным вороном кружил Флай. Его зловещая тень скользила временами по окнам. Флай очень сердился на кого–то.

Но Остин не замечал его. Игрушка в руках Остина повернула голову в сторону Лены и сказала:

– Всех убили. Меня тоже хотели убить.

Это была очень странная игрушка. Сшитая из разноцветных меховых лоскутков, она походила на медведя, лягушку, белку и ослика. Неумелые ручки, возможно, бестолково подобрали цвета и неряшливо выкроили заготовку, да и выкройку собрали, кажется, не совсем верно.

Уродец выглядел асимметричным и жалким. Но что–то присутствовало в игрушке еще. Что–то зловещее. Игрушка была недоброй и строила злокозненные планы.

Остин не замечал ничего такого. Он нежно прижимал гнусного карлика к груди. А Лена поняла главное – все уничтоженные игрушки были живыми. Они только прикидывались куклами и мишутками. Это было войско, оживленное каким–то злым волшебником, для целей неясных, но коварных и недобрых. При этом волшебник не считал себя злым. Он считал себя правым. Кукла транслировала его устремления.

Лена поняла – от куклы необходимо избавиться. А лучше ее уничтожить. Как она раньше не догадалась? Наверное, потому, что она уже взрослая. Пусть она выглядит маленькой, но в действительности–то она уже совсем взрослая. Вот она и не поняла. А дети почувствовали охватившее игрушки зло. И пошли на них войной. Их не смущало внезапное одушевление кукол. Для детей в этом нет ничего чудесного. Но это неправильно! Дети сами одушевляют игрушки. Когда это делает кто–то за них, дети негодуют от осознания несправедливости.

С единственным оставшимся одушевленным уродцем нужно что–то делать! Как–то отобрать его у Остина. И сжечь! Да, лучше сжечь! Потому что, пока хоть одна оживленная нежить существует, опасность не миновала.

Только Остин, пусть он и взрослый, ведет себя как маленький ребенок. Он не видит в кукле опасности. Он не осознает ее злобного уродства, больше внутреннего, чем внешнего. Он чувствует только сострадание к невинному, беспомощному существу.

– Сегодня я узнаю, что значит возвращение в детство… – сказал Остин, садясь на ступеньках.

– Возвращаться – плохая примета; не стоит возвращаться, даже если забыл что–то важное, без чего нельзя отправляться в путь. А возвращаться в детство, даже если забыл там что–то очень важное, должно быть больно, – ответила Лена.

Слова Остина напугали ее.

– Не слышал, чтобы возвращаться было плохой приметой, – удивился Остин.

Нужно было попытаться его убедить. Нельзя, чтобы он подпал под дурное влияние куклы.

– А у нас так говорят, – сказала Лена.

– Мы уходим, чтобы вернуться, и возвращаемся, чтобы уйти, – сказал он, будто глядя внутрь себя.

– Возвращаться с дороги – плохо. Если что–то забыл, то лучше уж постараться обойтись без этого. Говорят «пути не будет». Я не знаю почему. – Лена понимала, что это звучит неубедительно, однако не лукавить было важнее.

Потом было много еще всяких красот и приключений. Космические корабли. И установление дипотношений между СССР и этой страной. Остин оказался принцем этой страны. А Лену направили с дипломатической миссией на огромном звездолете, летящем со скоростью света.

Был какой–то писаришка, предатель на корабле, науськанный злым волшебником устроить диверсию. Или это был стрелок–радист и английский шпион. Или что–то еще.

Лена вручала Остину верительные грамоты в храме из черепов, который изнутри оказался похожим на Зимний дворец в Ленинграде. И на стенах, так же, как в Эрмитаже, висели картины. Только не земные, а местные – с суровыми дядьками из разных эпох.

И Лена между делом сделала открытие в области искусствоведения. Оказывается, завораживающая странность этих картин – в перспективе. Европейская живопись содержит одну перспективу со схождением линий в одну точку. И один источник освещения. А на этих картинах было несколько направлений света и несколько точек перспективы. Поэтому взгляд по ним блуждал и путешествовал, срываясь с одной перспективы на другую.

Те, кто думает, что искусство – это глоток прохладного сока в летний зной, ошибаются. Искусство – это возможность пройти путями, которые ты давно пересек.

Так же и сны.

Лена иногда думала, что ее сны – это другие жизни в других мирах.

* * *

Кантор прочел письмо, в котором с утомительными подробностями, занудно рассказывалось о побеге Флая из башни замка.

Затем прочел отчет Клосса. Написано было, что и говорить, поживее письма, даже с каким–то намеком на остроумие и изящество слога. Но вот соображения и идеи забавили отнюдь не новизной и свежестью мысли. Логика в них была, но и только. Однако всем известно, что логика – прекрасный инструмент, с помощью которого нельзя узнать ничего нового.

Сделал несколько звонков, в том числе поговорил с председателем народной милиции города Рэн Уильямом Тизлом. Из этого разговора он узнал все, что думает председатель милиции об указаниях, которые норовят дать ему те, кто не разбирается ни в местных условиях, ни в местных людях, а также немного полезного, в том числе о чудесном и зловещем происшествии в ночном лесу.

– И какие шаги вы решили предпринять? – поинтересовался Кантор.

– Уже предприняли.

– И?

– Приковали эту штуку к четырем деревьям потолще.

– Она не противилась?

– Кто?

– Эта ваша лохматая штука, – пояснил Кантор, – она никак не выказала вам протеста против цепей?

– Она же машина, – растерялся Уильям Тизл.

Он явно не понимал противоречия в своей собственной логике. Машина вела себя, как живое существо, что и привело к необходимости ее приковать, но…

– Значит, больше ничего подобного тому, что видели ночные сторожа, машина не вытворяла?

– Нет. И больше не вытворит, думаю. Трудновато ей будет теперь. Цепи–то толстые. Будем ждать ее хозяина. Думаю, скоро он явится.

Кантор выразил признательность за помощь, одобрение за высокопрофессиональные действия и с улыбкой повесил трубку на рычаг телефонного аппарата.

Было отчего улыбнуться.

Тизл передал ему соображения смышленого милиционера Орсона. «У ней там, внутри, у штуки этой, машина устроена вроде Карты Судьбы, как у историков, говорит этот ваш любимчик, но только мудренее. И она этой машинкой своей, значит, вроде как думает, расчисляет своими колесцами, да пружинками мыслеобразие. А еще у нее там, внутри, есть съемочный аппарат, как тот, что мультифотографические фильмы снимает. И она через него видит всё. А всё, что видит, мыслительной машинкой своей и расчисляет. И если ей мокро стало, то значит, надо переехать повыше, где суше. Вот что этот Орсон намудрил! Каково?»

Кантор хохотнул и подумал, что Орсон и вправду мыслит нестандартно.

Затем Кантор внимательнее изучил отчеты своих добровольных помощников. Как те, что отдал ему привратник, так и присовокупленные к ним Клоссом.

Прочел отчет об опознании тела Хайда. Хмыкнул. Его гипотеза начала подтверждаться.

* * *

Флай не читал газет, однако питал необычайное пристрастие ко всякого рода информационным и рекламным объявлениям. Их он просматривал всегда.

И вот, едва оказавшись на борту термоплана, которым прибыл, как мы знаем, в столицу, он воскресил эту свою привычку и пересмотрел все газеты, до которых сумел дотянуться.

Всевозможные ремесленники и изобретатели информировали о своих достижениях.

Одно объявление ему особенно запомнилось. Некий изобретатель предлагал совершенно исключительную подвесную систему, которую рекомендовал использовать как при помывке окон высотных зданий, так и при эвакуации жителей верхних этажей в случае пожара.

В качестве контакта для всех заинтересованных лиц указывался некий скромный кабачок, где в определенные дни по вечерам можно было найти изобретателя, а также телефон этого заведения.

Так часто поступали начинающие предприниматели, которые еще не завоевали цехового места и на собственный офис еще не заработали. Владельцы трактиров и закусочных охотно шли навстречу подобным авантюристам, получая дополнительную клиентуру и развлечение для клиентуры постоянной.

Этим же вечером Флай (сразу по прибытии в столицу) отправился в указанный кабачок. Время позволяло.

Прибыв на место, Флай легко обнаружил искомую персону и с ходу присоединился к спору за столиком. Молодой человек настаивал, что его система совершенно надежна, и готов был в целях доказательства помыть окно на головокружительной высоте одного из самых высоких зданий столицы.

Флай поймал себя на том, что изобретатель кого–то смутно ему напоминает. Что–то выдержанное, взвешенное было в его манере. Его телосложение выдавало силу и ловкость, а способ выражать свои мысли – ясность ума и четкие нравственные устои. Флай в тот вечер так и не понял, что изобретатель отдаленно похож на Кантора.

Один из участников спора вызвался присутствовать при рискованной демонстрации устройства, Флай внес на всеобщее обсуждение несколько зданий, пригодных для мероприятия, а после того как единогласно был одобрен небоскреб «Мулер–Билдинг», предложил себя, дабы лично понаблюдать с крыши соседнего дома за тем, как все будет происходить.

Вечером всем вновь предстояло собраться здесь же, в кабачке неподалеку от Керри Данс, и обсудить результат.

Были сделаны ставки и назначено время. Флай, чтобы избежать путаницы, даже указал этаж и окно. Демонстрация была назначена на следующий день, то есть на сегодня.

Флай тогда поймал последнего извозчика и помчался к несчастному Илаю.

Что и говорить – у него был очень плотный график. Нужно было максимально использовать время, пока полиция не взяла его след и не помешала.

Немного отдохнув в астрономической башенке дома Остина после насыщенной ночи, Флай оделся максимально аккуратно и… И направился вниз по лестнице.

Кто бы мог подумать, но он весьма неплохо ориентировался в главном доме рода Зула?

Миновав библиотеку, граничившую со спальней, где смотрела сны Лена, он спустился еще на этаж. Прошел неприметным коридором, которым никто, похоже, не пользовался много лет, и ступил на другую винтовую лестницу, которая спускалась, кажется, в самую преисподнюю.

Он спускался и спускался, хорошо ориентируясь в темноте, потом оказался в какой–то сводчатой зале. Видимо, глубоко под домом. Здесь было множество каких–то предметов, почти не видимых во тьме.

Ловко и бесшумно, огибая таинственные артефакты, он добрался до сырой каменной стены и ощупью начал двигаться по ней.

Нашел массивную потайную дверь. Нащупал рычаг, осторожно качнул его.

С гулким скрежетом дверь подалась в сторону. Он не стал ее открывать полностью, а открыл ровно настолько, чтобы проскользнуть в щель.

Закрывать за собою дверь, которая открывалась только изнутри, из этой комнаты, он тоже не стал, оставляя себе путь для возвращения.

Затем он долго крался бесконечным коридором, пока впереди не забрезжил свет.

Коридор все время шел вниз с холма, на котором покоился главный дом и парк.

Увидев пятно света, Флай улыбнулся. Воспоминания о былых временах охватили его. Он постоял немного. Времени было достаточно. И двинулся на свет. Перед ним открылся коллектор ливневого стока улицы. Над головой была массивная круглая решетка.

Флай прислушался. На улице ни звука. Он поднялся по скобам, торчащим из каменной кладки, и толчком выбил решетку.

Выбрался на улицу – тихую и пустынную, за пределами парка. Осмотрелся. Оценил состояние одежды. Смахнул с плеча паутинку. Вернул решетку, которую не всякому под силу поднять, на место.

И вот Флай вышел в город.

* * *

Кантор вышел из кабинета, остановился в дверях и оглянулся. Ему уже не в первый раз пришла в голову мысль о том, что использование этого помещения нерационально. Несмотря на то что треть расследований он провел не выходя из кабинета, с помощью утомительных опросов свидетелей и подозреваемых, сменявших друг друга, – большая часть кабинета пустовала.

Кантор осторожно задвинул за собой дверь.

– Что–нибудь интересное? – поинтересовался он, видя возбужденное лицо Клосса.

– Смертоубийство, шеф, – сказал тот, – квартальный поутру обнаружил трупы возле владений лендлорда Стиба в подворотне.

– Трупы?

– Да, патрон, и попросил дежурного эксперта и антаера.

– Кто обеспечивает в том районе порядок?

– Постоянного поста там нет. Квартальный шел с утренним обходом. Заказчиком является цех лавочников, торгующих мелким скобяным товаром и всякого рода запорами. Для них дорого было держать обычный штат квартальных на улицах. Поэтому патрулирование происходило по упрощенной схеме. Квартальный телефонировал от привратника.

– Уличное убийство, – покачал головой Кантор, – давно ничего такого не случалось. Сообщи дежурному, что мы с тобой подъедем взглянуть на предмет интересов нашего клиента. И пусть наведут справки, кто там лавки скобяные держит.

– Будет сделано, шеф.

– Я зайду к начальству.

– Да, шеф.

– Когда появится господин сочинитель, проинформируй его. Пусть подождет.

– Да, шеф.

Раздался мелодичный звонок, и двери лифта распахнулись.

Кантор кивком поблагодарил лифтера и шагнул на ковровую дорожку, ведущую к кабинету заместителя председателя совета директоров Полицейского синдиката. Он же, в просторечии, глава управления.

Алая ковровая дорожка горела по краям изумрудным газовым пламенем орнамента друидов. Коридор был пуст и тих, лишь слегка освещен косыми лучами солнца, падающими из–под тяжелых портьер. Двери кабинета выглядели, как ворота неприступной крепости, готовой к нашествию врага.

Штурм такой крепости будет стоить большой крови, и всякий сразу подумает: «А стоит ли оно того?»

При приближении Кантора двери медленно раздвинулись. Победный марш не прозвучал, и комендант с ключом не вышел. Но что–то торжественное в этом было!

В кабинете, кроме секретаря главы управления, были еще несколько номерных, ожидающих распоряжений, антаер, прибывший с докладом, который приветствовал Кантора величественным кивком.

Секретарь, к неудовольствию ожидающего уже некоторое время антаера, сообщил Кантору, что он будет принят немедленно.

Кантор считал свое дело весьма важным, но никак не ожидал того, что шеф полагает так же. Поэтому к разговору он не готовился специально. Кантор бывал в приемной у шефа полицейского управления много раз, и все здесь было знакомо. Здесь же располагалась служба координации и финансовое управление – под рукой у начальства. Всегда здесь царила особенная, ритмичная суета.

В креслах вдоль стен обычно ожидали наиболее важные клиенты, курьеры и помощники антаеров из других городов.

Вскоре секретарь Гунар Вест приблизился к Кантору и сообщил, что его ждут. Проводил до двери, открыл ее и закрыл за спиной антаера.

Глава Лонг–Степ – Къяртон Магнус Корсо – невысокий, атлетический, энергичный человек в светло–сером костюме и высоких сапогах без пряжек – стоял перед массивным столом и потирал сухие руки.

У него были прозрачные лиловые глаза, совершенно белая шевелюра и пепельные вислые усы. В движениях и словах он сохранял точность, а в жестах – скупость, несмотря на почтенный возраст.

Къяртон Корсо занимал должность давно и хорошо знал свое дело, однако сам антаером никогда не служил и никогда не пытался сделать вид, будто понимает в следственной работе больше подчиненных. В его ведении были финансовые дела управления, точная координация различных служб и улаживание всех вопросов с обширной клиентурой.

Если он хотел видеть Кантора, то это означало, что у клиента, которым в данном случае являлся Совет мейкеров, по делу возникли вопросы.

Не чинясь с долгими предисловиями, он уведомил Кантора, что клиент, а именно – лично достойный господин Оран Ортодокс Мулер, обеспокоен побегом опасного преступника, известного как мистер Флай, из особо охраняемой тюрьмы. Клиент заинтересован в скорейшей поимке опасного преступника. Кроме того, клиент выразил недвусмысленно особое пожелание о поимке мистера Флая непременно живым, по возможности без причинения последнему ущерба и передаче под усиленным конвоем лично достойному господину Мулеру. В связи с чем он – Къяртон Магнус Корсо – интересуется обстоятельствами дела и предпринимаемыми антаером Кантором мерами к поимке преступника.

Не стал скрывать шеф от Кантора и своего недоумения по поводу особого пожелания клиента. Что это за дело такое, когда беглый преступник не должен быть водворен обратно в застенок, как предписывает решение суда, а доставлен клиенту? И, кстати, по какому такому делу был осужден Флай?

Кантор доложил, что Флай был осужден по громкому делу о саботаже на воздушном транспорте. Предполагалось, что немногочисленной жестокой бандой, в состав которой входил Флай, в самом конце войны был совершен акт разрушительного и смертоубийственного саботажа. В результате оного потерпел крушение почтовый термоплан, перевозивший ценности, воинские трофеи различного достоинства и секретные документы.

Летательный аппарат рухнул в горах, у северо–восточной границы Мира. Экипаж и пассажиры погибли. Всего шестнадцать жертв.

– Если мне не изменяет память, кто–то уцелел совершенно чудесным образом? – поинтересовался для проформы шеф.

– Да, двум пассажирам удалось спастись, – кивнул Кантор, – это был военный корреспондент Хикс Хайд, впоследствии сделавшийся знаменитостью…

– Хайд, – кивнул Корсо, – убитый неизвестным злоумышленником бард… Какое совпадение. Или не совпадение?

– Второй спасшийся пассажир – Хэди Грея Хелен Дориана, возвращавшаяся с фронтовых гастролей, – она не должна была быть на борту этого воздушного корабля, но в последний момент передумала ехать поездом и отправила спецвагоном только гастрольный багаж.

– Грея… – казалось, Къяртон Корсо отвлекся от доклада.

– Да, сэр.

– Продолжайте, прошу вас. Припоминаю теперь. Дело действительно нетривиальное.

– Место крушения термоплана было разграблено упомянутой бандой… – продолжал Кантор, соображая, сколько подробностей необходимо упомянуть. – Хайд практически не пострадал при крушении. Он отправился за помощью и заблудился в горах. Поэтому бандиты и не застали его. Он вышел к поселению только через двое суток. Леди Дориана получила несколько серьезных травм и могла бы погибнуть, но именно Флай спас ее, на себе вынес с горного плато и оказал первую помощь. Именно поэтому он и был задержан вскоре.

– Негодный преступник обрекает на смерть шестнадцать, то есть даже восемнадцать, человек, а потом спасает чудом выжившую женщину, рискуя быть пойманным и казненным…

– Именно так, шеф. Суд потом счел это обстоятельство смягчающим вину. Под тяжестью улик Флай признался во всем, однако он взял всю вину на себя, сообщников не выдал, не без основания рассчитывая на их помощь. Но даже не получив от своих сподвижников никакой помощи, он остался глух к доводам правосудия и нем, как бестия пучин. Состав банды выявить не удалось, улик для поиска сообщников оказалось недостаточно. Если у следствия и были подозрения то доказательств собрать не удалось.

– И Флай пошел в застенок один за всех, – резюмировал Къяртон Магнус Корсо. – Он должен быть весьма серьезно разочарован поведением своих соратников. И за годы тюрьмы у него накопился к ним счет. Кто–то в опасности, пока Флай на свободе, не так ли?

– Да, сэр.

– Вы ведь догадываетесь кто, Кантор? Я знаю, что у вас были подозрения относительно состава банды, и вы знаете также, что эти люди сумели распорядиться награбленным, заняв значительное положение в обществе. Или я ошибаюсь?

– Мои подозрения бездоказательны, бесполезны для правосудия и ничего не будут весить для нашего клиента.

– Если ваши бездоказательные подозрения могут кого–то спасти, то я советую попытаться их проверить. Впрочем, вы и без моих советов знаете, как поступить. Я могу помочь чем–то со своей стороны?

– Да, – без околичностей сказал Кантор, – мне нужны люди и транспорт.

Кантор подумал, что Корсо упомянет о рентабельности расследования, но тот ничего не сказал, видимо имея на этот счет какие–то свои резоны. Просто пообещал содействие.

После этого начальник предложил присесть и попросил ознакомить его с подробностями поездки на юг.

Кантор доложил довольно сухо, не особенно распространяясь. Однако он не мог не упомянуть о массе загадок, с которыми успел столкнуться. Таинственный аппарат в лесу и человек–саламандра живо заинтересовали главу управления. Так же, как и таинственное участие в этом деле мистера Бенелли.

– Вы что–либо уже поняли в происходящем? – осторожно поинтересовался шеф.

Кантор вынужден был признать, что мало понимает взаимосвязь событий.

– Именно когда престаешь что–то понимать, – сказал шеф, – начинаешь подозревать Карло Бенелли.

– Весь лимит номерных полицейских, который полагается мне, мой помощник уже задействовал для присмотра за этим господином, – вынужден был признать Кантор.

– Уж не просите ли вы у меня особых полномочий?

– Нет. Но считаю, что методы нашей работы следует подвергнуть пересмотру. В подобных ситуациях следовало бы создавать оперативный штаб, обеспеченный транспортом и эффективной связью.

– Гм…

– Когда один антаер и помощник или несколько помощников имеют дело с одним преступником или группой негодников, то перевес на нашей стороне. Когда же мы имеем дело с преступной организацией, то и противопоставлять ей нужно именно организацию. Систему.

– Полагаете, бывшая банда стала настоящей организацией преступников?

– Можно сказать и так.

– И сколько вам понадобится людей?

– Для начала около десяти человек. Точнее, дюжина. Вы правы, у меня есть подозрение, на кого покусится Флай. Лучше всего к каждому приставить по полицейскому. На всякий случай…

– Двенадцать человек… Гм… Хорошо, распоряжусь. Выбирайте людей по своему усмотрению. Транспорт… Могу дать вам одну карету и два паромотора. Они с завтрашнего дня будут в вашем распоряжении.

– Буду весьма признателен.

– А что вы думаете о смерти Хайда?

– Я думаю, – осторожно начал Кантор, – что мы имеем здесь дело не с убийством, а с самоубийством.

– Он сам задушил себя руками?

– Не так буквально. Я думаю, что убийца – фетч.

– Доппельгангер?

– Да.

– Значит, где–то в Мире бродит второй Хайд?

– Именно так. Более того, я полагаю, что в истории с Флаем мы имеем дело с явлением того же порядка. Пресловутый человек–саламандра – фетч.

– Доппельгангер Флая?

– Этого я утверждать пока не берусь. Но, думаю, мы скоро выясним это доподлинно. Саламандра – фетч, истинный или мнимый. Вот только, чей он двойник, я не могу сказать с уверенностью.

– Это все осложняет, с одной стороны, и упрощает – с другой. Как это поможет расследованию?

– Едва ли поможет. Скорее, помешает. Но я не могу ничего расследовать, не взяв такую рабочую гипотезу. Пытаясь доказать или опровергнуть ее, я узнаю истину.

– Ну что же, Кантор, действуйте, как считаете нужным. Привлекайте помощников, ели окажется мало, привлекайте столько, сколько сочтете нужным, – решился Къяртон Магнус Корсо и поднялся, давая понять, что аудиенция закончена.

Кантор не ожидал столь благоприятного исхода разговора. Видимо, клиент действительно был настолько заинтересован в этом деле, что проявил небывалую щедрость.

– Вот еще что! – вспомнил будто бы вдруг Кантор. – Я навещал господина Мэдока. Оутса Мэдока… Одного из двух Пауков.

– И что же?

– Не знаю, пока не знаю… Они близнецы. Может быть… Вот я и думаю… С кем я разговаривал в действительности? С Оутсом или с Поупсом? Опять двойники… Повсюду доппельгангеры.

Нет, на Мэдока шеф никак не отреагировал. Это хорошо.

– Кантор, – сказал шеф, – распутайте этот узел. Если почувствуете, что не поддается – рубите сплеча. Я все улажу, если клиент окажется не вполне удовлетворен вашими действиями. Думаю, никто не хочет начинать отсчет трупов.

– Кроме Флая…

* * *

Флай направлялся к оптику.

Он сошел с эстакады городской железной дороги, на которой добрался до нужной улицы, энергично пошел по бульвару, примечая окружающее острым глазом.

Погода стояла прекрасная. Солнце едва клонилось к вечеру, продолжая дарить ясный свет и тепло, но ветерок нес прохладу.

Флай обычно не любил межсезонье, находя в нем нестабильность и сопутствующую душевную беспокойность. Весьма вероятно, потому, что всякие перемены в жизни были противны самой его натуре.

Он быстро освоился с воздухом свободы, будто и не было многих лет в застенке, побега и всего прочего. Будто бы просто исчезли куда–то годы жизни, минули, как сон, как небытие. А теперь появилась задача, которой он следовал.

Он изучал город. Знакомился с домами. Старался почувствовать самый уклад жизни обитателей. Немногое переменилось. Мелкие изменения – больше паромоторов, ставших совершеннее и богаче, несколько иные платья и украшения, тут и там выросшие высотные дома – не особенно бросались в глаза.

Казалось, что сильные страсти чужды жителям, ибо жизнь тиха и размеренна, стабильна и незыблема. Ничто не может изменить уклада, построенного на прочной основе Традиции. Но так не могло быть. Это иллюзия.

Например, после войны неслыханно укрупнились синдикаты. Слияние следовало за поглощением и соперничало только за соединение на равной основе. Вместо разветвленных цеховых объединений выросли настоящие колоссы, и все чаще можно было слышать «изготовлено мастерской (такой–то) под контролем синдиката (такого–то)».

Огромный город, такой как Нэнт и уж тем более Мок–Вэй–Сити, разъединяет людей. Здесь поневоле люди черствеют друг к другу. Нет участия в судьбе незнакомого соседа, нет общности. Но и житейские трудности здесь не напоказ. В обществе большого города легче скрыть от людей то, чего ты стыдишься. А стыдятся люди порою самых разных вещей.

Ужасным грузом может стать житейский неуспех. И если человек по какой–то причине стыдится того, что дела пошли не так, как он представляет это перед окружающими, то и удар судьбы он может не перенести. Но в большом городе, где внешняя успешность мало волнует людей, не близких тебе и незнакомых, легче скрывать свой гнев на ангела судьбы.

В то время как один человек способен украсть кошелек дабы избыть нищету своего кармана, но не в силах помыслить о причинении боли, другой способен на безумную жестокость только с тем, чтобы скрыть нищету души.

Флаю, в отличие, например, от Кантора, не было дела до людей в массе. Его интересовали только отдельные личности…

Вязы и липы стояли опушенные молодыми листочками. Их листву проходили насквозь солнечные лучи. Граненые оконные стекла разбрасывали блики. Город хорошел. Свет золотился. Тени лиловели и голубели.

Весенняя листва была одновременно легка и воздушна, производя вместе с тем впечатление дымки, тумана, зеленого марева среди ветвей.

Всякий, кто замечал это чудо, преображался. Воздух был тонок и чист.

Межсезонье – время любви. При повороте от зимы к лету молодежь резвится, предаваясь радостям плоти.

Осень – время создания семьи. Время представления своих избранников и избранниц родителям.

Но весной молодежь оживляется. Молоденькие девушки, когда с ними заговаривают опьяненные дивной порой молодые люди, забывают о неприступности и соглашаются прогуляться с новоявленными спутниками.

Достойные господа средних лет, шествуя по улицам к домашнему очагу, вдруг очаровываются моментом и, охваченные великодушием, сворачивают по дороге в лавки, чтобы сделать подарки своим домашним.

Вот благообразный толстяк в обтягивающем круглый живот жилете из кротовьего меха под лиловым фроккотом, снял с головы мягкую шляпу, подставив лысину солнцу, и в умилении смотрел на витрину ювелирной лавки. Там, на холмах черного бархата, были рассыпаны точное литье и филигрань, оправленные в благородные металлы самоцветы, на деревянных плечах истуканов лежали ожерелья из драгоценных камней.