Текст книги "Поединок. Выпуск 7"

Автор книги: Александр Беляев

Соавторы: Эдуард Хруцкий,Леонид Словин,Владимир Рыбин,Геннадий Головин,Иван Макаров,Артур Макаров,Эдуард Хлысталов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

Он почувствовал, что расплачется, самым позорным образом разревется, если ему откажут. (Должно быть, только сейчас приходила разрядка тому напряжению нервов., которое он испытал там, на хазе Семеныча…) Шмаков поглядел внимательно:

– Ну, коли так… Дели! Поскольку продукт в качестве вещественных доказательств выступать не может, приказываю употребить по назначению! Доволен теперь?

– Доволен… – Стрельцов отвернулся и вдруг нервно хохотнул.

Разделили. Каждый завернул свою долю в холстину вместе со служебным пайком, который был тоже неплох в тот день: фунт хлеба, четыре большие, только слегка подмороженные, картошины и две селедочные головы.

– Почему, Шмаков, медлишь с арестом Боярского и его компании?

– Операция была назначена на завтра, но…

– Почему ты говоришь «была назначена»? Ты шутишь? В Питере действует контрреволюционная банда. Положение на фронтах сам знаешь какое. А у тебя на воле гуляют…

– Появилась возможность ввести в окружение «Ваньки с пятнышком» нашего человека. Предполагаю, что после этого появятся прямые улики против Боярского. Предполагаю, что мы сможем арестовать и Ваньку, которого до сих пор найти не можем.

– Ты уверен?

– Я прошу, неделю.

– Хорошо. Ты знаешь, чем рискуешь…

– Знаю, товарищ.

– Кого собираешься вводить в банду и как?

– Володю Туляка. Есть, понимаешь ли, у меня на примете один поручик бывший, Федоров. И биография у него складная, и одногодки они с Туляком, и расскажет он ему о себе, я думаю, со всей откровенностью. Потому что многим мне обязан. Впрочем, это долго рассказывать.

– Рассказывай.

Валька Рыгин шел в гостиницу «Европейская».

С детства мечтал он побывать там. Когда проходил, бывало, мимо – еще в дооктябрьские времена – и видел те зеркальные, празднично освещенные окна с белоснежными полуспущенными занавесками – полуспущенными этак невыразимо как шикарно; когда слышал музыку, случайно вырывающуюся из дверей, которые отворял швейцар генеральского вида перед очередной подъехавшей парочкой; когда глядел на тех шикарных баб, тонюсеньких, как струнка, длинношеих, как лебеди, плывущих в сопровождении каких–то стариков в тяжеленных шубах, – когда видел все это, пронзала его восхищенная – хоть плачь! – зависть, и он, дрожа от голову кружащего бешенства, начинал пришептывать сквозь стиснутые зубы, сквозь сладко закипающую, аж посвистывающую слюну:

– Су–уки! У–у, суки!!

Мечтал: «Тебя бы, длинношеюю, лебедь белую, да по морде, по морде! Да содрать, да разодрать в клочья кружева–фильдеперсы твои! Да выгнать среди ночи откуда–нибудь с Крестовского, да голую! да в осень, да под дождь! О, тогда поглядел бы, как плаваешь, лебедь паскудная, да как на коленочки становишься: «Валенька! Миленький! Пощади!» – такие–то вот мысли начинали припадочно колотиться в горячей головенке Рыгина, когда доводилось ему в былые времена проходить мимо «Европейской», и долго еще встрясывало его, словно бы больного, судорогой, и даже во сне снилось.

Когда утихомиривался, люто хотелось богатства.

…Отец помирать не собирался. В день выдавал по гривеннику.

Валет знал, где отец хранит деньги, прежде чем, нести в банк, – в позеленелом старом самоваре, которой стоял за печкой. Замусоленные трешки, рублевки, отец совал их туда, казалось, не считая.

И однажды сын тоже запустил туда руку. Взял три рубля.

Вечером следующего дня был избит, как не был бит никогда в жизни. Но и с расхлябанным в кровавые сопли лицом не признался, где спрятал украденное (трешка лежала за подкладкой отцовских же галош).

…Отец, утомившись воспитанием сына, попил чаю с сушками и снова пошел в лавку. А Валет, всхлипывая и поминутно обмирая от боли в каждой косточке зверски избитого тела, вновь покостылял к самовару. Взял еще пять рублей. «Пусть хоть убивает! – решил он. – Да и не додумается, старый дурак, что после такой взбучки я снова рискну залезть в самовар…»

Отец и в самом деле то ли решил, что обсчитался, то ли просто–напросто ошалел от этакой наглости своего наследника. Деньги стал хранить в новом, неведомом Валету месте.

Выдавать стал ежедневно – пятиалтынный.

…Принимая копейки эти, Валет про себя надменно усмехался. На отцовские семь рублей он купил у однокашника Стася Миклашевского старенький «смит–вессон» с одним патроном и замыслил теперь уже настоящий взрослый грабеж.

Был январь месяц, но Валет бродил в тот год по городу, ошалевший и взбудораженный, будто давным–давно уже пришла весна.

В гимназию ходить перестал. Мотался, как пьяный, из конца в конец Питера, сжимал потной ладонью ручку револьвера в кармане: «Погодите! Дайте только срок!» – жалкий, страшный мелкозубый звереныш, готовый вцепиться в любого–всякого…

Однажды в горячечном своем состоянии Валет оказался черт те где, почти на окраине. Потом хотел, а не мог вспомнить. Сам дьявол, наверное, завел его, не иначе, в путаницу этих заунывных улочек, застроенных кривобокими нищими домами. Ни деревца, он помнит, там не было. Только эти домишки, тощий дымок из труб, слежавшийся серый снег и – небо, как нестираная простыня, начинавшаяся от самой земли.

На одной из таких улочек он и увидел бакалейную лавчонку. Едва увидел, вспомнил, что с утра ничего не ел.

Две ступеньки вели вниз. Воняло керосином. Воняло селедкой.

В лавке никого не было. Но едва он спустился, за прилавком открылась дверца, и выглянул мужичонка в несвежем фартуке.

– Чего–с изволите, господин гимназист?

– Булку там какую–нибудь… – грубо сказал Валет. – Колбасы, что ли, вон той, полфунта.

Бросил на прилавок единственный свой пятиалтынный. Тот самый ненавистный, жалкий, оскорбляющий пятиалтынный, который дает ему отец на гимназические завтраки и «протчее».

Лавочник выдернул ящик из прилавка и пренебрежительным жестом смахнул туда монетку. Может быть, даже и ухмыльнулся при этом, тонко показывая, что уж кто–кто, а он–то знает природу этих денег.

У Валета вдруг тонко и зло зазвенело в ушах от бешенства. Дальше все делал словно бы и не он.

– Ну–ка… – он шагнул за прилавок, дергая из кармана револьвер. – Ну–ка, ты! Видишь? – и ткнул в сторону бакалейщика дулом.

Рукой, свободной от оружия, вытянул ящик и стал не глядя выгребать оттуда какие–то бумажки. Зазвенели, падая на каменный пол, монеты.

Лавочник стоял, обомлев.

– Э! Э! Э! – наконец завопил он, протестуя, и бросился на Валета.

Тот ударил его, как ударил бы кулаком, – дулом в зубы. Лавочник схватился за рот и отскочил.

А Валет все выгребал из ящика деньги, совал в карман, и голова его гудела все горячее и больнее. Он даже плохо видел перед собой от этого гуда.

– Это ж как это? – занедоумевал вдруг бакалейщик плачущим негромким голосом. Оторвал руку ото рта, увидел кровь и завизжал наконец в настоящий голос: – Митя! Митенька! Граблют!

Валет вылетел из–за прилавка. Распахнулась другая дверь, и оттуда выскочил заспанный толстомордый парень. Должно быть, сын.

– Чего? Где? – ошалело заспрашивал парень.

– Да он вот! – плаксиво сказал мужичок и показал кровь.

– Ты что ж это делаешь? – негромко удивился парень и страшно улыбнулся. В руке у него оказалась железная рейка безмена. Противовес был внизу, и парень держал безмен, как кувалду.

Бежать было некуда. Парень стоял ближе к выходу.

– Не подходи! – припадочно заверещал Валет и, весь вдруг затрясшись, почти теряя сознание, выставил перед собой руку с револьвером. – Не подходи! Убью–у–у!

Парень увидел оружие и, готовый было броситься, приостановился.

– Деньги забрал! – подзуживая, крикнул отец.

– Ах ты! – с ненавистью процедил парень, распаляя себя. – Ах ты, рвань подзаборная! – и сделал шаг.

Но тут же замер, словно окоченел. Лицо его омертвело в странной гримасе ужаса.

Он глядел на руку, держащую револьвер, и видел, что палец медленно нажимает спусковой крючок и что боек поднимается от этого движения, как живой, – неотвратимо и страшно.

– Не на–адо! – взвизгнул умоляюще отец, который смотрел не на руку, а на лицо Валета и вдруг понял, что это – лицо убийцы.

Курок щелкнул по капсюлю. Выстрела не произошло. Произошло между тем непонятное: парень рухнул на пол, как мертвый.

Валет бросился вон. Последнее, что он слышал, – это крик лавочника:

– Ми–и–тенька! – как по убитому крик.

Сколько бежал, куда бежал – ничего не запомнил.

Очнулся, когда шел по линии трамвая и рассовывал деньги по карманам. Его трясло.

Остановился, набрал снега в фуражку. Помогло. Снег таял и тек по лицу, как слезы.

Вокруг темнело. Шел час гаденьких зимних сумерек – час, когда умирал Валька Рыгин – гимназист и рождался налетчик, убийца Валет.

Путь его лежал мимо «Европейской». Зажимая в кармане влажной рукой комок денег, он привычно глянул на зеркальные окна, на шторы и ничегошеньки–то не почувствовал, кроме тоскливой усталости. Игрушки кончились. Но «Европейская» по–прежнему не подпускала его к себе.

Но вот все–таки – через два с лишним года – он идет в «Европейскую».

За эти годы он стал матерым бандитом, хладнокровным, осторожным и очень жестоким. Даже видавшие виды налетчики дивились порой, с каким садизмом расправляется он со своими жертвами. Там, где достаточно было простой пули, он устраивал то, что на их языке называлось «концерт».

Он порой бывал сентиментален, слезлив, слюняв, особенно во хмелю да под жалостливую песню. Но вовсе не жалость к оголодавшему однокашнику заставила Валета повести Ваньку к Семенычу, накормить его, напоить, дать жратвы для домашних.

С недавних пор Валет – в глубокой тайне от всех – подумывал о том, как бы ему отколоться от «Ваньки с пятнышком». С недавних пор он все чаще и задумчивее глядел на окружающих его людей как на возможных «шестерок» в его собственном деле.

Конечно, только спьяну да сдуру могло померещиться, что для такой роли сгодится Ванька Стрельцов, учительский сын. И все же не зря – ох, не зря! – кормил он его у Семеныча…

«Ваньку с пятнышком» он боялся и ненавидел. Боялся всем нутром, как дети боятся темноты, женщины – залетевших на огонь мотыльков, как человек боится и ненавидит змей. Когда хозяин невзначай останавливал на нем взгляд своих оледеневших гадючих глаз, у Валета что–то обрывалось в животе: «Все! Хана!»

Он и ненавидел–то его больше всего за этот свой страх перед ним, да еще, конечно, за те бесчисленные, крупные и мелкие унижения, которые обязательны, когда один – хозяин, а все остальные – в подчинении.

Шлепнуть бы его зажмуривши страх – это, конечно, пара пустяков. Но у блата такие секреты недолги.

Тут склеивать дело надо по–иному, тонко и тихо, решил Валет. Тихохонько, без шума–шороха, должен сыпануться «Ванька с пятнышком». Да не на старье сыпануться, а на свеженьком дельце, к которому Валет – весь блат свидетель! – ни боком, ни припеком.

…Вчера, когда шел от «княжны», случайно встретил опять Стрельцова. Тот стал плакаться – гнул, понятно, к тому, чтобы еще разок похарчиться у Семеныча. Лишний рот, говорит, появился. Двоюродник какой–то, из Москвы. Работает будто бы в Совнаркоме. Но только Ванька говорит, что все это брехня. Из офицеров он, и год назад еще был на Юге. Живет, правда, в гостинице «Европейская». Жадюга: все бедным прикидывается. Вчера, слава богу, паек принес и флягу самогона где–то достал. Напился и сболтнул, что ехал по секретным каким–то делишкам в Питер, а того человека, к кому ехал, припечатало чека, и вот: дозарезу нужны ему деловые. Устрой ты ему, Валька, знакомство с кем–нибудь, говорил Стрельцов, пусть отстанет от нас.

«Мне всегда фартит, – подумал горделиво Валет. – Я – первый, это точно, кому Ванька про того офицера рассказал. «А кому же еще? – говорит. – Уж если кто и деловой, так это ты, Валя, наверное. Да я, – говорит, – других ведь не знаю…» Это хорошо, что ты, Ваня, больше никого не знаешь. Да ведь только, хоть и не знаешь, я тебя все–таки чуть попозже, тихонечко этак, перышком… Чтобы не вякнул сдуру. Но это попозже, Ваня, попозже. Мне пока что тезку твоего определить надо. Очень надо. Пора».

Вот почему Валет идет сегодня в гостиницу «Европейская».

6. ВЛАДИМИР ТУЛЯК

Вместо прежнего швейцара–генерала Валета в вестибюле остановил красноармеец с ружьем.

– Вам к кому, товарищ?

Валет растерялся. Вот те и «Европейская»!

– К этому… Федоров фамилия. – И окончательно вспомнил: – Третий этаж, триста сороковая комната.

– Минуту, товарищ… – солдат поводил по списку пальцем. – О, к товарищу Федорову? – и отдал честь. – Пожалуйте, на третий этаж.

– И так знаю, что не на пятый, – обиженно буркнул Валет и пошел, с любопытством оглядываясь по сторонам.

…И колонны тут были розового мрамора, и лепные бабешки голые свисали с карнизов, разглядывая Взлета, и лестницы были шикарные… Но где же твой трепет, Валечка? Где обмирание в сердце? Где горделивое клокотание в груди?

Вот и сбылась, Валечка, твоя мечта, и вот ты – в «Европейской». И не сявкой идешь, а как король, но только вот настроение почему–то – почему бы? – хоть вой!

Ну, так и повой, Валет, повой…

«А Федоров–то ого–го… – подумал Валет. – Ишь как солдатик во фрунт становился!»

Постучал в триста сороковой и, не дожидаясь ответа, вошел.

Ожидал почему–то увидеть нечто толстомордое, лысоватое, бурчливым голосом говорящее, в окружении злата–бархата, канделябров разных, шманделябров, и непременно чтоб стеганый халат на, нем…

Человек сидел спиной к двери, утонув в кресле. На появление Валета отозвался спокойно, даже лениво:

– Кто там?

Несуетливо выглянул из–за спинки.

– Да я это… – внезапно растерявшись, сказал Валет. И вдруг заметил неприметно глядящее из–под ручки кресла дуло револьвера. – Валька я… Рыгин.

– И что тебе, Валька Рыгин, от меня надобно? – спросил человек, опять отворачиваясь и глубоко уходя в кресло.

Рыгина это задело. «Стукнуть бы тебя сейчас, аккурат сквозь кресло. Только вот зачем?..»

– Звали, – сказал Валет.

– Я не звал, – донеслось из кресла. – Ты сам пришел.

– Сам пришел, – согласился Валет.

– Коли пришел, садись. Вот сюда садись.

Из–за спинки высунулась рука и показала на кресло, стоящее слева. «Не фрайер… – уважительно отметил Валет. – Ему так сподручней стрелять, ежели что…»

Лет двадцать пять. Френчик, сапожки, усики. Не скрывает свое офицерство. Спокоен. И не с виду спокоен, а в натуре.

– Ну и зачем ты пришел ко мне, Валька Рыгин?

– А ни за чем! – вдруг самой широкой из самых своих наглых улыбок ухмыльнулся Валет. – Просто так. Посидеть. Поглядеть, что это за человек такой, из–за которого мне честь отдают.

Тот вяло усмехнулся:

– Честь отдают? Это слишком. Я считаю, что вообще давно настала пора бороться с этими рецидивами царской армии. А ты как думаешь?

– Ага, – согласился Валет, который думал об этом не больше, чем о происхождении Вселенной.

– Ну, если ты со мной согласен, давай познакомимся. Ты – Валька Рыгин. Я – Николай Петрович. Федоров.

Руки не подал, но привстал и полупоклонился.

– За сим… по старорежимному, тем не менее разумному обряду нам не грех, я думаю, и выпить? Поскольку мы с тобой, оказывается, союзники по одному из кардинальнейших вопросов текущего момента.

– Это по какому? – не понял Рыгин.

– Как «по какому»? По вопросу об отдании чести, разумеется. – И Федоров опять вяло, будто бы насильственно усмехнулся.

Поднялся, прошел в угол. (Поднялся так сильно, легко, что Валет еще раз уважительно подумал: «Ого! С тобой, видать, можно делать дела…»)

В углу стоял чемодан – прекрасной, очень дорогой кожи. Таких Валет не видывал со времен революции. Федоров покопался в нем и вернулся с бутылкой и кульками. Бутылка была тоже диковинная. Иностранная. Коньяк, что ли.

– Закусить, пардон, почти нечем. Все, что взял из Москвы, уже съел, поскольку продвопрос в Питере для меня стоит острее, чем хотелось бы.

На стол, однако, выложил кусок курицы, полкаравая хлеба, пяток вареных яиц. Выпили, не чокаясь.

Федоров почти не ел. Курил. Безмятежно, спокойно и просто глядел в сторону, куда плыл табачный дым.

– Может быть, еще? – спросил он через некоторое время.

– Хе, – ухмыльнулся Валет.

Странное дело, ему нравился этот парень. Такое с Валетом случалось редко.

В этом парне была простота. И в нем – Валет это сразу почувствовал – был стержень.

– Спросить чего хочу… – начал Валет, избегая необходимости обращаться к Федорову на «вы» или на «ты». – Этот френчик… сапожки офицерские… чемодан… на хрена это? Ведь всякий…

– Ни в коем случае! – оборвал Федоров. – Я облечен властью. Мое, так сказать, «позорное прошлое» не стало препятствием для работы в Совнаркоме, так что… Да ты ешь, ешь! Голодают, как я посмотрел, петроградцы.

– А в Москве по–другому?

– Ну, уж это как кто устроится.

– Ну и в Питере: кто как устроится. Я, например…

– Не надо, Рыгин! Меня это не интересует.

– А что интересует?

– Ничего. – И после паузы: – Кроме, пожалуй, одного. Зачем, или скажем так, с чем ты пришел ко мне, Валька Рыгин?

– Ишь ты, какой деловой… – усмехнулся Валет, слегка подчеркнув последнее слово.

Федоров удивленно приподнял бровь: то ли услышал «ты», то ли дождался наконец нужного слова.

– Деловой, – просто согласился он. – И поэтому знаешь что? – давай выпьем с тобой за деловых! – Он будто бы даже вдохновился слегка. – За деловых! На которых держится земля! Усилиями которых будет возрождена Россия! Я верю в это, Валька Рыгин! Знаешь ли ты, – продолжил он, встав, – что могут сотворить на земле десять–двадцать по–настоящему деловых людей?

– А то… – ухмыльнулся Валет. – Только я ведь не фрайер, запомни! Что с этого буду иметь лично я? – вот что меня интересует.

Федоров опять удивленно поднял брови.

– С чего, «с этого»? Я ведь просто так говорил… в философском, понимаешь ли, плане. Допьем?

– Допьем! – разозлился. Валет. – Только со мной вола не крути! Зачем звал? Засыпались? Своих ищешь? Так и говори! А то – «в философском пла–ане»!

Федоров уже сидел, устремив глаза в столешницу, будто и не слушал.

– Ванька мне кое о чем протрепался, так что кончай волынку тянуть.

– Ванька? – Федоров удивленно вскинул голову. – Ах, да, Ванька…

– Могу свести с мужиком одним. Поделовее нас с тобой…

Выходило так, что именно Валет, а не Федоров более всего заинтересован в отыскании «деловых». Впрочем, так ведь оно и было.

– …А уж дальше – как у вас получится. Дальше – я в отвал! Потому и говорю: что я с этого буду иметь?

– Деньгами или как? – взорвался вдруг Федоров, подняв на Валета рассвирепевшие глаза. – За святое дело чем, спрашиваю, берешь! Деньгами?

Тут уж и Валет психанул:

– Ты–ы! Штабе или кто ты там, не знаю… («Поручик», – устало поправил Федоров) Мне на вас… со всеми вашими офицерскими делишками! Стенку в чека сами подпирайте, а я – пардон! Даром только дождик идет, понял!

Федоров внимательно разглядывал его, и было видно, что ему трудно скрывать гримасу презрения.

– Ладно.

Достал из кармана френча несколько бумажек. Одну из них показал Валету, не давая, впрочем, в руки.

– Вот такой бумажкой я тебе заплачу.

Валет пригляделся. Это был чистый бланк Совнаркома с печатью.

– Получишь такую вот бумажку и можешь выбрасывать в нужник игрушку, которая у тебя в правом кармане. Напиши здесь все, что захочешь, – вагон дров, мануфактуру, и все получишь! Без единого выстрела, Валька Рыгин.

– Идет! – согласился Валет и протянул руку.

Поручик поморщился:

– Э–э–э… Ты же деловой, Валька! Авансы я не делаю. Ты приводишь ко мне своего человека – а я еще посмотрю, что это за человек, заранее предупреждаю, – и уж тогда… Или у вас в Питере дела делают по–другому?

– Когда? – хмуро спросил Валет.

– Завтра. В час дня. А теперь – до свидания. У меня – дела.

– Рассказывай, Шмаков.

«Ванька с пятнышком» – мы, честно говоря, и надеяться не надеялись, что так вот, сразу, именно на него выведет Валет, – Ванька в «Европейскую» идти отказался. Встретились они на углу Заячьего переулка и Суворовского. Разговор происходил в трамвайном депо, в одном из вагонов. Первое, что попросил, – показать совнаркомовский бланк. Сказано было немного. Примерно так: «Тебе – блатных или которых с идеями?» – «Которых с идеями». – «Гони пять таких бумажек, будут». – «На тех же условиях. Ты приводишь, я смотрю, ты получаешь». – «Жди. Каждый вечер. У себя. С шести». – «Учти, у меня времени в обрез. Командировка кончается…» – «Успеешь в свою канцелярию».

– Почему, не воспользовались фактом свидания с Ванькой, чтобы тут же установить за ним наблюдение?

– Никто не мог знать, что человек, который придет к Федорову, будет именно «Ванька с пятнышком». Его человек – это мы предполагали… Во–вторых, сам Федоров попросил освободить его от всякого прикрытия. Если бы оно было обнаружено, все сразу же пошло бы насмарку. «Ваньку с пятнышком» мы будем брать сразу же, как только он сведет Федорова с «идейными».

– Ну а если случайность? Не знаю даже какая, но – случайность?

– Во избежание ее подходы к Ваньке ищут другие члены бригады. Самостоятельно.

– Ох, Шмаков! Канитель разводишь, смотри! – Неделя еще не кончилась.

– Единственное твое оправдание…