Текст книги "Поединок. Выпуск 7"
Автор книги: Александр Беляев
Соавторы: Эдуард Хруцкий,Леонид Словин,Владимир Рыбин,Геннадий Головин,Иван Макаров,Артур Макаров,Эдуард Хлысталов
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)
Шмаков играл цепочкой кулона – то ссыпал ее в ладонь, то аккуратно вытягивал. Слушал Шмелькова.
Тот вещал, вольготно расположившись в кресле, пальто распахнув, ноги в стариковских ботиках далеко вытянув.
– В доме у Боярского конечно же ничего и не было. Допускаю, что временно там что–то хранилось – тайник–то в подполе не зря, – но потом похищенное куда–то переправлялось. Ваньку, понятно, об этом в известность не ставили. Валета – тем более. Валет, хотя бы пару раз, в доме Боярского был. Когда привозили награбленное, так я думаю.
– Какой смысл сейчас об этом говорить? – с усталым неудовольствием отозвался Шмаков. – Валет убит. В доме Боярского – ничего. Все, что сумел взять Валет, продиктовано князем: ни камушком меньше, ни камушком больше. Кстати, посмотрите, что еще нашли у Валета.
Шмельков взял протянутый Шмаковым клочок бумаги. Там старательно, в столбик, было выписано: «Милостивый государь, уведомляю, доподлинно известно, примите уверения в моем совершеннейшем почтении, соблаговолить, поелику возможно, паче чаяния, солидаризироваться, настоятельнейше рекомендую…»
– Да, – сказал Шмельков. – Опасный рос бандит. Шмаков подгреб к себе горстку колечек, браслеток,
Цепочек – изъятое у Валета.
– И ведь ни с какой стороны к Боярскому не подкопаешься! – с досадой процедил он. – Каждая из вещичек на законнейшем основании выдана банком в качестве семейной реликвии!
Еще раз пододвинул список, в десятый раз принялся сортировать:
– Перстень старинной работы с сапфиром. Этот, что ли? Кольцо с изумрудом в обрамлении шести мелких бриллиантов…
Шмельков с раздраженной скукой следил за этим бессмысленным занятием. Дело с миллионами было ч тупике. От него требовался какой–то поистине ку дэ метр [2]2
Ку дэ мэтр – мастерский прием (франц).
[Закрыть], чтобы резко изменить течение событий и выбраться из трясины. Но что надобно делать, Вячеслав Донатович не знал и оттого злился.
«Уповать на арест Боярского и его людей – глупо, – размышлял Шмельков. – Вряд ли многие могут знать, где похищенное, а те, кто знает, – наверняка народ матерый – упрутся, слова от них не добьешься, и тогда…»
– Это из чего сделано? – перебил его мысли Шмаков, показывая кулон–балеринку, которым забавлялся. – Серебро, что ли, платина?..
Шмельков мельком взглянул:
– Ни то, ни другое. Мельхиор.
– А зачем же он тогда в список драгоценностей ее включил? – недоуменно спросил Шмаков.
В голосе Шмелькова прозвучало явное раздражение:
– Откуда мне знать! Может, ценностью считает!
(«…Где можно хранить такие громоздкие вещи, как картины? Или эти скульптуры? Перевозили, понятно, на ломовике. Ого! Это можно попробовать – разыскать ломовика. Не так уж их много в Питере. Кого из извозчиков мог подрядить Ванька?»)
Шмаков шумно вздохнул, полез в ящик стола. Водрузил на нос старенькие стальные очки. Сразу стал удивительно похож на пожилого мастерового, любопытствующего чужой работой.
– А у вас лупа, Вячеслав Донатович, есть? – спросил он, не отрываясь от балеринки. – А то здесь что–то написано, но больно уж мелковато.
– Это вы у молодых поинтересуйтесь. Они в шерлок холмсов любят играть.
…Когда через двадцать минут (совсем забыл за размышлениями, для чего пошел), он вернулся в кабинет Шмакова, тот по–прежнему занимался с кулоном. То отставлял его от глаз, то приближал, то водил над ним очками.
Молча взял лупу, глянул, разочарованно вздохнул:
– Чепуха какая–то! «Лизетта. Париж». Фабричная марка. – Но вдруг насторожился, даже привстал над столом. – Ну–ка, ну–ка, ну–ка! А где ножичек? Винтик–то, Вячеслав Донатович, отвинчивали, и не раз.
Пошарил в ящике, вынул перочинный ножик, стал аккуратно и осторожно крутить винтик. Что–то мурлыкал себе под нос,
– Та–ак! – разъял балеринку на две части. – И что же у вас, барышня, внутрях? Бумажка!
Узкий прямоугольничек тонкой рисовой бумаги был испещрен буквами и цифрами.
– Записывайте, Вячеслав Донатович! «Должен: Ив.Ив. – 222 рубля 15 копеек. Пав.Ник. – 149 рублей 23 копейки. Иванову – 363 рубля 09 копеек…»
В списке, который нарекли «Кредиторы Боярского», оказались двадцать две фамилии.
Как определили понимающие в графологии люди, записи принадлежали руке Боярского, сделаны были недавно и в разное время.
Нелепостью было предположить, что это записи одолженных у кого–то сумм: кто, в самом деле, одалживается суммой в 212 руб. 01 коп.!
И Шмельков тут изрек:
– Все очень просто, милостивые государи… Куда, как все просто. Это – номера телефонов!
Начали определять адреса абонентов, обозначенных в списке Боярского. Это оказалось не простым занятием.
Телефонное хозяйство Петрограда было почти полностью разрушено.
Однако звонить «кредиторам Боярского» чекисты не собирались – нужно было только установить их местожительство, но и это оказалось задачей трудной до чрезвычайности.
То ли сразу после октябрьского переворота, то ли позже – во время пожара, вспыхнувшего на станции – адресные списки абонентов были в значительной степени уничтожены. А по справочнику «Весь Петроград» удалось установить всего лишь двенадцать адресов – из двадцати двух.
– Что – Федоров?
– Боярский предложил ему встречу в Москве. Позвонил по телефону. В будущий четверг, от пяти до шести вечера, на месте памятника Скобелеву. Подойдет человек, спросит время. Отвечать, прибавив ровно час. «Ваши часы то ли спешат, то ли отстают» – это пароль. Ответить надо: «Скорее всего, спешат…»
– Тебя не тревожит, что он уклонился от встречи здесь?
– Больше всего боюсь, что он (кто знает, насколько сильны его связи?) получил вдруг проверку на Федорова. Надеюсь, что причина – в суете, которая возникла вокруг Боярского после нападения Валета на его дом. Очень хочу надеяться.
– Поэтому?..
– Поэтому пусть Федоров едет на встречу. Пусть встречается с Боярским там. «Галицийцев» мы ему приготовили. Здесь мы арестовываем всех «гостей Боярского».
– Совпадения в списках «Гости Боярского» и «Кредиторы Боярского» есть?
– Нет.
– Значит, ты прав. Завтра – вернее, в ночь отъезда Боярского – проводи аресты «гостей». А после – принимайся–ка за «кредиторов»!
– Я хотел, правда, повременить с «кредиторами»… А вдруг между ними всеми есть связь, не известная нам? Впрочем, не возражаю, устал, не возражаю.
– Молодец, что не возражаешь. Поручи опытному – тому же Шмелькову – розыск оставшихся десяти адресов. Не может быть, чтобы их нельзя было найти.
– Есть!
16. ГОСТИ БОЯРСКОГОНочь. Метель из мокрого снега. Истертые ступени. Звонок с надписью: «Прошу повернуть!»
– Кто там?
– Из домкомбеда. Нам сказали, что у вас ночует посторонний.
– Помилуйте! Никого чужого!.. Бряцание засовов, цепочек, замков.
– …Только я, жена, дети…
– Руки! Вверх, говорю, руки!
– Руки?!
Ночь. Стук в дверь. Тишина за дверью.
– Давай, Ширяев, ломай!
Приклады о дверь. Треск.
– Не толпитесь в дверях. Я – первый.
Выстрел. Выстрел. Выстрел.
Звон разбитого стекла в дальней комнате.
Черный силуэт распластавшегося внизу, на белой мостовой, человека.
Ночь. Звонок.
В дверь, приоткрытую на цепочку, злобно задребезжав по кафелю, выкатывается лимонка.
– Бомба–а!!
Взрыв.
…И так вот тридцать раз за эту метельную ночь…
В эту ночь арестовано – двадцать пять. Пять «гостей Боярского» – убиты в перестрелке. Чекистов – убито шесть, восемь ранено.
17. КРЕДИТОРЫ БОЯРСКОГОВ эту ночь Шмаков сбился с ног.
Его со всех сторон дергали. Кто–то из арестованных рвался заявить протест. Одна за другой возвращались из города группы, докладывали потери. Было решено начать допросы сразу же, по горячим следам, – и на стол Шмакову уже ложились первые протоколы.
Кончилось тем, что он вдруг часу в пятом утра крикнул дежурному:
– Всем! Приказ! Полтора часа спать! Потом пойдем по мильоны! – закрыл дверь на ключ, шапку надел на телефон и рухнул боком на стол.
Проснулся он через час с ощущением стыда: вот он здесь спит, а враги рабоче–крестьянской власти в это время, поди, не дремлют?..
Вышел из кабинета – маленький, косолапый, с тугим заспанным лицом, – растолкал дежурного:
– Рабочие, которых просил вызвать, пришли?
Тот поморгал, вдумчиво глядя на начальника. Потом зевнул и равнодушно ответил:
– Та с вечера же спят в цейхгаузе…
Несколько групп выстроились в длинном коридоре. Шмаков держал речь:
– Сейчас каждая из групп получит адрес, по которому следует провести тщательнейший обыск и, если понадобится, то и арест владельца дома. Заранее говорю: кому какой важности квартира попадется – никто нг знает. Поэтому – непременное условие: тщательность! Тщательность и беспрекословное подчинение тем сотрудникам чека, которые стоят во главе групп. Тщательность. Вежливость. Достоинство. Хочу подчеркнуть, что во время обыска могут быть обнаружены значительные суммы золота и драгоценностей. Это–народное достояние, похищенное врагами. Ни одна крупинка, ни один камушек не должны пропасть!
В строю недовольно заворчали.
– Знаю! Знаю, что такие слова обижают вас! Знаю, что стыдно такие слова говорить вам, лучшим из лучших петроградского пролетариата! Но, товарищи, золото – страшная вещь! Поэтому говорю: расстрел – каждому, кто будет замечен! Теперь… Я вижу, что некоторые товарищи с винтовками. Заменить на револьверы! Обыски проводить, если возможно, без лишнего шума. Что еще сказать? Больше нечего сказать. Все!
Группа, которую возглавлял сам Шмаков, отправилась на Троицкую в дом Толстого, к бывшему присяжному поверенному Ивану Ивановичу Коростелеву.
Дом был громаден. Даже по внешнему виду нетрудно было определить: беднота тут никогда не живала. Солидные двери, огромные гулкие подъезды, лифт…
Вызвали понятых. Поднялись на третий этаж.
Шмаков волновался. Почти месяц ищут они эти ценности. Убит Тренев. Ранен Ваня Стрельцов. Володя Туляк ходит по краешку смерти из–за этих драгоценностей, – и вот…
И вот – он поднимает руку.
И вот – он крутит звонок.
И вот – за дверью шаги…
Мужчина лет пятидесяти удивленно глядел на чекистов и, судя по всему, ничего не понимал.
– Мы – из чека. Вот ордер на обыск. Позвольте зайти.
– О, господи! – сказал Коростелев. – Чека… А я жду доктора. Дочь только что побежала за врачом. У меня сын заболел. С ним что–то страшное…
И он пошел в глубь квартиры, ссутулив плечи. Шмаков и все остальные – за ним. Вдруг до Коростелева дошло:
– Вы сказали: «Обыск»? Но почему – обыск? И почему именно у меня?
– Мы знаем, что у вас на квартире спрятаны большие суммы золота и драгоценностей.
– Какая чепуха! – Коростелев сказал это очень искренне. – И вы что, будете искать у меня?
– Не сомневайтесь.
– Но никаких драгоценностей у меня нет! И не было, поверьте!
Шмаков ухмыльнулся:
– Это, гражданин, такое дело, что на веру, знаете ли…
– Ах, ну конечно же! – быстро сообразил Коростелев. – Но, пожалуйста, бога ради, потише! У него, мне кажется, испанка, температура ужасная…
Осторожно приоткрыл дверь, заглядывая в комнату. Шмаков тоже посмотрел.
Ночник. Смятые простыни. Парнишка лет тринадцати, с безумно сияющими глазами.
– Папа! Ты почему ушел? Пить дай!
Коростелев плачуще улыбнулся Шмакову:
– Извините…
Начали с гостиной.
Шмаков морщился, как от зубной боли. «Зря все это! Нет у Коростелева никаких драгоценностей!»
Прошло с полчаса.
Коростелев тихонько отворил дверь, вошел на цыпочках.
И вдруг с неуверенной радостью сказал:
– Вы знаете… Он, кажется, заснул! – Стал смотреть на обыск равнодушно и устало.
Шмаков подошел к нему спросить воды, но не успел. Тот перевел взгляд:
– И дочка куда–то пропала. Побежала в соседний дом, к доктору Шварцу. Это, знаете ли, очень хороший доктор, Шварц, – один из лучших в Петрограде. Но почему–то все нет и нет…
– А жена ваша где?
– О–о! – Коростелев будто бы даже обрадовался вопросу. – Жена, видите ли, сбежала. Бросила нас, как говорится, и сбежала с каким–то офицером!
Неушедшее изумление прозвучало в голосе бывшего присяжного.
– Оставила записку, двоих вот детей… Недавно я узнал: они там, на юге. Заезжал какой–то юноша. Дембецкий, Дамбецкий. Она просит передать, что у нее все хорошо и что она, видите ли, просит ее понять! – он тихонько рассмеялся, легко, без горечи. – Вот только выздоровел бы! – добавил вдруг невпопад.
Шмаков попросил, наконец, напиться.
– Я вас провожу.
Шмаков жадно пил. Коростелев глядел, глядел на него, потом вдруг произнес:
– А вы знаете? Я, кажется, догадываюсь, что вы можете искать в моем доме. Правда, я не вполне уверен, но у меня ведь и вправду никогда никаких драгоценностей не было! Тот юноша, о котором я вам говорил, оставил у меня на время чемоданчик. Сказал, что, когда устроится с жильем, заберет. Я его оставлял жить у себя, но он отказался… Я сейчас принесу!
Чемоданчик был из тех деревянных, самодельных сундучков, которые, наряду с мешками, были в те годы самой распространенной укладкой у кочующего по России населения: замочек в проволочных петельках, жестяные уголки, веревочная ручка.
Тяжел, однако, был чемоданчик. Шмаков поковырялся в замке. Потом просто оторвал петли.
– Что вы! – Коростелев ужаснулся. – Он же придет за ним! Подумает…
– Ничего. В случае, приделаем назад.
Грязное нижнее белье, скрученное в узел. Рваные сапоги. Несколько кусков мыла. В парусиновом кисете, стянутом шнурком, – револьверные патроны.
Шмаков выложил все на стол. Подержал чемодан на весу и повеселел.
…Когда он ножом отделил от крышки сундучка тонкую фанерную стенку и оттуда с глухим стуком посыпались золото и камни, переложенные ватой, Коростелев схватился за голову и посерел.
– Вот так сундучок! – засмеялся один из рабочих.
– Хитро придумано!
– Но, позвольте! – заволновался Коростелев. – Но это же не мое. Я даже не знал, что в нем.
– Продолжайте обыск! – распорядился Шмаков, хотя был уверен, что в доме Коростелева больше ничего нет.
– Господи! – ужаснулся хозяин квартиры. – Так вы меня теперь?.. Но ведь Нина же еще не пришла! И как же Игорь?
Шмаков рассердился:
– Не будем мы вас брать! Рабоче–крестьянская власть разбирается, где – враг, а где – случайный человек!
Тот облегченно вздохнул, не очень–то, кажется, веря.
– А когда тот юноша придет, что я ему скажу?
– Не придет ваш юноша. Это уж точно, что не придет.
…Прапорщик Дымбицкий был одним из пяти, пытавшихся бежать нынешней ночью.
У других групп дела складывались не так легко.
Пятьдесят четыре часа шел обыск у торговца Шаповалова. Руководил Сидоренко, приданный первой опербригаде после смерти Тренева и ранения Стрельцова. Человек это был спокойный, в победе революции уверенный бесповоротно и потому к врагам относившийся хоть и беспощадно, но несколько даже иронически. Однако и Сидоренко, когда время, пошло на третьи сутки, стал терять выдержку.
– Да скажешь ты, наконец, где золото?
Тот был тверд, глядел честными, аж со слезой, глазами:
– Я же и говорю, товарищ чекист, нету у меня никакого золота! Вам приказано, я понимаю, – ищите! Только я вам честно признаюсь, что нету у меня никакого золота, и в том крест на себя кладу!
Дом Шаповалова перевернули вверх ногами. Заколоченную лавку его осмотрели с десяток раз. Перерыли весь двор…
И вот, наконец, Сидоренко вескими торжественными шагами еще раз вошел в дом мясника:
– Так, говоришь, нету никакого золота?.. Пойдем.
Привел к сортиру во дворе:
– Лезь!
Шаповалов вдруг взвыл дурным голосом, бросился прочь.
– Не–ет. Ты у меня, миленок, по–олезешь! – проговорил Сидоренко.
…В мешках оказалось 24 тысячи золотых монет–десятирублевиков.
Не меньше времени занял обыск в Белоострове, куда переехал на жительство отставной брандмайор Фетисов (его разыскали по номеру старого телефона).
Вероятнее всего, что ничего бы не нашли, если бы не соседский парнишка, который рассказал, что сразу же по приезде Фетясов с родственником таскали вечером какие–то свертки в лесок неподалеку от домика брандмайора.
В дупле старого дуба, после двух суток поиска, нашли… В свертках было ювелирных изделий и коллекционных медалей, как потом оказалось, на десять миллионов золотых рублей.
…А вот престарелая княгиня Чернигова чекистов встретила с радостью:
– Вы, верно, от Феденьки?
В сундуке, на котором спала княгиня, страдающая отложением солей в спине, лежал ровным счетом миллион в золотых слитках.
Шмаков теперь в обысках не участвовал. Его комната напоминала то ли музей, то ли банк. В углу грудились слитки золота. На столе – кучками – драгоценные камни, браслеты, цепочки, ожерелья, колье…
Как на службу, являлись вызываемые повестками бывшие петроградские ювелиры, вели оценку.
Шмаков записывал: «Крестовский остров, Величкин, – 30 кг золотых медалей, 146 изделий с драгоценными камнями… Миронов, Офицерская, 14, – золотые монеты, 13 миллионов рублей… Сарычев, Пехотная, 2, – золото, ювелир, изделий – 28 миллионов (перепроверить)».
«Миллионы с большими нулями» текли в кабинет Шмакова…
– Глядишь именинником, Шмаков.
– Спать хочу.
– Пока не заснул, глянь на реестрик.
– Да уж я и сам подсчитывал. Музейных ценностей – большой недохват, царских каменьев – тоже. Про картины и прочие там сервизы–гобелены – и слыхом не слышно. Зато, заметь, поперло вдруг банковское золотишко, которое мы давным–давно и искать–то забыли, рублевики опять же царские…
Бить нас надо. Все грабежи последнего времени мы вешали на налетчиков–профессионалов. Среди них и искали… А теперь не очень–то и удивлюсь, когда узнаю, что группа Боярского создана кем–то именно для экспроприации. Посмотрел бы ты на его людей – орлы–стервятники, стреляное–простреляное офицерье! Наверное, и сентябрьское ограбление – их рук дело. И июльское ограбление банка.
– Ну, такие выводы выводить еще рано… Дальше что собираешься делать?
– Спать собираюсь. Все, что в твоем реестрике, или лежит по оставшимся адресам, или… черт знает где. Адреса Шмельков – уверен! – найдет. Повезло все–таки, что у нас такой старик…
– Действительно повезло. Ты вот что, пошли кого–нибудь к пареньку вашему, Стрельцову. Пусть прочтут приказ о награждении часами и все такое.
– Сам съезжу. Зачем кого–то посылать? Сейчас прямо и поеду.
– Спать ведь собирался.
– А то я не пробовал. Заснешь, а через пятнадцать минут вскакиваешь, одно расстройство.
18. ВАНЯ СТРЕЛЬЦОВМать Вани Стрельцова стояла у двери, кусала угол платка и беззвучно плакала.
Шмаков, Свитич, еще два оперативника, которых Стрельцов никогда раньше не видел, стояли перед кроватью строем – каблуки вместе, мыски на ширину приклада, грудь колесом, а в глазах огонь.
Шмаков серьезно и громко читал по бумаге:
– «…За беззаветную преданность в боях с мировой буржуазией и их подручными уголовными элементами Петрограда, за умение в схватках с врагами рабоче–крестьянской власти – наградить…»
Стрельцов забеспокоился:
– Илья Тарасович, я встану лучше!
Встал, стараясь не морщиться, – в подштанниках, босиком, но тоже – пятки вместе, грудь колесом.
– «…Наградить Стрельцова Ивана Григорьевича, инспектора (тут Шмаков глянул на Стрельцова поверх очков, подчеркнул: «инспектора»), именными серебряными часами марки «Павел Буре» с надписью».
Добыл из кармана часы, завернутые в платок:
– Оглашаю надпись: «Ивану Григорьевичу Стрельцову – за храбрость». На тебе, Ваня Стрельцов, за храбрость!
Отдал награду, обнял, так что Ване пришлось приготовленные слова высказать через плечо Шмакова:
– Служу мировой революции!
Мать у двери не стерпела и зарыдала вслух.
– Чего уж теперь плакать, мамаша? – рассмеялся начальник. – Героем сын вырос. Теперь уже поздно плакать. Теперь остается только радоваться!
– Так я ведь и радуюсь, только почему–то слезы… – отвечала мать. – Вы ему прикажите, пожалуйста, чтобы он лег. Вон ведь босиком на холодном полу стоит.
19. ЛИЗАУже на третий или четвертый день Шмельков нашел две нужные квартиры. В списках Шмакова появились новые цифры с нулями: «Изделия ювел. зол., плат., с камнями – стоимость…» и «Монеты зол., сер. старинные (коллекция) – стоимость…».
…Лестницы круты, жизнь – собачья, сердце – ни к черту, а тут изображай из себя Эдисона, громыхай этим глупым железом! И между тем совсем неизвестно, милостивый государь Вячеслав Донатович, зачтется ли вам сорок лет беспорочной службы при «царском прижиме», если, к примеру, на пенсион уходить? Ась?
…Ну–с, вот и нумер восемнадцатый.
Звоним.
Звонок, разумеется, не исправен.
Стучим. Никто, разумеется, не открывает. Впрочем, нет – миль пардон – кто–то шаркает там ножками.
– Кто–о–о?
…Ишь! Спросила, будто пропела. Пропеть, что ли, и мне в ответ?
– С телефонной станции–и. Проверка линии–и.
– Одну минуточку. Здесь такая уйма засовов…
…А у Вячеслава Донатовича сердце вдруг словно бы всплыло и уже не больно, но все же неприятно стукнуло куда–то под горло. Он даже закашлялся.
– Господи боже мой! – женщина изумленно и радостно глядела на Шмелькова, рукой касаясь виска. – Или это мне кажется, или это Славик–Тщеславик? Какими судьбами, каким ветром и кого мне благодарить за такого гостя?
– Благодарите телефонную станцию, мадам, – отвечал Шмельков, с трудом припоминая тот полушутливый–полусерьезный тон, которого они держались много–много–много лет назад.
– Телефонную станцию? Да заходи же! Раздеваться не предлагаю. Да кинь ты ее куда–нибудь! – это о сумке с инструментом. – Ой, Славик, как я рада! На кухню пойдем. Там средоточие всего тепла, какое есть в доме.
Усадила, уселась напротив. Стала глядеть–озирать, все еще не переставая улыбаться, и улыбка становилась вес тоньше, все мечтательнее и печальней.
– Ты знаешь, а ты немного постарел, – засмеялась она, – за те – подумаешь! – каких–то двадцать лет, что мы не виделись!
Шмельков прокряхтел что–то. Удивительное дело, он опять чувствовал в себе именно то стеснение, смущенную нежность, какие чувствовал в те годы. И ему было так же хорошо.
– Я, понятно, должен сказать, что на вас, мадам, годы нисколечко не отразились?
– Скажи, если язык повернется. Увы, Славик, увы! Ты хочешь чаю, я вижу. Или – кофе? Настоящего кофе!
– А потом скажешь, что пошутила…
Трещала мельница в ее руках. Сказочный запах свежемолотого кофе реял по кухоньке. Шмельков сидел с закрытыми глазами. Ему вдруг захотелось, чтобы это никогда не кончалось: и этот запах, и азартный треск кофейных зерен в мельнице, и чтобы Лизин голос звучал нескончаемо – молодой, чуть насмешливый, несравненный голос.
– …Вот так все и получилось. И, знаешь, привыкла! Кот у меня был. Маркиз. Пушистый, как муфта, толстый и ленивый. Помер Маркиз. Это была моя последняя потеря. Может быть, самая горькая. Господи, что я говорю? Хотя это правда: я так ни по мужу, ни по Сереже не плакала, как по этому дуралею, который первый раз в жизни решил поохотиться и конечно же брякнулся с четвертого этажа. Ну а ты–то как жил эти годы? Почему вдруг на телефонной станции?
Шмельков открыл глаза.
– Но как же это? – захрипел он и, прокашлявшись, продолжил: – Ты – и вдруг такая к тебе несправедливость! Ты – и вдруг одна! Ни мужа, ни сына, ни матери. Ну, я – это понятно. Но почему так жестоко к тебе? Жизнь, судьба, бог – кто там этим занимается? – почему именно тебе такие муки?
– Славик, милый… – она легко и ласково провела ладонью по его седой голове. Слегка задержала руку. – Ты все такой же… Ну а почему бы и нет? Это для тебя я была чем–то… – (она не нашла слова). – А когда рушится мир, под его обломками – все! Все без разбора! Я ведь жива… Разве это плохо, скажи? Жива. Здорова. Вот тебя мне бог послал в гости, и я напою тебя сейчас настоящим кофе и накормлю гречневыми лепешками. Последняя наша кухарка – Настя – была, на мое счастье, из Поволжья. Там часто – голод, и у нее была мания делать запасы. Я, помню, отчитывала ее за это, а теперь расцеловала бы. Если бы не она, я бы уже трижды была там, с ними…
Она посмотрела на своего гостя, лицо ее печально сморщилось в нежной гримасе:
– Милый ты мой, старый друг. Спасибо тебе.
Как печально, как прекрасно было! Эта бедная кухня, этот меркнущий свет из замерзшего окна, эта смирная нежность к увядающей милой женщине, которая когда–то была всех дороже на свете. Боль, проклятия, сладкая мука, бешенство ревности —все прошло! И все, оказывается, ничтожным было – вот в чем печаль – перед тем, что творилось сейчас.
Какая нежность, господи, и какой печальный покои в душе, и как он похож на счастье!
Был вечер, когда он собрался уходить. Так тяжко было оставлять ее в холодном этом доме, что он ощущал свой уход, как боль.
– Я так рада, что мы встретились. Теперь мы не одни, тебе не кажется?
– Кажется.
– Ты приходи. Я дома всегда после пяти. А не можешь – позвони. У меня телефон работает. Аукнемся – все легче будет жить, правда?
– Да.
Он одевался медленно и неохотно. Часто с немой нежностью взглядывал в ее лицо.
– Ну, иди! – шепнула она молодо. – Иди и не забывай старую дряхлую женщину.
Быстро, легко и нежно коснулась губами его щеки. Он покорно пошел. Она выглянула следом:
– 4–24–40! Не забудь. И пожалуйста, приходи, пожалуйста!
…До него только на улице дошло, что 4–24–40 – один из тех телефонов, которые он разыскивает.
