Текст книги "Поединок. Выпуск 7"

Автор книги: Александр Беляев

Соавторы: Эдуард Хруцкий,Леонид Словин,Владимир Рыбин,Геннадий Головин,Иван Макаров,Артур Макаров,Эдуард Хлысталов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

– Есть какие–то данные на этот счет?

– Очень косвенные. В основном в этой версии мы полагаемся на Шмелькова. Из прошлого своего опыта он кое–что знает. Остальные направлены на поиски известного налетчика «Ваньки с пятнышком». Его, по материалам дела, опознал все тот же Шмельков.

– Вот это уже кое–что. Чаю хочешь?

– Не до чаев.

– Тогда – все! Докладывай ежедневно. В любое время. Почувствуешь, что не хватает людей, – проси.

– А ты все равно не дашь… Как–нибудь, ладно, постараемся сами управиться.

4. ВАНЯ СТРЕЛЬЦОВ

Жизнь в доме бывшего князя Боярского протекала, судя по всему, скучно и мерно.

В восемь утра хозяин уходил на службу. Возвращался до темноты. Неторопливый человек, скромно, но добротно одетый, – сама солидность, невозмутимая покорность судьбе.

В доме он жил не один – с экономкой не экономкой, с женой не женой. Эту даму Ваня Стрельцов сразу же окрестил «мамзелью». Была «мамзель» долгонога, русоволоса, голову несла надменно, – Ване, что скрывать, очень даже понравилась.

«Мамзель» из дома за время наблюдения отлучалась дважды – часов в двенадцать – на рынок. Расплачивалась: один раз – пуховым платком, другой раз – золотыми сережками и какими–то серенькими кружевами. Купила: хлеба – фунта четыре, картошек.

Однако – вот чудеса! – на второй день Ваня обнаружил в отбросах куриные кости и несколько пробок от нерусского вина.

Окна во флигеле и днем и ночью были тщательно зашторены.

Ни один человек – словно бы в пику Шмелькову – за это время Боярского не посетил.

Стрельцов и в особенности Свитич, околевавшие от холода в дворницком домике, уже начинали роптать.

– К чертовой матери! – взлязгивал зубами Свитич. – З–завтра же! Шмакову на стол – бумагу! А скажет «нет» – уйду самовольно! Не в тыл же! Не к теще на печку! На бой с буржуазией!

Стрельцов шипел:

– Тиш–ше! Ты же чекист! Тебя сюда поставили, потому что здесь – та же самая буржуазия.

– Со–озна–ательный… – усмехнулся Свитич. – Ты меня политике текущего момента не учи! Я – ученый! Я за свою учебу – простреленный! Не принимает, Ванька, не принимает душа этого дела! Я ж боевой моряк, Ваня!

– Так тебя же вчистую списали.

– Ничто… Братишки с «Самсона» войдут в положение. Не к теще же на печку!

Стрельцов и вправду был «сознательный». Если честно признаться, то в чекисты он пришел прямиком от киижек о Нате Пинкертоне. И до., сей поры нет–нет да мерещились ему какие–то шальные погони по крышам, трескучая револьверная пальба, молодецкий мордобой… Правда, – смышленый парнишка – он довольно быстро уразумел, что таких вот тоскливых сидений в засаде у чекистов гораздо больше, нежели натпинкертоновских подвигов. Да и разницу между книжной пальбой и натуральными выстрелами – особенно в тебя – он уяснил тоже очень быстро, с первого раза.

Работал он старательно – вникал, внимал, – снисходительное отношение к своей юной персоне изо всех сил терпел – набирался, одним словом, сыщицкой мудрости, и не без успеха, как многие замечали.

И все–таки безрезультатность, а похоже, и бесцельность наблюдений за домом Боярского заставляли и его впадать в уныние.

Однажды, когда удалось вырваться на пару часов – поспать и забрать паек, – он увидел Шмелькова. Намекнул ему: может, ваш знакомец ошибся? Никто ведь к Боярскому не ходит, может, понапрасну мерзнем?..

Шмельков невнимательно глянул на него сквозь тусклые свои стеклышки, обронил:

– Терпите, юноши, терпите, – и прошел, как мимо пустого места.

Вячеслав Донатович был (честно признаемся) глубоко уязвлен тем обстоятельством, что на первом совещании у Шмакова предпочтение получила идея Тренева: учитывая крайнюю ограниченность во времени, искать прежде всего «Ваньку с пятнышком». А предложение Шмелькова, хоть и было принято, но принято как–то кисло, без особой надежды на успех. Свидетельством этому, считал Шмельков, было назначение наблюдателями самых пустяковых работников – зеленого губошлепа–гимназиста и полуграмотного матроса.

Свое раздражение и обиду он не считал нужным даже и скрывать. В конце того совещания нацарапал на листочке, скучно сверяясь с памятной книжкой, план особняка, флигель, дворницкую, сказал:

– Сидеть надо здесь, глядеть сюда. Вход во флигель – один–единственный, поскольку переход через оранжерею замурован еще в прошлом веке. – Пренебрежительно сунул Стрельцову листок и больше этим подчеркнуто не интересовался.

…Кто бы мог подумать, что самолюбию Шмелькова суждено испытать еще один удар, несравненно более язвительный – может быть, потому особенно язвительный, что нанести его должен был «зеленый губошлеп–гимназист» Ваня Стрельцов?

На третью ночь Свитич принялся кашлять. Звук был такой, будто изнутри бьют по гулкой деревянной кадке. Стрельцов остался один.

Без напарника дежурить оказалось не в пример тяжелее. К тому же поднялся злой ветер со снегом, и в дворницкой, где не было ни единого целого стекла, стало и вовсе как в леднике.

До вечера Ваня кое–как еще крепился.

Когда же вконец окоченел и перестал даже чувствовать свое тело, когда желание хоть на полчаса укрыться от ветра стало по–настоящему лютым, он сказал, внутренне краснея от стыда:

– Надо бы сменить место наблюдения, Стрельцов…

Этому решению, надо сказать, весьма способствовало то обстоятельство, что из дворницкой хорошо было видно каморку возле входа в особняк, а в этой каморке целый день топилась «буржуйка».

И Стрельцов не устоял, «сменил место наблюдения». Это, несомненно, было нарушением приказа, но, уж коль скоро оно привело к важным открытиям, никто Ване этого потом не припомнил.

День кончался, но по просторной беломраморной лестнице, ведущей во второй этаж, еще бегали туда–сюда какие–то сумеречные, зло озабоченные люди. В особняке князя теперь располагался топливный комитет Петрограда.

Из–за чьей–то приотворенной двери рвался остервенелый, с фистулами голос:

– Да пойми ты, черт тебя еди! Или ты достаешь десять подвод, или с тобой будет разбираться чека! И не ори! Десять подвод! Десять. Все.

Стрельцов побродил по лестнице, удивляясь обилию комнат.

Какой–то человек, сбегавший мимо него, остановился двумя ступеньками ниже, строго спросил:

– Вам кого, товарищ?

– Свитича, – от растерянности бухнул Иван. И, к своему изумлению, услышал:

– Завтра зайдите. Сегодня его, кажется, не будет.

Было здесь несравненно теплее, чем на улице. Но «буржуйка» влекла его по–прежнему, да и на крыльцо Боярского поглядывать надо было скрытно – не торчать же столб столбом посреди подъезда! – и он отворил дверь в каморку.

Крошечный старичок с румяными щечками и пуговичным носиком восторженно охал и фукал, гоняя горячую картофелину из ладони в ладонь.

– Здрасьте, дедушка!

– У–ух! – послышалось от стола. – Фу–ты, батюшки…

– Десять подвод должны прийти, – деловито заговорил Стрельцов. – Приказано дождаться, принять по всей строгости, сопроводить. Так что я тут посижу у тебя погреюсь?

– Грейся, солдатик… – выговорил наконец старик, набрасываясь на картофелину. – Только на картошки – фу–ты, горяча! – не зарься. У меня их всего три.

– Не беспокойтесь, – солидным голосом ответил Ваня, принимаясь снимать сапоги. – Харчи у меня и свои водятся.

Протянул к печке босые ноги и аж зажмурился от сладкой боли в промерзших суставах.

Потом глянул за окно и тихо затосковал: крылечко Боярского и сейчас–то уж плоховато видно, а как стемнеет, тогда и вовсе ничего не разглядишь. Опять придётся топать на мороз.

Он вздохнул, добыл из кармана хлеб в тряпочке, принялся есть – крохоборствуя, по маленькому кусочку отламывая.

На улице уже густо синело. Изредка шаркала по стеклу снежная крупка.

Из дверей особняка, которые приходились рядом с каморкой, часто выходили люди. Поднимали воротники, поджимались и спешно, словно спасаясь, бежали через двор. Подгоняло людей и ненастье, но больше всего – нужда попасть домой до темноты., дабы не быть ограбленными по дороге. Впрочем, и днем грабили.

Стрельцов задумался, глядя в окно.

…Он, конечно, был на стороне Тренева в его споре со Шмельковым. Хотя, конечно, помалкивал. Сидеть–высиживать неизвестно что, не зная, когда это самое «неизвестно что» произойдет и произойдет ли вообще, – это казалось ему странным.

Сегодня, когда бежал берегом Мойки, впервые не то что поверил – подумал, как о возможном, что Питер, может быть, и не удержать. Возле всех мостов за ночь понастроили баррикады из бревен и мешков с песком. Из амбразур торчат пулеметы. Заметил даже пушки.

А где–то в городе – похищенные драгоценности. Не поймаем «Ваньку с пятнышком», ищи те миллионы, свищи.

Тут мысли Стрельцова прервал сторож. Стряхнув со стола в ладонь последние крошки, бодро спросил:

– А что, солдатик? Правду ли говорят, что салтан турецкий и король швецкий решили с нами в союз войти?

– Это ж кто тебе такую новость принес?

– Есть кому. Знающий человек. Шорник–сосед.

– Ну, если, конечно, шорник… – согласился Иван. – А вот что на Волковом кладбище каждую ночь покойник встает и в сторону Смольного кулаком грозится, вот это точно. Это мне один знающий матрос говорил.

– Врут, – быстро и убежденно отозвался старичок. – Это все креликалы. Мировой, вишь ты, гидра империализм.

– Ну и образованный ты, дед! – развеселился Стрельцов. – А вот, на что хошь побьемся, такую вот книжку не читал! – и Иван извлек любимое свое сочинение «Почему Наполеона никогда не существовало…»

Сторож добыл очки. Стал строго и недоверчиво глядеть на обложку, держа книгу на далеком отлете, чуть развернув ее к коптилке.

Стрельцов прислушался. В доме было тихо. Лишь где–то наверху, словно бы оступаясь, постукивала пишущая машинка.

– А куда народ подевался? Вроде бы мимо нас не столь уж много и выходило?

– А они – кто туда, кто сюда ходит. Кому на Литейный – сюда, кому в тую сторону – туда.

Заглавие книжки, видно, уже забирало старика, отвечал он с явным неудовольствием.

Стрельцов даже растерялся. «Это что же получается? «Сидите здесь, глядите туда». А у особняка–то, Вячеслав Донатович, два входа–выхода! Ну, ладно, флигель стоит на отшибе. А если бы кто–то из гостей Боярского нырнул в этот подъезд – мы бы ведь и сидели, как дураки, и ждали, когда он назад появится!»

А через полчаса произошло и вовсе немыслимое.

Где–то хлопнула дверь. В темноте, мимо каморки сторожа, прошел человек. Явно с улицы – отдуваясь н стряхивая с себя снег.

Он направлялся к левому нижнему коридору, который через оранжерею вел к флигелю!

– Кто это идет? – шепотом спросил Стрельцов, даже задрожав от волнения.

Старик даже и глаз не соизволил оторвать от Наполеона, которого, кажись, и вправду не было…

– Может, жильцы… А может, кто на службе ночевать остался.

– Откуда жильцы–то, дед?! – чуть не заорал в голос Иван.

– Да с флигеля же, господи исусе христе! – рассердился сторож.

Тут Стрельцов проговорился:

– Так там же стена!

– Была да сплыла. Считай, месяц как проколотили. Князя хотели выселять, того, что во флигеле А вместо него – гужевой отдел, Ферапонтова то ись…

– Ну а князь чего?

– Чего–чего! Бумагой оборонился, вот чего! Какой же ты, однако, прилипчивый, парень, тьфу! – И дед опять уткнулся в книжку.

«Вот, значит, как? – размышлял Стрельцов суетливо. – Сначала оказывается, что у особняка два выхода, а потом, что и вовсе из флигеля – скрытый ход?.. Может, прав Свитич, что терпеть не терпит Шмелькова? Нет, погоди… А что «погоди»? Мало ли разговоров о предателях из спецов? Что же делать? Был бы Свитич, к Шмакову бы сбегал А если этот гость назад пойдет, что тогда?»

Старику – что? Посидел, впившись в книжку, потом сказал непонятное:

– Все в мере своей непостижимости, – и завалился спать. Поворочался, произнес в темноте: – Ты, солдатик, дал бы мне этого наполеона. Я его шорнику–соседу покажу. Подводы твои, не бойсь, – если на сегодня обещаны, дни через три придут, дело верное. Дашь? – и успокоенный согласием, захрапел вдруг на удивление басовито и мрачно.

…Около полуночи человек прошел назад.

Стрельцов чуть не заплакал от беспомощности. То ли идти следом, то ли ждать других, то ли мчаться к Шмакову? Пока терзался, все сроки бежать за ночным посетителем упустил.

Наконец плюнул на все, поспешил к Шмакову.

Наутро в кабинете Шмакова происходил такой разговор:

– Откуда ваши сведения, Вячеслав Донатович, об особняке Боярского?

– Я же говорил… От одного старого знакомого, который… который, одним словом, с давних времен мне кое–чем обязан.

– Кто он?

– Рыжик. Домушник. Энциклопедист по части знания всех более–менее богатых особняков Петербурга.

– План особняка дал вам он? Нарисуйте его. Шмельков достал книжку и, раскрыв на нужном листке, протянул Шмакову. Тот мельком глянул.

– Я хотел бы напомнить вам, старший инспектор Шмельков, что вы работаете в уголовном розыске рабоче–крестьянского государства. Методы, к которым прибегал старый сыск, здесь не приемлемы!

Шмельков выпрямился и ответил не без надменности:

– Позвольте! Я не так молод, чтобы переучиваться. Так что уж позвольте мне…

– Не позволим! Ваши приемы сыграли с вами злую шутку. Из–за вас несколько суток мы держали впустую возле дома Боярского оперативную группу. Из–за вас несколько суток люди Боярского вели свою деятельность вне нашего контроля!

Шмельков удовлетворенно улыбнулся:

– Если я вас правильно понял, мои подозрения относительно Боярского подтвердились?

– Взгляните на план. Взгляните, взгляните! Стена между флигелем и оранжереей, которая ведет в особняк, разобрана! Месяц назад. То есть именно тогда, когда вы получали свою консультацию у вашего «энциклопедиста»!

Шмельков поглядел, все понял и вдруг, как от боли, сморщился; ткнул себя в лоб злым стариковским перстом. С такой искренней досадой застонал, что Шмакову даже стало жалко его.

– Никто не заставляет вас переучиваться.

Шмельков, не слушая, поднялся. Пошел к двери. Он в эту минуту казался очень старым. Прежде чем взяться за ручку двери, недоуменно пожал плечами.

…Закадычными друзьями–приятелями стали Ваня Стрельцов и сторож топливного комитета Елизарыч.

С утра до вечера вели они разговоры, которые, со стороны послушать, напоминали то ли беседы душевнобольных, то ли сектантские посиделки.

– Слушай, солдатик… – заговорщицки шептал Елизарыч. – Ты вот это местечко мне еще разок потолкуй. Мы с соседом, как ни бьемся; а все недопонимаем.

– А чего тут понимать? – с небрежностью отвечал Стрельцов, беря книжку, порядком уже истрепанную, начинал объяснять.

Старик только изумленно поматывал головой. Он являлся теперь в каморку задолго до начала работы. Тихо и искренне радовался, что он был прав и подводы для Стрельцова так–таки еще не прибыли, и принимался теребить его вопросами про несуществовавшего императора, – очень отвлекал от наблюдений. Хотя, с другой стороны, если б не книжонка эта про Бонапарта, куда как сложнее было бы Стрельцову работать.

…Из окошка каморки хорошо просматривались коридор, ведущий в оранжерею, и двери тех комнат, которые выходили в него. Задача у Ивана была проста, но требовала большого внимания. Нужно было вовремя заметить того, кто свернул в коридор, ведущий к флигелю, но ни в одну из дверей не зашел. Затем нужно было дождаться его возвращения и успеть показать на него кому–нибудь из своих, которые дежурили неподалеку: разговорчики разговаривали, неизвестно кого и чего ожидаючи…

Стрельцову нравилось это дело. Настоящая сыщицкая работа! Об усталости он словно бы даже и забыл. Есть, правда, хотелось, но за пайком сбегать было некогда.

– Ну, рассказывай, Шмаков!

– Новости только по Боярскому. Серьезные новости.

– А этот? «Ванька с пятнышком»?

– На малинах не появлялся уже недели три. Где он, что делает, установить не можем.

– Плохо. Ну, давай Боярского…

– Двое оказались служащими топливного комитета (наверное, Стрельцов указал ошибочно). На следующий день после визита к Боярскому – слушай! – каждый из шести принимал гостей. Не считая женщин, гостей к каждому являлось четверо. Чуешь?

– Мд–да…

– На всякий случай за двумя из тридцати я оставил наблюдение. Коли структура у них боевые пятерки, то – чем черт не шутит! – может, каждый из пяти, в свою очередь, руководитель.

– Да что ты, Шмаков! Арестовывай эту свою тридцатку, да побыстрей! – и считай, что начало положено. Если и есть остальные, то низовое звено, без командиров.

– Рано арестовывать. Можем миллионы потерять. Связь Боярского с хищениями не доказана, это правда, но и не опровергнута. Арестуй я сейчас его людей, кто знает, что может случиться с нашими ценностями? Я же не могу быть уверенным, что арестовываю всех его людей!

– А ты отдаешь себе отчет, что значит подпольная организация в городе, когда Юденич…

– Юденича–то гоним…

– Рано об этом говорить. Рекомендую, товарищ, – заметь, я еще не сказал «приказываю», – рекомендую провести одновременные аресты всех тридцати.

– Где ж людей наберешь для такого предприятия?

– Первые же допросы покажут, у кого оставлять засады…

– «Авось»? Авось что–нибудь и поймается, так?

– Нам ждать нельзя. Ясно?

– Ясно. Очень даже ясно. Считай, что я принял к сведению твои «рекомендации».

5. ВАЛЬКА РЫГИН

Что, скажите на милость, делала бы первая оперативная бригада без своего младшего (младше некуда) инспектора Ивана Григорьевича Стрельцова?

А произошло так… Когда был объявлен временный отбой слежке за флигелем Боярского, Стрельцову за отличное выполнение задания был выдан трехдневный паек и разрешение выспаться сколько душа пожелает.

Свою долю пайка он съел зараз, а душе его пожелалось спать ровно десять часов.

Проснувшись, он попил морковного чайку, постоял перед зеркалом с пару минут, любуясь человеком, столь ловко изобличившим шайку Боярского, и, почувствовав себя к новым подвигам готовым, двинулся на службу.

Стрельцов шел, насвистывая что–то революционное, когда услышал вдруг:

– Ванька!

Перед ним стоял Валька Рыгин, сын мясника. Когда–то учились в одной гимназии. Не виделись года два.

– Здорово!

– Ну, здорово… – Ваня неохотно расставался с праздничным своим настроением ради пустого уличного разговора.

Рыгин был пьяноват.

– Ха! – веселился он. – Я же к тебе даже заходил как–то! Из наших–то в Питере не знаю даже кто и остался. Игорек – помнишь Игорька? – на юг соскочил. Феоктистова красные шлепнули, а Дедова Витьку – белые. Во дела? Хорошо хоть ты–то живой. Будет с кем вспомнить, а? Помнишь? Ох–хо–хо, вот сатирикон! И Юльку из третьей гимназии тоже, скажешь, не помнишь?

Стрельцов стал потихоньку сердиться, но…

(«Да я и сам не знаю, как это произошло, – объяснял он потом Шмакову. – Одет, как все. Ну, может, чуть получше. Во–о! Зубы у него золотые были! Ну, я чего–то и подумал…»

Ничего он, в общем–то, определенного не подумал. Просто пахнуло вдруг на него тем страшноватым душком, который он ощутил однажды, попав на допрос арестованных бандитов. Не прямой, а косвенный какой–то взгляд, на дне которого – ущербная блудливость. Горячечные, все время облизываемые губы. Речь с тараторкой. Преувеличенная веселость, а возле рта – старческие, словно болезнь точит, морщинки.)

– Ну а ты–то как живешь? – поинтересовался наконец Иван. Тот будто бы даже обрадовался вопросу.

– Хе! Я–то, брат… – И тут же напустил на себя таинственность. – В одном, понимаешь ты, учреждении. Тебе рано знать.

– В чека! – сделал догадливое лицо Стрельцов.

Рыгин залился смехом.

– Точно! Попал пальцем в…! В чека, Ванька, точно! – И он засмеялся еще пуще. – Только с другого входа, понял?

– Не–а… – простодушно ответил Стрельцов, впервые насторожившись.

– А ты чем промышляешь? Сапоги, смотрю, на тебе добрые.

– «Добрые»… – Иван поморщился. – Ноги скоро протяну в этих «добрых». На фарфоровом заводе. Три четверти фунта в день. – И вдруг поймал на себе жутковатый, остановившийся в холодном раздумье взгляд Рыгина.

Они прошли вместе еще немного, и Рыгин с усилием, но вскользь спросил:

– И небось жрать хочешь?

Стрельцов вдруг непонятно почему заволновался.

– А ты что, не хочешь? – как можно спокойней отвечал он. – У меня вот недавно сестренка спрашивает: «А правда, Ваня, что бывают люди, которые по два фунта в день получают?»

– Ну а ты чего? – В голосе Вальки Рыгина прозвучала неприязнь, трудно смешанная с жалостью.

– Я говорю: наверное, есть. Но только я таких не видал.

– И–и–эх, вы! – зло выдохнул Рыгин. – Пойдем! Пойдем, тебе говорят! Покажу. У меня еще время есть. И сестренке, может, захватишь. Я ее почему–то помню, твою сестренку.

Они пересекли Невский, стали колесить проходными дворами. Удивительно быстро Стрельцов потерял ориентировку.

Внезапно, в каком–то проулке, беспросветном от вплотную стоящих домов, Рыгин жестко и цепко взял Ивана за плечо.

– Ты только вот что… – заговорил он, твердо глядя глаза в глаза. – Если кому–нибудь это место… Или даже просто расскажешь… В общем, сам понимай, не маленький, что тебе будет!

Отпустил плечо, повернулся и пошел, уже больше не оглядываясь. А Ване Стрельцову и без этих страшноватых слов было не по себе. Впервые – в одиночку, без всякой страховки – предпринимал он этакую авантюру: шел «на малину». Теперь он почти не сомневался – «на малину».

Пусто посасывало в желудке от страха. «Если убьют, никто ведь и не узнает, где я», – подумал с тоской.

Он и не предполагал, что почти в самом центре Петрограда есть такие трущобы.

Грязь здесь была повсюду. Она была не просто признаком, – она была необходимым условием, обычаем этих мест, застарелая грязь.

Но ведь – жили! Вот что Ваню поразило больше всего. То за мутным стеклом видел он куклу, покойницкого цвета, с оббитым носом, пакляными волосами. («Значит, и дети здесь есть?!» – наивно изумлялся Иван.) То чья–то настороженная невидимая рука вдруг приподымала висящую тряпку–занавеску: кто–то рассматривал его, Ваню Стрельцова. Из тьмы своего обиталища рассматривал, недружелюбный, осторожный.

Ивану не по себе было. Иван трусил. Но ему вдруг (он сам подивился этому милосердному порыву) жгуче захотелось войти в какой–нибудь из этих домишек и что–то сделать. Может быть, просто девчушку какую взять на руки, ну просто взять на руки и подержать ласково, чтобы кроме куклы той страшной осталось у нее что–то еще…

Он вдруг подумал о том, а каково товарищам его вторгаться сюда и знать, что не только пальба, но и человеческая ненависть неминуемо встретит тебя. Самая искренняя ненависть! Потому что это – их жизнь, а ты, явившийся брать какого–нибудь Петьку Барабана, – для них враг.

И он сказал себе так: «Нечего воображать о себе, хоть ты и наткнулся случайно на потайной ход к Боярскому. Ты совсем ничего не знаешь об этой работе, об этой жизни. Вот тебе спина Вальки Рыгина, который ведет тебя неведомо куда, и иди за ней, и старайся не трусить, и старайся быть достойным тех, кто в товарищи взял тебя в таком деле…»

Валька шел не оглядываясь, и Стрельцов почему–то чувствовал, что тот уже жалеет о том, что поддался какой–то своей мысли или чувству.

«…И сестренке, может, захватишь» – так он сказал. А если он живет где–то здесь и у него просто дома есть хлеб?.. Но зачем он тогда так свирепо и зло предупреждал меня там, в проулке? Нет, я правильно почуял: он – из этих. Вот только вопрос: зачем ему я? Никто, даже мама, не знает, что я поступил в чека. Значит, Валька и в самом деле – просто так?..»

– Дошли.

Иван чуть не ткнулся в спину внезапно остановившегося Рыгина.

Валька оглядел Стрельцова. Шапку с него по–хозяйски – сдернул, волосы на лоб припустил. На ватнике две пуговицы отстегнул. Воротник рубахи выдернул наружу.

– Теперь, вот что… – сказал он. – Ты – со мной. Понял? Что будут спрашивать, ты на все ухмыляйся, а если пристанут: «Я – с Валетом». И все! Ни слова больше!

Какой там хлеб!

Первое, что увидел Иван, зайдя в дом, были две бабки, которые чистили, сидя над одним ведром, немыслимо огромные, нежно–желтые картошки, каких Стрельцов давно не видывал. А чистили – вполпальца шкурка.

Рыгин прошел мимо них, как мимо пустого места.

Зашли в следующую комнату, темную, безуютную. Здесь был тяжкий воздух. Окна занавешены. Валька по–хозяйски отвернул огонек на керосиновой лампе, висящей над столом.

Из–за занавески, разделявшей комнату, робко выглянул тощенький старичок, взглянул на Стрельцова, перевел взгляд на Вальку, заулыбался, весь вдруг даже задрожал от неописуемого удовольствия видеть Рыгина.

– Этот – со мной, Семеныч… – сказал Валька, задвигая старика опять за занавеску.

Стрельцов огляделся. Стол. Десяток табуреток, разбредшихся по комнате. В углу – какие–то мешки. У противоположной стены – перекосившийся драный диван.

Стол был изрезан. Резали его и просто так, резали и художественно: сердце, пронзенное кинжалом, повторялось раз пять, кроме того, кинжал, обвитый змеей, был изображен, женские бедра, могилка с крестом… «Нюрка – курва!!» – было также вырезано глубоко и убедительно. Многие считали долгом оставить свое имя. Кличек было мало: Бозя, Калган, Цыпа и Родимчик. Клички Стрельцов запомнил.

За занавеской шептались.

– Но это же тебе не всякий дом! – Семеныч вдруг тоскливо возвысил голос.

– Поговори, поговори! – угрожающе ответил Валька.

Семеныч быстро, угодливо, но не без укоризны залопотал что–то снова. Стрельцов услышал немногое:

– …Хорошо, хорошо, но, Валетик! Мне – шестьдесят восемь, я видел знаешь сколько народу? Ты и на Невском столько не видел. Нельзя так, Валетик. Я верю, верю, верю, конечно!

Рыгин вышел из–за занавески злой. Сел, посмотрел на ходики.

– Сейчас все сделает, старая падла! – И тотчас же чрезмерно искренне и ясно улыбнулся, показав все свои золотые зубы: – Серьезно говоришь: три четверти фунта в день? Да разве ж можно прожить? Да еще сестра. Да еще мать.

– Мать свой паек получает. В школе.

– М–да… – скучно протянул Рыгин, без уверенности полез в карман. Вынул тряпку. В ней было что–то тускло–желтое, похожее на расплющенный металлический стакан.

– Да ты возьми, возьми! Подержи… Погляди, какой он, этот золотой демон, гений, что ли…

Сам смотрел на металл без особого выражения, почти равнодушно.

– Это, Ванька, золото! Можешь, если захочешь, и ты такое поиметь. Вроде железяка, верно? А вот сейчас старик принесет и посмотришь: вот за такой кусочек–откусил я ему – ты нажрешься, как тебе и не снилось.

И правда! То, что ел потом Ваня Стрельцов, не только все его ожидания превзошло (он ждал от силы полбуханки хлеба) – такого он и до революции–то вдоволь не едал.

Что за роскошное, грубое разнообразие было перед ним на столе!

Нежно подкопченная ветчина соседствовала с круто соленным салом. На квашеной капусте небрежно возлежали какие–то куски рыбы, янтарно светящиеся.

Желтовато–зеленый, словно бы заплесневелый сыр валялся в одной помятой железной миске с кусками жареной курятины.

Отваренная картошка дымилась сама по себе, а рядом с ней лежал кем–то надкушенный кусок шоколада (в этом Ивану почудился какой–то жест неудовольствия со стороны хозяина). Открытая банка консервов стояла уважительно–отдельно. Это были омары, запах которых Ивану не понравился.

И хлеб лежал! Хлеб, небрежно наструганный крупными движениями хорошо отточенного ножа, – много хлеба.

Он был голоден, Стрельцов. Он был хронически голоден все последнее время. И все последнее время ему снились голодные сны, только голодные… И конечно же он захмелел. Как никогда не пьющие: все слова запоминает, а глаза – мутные.

Валет же пьянел умело, с радостной готовностью. И разговор вдруг посыпался из него. Иван не сразу и понял, что хочет от него бывший одноклассник.

– Эт–то вроде ом–мары, не помню, не люблю, не вкусно. А вот капустец – это да! – Со смаком хряпал сочную капустную крошенину, набив ею полный рот. – Но ты мне, Ванька, сразу говори: хочешь или не хочешь? Да ты выпей! Или я другого человека найду, а тебя – вжжи–ик! – ну, я это шучу. Выпьем лучше!

Опять вынимал из кармана тряпку с золотом.

– …Ты мне скажи, Ваньк, скупой я или не скупой? Честно! Мне вот этой желтизны – килишко. Тебе, ладно уж, по старой дружбе, – пятую часть! Знаешь, сколько можно будет всего купить? Весь Васильевский остров месяц будешь кормить! Да ты пей–жри – Валет не жадный. А работы тебе – всего ничего, Стрельцов. Походить куда надо. Поглядеть что надо. На стреме постоять. Свистнуть, когда надо.

– Так я же, Валет, друг дорогой, свистеть не умею! Ты что, забыл? Еще смеялся надо мной, помнишь?

– Помню, – милостиво сказал Валет, хотя и не мог этого помнить.

– Да и вообще, Валь, не сумею я…

– Не хочешь – не надо! Все. Снимай сидор! Соберу я тебе милостыньку, и хряй отсюда! Сейчас хозяин придет. Если ты мне ни к чему, то ты и есть – ни к чему! Обойдусь без сопливых. Все.

«Милостыня» Ивана обожгла.

– Ишь ты! Как говоришь–то: «Хо–озяин»! – произнес он со злостью, уже пьяной. – Сейчас – в холуях, что ли? «Хо–озяин идет!»…

Глаза у Рыгина сузились:

– А кто он, мой хозяин, знаешь?

– Не знаю, плевать я на него…

– А «Ваньку с пятнышком» – тоже не знаешь, не слышал?!

– Да убей меня бог, не знаю!

Стрельцов пошел на попятный. Он почувствовал вдруг за словами Рыгина такую бездну свирепого лакейства, что понял: не вспомнит Валет, пыряя его ножом, за–ради чего приводил к Семенычу гимназического своего однокашника.

– Ага! Не знаешь… – удовлетворенно начал Валет про Ваньку–хозяина. – Ну, так вот… – Но вдруг глянул на ходики и заспешил: – Все! Ладно! Давай твой сидор! Мне здесь тоже не светит быть.

Запихивая в холщовый заплечник, который носили в те дни чуть ли не все петроградцы, оставшуюся еду, Валет говорил:

– Баба у меня тут, княжна. Че–е? Не веришь? Я те говорю: княжна… настоящая! Надо кормить?

– Любит небось тебя…

– А как, скажи, меня любить не будешь, если я ей – через день – и курятинки, и картошечки, и хлебушка, и омаров этих вонючих?.. – Засмеялся, еще раз глянул на часы и вскричал: – Все! Мотаем!

Его испуг перед неведомым «хозяином» передался и Ивану. Они быстро выскочили. Куда–то побежали – другим путем.

– Как–нибудь забегу, все! – Валет хлопнул Стрельцова по плечу. – Тебе идти сюда, а мне – туда! Все!

Стрельцов побежал, однако, не «сюда», а за ним, скрытно. Заметил дом, куда зашел Валет. А потом только отправился к Шмакову рассказывать о своих приключениях.

Первое, что сделал Шмаков, – это скомандовал отбой операции, которая уже планировалась, – операции по аресту тридцати гостей Боярского.

***

Когда закончили обсуждать, что нужно было бы предпринять, коли появились новые возможности, Стрельцов спросил:

– Ну а это?

– Что ж… – ответил Шмаков. – Считай, что это твой трофей. Не возражаешь?

– Возражаю! Прикажете мне одному все это жрать? – Почему «одному» и почему «жрать»? Кушай, Ваня. И семью накорми. Сестренка в кои веки наестся…

– А у вас, выходит, семей нет? – В эту минуту Иван больше, чем всегда, походил на мальчишку. – И конечно, они у вас одними только белыми булками питаются?