Текст книги "Проза. Статьи. Письма"

Автор книги: Александр Твардовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 49 страниц)

– Ничего! – кивнул мне Брудный, словно я опасался чего-нибудь. – Ничего! Я сам – я прямо тебе скажу, – хластанул он, – я могу выпить. Вот с тобой бы я выпил. Как ты?..

– Нет, я бы с тобой не выпил.

– Почему?

– А нам с тобой и так хорошо.

– Верно! – захохотал Брудный. – Но если выпить, то будет еще лучше.

– Нет. Тут, брат, знаешь, есть разница между тобой и Андреем Кузьмичом. Андрей Кузьмич угостил меня, как человек, который еще думает, что, любя и уважая меня, ничем другим не может подчеркнуть свою любовь, уважение и полную солидарность со мной, как только совместной выпивкой. А с тебя можно, слава богу, и большего спросить.

– Одним словом, у нас с тобой складчины не будет! – засмеялся Брудный и молодцевато подхватил тарелку из рук подавальщицы.

* * *

Я выехал из поселка, когда солнце было на последней четверти пути к закату. В сумерки, подъезжая к Лыскову, я едва удерживал Магомета в ногах: он рвался к лошадям, уже ходившим в ночном. На повороте к околице стояла, опираясь на палку, фигура, похожая в темноте на копну сена.

– Кто такой?

– Я.

Голос Милованова.

– Ты, Григорий?

– Я.

– Здравствуй!

– Здравствуй. Проезжай, не беспокой коней.

– Ладно. А что это – свет в канцелярии?

– Сходка.

– Сход-ка?..

– Да, собрались там….

Милованова я как-то очень давно не видел. Это потому, что он всегда в ночном, а днем отдохнет – и в кузницу. Говорят, что он уже может сделать гвоздь, клец и другую мелочь.

Поставив Магомета, я через сад направился к канцелярии. Изба гудела от голосов и криков. А у окна стояли и курили, освежаясь, несколько человек и среди них Андрей мой Кузьмич. Я тихо поздоровался. Они меня увидели еще издалека, так как сад был совершенно белый от цвету.

– Все возьмите, рубашку с тела возьмите! – выделился из общего гула настолько жалостный и в то же время злобный голос.

Я быстро спросил:

– Пьяные?

– Да нет, – пренебрежительно сплюнул Андрей Кузьмич, – когда б пьяные!..

А один из стоявших почти шепотом сказал для одного меня:

– Матвей Корнюхов.

– Да-а!.. – протянул новый голос. – Брюква-репа, одним словом. – Вспыхнувшая затем папироска осветила лицо кузнеца Григорьева.

А в это время Голубь просил расходиться:

– Граждане, довольно! Людям спать надо, люди на работу завтра пойдут.

Словно те люди, которым завтра идти на работу, сидят где-нибудь поблизости и, не вмешиваясь, ждут окончания сходки.

– Бедняк, ничего не поделаешь, – вздохнул уже не для меня, но в то же время и для меня голос, назвавший Матвея Корнюхова. Теперь я рассмотрел, что это Василий Гневушкин – помощник конюха.

– Ка-кой бедняк, – укоризненно протянул Андрей Кузьмич, – с каких пор бедняк?

– Ну, как же.

– А так же, что враг, а не бедняк!

– Враг не враг, а бедняк.

– Да не бедняк, тебе говорят. Три коровы у него было. Сволочь, а не бедняк!

Я понял, что речь идет о Корнюхове.

19 мая

Голубь рапортовал вот о каком положении.

На работу выехали все. Работа шла хорошо. Они с Кравченковым принимали бригадиров, давали распоряжения. Андрей Кузьмич приходил с докладом, что Корнюхов баламутит людей на поле. Корнюхов шел в ряду других посевщиков и, ругаясь в бога, бросал зерно издевательски небрежно. Когда ему сказали, – он матюкнулся в рифму: «Так перетак овес, – в господа, в гроб колхоз».

Мне не верилось, что Корнюхов так открыто мог ругаться. Дурак он, что ли?

– Э!.. У него от доктора бумажка есть, что он псих. Ему можно. И ничего не сделаешь, – объяснил Голубь.

Псих не псих, а брюквы засеял около десятины. Корова у него большая, а кроме того, телка погуляла. Никто и не знал, что у него еще телка.

– Андрея Кузьмича, – говорил Голубь, – мы не стали отсылать, хотя ты и говорил. Не стали потому, что он не пошел вслед за Корнюховым. А нам это особо интересно. То у нас против огородов были только те, у кого огородов нет, а то у нас будет сам «огородник».

– Правильно, – сказал я.

Вечером, рассказывал Голубь, народ по-обычному собрался в канцелярии. Подошел Корнюхов, и поднялась история.

– По какому праву отымаете огороды? А кто труды оплатит? – кричал он, думая, что последний довод – самый веский.

Голубь и Кравченков оказались в таком положении, что уже было бы нелепо говорить, что огороды не обобществляются. И на довод Корнюхова они ответили:

– Разочтем по трудодням, в точности.

– Это верно, – поддержала часть сходки во главе с Андреем и Тарасом Дворецкими. – Труд не должен пропадать.

– А все же отымаете? – голосил Корнюхов и, пользуясь своим документом, которого, между прочим, никто не видел, орал: – Все возьмите! Рубашку с тела снимите!

Но тут даже те, кто его поддерживал, пока он не доходил до таких слов, осадили его.

– Кто это возьми? Кто сними? – строго и настойчиво спросил дед Мирон.

Корнюхов зашел слишком далеко, и это пошло нам на пользу.

Марфа Кравченкова сказала:

– Бабы! У нас работы хватает? Хватает, бабы. А на кого вы свои труды покладаете? Кому напахали, насеяли столько? Чужому дяде? Черту лысому? Если ему, тогда, правда, нужно отдельно от колхоза еще хозяйство держать. Тогда разводите огороды! Поливайте, пропалывайте! Но если бабы на себя пахали, на себя работали, тогда нет, бабы! Тогда все это в одно место должно идти!

А Марфу бабы за детей любят.

– Но я тебе только самое хорошее рассказываю, – предупредил Голубь. – Нужно иметь в виду, что недовольства много.

* * *

Приходил Алексей, сын деда Мирона. Он уже в бригаде Тараса Дворецкого. После разговоров о том, что он, боясь работы, пошел на весну в письмоносцы, – парень готов разбиться в доску, чтоб только доказать обратное.

Он пришел с дельным предложением: на каждой об-мерянной делянке ставить колышек, на оттесанной стороне которого надписывать: столько-то га, столько-то соток…

Объяснив мне эту простую штуку с помощью карандаша, парень выпрямился от стола и, заложив карандаш в нагрудный карманчик, усмехнулся:

– Бабы подсмехают: «Адреса надписываешь». Что ж, адреса!

– Правильно, – сказали.

20 мая

Утром пришел Тимофей Корнюхов и попросил справку о том, что он действительно член колхоза «Красный луч».

– Зачем тебе такая справка? – спрашивает Голубь.

– В Доме крестьянина требуют, когда случается быть.

– Когда поедешь – тогда и возьмешь.

– Нет, дайте уж одним разом…

Стоит он, ухватившись за край стола, и почтительно смотрит на шлем Голубя. Но за этой почтительностью в глазах его и черных остриженных и подбритых усиках-мушках видна готовность шлепнуть этот серый засаленный шлем об землю и подкинуть выспитком!

– А ты, – говорит Голубь, – покажи сперва свою справку, что ты псих.

Все, кроме черных усиков, бровей и волос, на лице Корнюхова заливается густой краской.

– Нет у меня такой справки. Это все сплетни.

– Нет? Значит, ты в своем уме и памяти говорил тогда вечером?

– Я ничего и не говорил такого… – вдруг в упор заявляет Корнюхов. – Посмотрите протокол собрания.

– Ладно, – заявляет Голубь, – пока не представишь той справки, ничего тебе выдать не можем… До выяснения дела.

– Хорошо, – заторопился тот, – я справку представлю. То есть справки нет, – я – копию…

– Все равно, давай копию, – смеется Голубь.

Корнюхов поспешно уходит.

23 мая

Андрей Кузьмич на этот раз, чувствуя за собой вину, стремится не поговорить по душам, а чем только можно доказать, что он открестился и отказался от своей оплошности.

С видом мученика он приходит и спрашивает:

– Корову сейчас приводить?

Пользуясь присутствием нескольких «огородников», я разъясняю не столько ему, сколько всем им:

– Кто это тебе говорит – сейчас? Зачем ее приводить, пока у нас ничего не оборудовано? Тебе что надо понять, Андрей Кузьмич? А вот что: мы засеяли нынче двадцать три га кормовой брюквы. Но засеяли без плана и порядка – в разных местах. Для общего удобства мы эти участочки объединяем и будем их убирать совместно. Брюква эта идет на наших же коров, а молоко и доход от коров – на нас самих.

– Да нечего меня агитировать, как маленького. Я сам тебя сагитирую. А ты лучше скажи вот что: надо думать насчет постройки двора, да насчет углубления и очистки пруда, да насчет погреба для этой брюквы!..

– Верно! – заговорили «огородники». – Надо дело говорить.

«Хорошо, хорошо, – думаю, – будем дело говорить».

– Как только, братцы, отсеемся, сейчас за стройку возьмемся.

– А где лесу возьмешь? – гнусавит Жуковский, как будто это я лично буду строиться.

– А, – говорю, – по бревнышку, по два у нас у каждого под крышей лежит. Приволок хозяин случаем, а что с них, с двух бревен? Гниют! А как мы их соберем в кучу – так и двор у нас будет.

– Двор!.. – хмыкает Жуковский. – А кто мне оплатит, что я в лес ночью ездил, рисковал перед Советской властью?

– Да вот с таким мальчишкой! – вскакивает Тарас Кузьмич, показывая на четверть от стола.

– Ты мне этого мальчишку уже показывал, – смеюсь я.

Тарас Кузьмич смущается.

– Мы вот что сделаем, – поднимается Андрей Кузьмич. – Мы бревнышкам произведем оценку и предадим их обобществлению. И никому обидно не будет.

Все смеются, но против предложения никто не возражает.

– Одним словом, – заканчивает дед Мирон, – ежели есть у тебя что, так, чтоб не беспокоиться, – обобществляй! – И он первый, закрыв глаза, хрипит от смеха. И мы все смеемся. А Голубь грозит пальцем Мирону:

– Счастье твое, дед, что ты не кулак. Я б тебя за такие слова!..

И мы опять дружно хохочем. И все мы чувствуем, что нам и такие шутки можно шутить, так как всерьез этого мы уже не скажем.

24 мая

Корнюхов не вышел на работу. За ним послали. Жена говорит: не приходил со вчерашнего дня, но, говорит, сало забрал, сколько было.

– Как же, – спрашивают ее, – он мог сало забрать, раз не приходил?

– А сало не дома у нас было.

– А где ж?

– Не знаю, ей-богу, не знаю… – совершенно сбивается баба.

5 июня

В час дня из Вязович прискакал верхом мальчишка и вручил мне рапорт бригады Шевелева, написанный на обороте формы «наряда».

Правлению колхоза «Красный Луч».

От бригадира Шевелева экономии Вязовичи.

РАПОРТ

Сегодня, 5 июня, в 12 ч. дня, бригада закончила сев на участке Березовое поле. Бороновальщики отправлены на помощь бригаде Кузнецова. Остаток семя – 500 грамм.

Бригадир Шевелев

Через полчаса этот же мальчишка прибежал и, запыхавшись, объяснил:

– Кузнецов не принимает шевелевских… А кони беспокоятся – водни заели.

«Новое дело», – выругался я про себя и пошел седлать Магомета. Магомет вынес меня на поле и спорной рысью пошел по пыльной сухой дороге в гору, к Вязовинам. Проезжая Березовое поле, я увидел женщину, выбивавшую и встряхивавшую пустые мешки.

– Где работает бригада Кузнецова?

– На Огнище, – махнула женщина в сторону мелкого ельника, занимавшего широкий покатый холм. Проезжая ельник и предполагая, что до Огнища еще порядочно, я гнал Магомета вовсю. Но, выскочив из ельника, я сразу увидел около десятка борон, волочившихся по полю, и примерно столько же стоящих на лужайке повернутыми кверху клецами.

Мое появление переполошило всех: работавшие остановились, а те, которые стояли на лужайке, – задвигались и заторопились. Один Кузнецов, седой маленький мужичок в ситцевой толстовке и валенках, спокойно чикал щепотью семян о сеялку, обсеивая края поля.

– В чем дело? – крикнул я, не слезая с коня.

– Ни в чем дело, – спокойно ответил Кузнецов, подходя ко мне с пустой севалкой. – Отсеваемся вот…

– А почему эти люди не работают?

– Они на Березовом поле работали, а теперь едут домой.

– Брось! Они не домой, а вам на помощь подъехали. Почему не принимаешь?

– Нам помощи не требуется. Мы сами справляемся.

Шевелевский бороновальщик, парень лет восемнадцати, раздраженно закричал:

– Уперся, как бык: сами справимся да сами справимся. Не понимает общественного буктира!

– Мы на буктире ходить не желаем, – по-прежнему вежливо и с достоинством сказал Кузнецов, не глядя на парня.

– А мы вас берем на буктир, – должны подчиниться. Закончим у вас – дальше поедем. В Гнедино, сказано, ехать всем бригадам после обеда, как только жара спадет. А ты все свое!

– А ты все свое, – ответил Кузнецов, усиленно делая знаки своим бороновальщикам, чтоб они продолжали.

– А я свое! – еще более свирепо заорал парень, понимая, что он в данном случае может и не так орать. – Тебе свой участок закончить, а нам на всех экономиях нужно заканчивать, – вот что! Ты б спешил свое кончить – да другим помочь, а не так…

– Сейчас, сейчас кончим и, не отпрягая, поедем в Гнедино, – умоляюще стал уверять меня Кузнецов. – Мы ж так и думали.

– Так пускай становятся! – закричали его бороновальщики, особенно женщины. – Пускай становятся! – как бы распоряжаясь, сказала на завороте женщина лет двадцати трех, в короткой черной юбке и остриженная по последней моде – до плеч.

– Ясно! – заговорили остальные. – А то будем кружиться часа два и в Гнедино не поспеем.

– Поспеем, поспеем! – закричала издалека пожилая бороновальщица, поправляя на ходу бороны. – А вы, – обратилась она к своим, – обрадовались: «Пускай становятся». Тут и становиться негде.

– Правильно, Поля! Я ж и говорю! – с надеждой поддержал ее Кузнецов.

– Нисколько это не правильно, – начал я. – Никакого позора нет в том, что они вам помогут и вы потом совместно поможете гнединцам. Наша задача не в том, чтоб закончить работу на своем участке, а в том, – чтоб во всем колхозе! Принимай, товарищ Кузнецов, ребят – и никаких разговоров!

А Кузнецов, видя, что ему вроде как приказывают принять помощников, сбросил с плеча севалку и торопливо, чуть не плача, стал отпрашиваться, то хватаясь за мою ногу, то обращаясь к ребятам:

– Ах, граждане!.. Да что ж тут помогать? Да тут же три разика самим объехать осталось… Большое вам спасибо, что подъехали, только нам самим тут нечего делать. Пускай они, – заглянул он снизу мне в глаза, – пускай они поезжают в Гнедино, мы их сейчас догоним… Мы не против буктира, только нас не надо на буктир… Пускай поезжают. Тпру!.. – стал он успокаивать Магомета, топавшего и мотавшего головой от водней. – Тпру, котик!.. Ишь как они облепили. Поезжайте, поезжайте! – вдруг замахал он на бороновальщиков, как будто со мной он уже договорился. – Поезжайте, детки! Мы тоже сейчас отпрягаем. Сейчас, сейчас! А то водни уж очень разъярились. Нельзя скотину мучить на жаре.

Бороновальщики не двигались с места; В эту минуту на завороте остановилась та самая женщина, которая первый раз поддерживала Кузнецова.

Теперь и она закричала раздраженным голосом:

– Перестань, Тимофей Лазарич, сходки собирать. Еще с десятину есть боронить. Пусть взъезжают. Кончим заодно и будем отпрягать. А то кони бьются, гляди, на бороны сядут. Взъезжайте, ребята!

Когда она сказала «с десятину», я обратил внимание на еловый колышек, торчавший у самой пахоты. На оттесанной стороне его химическим карандашом печатными буквами было написано:

Бригада Кузнецова Тим.

8 га, 27 соток.

1931 г., 2-го июня.

Это был «адрес поля».

Шевелевские бороновальщики подошли к лошадям и стали было взъезжать на поле, но Тимофей Лазаревич, раскинув руки, загородил им дорогу.

– Не надо, не надо! Прошу вас – не надо! Одна минуточка самим осталась. Одна минуточка! Товарищ председатель, – одна минуточка! Ну, уважьте же вы старика – сделайте, как я вас прошу! Каждому ж хочется свою работу самому закончить Я ж тоже к этому стремился. Не должно ж это мое пропасть перед всеми вами!

Последние слова его самого растрогали. Он опустил руки и, отвернувшись, заговорил совсем отчаявшимся голосом:

– Едьте! Помогайте! Раз не хотите от меня мою работу принять… Помогайте!..

Он почти что плакал.

Ребята остановились и глядели на меня: что делать?

– Поезжайте домой, – махнул я им и тронул Магомета…

– Мы сейчас! – послышался сзади голос Тимофея Лазаревича. – Си-час!

Я оглянулся: он стоял, заслонив рукой глаза, и смотрел вслед отъезжающей бригаде Шевелева. Это ей он кричал: «Мы сейчас!» А его бороновальщики, остановившись, махали мне, и видно было, что они веселы и довольны, что они со мной согласны, но в то же время им ничего не стоит уступить этому Тимофею Лазаревичу и доборонить остаток самим.

6 июня

Вчера на гнединском поле сбилось человек сорок бороновальщиков. Делать такому количеству народа там было нечего, но окончание сева обращалось в общеколхозное празднество, и всем хотелось, чтоб отставшая экономия не мутыскалась одна на поле, всем хотелось, чтоб этот день был днем полного окончания сева. В общем, в Гнедине не столько все работали, сколько пели.

Следует особо отметить два факта.

Первый факт. Тимофей Лазаревич Кузнецов во главе своей бригады сам приехал «помогать».

Полякова запротестовала:

– Куда тут еще! И так бороны не помещаются.

– Ладно, ладно – потеснимся, – заговаривал ее Кузнецов.

– Ничего не потеснимся! Негде и так повернуться.

– А мы поворачиваться не будем. Мы проедем все в один конец – и каюк!

– Не! Тебя не пущу.

– Как не пустишь?

– Так и не пущу!

– Ну, это ты уж дурость говоришь, девка.

– Была девка, да недолго.

– Это меня не касается. Не такие мои годы!

– Все равно не пущу.

– Не можешь ты меня не пустить, и не куражься.

– Как ты, Кузнецов, не понимаешь, что мне обидно принимать помощь, – неожиданно тихо сказала Антонина.

– Не то обидно, что обидно, – начал в виде изречения Кузнецов, отводя глаза от блеснувших у Антонины слез, – а то обидно, как сказал Ленин, что мы еще не понимаем его заветов. Что надо на своем участке работать ударно – это мы понимаем, а что надо всю площадь покрыть зерном ударно – это мы еще не понимаем. Я, мол, ударник на своем участке – и все тут. Нет, брат, не все!..

* * *

Второй факт. Андрей Пучков пришел к Антонине, чтоб она его подвела «под одну стать», а то он «как повинность отбывает» на своем уроке.

Действительно, положение: весь колхоз собрался закончить сев на поле не больше, чем в восемь гектаров, – народ, песни, смех, – а он, Пучков, колупается один на своей делянке и даже сеет без лешенья: «Своего малого – и не пошлешь, ему к людям хочется!»

Правда, на своем участке, где он не мог лукавить перед самим собой, он работал хорошо. Теперь он уже не мог бы и в бригаде лукавить, так как все видели его работу на отдельном участке.

– Даешь слово? – строго спросила Полякова.

– Честное пионерское слово, – снял шапку и перекрестился Пучков. – Честное слово, – поправился он, когда все засмеялись.

– Заезжай.

В ответ на последние сводки Брудный писал, что если мы поднажмем и закончим сев пятого, то выйдем первыми по району…

В ночь нарочный полетел с рапортом в район о полном окончании сева.

7 июня

В ответной записке Брудный пишет, что мы первыми по району окончили сев.

8 июня

В честь «обволочек» вчера была вытоплена бывшая миловановская баня. В бане собралось множество голых людей. Но, кроме меня, никто этой тесноты не замечал. Воды для мытья все тратили удивительно мало – меньше того, чем потребовалось бы любому из них напиться с такой жары.

– Но придет время, – во все горло ответил на мое замечание Андрей Кузьмич, – придет время, что мы городскую баню построим!

– И водопровод проведем! – отозвался с полки охахакающий перед тем голос. – И дождик сделаем!

– Ты погоди – баню, – перебил голос Жуковского, – скотник надо, погреб надо, чего-чего только надо!

– А плотники у тебя есть?

– Каждый мужик – плотник, – сказал дед Мирон.

– Правильно, – отозвался Голубь, – сами сплотничаем. Не до красоты!

Сплошной, наваленный, как сено, пар не давал нам видеть друг друга. С полки обдавало жарой, которая, казалось, не столько шла от каменки, сколько нагоняли ее вениками.

Ползком я добрался к двери и вылез в предбанник. Сейчас же за мной стали выбираться другие. Мы лежали голые, красные на разостланной в предбаннике свежей прохладной соломе и ахали. Теперь, на свежем воздухе, от тел шел крепчайший запах распаренной березы.

– Да, дождик-ба!.. – вспомнил Жуковский вслух.

– Открутишь – и кап-кап-кап, ш-ш-ш!.. – представил Голубь, бывший когда-то в городской бане.

– Это что – дождик! – вздохнул, поворачиваясь на спину, Андрей Кузьмич. – Вот дождик бы над полем устроить! Чтоб открутить, когда нужно, и – кап-кап-кап!

– Есть! – авторитетно заявил кузнец, которого в голом виде я узнал только при этих словах. – Есть… В Америке!

– А чего доброго, дойдут люди и до такой механизации, – опять вздохнул Андрей Кузьмич.

– Дойдут! – азартно подхватил кузнец, как будто речь шла о людях, за которых он лично может смело ручаться.

– Дойдут, – сказал я.

И тогда, не переставая ахать, нарочито слабым и как бы недоумевающим и упрекающим голосом обратился ко всем дед Мирон:

– Граждане! А как же бог? Бог-то куда ж теперь? Раньше бога опровергали, а теперь и не опровергаете. Как же это, граждане, а? – И, вздохом освободив грудь от жаркого банного духа, Мирон закончил – Значит – нету его, бога. Нету, граждане. А если и есть какой, так он власти над нами теперь не имеет…

– Нет, отец, совсем нету, – заявил Голубь.

– Нету, нету, – покорно подтвердил дед.

Мы шли из бани по садовой стежке, гуськом. Я шел впереди. Мы не говорили, но все улыбались, думая о боге, о новом скотном дворе, о дожде, который можно пустить, когда потребуется, – вообще о будущем.

И, оглянувшись, я увидел, что идущий далеко позади Мирон тоже улыбается, чтобы не отстать от компании…

Конец второй тетради

1932

• РАССКАЗЫ О КОЛХОЗЕ «ПАМЯТЬ ЛЕНИНА»

(Из материалов к истории колхоза)

ОТ УПРАВЫ – К СОВЕТАМ

Колхоз «Память Ленина» – крупнейший в Пречистенском районе. Сейчас он объединяет до четырехсот хозяйств. Достижения колхоза, его хозяйственный рост, воздвигнутые за время его существования постройки общественного пользования, развитие подсобных производств и специальных отраслей хозяйства, расширение сети общественных культурно-бытовых учреждений – все это делает бывшее глухое село Рибшево образцом того, как изменилась, выросла советская деревня со времени Великой Октябрьской революции. Мысль написать историю колхоза «Память Ленина», показать путь села Рибшева на протяжении пятнадцати лет пролетарской революции принадлежит самим рибшевским колхозникам, активу, людям, прошедшим этот путь, путь борьбы за Советскую власть, борьбы с бандитизмом, контрреволюцией, борьбы за восстановление деревенского хозяйства, борьбы с кулачеством, за колхоз, за его организационное и хозяйственное укрепление.

Работа над историей колхоза «Память Ленина» развертывается. Собрано уже значительное количество материалов, которые сейчас дополняются и проверяются. Авторы будущей книги – колхозники, руководители колхоза, актив. Публикуемые отрывки – устные рассказы на специально организованных вечерах воспоминаний в колхозе, товарищей Анищенкова (полевод) и Сухарева (завхоз) – непосредственных участников революционных событий в Рибшеве.

КАК РАЗГОНЯЛИ УПРАВУ

(Рассказ тов. Анищенкова)

Помнится, вернулся я из Петрограда. Назывался большевиком. Приехал – у нас еще земские управы. Советской власти никакой. Стал я беседовать с народом из Управы: какую цель имеет Управа? Ну, какую же цель? – Капиталистическую. Желают закрепить за хозяйством по 50 десятин земли, одобряют частную собственность и, вообще, не хотят большого перехода к революции.

Беседовал я, беседовал, вижу – не желает земский народ менять Управу на Совет. Перестал я к ним ходить. Откололся.

Стал я думать: как взять власть? Побеседовал с ребятами, кто с войны пришел, из города. Решили действовать по-петроградски.

Написал я приказы, сам подписался «за председателя Совета». Дело было в апреле 18 года. Решили мы Управу взять «на пушку». Собрались все земские члены. Сидят за длинным столом. Пришлось стукнуть кулаком по столу: кто, говорю, за меня – стань на левую сторону, кто против – на правую. Стало на левую сторону 9 человек, на правую – 8. Распускаю Управу.

Что же теперь, думаю, дальше делать? Помню слова Володарского: надо, мол, расслаивать деревню, выявлять бедноту и на нее опираться.

Созываю общее собрание. Пришло больше 500 человек. Вывожу я их всех на луг и выступаю перед ними: кто за Совет – на левую сторону, кто против – на правую. Тут мне не повезло. За меня 270, против 290. Вижу, шатается народ, не чувствует точки опоры. К тому же и с хлебом туго приходилось.

Собираю меньшее собрание, в волостном управлении. Докладываю, что непременно нам надо в волости Советскую власть установить. Но вместо поддержки встречаю угрозу и даже покушение на жизнь.

Которые побогаче, те и посмелей были. Подходят ко мне, забирают оружие: «мы, – говорят, – сейчас установим тебе Советскую власть».

А я уже слыхал, что в уезде Советская власть есть.

– Крестьяне, – говорю, – собирал я вас сегодня по серьезному случаю, насчет земли и хлеба. Так как в уезде установлена Советская власть, то хотелось бы обратиться туда.

Тут беднота за меня встала.

– Орудуй, – говорят.

В первый Совет вошел Иван Гаврилович.

После организации Совета командируют меня от трех волостей в Москву, насчет земельного вопроса. А этот земельный вопрос нас вот чем интересовал. Хотя Советскую власть установили, – кругом нас помещики по-прежнему сидели. Как к ним приступиться – мы не знали.

А я из Москвы привез документ на изъятие у помещиков мертвого инвентаря. С таким документом к помещику можно было идти. Пошел я к нашему пану Тарнавскому. Здесь, в этом доме, было дело. А пан Тарнавский был такой помещик, что никто к нему не ходил. Все его боялись, как бешеной собаки. Захожу я в комнаты – сидит он, пьет вино. Объясняю ему: буду у тебя обыск делать. Отобрали мы у него старинное оружие и много богатого имущества.

Однако это дело гладко не прошло. Помещики, которых раскопали, – составили комиссию. Обвиняют меня в том, что я – грабитель. Особенно активничал Тарнавский. Но Тарнавский активничал не долго. Раскрыли, что он состоит в заговоре против Советской власти, его арестовали и расстреляли. Забрали скот и все имущество.

Тарнавского расстреляли, но в это время банды в наших местах начали действовать. Состояли эти банды из помещиков и кулацких сынков, имевших офицерские погоны, из дезертирской бражки.

Эти шайки брали такую силу, что осмеливались являться в деревню среди бела дня. В Рибшево они приходили обычно по субботам. При мне они были раза четыре.

Первый раз навестили – я был дома.

Заходят в комнату:

– Руки вверх!

– А вы кто такие?

– Бандиты.

Ну, раз бандиты, – надо руки вверх. Забрали меня. Ну, думаю, черт с вами, – дорогой убегу. Однако ведут под сильным конвоем и наганы все время у висков держат.

Стал я с конвоем разговаривать, на агитацию склонять.

– Что это за жизнь, – говорю, – сегодня вы меня забираете, завтра мы вас. Бьем друг друга, а толку все не видно. Пора порядок устанавливать да за землю браться.

Часть конвоя стала мне сочувствовать. Стал я крепче спорить. Но тут привели меня в суд и стали допрос чинить. Приговорили мне 17 шомполов. Но в этот момент пришел из Смоленска специальный отряд по борьбе с бандитизмом…

ВОССТАНИЕ

(Рассказ тов. Сухарева)

Я приехал с фронта, когда уже распустили Управу. Борьба тут велась большая. Но фронтовики – народ организованный и держались крепко.

Так, помню, в первый Совет никто не хотел идти. Рядом сидели помещики, офицеры, какой тут Совет? Выбрали меня потому, что я был бедняк, кругом неимущий.

Но мне тоже боязно было: наших – кто за большевиков – было мало – Мясоедов, Молчанов, Анищенков, – раз-два и обчелся.

В Совете надо было распределять должности. Меня выбрали комиссаром в военком. Надо было организовать военкомат. Не было ни народу, ни стола, ни стула.

Прежде взял я к себе на работу тов. Шантурова и Анну Анищенкову – переписчицей.

Мы с Шантуровым повели работу с беднотой, чтобы добивать помещиков. А тут пришла директива: организовать взвод. Работы было много. Однако навербовал я 60 человек, начал обучение и политработу.

Крестьяне против взвода ничего не имели, но обижались, что кормить надо. Приходилось самим доставать хлеб из ям. Но мы старались при этом бедняка и середняка не зацепить.

В то время крестьяне плохо разбирались, случалось, что и били новобранцев. И нам трудно было: только организуешь отряд – его на фронт забирают. А около нас своих мало.

Был военный коммунизм. Анищенков, Игоренков и кто-то еще приступили к ликвидации помещиков. Ликвидировали скот, урезали землю, обезоружили инвентарем и повозками. Однако помещиков ликвидировали в то время только частично.

После ликвидации окружающих помещиков в наших руках оказалось 70 коров. Стали мы этих коров среди бедняков распределять. Однако скот разбирали плохо. Помещик угрожал. Начали мы агитировать. А тут добровольческие армии Советская власть отменила и установила регулярную. Это здорово помогло.

Стал я мобилизацию проводить. Попов и кулаков – в тыловое ополчение. Тогда народ пошел пахать и от помещичьей земли уже не отказывался.

Во время мобилизации были сопротивления:

– Мы, говорят, за эсеров, а мы за другие партии.

Осенью 18 года тыловики через своих агентов подняли восстание. Вспыхнуло оно 11–12 ноября, хотя подготовлялось с весны. Началось восстание с Духовщинского уезда Тяпловской волости. Оттуда пошли слухи, что там разогнали Советскую власть. Передалось это восстание и в Пречистенскую волость.

А в это время у нас мобилизация проходила.

Солдаты о восстании знали и пришли с нездоровым духом. Однако мы им доказали, что на фронт надо идти. Пообещали они идти в Демидов 8–9 числа на комиссию.

Мы решили держать связь с Тяпловым, известили Демидов о восстании. Оттуда получаем извещение: «Отряд выедет на днях». И из Смоленска нам сообщили, что железный отряд для усмирения восстания – выезжает.

А тут у нас дела пошли не на шутку: в Борку собрались все солдаты: матвеевцы, журневцы, тарасковцы, гороховцы. В Совете же только я и предисполкома – Иванов. Решил я доехать с милиционером Лиликовым до Борков. Думаю, мы бывшие батраки – неужели наши крестьяне нас убьют?

Доехали мы почти до Борка – вижу идут с винтовками. Смотрю – Илья Иванович Иванов – арестованный идет. Делать нечего, надо возвращаться. Возвратились в Рибшево, – и весь народ уже здесь.

Давай я говорить с солдатами, известил о выходе отрядов из Демидова и Смоленска. А в это время мне было уже известно, что отряд из Демидова шел к нам, но вернулся, потому что в это время на Демидов шла банда. Приходилось надеяться только на Смоленский отряд.

Однако часть солдат согласилась разойтись по домам. И все устроилось бы благополучно, не будь среди нас изменников. Оказалось, что мой делопроизводитель Катошников подбивал народ на восстание. И только стал народ расходиться, как появились сотрудники Катошникова – кузнец и Макар Сизовский.

Не расходитесь, говорит Сизовский, что с ними разговаривать? Разоружать их. Слушаете их, говорит, рты разинувши, а Петроград пал, Смоленск пал, ждите, чтоб вам головы пооторвали.