Текст книги "Проза. Статьи. Письма"

Автор книги: Александр Твардовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 49 страниц)

Согласитесь, что уже одних этих «улик» Вашей малограмотности достаточно было бы для того, чтобы отложить Ваши стихи в сторону.

Но я их читаю, ищу то существенное, что побуждает Вас, как Вы сообщаете в письме, проводить бессонные ночи в труде, в поисках нужных строк и слов.

Это существенное – единственно только – чувство ушедшей молодости, сожаление о неполноте счастья в жизни, грусть. Но, как это ни жестоко, я напомню Вам слова великого Пушкина о том, что на одних воздыханиях об ушедшей молодости в поэзии далеко не уедешь. Это было ясно еще тогда, когда общественная роль поэзии далеко еще не была той, какая ей принадлежит ныне. Словом, в идейно-содержательном плане Ваши стихи – стихи «для себя», не более того. Но что это за стихи по выполнению и форме? Вот я нахожу, может быть, единственную сносную строфу:

И любо пожать чью-то теплую руку,

И, встретившись, может, впервой на веку,

Поведать всю душу случайному другу,

Подсевши с отрадой к его огоньку…

И вдруг концовка этого стихотворения:

Колышет осина гнездо золотое,

И птенчики-листья во сне шелестят… —

это так излишне «образно», натянуто и исполнено такой красивости, что и разбирать в подробности нет сил.

Скажу Вам прямо: сорок лет не шутка, «начинать» желательно бы, будучи помоложе, ибо на «обучение» должно уйти много лет, этого не миновать. Я бы, по совести, посоветовал Вам попробовать свои силы в прозе, – там прямое содержание более очевидно. Впрочем, я понимаю, что советы давать – с колокольни камешки бросать…

Вот все, что могу сказать Вам по поводу письма и стихов.

Желаю Вам всего доброго.

2 марта 1959 г.

И. И. Щ-ву

Дорогой И. И.!

Прочитал я внимательно Вашего «Никанора». Буду говорить без обиняков: это вещь вчерашнего дня, хотя отнюдь не хочу ей отказать в некоторых достоинствах языкового порядка, в некоторых частных удачах стиха.

Мне даже кажется, что написана она давно, может быть, в 30-х годах, а теперь только подновлена, «подогрета».

Дело не просто в том, что сюжетная схема слишком напоминает «Страну Муравию» (поиски крестьянином бесколхозных краев).

Не сошелся клином свет:

Где-нибудь колхозов нет…

А в том, что решение вопроса осуществляется на тогдашнем уровне понимания и представлений: достаточно вступить в колхоз – и все само собой разрешается, счастье обретается в наглядном целом.

Однако, согласитесь, что некоторые из острейших вопросов, занимавших сознание и чувства Никаноров и Моргунков, до сих пор, на пороге 30-летия колхозного движения, еще не решены, а те, что решены – не в таком виде, как это представлялось многим, в том числе Вам, в свое время. (Возьмите вчерашнюю редакционную статью в «Правде» – «Против вредной торопливости»… – право же, она некий отголосок статьи «Головокружение от успехов».)

Поэма всем своим строем народной притчи, сказа, полусказки возвращает нас к тем словам нашей былой агитации и пропаганды колхозного строя, с которыми мы ныне не можем подходить к крестьянину, между прочим, что он уже давно не крестьянин, он знает и понимает гораздо больше и вернее того, что содержалось когда-то в наших словах.

Возможно, что в свое время, в 30-х годах, поэма могла увидеть свет. Но дожила бы она до наших дней как поэтически-действенное произведение? Думаю, что нет. Не тот уровень решения вопроса – заниженный, примитивный, «демьяно-бедновский», если хотите – уровень, преодоленный уже давно нашей литературой, какова бы она ни была во всех своих слабостях.

Вот так, дорогой И. И. Не посетуйте за резкость отзыва, – кого уважаю, с тем только так, на полную прямоту могу говорить.

Рукопись направляю Вам.

Не забывайте, звоните, заходите.

6 марта 1959 г.

П. П. О-му

Уважаемый П. П.!

Вы пишете: «А что делать нам, старикам, как не писать воспоминания?» Я согласен, что это занятие вполне к лицу Вам как по возрасту, так и по характеру биографии. Но прислали Вы мне не воспоминания, которые могли бы составить известный интерес, а стихотворное переложение библейской легенды о «сотворении мира». Это как раз не представляет интереса, и, если Вы спрашиваете, «продолжать или не портить бумагу», то, на мой взгляд, можно и продолжать, если это доставляет Вам удовольствие, но рассчитывать на использование подобного материала в печати не приходится. Это вчерашний день поэзии, той, что шла в кильватере антирелигиозных фельетонов Д. Бедного и заполняла некогда страницы соответствующих изданий – «Безбожник» и т. п. Ныне и методы антирелигиозной пропаганды иные. А читать это, по совести говоря, просто скучно.

Рукопись возвращаю.

9 марта 1959 г.

Л. В. В-ву

Уважаемый Л. В.!

Получил Ваши рассказы вместе с сопроводительными материалами (рецензии Ф. Левина из «Знамени» и Р. Балаева из «Нового мира»).

Вы сетуете на рецензента нашего журнала, критически отозвавшегося на Ваши рассказы, и высказываете не очень вежливое и не очень скромное предположение относительно того, что «консультанты хорошо оберегают меня, редактора «Нового мира», от сатирических вещей, написанных русским народным языком и, главное, со знанием «конкретной обстановки».

Я внимательно прочел эти Ваши вещи и нахожу, что рецензенты оценили их недостаточно строго, со скидкой, как говорится. На мой взгляд, оба рассказа попросту слабы в литературном отношении безотносительно к сатирическому жанру. В «Мельнице» речь идет о заведомом дураке и хапуге – прорабе, который вопреки проекту, вопреки элементарным техническим расчетам и т. п. строит плотину на глазок и, конечно же, терпит фиаско – плотину сносит силой воды. Все это до того примитивно, нарочито, что уже с первых строк ясно и читать скучно. А скука – страшнейший враг всякого жанра, не исключая и сатирический.

Идея второго рассказа «Неоспоримый факт» целиком выражена в эпиграфе: «Во многих коммунальных домах входные двери ни в мороз, ни в метель не закрываются». Но Вы осложняете это положение анекдотом о «рационализаторском предложении», предусматривающем строительство домов без входных дверей. «Сюжета» этого едва хватило бы для одной шуточной фразы, но Вы на нем строите рассказ, и опять-таки все совершенно ясно с самого начала, и, кроме чувства неловкости за человека, рассказавшего несмешной анекдот, ничего не испытываешь по прочтении этого произведения.

Беда Ваша в том, что Вы плохо думаете о читателе, не предполагаете, что он достаточно умен, имеет возможность сравнения Ваших рассказов с тем, что ему довелось читать, скажем, у Чехова, Щедрина или Ильфа и Петрова, М. Кольцова и др.

Судя по Вашему письму, Вы – относительно начинающий, состояли в переписке с видными писателями, словом, бывалый начинающий. Поэтому я считаю возможным говорить с Вами без обиняков: рассказы Ваши не свидетельствуют о серьезных способностях к литературной работе, а нескромные сообщения о том, что рассказы в такой-то аудитории были приняты хорошо («Было много смеха»), или о том, что покойный М. Зощенко нашел у Вас «такой мягкий хороший юмор», – простите меня, – отдают самохвальством, которое, увы, не может помочь главной беде – повлиять на оценку Ваших рассказов редакцией.

Не в Вашу пользу говорит и «оснащение» переписки копиями рецензий и т. п.

Рукописи возвращаю, хотя это, по объему их, и не является обязательным для редакции.

9 марта 1959 г.

А. В. М-му

Дорогой А. В.!

Стихи прочел и обрадовался: они очень мне симпатичны. Из северного цикла напечатаем «Реченьку», «Заполярный дождь», «Если любишь» и «Оленя», если в последнем Вы исправите два местечка:

1. «Покачивались дымками костры»… – дымка – это не дымок, Вы, вероятно, имеете в виду этакое колебание воздуха, как бы такие струйки, – это хорошо, но нужно точнее.

2. «…только лишь из книг».

Словом, стихи незаурядные, настоящие. Меньше мне понравился Смоленский цикл. Что будет нового – присылайте.

Прошло так много лет, что, по правде сказать, не помню о наших с Вами встречах, – не обижайтесь, а просто напомните мне. Что и как Вы сейчас? Не нужно ли деньжонок? Мы могли бы Вам дать под стихи. Связались ли Вы со смоленскими писателями? С Рыленковым?

Будьте здоровы.

Пишите.

8 апреля 1959 г.

Г. Г. Ш-ну

Г. Г. Ш-н

Ваши претензии ко мне по поводу отвергнутой редакцией Вашей рукописи несостоятельны. Вы пишете: «Рукопись романа «Русь» я послал Вам, поэту Твардовскому, а Вы даже не полистали ее». Дело в том, что рукопись Вы не адресовали мне лично, сопроводительного письма ко мне не написали, более того, рукопись Вы передали через И. А. Саца. В этом нет ничего зазорного, и редакция, согласно Вашему желанию, передала рукопись на первую рецензию самому И. А. Сацу. Вслед за тем роман был прочитан редактором отдела прозы А. И. Кондратовичем, и на основании двух рецензий было составлено направленное Вам письмо. Вот как было дело. Что же касается меня лично как главного редактора, то я о Вашей рукописи знал лишь из давнишнего (прошлогоднего) письма Б. А. Энгельгардта, рекомендовавшего ее «Новому миру». Помнится, что я ответил Б. А. в том смысле, что вряд ли такой журнал современной тематики, как «Новый мир», проявит большой интерес к роману на дореволюционном материале. Я, действительно, не читал романа, но отклонение рукописи без участия в каждом случае главного редактора – это дело не такое редкостное, – иначе было бы неизвестно, для чего еще существуют редколлегия, отделы редакции и т. д.

Безусловно, Вы, как всякий автор, вправе обращаться ко мне (при несогласии Вашем с заключением отдела) и просить меня прочесть рукопись заново, и я был бы не вправе отказать Вам.

Но, во-первых, Вы меня об этом не просите, а во-вторых, тон и характер Вашего обширного письма – его крайняя развязность, самохвальство (Вы позволяете себе сближать оценку своего романа с оценкой «Войны и мира»!) и оскорбительные выпады не только по моему и сотрудников «Нового мира» адресу, но и по адресу всей советской литературы, – этот тон и характер исключают проявление какого бы то ни было дальнейшего интереса с моей стороны к Вашей рукописи и к Вам лично.

8 апреля 1959 г.

Л. С. ПЕРВОМАЙСКОМУ

Меня очень порадовали твои рассказы. Я вообще очень ценю и люблю в поэте-стихотворце способность поэтического изъяснения не только на собственно «поэтическом», стихотворном языке. И, между прочим, эта способность – свидетельство в пользу поэта даже тогда, когда в ней он проявляется с неожиданно другой стороны, как бы даже противоречащей его стихотворному письму.

Рассказ «Любисток» – прелесть по искренности, невыдуманности (по крайней мере, впечатлению невыдуманности, которое, конечно, дороже самой невыдуманности как таковой), прозрачности и целомудренности. Да, это рассказ о том, что дорого душе поэта, что он хочет передать только так, а не иначе, и если это кому-нибудь не нравится, то и пусть, а я это люблю, храню в сердце, это – мое, иным, как есть, оно быть не желает.

Второй рассказ тоже хорош, но где-то во второй половине есть «перебор добродетели», – это когда речь идет уже о чужой теще, заботы о которой возлагаются на героя, и без того уже благородного в своей любви к женщине, которая старше его на 10 лет, и ее детям. Да, впрочем, «перебор», может быть, начинается уже там, где болезнь падчерицы, самоотверженность героя в уходе за ней и чудодейственное исцеление больной.

Я, конечно, предвижу, что ты мне скажешь: это все так и было в действительности, это с натуры, невыдуманное, но я лишь повторю тебе то, что уже выше сказал о цене невыдуманности.

Все это я говорю тебе о втором рассказе не к тому, что он не м*ожет быть напечатан в таком виде, а к тому, чтобы подчеркнуть преимущества перед ним рассказа о первой любви. Там, между прочим, за исключением одной строчки (о красной ленточке на груди Любы, что как «струйка крови»), нет ничего от излишеств «живописности», красивословия и сентиментальности, свойственной некоторым украинским писателям. А во втором рассказе это есть и немного сахаринцу есть.

Еще вот что. Кузнец, у которого твой герой стоит на квартире, мне знаком и памятен по твоему изустному рассказу (еще при покойном А. А. Фадееве) о его праздничном обеде и отдыхе под грушей. Это бы мог получиться, как мне кажется, тоже отличнейший рассказ. И так помалу, может быть, завязался бы некий автобиографический цикл… Но это я уже за тебя начинаю планировать.

Я только по-дружески просил бы тебя, если, конечно, «Дурень» не напечатан еще по-украински, поубавить в нем добродетели (например, можно было бы перевозить к себе в семью не чужую тещу, а свою мать, которая, кстати, уже «приняла» свою необычную невестку; можно было бы обойтись без самолета с больной падчерицей на борту и московских профессоров). Но оставлю это целиком на твое усмотрение.

Жму твою руку, поздравляю тебя и желаю тебе только здоровья – все остальное зависит от самого себя.

10 апреля 1959 г.

С. А. О-му

Многоуважаемый С. А.!

Прежде всего прошу простить мне задержку с ответом на Ваши письма и рукописи.

Я внимательнейшим образом прочел одно за другим все стихотворения Вашей книги «Шлак» (название, кстати, весьма неудачное). Конечно, я не буду говорить о литературно-технических изъянах и т. п. мелочах. Эти стихи определенного уровня поэтической культуры, усвоенной не с налету, не в порядке моды, а в результате всей жизни, духовного развития, развития эстетических вкусов и пристрастий довольно уже немолодого человека (как я понял, Вам возле 60 лет). Более того, эти стихи – не юношеская дань преходящему увлечению, я не спорю, что они некая жизненная Ваша необходимость. Им Вы на протяжении многих лет вверяли свои мысли, чувства, сердечные потрясения и выводы жизненного опыта. Вы их писали в силу искренней потребности, не связывая этого с надеждами на ближайший успех, материальную выгоду и I. п. Все это для меня совершенно очевидно, – Вы не зауряд-начинающий, стремящийся любой ценой добиться опубликования своих стихов и уверенный в том, что этого достаточно для того, чтобы осчастливить человечество и самому быть счастливым.

И я проявил бы неуважение к Вам, если бы покривил душой, говоря о Ваших стихах, начал бы Вам советовать расширить свой тематический круг, поближе встать к современности и т. д. и т. п. Нет, я Вам этого говорить не буду, ибо понимаю, что все это были бы пустые слова в данном случае. Вы всей своей душой, мироощущением, навыком чтения, так сказать, потребления поэзии принадлежите ее минувшему дню. Источник Ваших стихов не жизнь грубая, трудная, сложная и прекрасная сама по себе, не ленинградская блокада, которой в книге посвящено два весьма посредственных стихотворения, даже не Ваша «фатальная» и «тютчевская» любовь, нет, – хорошие книги, вроде «Дон Кихота», хорошие и, увы, плохие стихи (для Вас есть Тютчев, но есть и Бальмонт). Ваши стихи – отражение с отражения. Мне странно и даже как-то неловко читать стихи, датированные днями ленинградской блокады и посвященные всему, чему угодно, но не этим дням. Мне неловко читать Ваши любовные стихи, в которых Вы играете в «последнюю любовь», – потому что я знаю «Последнюю любовь» Тютчева. Ваша поэзия – Ваше частное дело, – вот в чем беда с точки зрения возможности опубликования Вашей книги. Писание стихов доставляет Вам радость, освобождает Вас лично от груза невысказанных переживаний, облагораживает Ваши помыслы и желания в Ваших собственных глазах, но не более того.

Случилось так, что Вы не из жизни своей, как всякая жизнь, неповторимой и особенной, создавали Ваши стихи, а, наоборот, под «ранжир» излюбленных поэтических форм подгоняли Вашу жизнь, чувства, впечатления, не только не нарушая этого «ранжира», но стремясь именно к его сохранению. Отсюда мое, читательское, ощущение, что все это я уже читал где-то, только там было в первый раз и лучше.

Я знаю, как жестоко я говорю с человеком, доверившим мне «святая святых» своего душевного мира, но я хочу верить, что Вы поймете и меня: я не могу иначе, откровенность за откровенность. Ведь не за консультацией же Вы ко мне обратились, не за мелочными «секретами ремесла», а за мнением, оценкой, судом нелицеприятным и правдивым.

Это, конечно, не все, что я мог бы Вам сказать, но думаю, что и этого достаточно Вам, чтобы чувство расположения ко мне у Вас сменилось совсем другим чувством. Что делать – такова наша редакторская доля в иных случаях.

Желаю Вам всего доброго и, как Вы мне, прежде всего здоровья, остальное, Вы правы, приложится.

С уважением.

13 апреля 1959 г.

Б. Ш-ву

Дорогой тов. Ш-в!

Из тетради «новых стихов» я затруднился выбрать что-нибудь для «Нового мира», разве что «Трактористы» в сокращенном виде, но и это без особого чувства находки.

Вы сами хорошо (по смыслу, но не по форме, несколько косноязычной) говорите в стихотворении «Огонь» о том, что писать становится трудней, когда уже некий «аванс» Вам выдан читателем. Действительно, после первых Ваших стихов в печати, стихов непритязательных по средствам выражения, но свежим, так сказать, достоверным по материалу и основному тону. Вы стали метаться туда-сюда, ища новых мотивов, пробуя иные ритмические лады. Это хорошо, это лучше, чем если бы Вы держались за самый первоначальный свой успех и старались идти уже проложенной борозденкой. Но тут Вас ждут еще немалые трудности. Сейчас Вы ищете, пробуете – но еще не нашли. По опыту своему и множеству других примеров я знаю, как не вдруг обретается новая, более глубокая борозда.

В поисках иных для себя ритмических ходов Вы покамест впадаете в готовую колею чужих, связанных с иным содержанием ритмов.

Так, например, стихи «Сверху снова с утра угостило снежком…» или «Вот дано мне на сердце деревню любить…» слишком очевидно зависимы от привычных слуху никитинских «Не пора ль, Пантелей» или «Эх, приятель, и ты, видно, горе видал…» А это не годится. Никакое новое содержание (материал) не пробьется к жизни через чужой, рожденный для другого содержания ритм. Это, конечно, не значит, что Вы должны изобретать новые размеры, как это думают или делают некоторые «новаторы» от стиха. Это значит, что любой классический размер должен быть Вами «освоен», приведен в соответствие с содержанием, чтобы он даже не напоминал его (этого размера) другие образцы. Это опять же нелегко, но это одна из самых существенных, решающих тайн поэзии.

Стихи с юмористической окраской – слабоваты, юмор напряженный, несвободный («Незнакомый парень», «След»).

Итак, оставляю в портфеле «запас», стихотворение «Трактористы» в том виде, как оно сокращено мною. Тетрадку возвращаю. Не унывайте, я уверен, что я ничего особо нового против того, что Вы уже сами понимаете, не сказал Вам.

Будьте здоровы.

17 апреля 1959 г.

Г. М. Т-ву

Г. М

Мне нечего прибавить к тому, что я уже говорил о Ваших стихотворных опытах. Я не вижу прогресса у Вас, прежде всего – в отношении грамотности. По письму Вы – человек малограмотный, делающий грубые орфографические ошибки (покажите Ваше письмо и стихи кому-нибудь из учителей русского языка!), не имеющий понятия о пунктуации. О стихах же с литературной точки зрения судить просто невозможно. Вы выдумываете такие словечки и выражения, как «лоптастые поля», «потрепанные» или «потресканные» руки, «сухоядный» и т. п.

Если Вы настаиваете, чтобы я сказал, стоит ли Вам заниматься писанием стихов, я вынужден прямо Вам сказать, что, по-моему, не стоит, во всяком случае, не стоит их рассылать по редакциям газет и журналов, а потом сетовать на литконсультантов и редакторов по поводу их «нечутких» ответов.

18 апреля 1959 г.

И. П. Ш-ву

Уважаемый И. П.!

Ваше письмо, стихи, посвященные мне, и рассказ «Счастливая старость» были направлены Вами в редакцию газеты «Труд», откуда их прислали мне, и у меня они тоже ожидали очереди, так как я получаю огромное количество подобного материала.

Этим объясняется такая задержка с ответом.

Теперь по существу дела. Рассказ «Счастливая старость», хоть и взят, как говорится, из жизни, не может быть напечатан по причине его крайней литературной беспомощности и просто малограмотности изложения. Ваш герой Яков Иванович для Вас – лицо живое, действительное, но в силу неопытности Вашей он для читателя не представляется таким живым и действительным лицом. Тысячи раз о таких стариках-пенсионерах можно было прочесть в газетных заметках, ничего нового Вы не сообщаете читателю.

И, скажу Вам по правде, как рассказ, так и Ваши стихи с литературной точки зрения очень слабы. «Поправить» это невозможно, научить Вас, малограмотного человека, писать литературные произведения – дело безнадежное. Нужны годы и годы упорного труда и учения, не говоря уже о таланте, чтобы просто овладеть уменьем правильно и выразительно излагать свои мысли, впечатления и наблюдения.

Мне кажется, что Вы уже не в том возрасте, чтобы начинать все с самого начала, и я не советовал бы Вам связывать с Вашими литературными занятиями в часы досуга слишком большие надежды, тем более что у Вас есть неплохая профессия. Лучше быть отличным слесарем-монтажником, чем плохим писателем. Простите за прямоту, но это так, и обманывать Вас относительно Ваших возможностей в литературе считал бы неуважением к Вам, рабочему человеку и бывшему фронтовику.

Желаю Вам всего лучшего.

Рукопись возвращаю.

22 апреля 1959 г,

Н. С. П-ву

Уважаемый Н. С.!

Очень не хотелось бы мне Вас огорчать, – потому что я знаю, какой это труд написать вещь объемом в две-три тысячи стихотворных строчек, как Ваша «Поэма о спутниках», – но приходится огорчить: поэма не может быть напечатана. Более того, я не вижу возможности «отметить те ее недостатки», которые можно было бы исправить, – она в целом своем литературно несостоятельна.

Попросту говоря, нет никакой необходимости излагать в посредственных, хотя почти всегда грамотных технически стихах то, что всем известно (или доступно) из газетных сообщений, научно-популярных брошюр и даже фильмов о Попове или Циолковском… Эта задача совершенно непродуктивная, зряшная. Кроме того, изложение это ведется в таком архипрозаическом стиле, что только известное звуковое совпадение окончаний строк – рифмовка – напоминает читателю, что это – по намерению автора – стихи.

Вот Вы повествуете об А. Попове:

И Александр примером брата

Заполучить его (аттестат зрелости) спешит.

Потом идет в университет

На тот же самый факультет,

Где за два года до того

Окончил Павлов курс его…

И Чебышев и Менделеев

Там открывали новый путь,

И Бутлеров свой план лелеял

В строенье тел перевернуть

Уж обанкротившиеся взгляды…

Разве это поэзия? Нет, конечно, это стихоподобный набор слов, фраз, имен. И такого рода цитаты можно было бы приводить с любой страницы Вашей рукописи.

Прошу не сетовать на прямоту – говорю Вам чистую правду: вещь Ваша не имеет никакой литературной ценности.

Рукопись возвращаю.

22 апреля 1959 г.

М. А. Б-ву

Тов. М. Б-в!

Повесть в стихах «Без отца, без матери» в «Новом мире» не может быть напечатана. Не имея возможности входить в подробный анализ ее, скажу только, что основной ее порок – скука, чему немало способствует однообразный, вялый пятистопный хорей, которым написана повесть. Вообще говоря, необходимость избрания автором именно такого-то жанра должна быть доказана самой вещью. Именно этого нет в Вашей стихотворной довести, – все время думаешь, почему бы автору не изложить судьбу своего Вовки доброй честной прозой, поскольку этот материал для него, автора, памятен и дорог, зачем это излагать в условной, затрудненной форме стиха, когда многое утрачивается просто из-за необходимости втиснуть то или иное положение, факт в стихотворную строфу.

Кроме того, не могу не сказать к случаю, что большие стихотворные вещи требуют большого опыта, подготовки, проверки себя на «малом поле».

Желаю всего доброго.

Рукопись возвращаю.

24 апреля 1959 г.

Е. Т. Х-вой

Уважаемая Е. Т.!

Вы обратились ко мне со своими стихами как к «справедливому судье», чей совет, как Вы пишете, для Вас будет окончательным. «Стоит ли мне продолжать?» – ставите Вы, как и тысячи других авторов стихов, этот обязательный вопрос. Обычно я отвечаю на этот вопрос в том смысле, что его может решить так или иначе только сам автор. У меня нет оснований, по ознакомлении с Вашими стихами, ответить Вам как-нибудь иначе. Стихи слабые, литературного значения не имеют, но кто же Вам может запретить «продолжать», если это занятие Вам по душе украшает Вашу жизнь, доставляет известную радость. Только мой совет – не стоит связывать с этими занятиями, под влиянием доброжелательных слушателей или читателей Ваших стихов, надежд на «реализацию» их в печати.

Желаю Вам всего доброго.

24 апреля 1959 г.

А. И. Н-ву

Дорогой А. И.!

Помочь Вам в опубликовании Ваших стихов, к сожалению, не могу, так как стихи весьма слабые, по форме и по содержанию, похожие на зарифмованные заметки из районной газеты. Да и насчет родного языка не все благополучно:

Посмотрите на наш колхоз:

Что ни месяц – постройка новая.

Кукуруза родилась (ударение!) толковая,

Поднялась она в наших краях.

Продаем молока излишки.

В общем, денег в колхозе не нет…

Это нужно удумать – сказать «не нет» вместо того, чтобы сказать «есть». А дальше – совсем не к месту строки:

А в кармане моем есть книжка —

Это мой партийный билет.

Не обязательно такие стихи посылать в столицу, думаю, что и в Петровске есть люди, которые скажут Вам, что это – не поэзия.

Никто, конечно, не собирается отнимать у Вас «возможность писать стихи», пишите, если это Вам доставляет радость, в этом ничего зазорного нет, но ставить вопрос о напечатании их или издании отдельной книжкой – рановато. Не спешите.

Желаю Вам всего доброго.

24 апреля 1959 г.

В. А. П-ву

Дорогой тов. П-в!

Вы пишете в сопроводительном к новым стихам письме: «если плохо, то не отвечайте». Так бы я и сделал, ибо новые стихи Ваши не порадовали меня, но в самом письме есть то, что заставляет меня ответить Вам. Вот уже третий раз за недолгий срок Вы меняете адрес: то Вы в Крыму, то на родине в Смоленщине, то в Казахстане. «Охота к перемене мест» – дело хорошее, особенно в молодости, но боюсь, что именно из-за этой своей «непоседливости» Вы и не получили среднего образования, – Вы – сын учительницы, как мне помнится, т. е. человек из интеллигентной семьи, с которого и спрос должен быть большой. А теперь Вы жалуетесь на судьбу, на то, на се: мол, всюду худо, непорядки, несправедливости и т. п. Допустим, что все это так, но я должен сказать Вам, считая Вас человеком способным кое на что, что нет на земле таких мест, где бы нас ждали идеальные условия, где бы тотчас, с первого дня все в нашей жизни пошло бы легко и удобно и т. д. И нужно быть мужчиной, тов. П-в, пора быть взрослым человеком, чтобы по-взрослому, а не по-ребячески относиться к трудностям (недоумение и горечь «перенесовершенствами» жизненного устройства – это тоже трудности и немалые!), которых не избежать нигде. Так я должен Вам сказать, потому что Ваш тон вызывает меня на это. А это тон плаксивый: вот, мол, я же родился, чтобы жить при социализме, а вы мне ставите такие трудные задачи. Простите, но это тон маменькиного сынка, недостойный. Возьмите себя в руки, не поддавайтесь расслабляющей сласти уныния и «разочарования», – этак далеко не уедешь. А стихи, действительно, так себе, написаны без большой душевной потребности, а так – чтобы написать что-нибудь. Но и в них есть то «кое-что», что заставляет меня заниматься Вами, например, в стихах «На стройке», но мало, вяло и не доработано.

Желаю Вам всего доброго. Будет что новое – присылайте.

19 июля 1959 г.

О. М. Бушко

Дорогой тов. Бушко!

Я внимательно прочел Ваши новые стихи. Мне кажется, хотя я плохо помню прежние, что в них есть определенный прогресс: большая серьезность замысла, стремление сказать что-то существенное, общезначимое. В этом отношении выделяется стих «Я упреков не слышал…». Его можно было бы и напечатать, но, по-моему, спустя столько времени после войны, тема «виноватости» уцелевших и живущих перед памятью павших звучит уже несколько натянуто: жизнь идет, и эти «счеты», если они и были возможны когда-то, уже снимает, – напоминать о них – вряд ли на пользу.

И вот что покамест мешает Вашим стихам: рассудочность, рационалистичность. Думать нужно, без этого нет поэзии, но построениями чисто «головного» порядка не заменить живого впечатления и эмоции, порожденной им.

Возьмем стихотворение «Молоко». Тема или идея его вполне хороша сама по себе: взаимопризнательность людей в коммунистическом труде, в общественном единстве их усилий, деятельности. Но в конкретном образе это у Вас не получается.

…девушка на рынке

молоко подаст мне в теплой крынке…

Вслушайтесь в эти слова: «рынок» и «крынка». На рынке молоко продается, и то, что девушка не берет денег с Вашего «лирического героя», выглядит с одной стороны натяжкой, фальшивинкой (ведь она продает на рынке общественное достояние, продукт колхозного труда, и в жизни угостить этим молоком приглянувшегося ей парня она может лишь за свой счет), а с другой стороны: что же тут коммунистического – угостить крынкой молока, – это в деревенском обиходе за сотни лет до коммунизма было вполне обычным делом. И далее, смотрите, слова очень коварны, они выдают Вас с головой: «из крынки» – значит не «с фермы», где будто бы работает Ваша героиня, там понятия «крынки» нет, там – бидон и т. п., а от своей единоличной коровы – пережиточного, так сказать, обстоятельства в социализме. Иными словами, девушка Ваша поступает совершенно в духе старинной красной девицы, угощающей доброго молодца. Ну и все, но Вы хотите убедить меня, читателя, что речь идет о некоем коммунистическом начале. А я не верю, чувствую фальшь и натяжку. Это – не придирки. Это замечание относительно важности живого достоверного впечатления в основе, которое нельзя подменить общим, хотя бы и вполне благонамеренным, но «головным» построением.

Не имею возможности быть более подробным, но уверен, что говорю о самом существенном недостатке Ваших стихов, коснувшись лишь одного этого двустишия.

В заключение повторяю, что работаете Вы серьезно. не ищете легких путей, размышляете – это хорошо, но вполне хорошо будет лишь тогда, когда это будет сопутствовать живым, «первоначальным» впечатлениям и чувствам. Без этого далеко Вы не уйдете, и это, может быть, самое трудное в поэзии.

Рукопись возвращаю.

1 августа 1959 г.

И. В-ку

Дорогой товарищ В-к!

Прочел Ваши стихи. Кое-что от поэзии в них есть, но они еще очень захламлены языковыми погрешностями, неловкими оборотами речи, чужими, бессознательно «присвоенными» «ходами», интонациями. Слишком заметно влияние Вашего «любимого поэта» – от этого нужно освободиться, искать в себе самого себя.

Одно стихотворение оставлю в запасе «Нового мира», – возможно, оно будет напечатано. Не спешите писать, спешите читать и думать.