Текст книги "Первый великоросс (Роман)"

Автор книги: Александр Кутыков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

День докатился до вечера. Сегодня работали днем, по очереди уходя в лимарню: шоркали, мяли, подходили к гостю, разговаривали, снова шоркали, снова к Щеку. Тот вызывался помочь, но ему отказали наотрез – мол, лежи и ногу зазря не мни… Хижа тоже что-то спрашивала. Мужик отвечал, и она с придыханием, потупив глаза, удалялась.

К вечеру работа успокоилась. Помытые хозяева последовали в свои покои – спать. Пламен также недолго просидел возле светильницы, утружденный за день. Пожелал доброго сна и ушел отдыхать.

Щек думал о печенегах, о зле, нависшем над Киевщиной. Открылось новое понимание о жизни – вот как еще бывает!..

Сон постепенно увлекал парня, он почти заснул. Вдруг слабый скрип половицы – и тишина. Щек прислушался: шорох идущего к нему человека. Не видно ни зги. «Кому надо-то?..» Вспомнил странное лицо Хижи. «Пламен, может, возвращается, но почему крадется?» – предположил Щек.

Огромное темное пятно подошло вплотную к постели, скинуло сермягу и присело на корточки.

– Кто? – прошипел Щек.

– Молчи, милый… – Под одеяло юрко и осторожно прошмыгнула Папуша.

– Мама человечья! Папуша, ты зачем?

– Молчи, молчи…

От нее пахло какой-то духмяной смолой и чистым телом. Нежно, дабы не побередить рану, она прильнула голым телом к Щеку.

– Тише… Молчи… Я полежу.

– Сдурела? Срам мне! У меня нога и Длеся.

– Ну и что? Дай мне только твою руку и молчи.

Мужик, наоборот, спрятал руку, но мягкое, скользкое, пышущее женское тело не давало ему ничего предпринять. Он прерывисто дышал и не мог, не хотел шевелиться.

Папуша, наслаждаясь своею властью, крепкой грудью уперлась в плечо Щека и сказала:

– Пошли в лимарню! Я принесла шубку.

– Ох, дитка тебя укусил, что ль?

– Пошли! – брыляла Папуша влажными губами по уху, по щеке.

Послушали дом и прошмыгнули в мастерскую. Щек, забыв о нездоровье, шел не отставал задом наперед. Папуша бросила шубу меж бочек и увлекла на нее еле сгибавшегося из-за ноги, обалдевшего от страсти и вожделения Щека.

– Что за шум за стеной? – спросил Щек.

– Тоже лимарня. Здесь по краю одна большая лимарня. И не бойся, все после, все скажу.

Больше ни о чем не дала подумать, никого, кроме себя, не разрешила услышать сладостная женщина. Мужик забыл о ноге, о Пламене, о Длесе. Лежал пластом на спине и утопал душой и телом в горячих объятиях умелой и отчаянной женщины.

Вернувшись за полночь на свою гостевую лежанку, Щек никак не мог вызволить руки из телес склонившейся над ним Папуши. Она прошептала:

– Все спят…. Завтра будь, как ничего не было! – Ущипнула и осторожно уложила, толкая грудью от себя. Мужик тянулся к ней, целовал губы, щеки, крепко сжимал ягодицы и выдыхал с жаром слова:

– Была Папушей, а стала Мамохой.

– Все, я пошла! – проговорила твердо прельстительница и ускользнула туда, откуда пришла.

Щек долго глядел в темноту, потом произнес:

– Вот это да!..

С началом нового дня печенеги зашевелились, показывая воинственный настрой. Готовили что-то, устраивали скачки наперегонки…

Глядевшим со стен на их разъезды было немножко жутковато. Полчища покрывали все видимое пространство. Некоторые из басурман совсем обнаглели, гарцуя на своих животинах близко-близко. Киевляне, даже серчая, не пускали одиночные стрелы: может, отойдут, попугав?.. Тогда печенеги запустили зажженные стрелки поверх зубцов и не думали отъезжать. На стенах ждали, раскачиваясь. Степняки никуда не спешили, оттого что некуда было, да и, наверно, помнили последний бой и побаивались повторять обстрел огнем. Смотрели-любопытствовали, на что решатся защитники.

Осаждающие подходили все ближе. Освоились, останавливались, задирая головы… Если Святослав прискачет на помощь, они из-под стен города запросто успеют сняться, получив сигналы от дозорных. Дозорные – ажно до моря! Загодя дойдет сигнал, так что можно покружить за валом и вдоволь накричаться – для устрашения обитателей Полянского города…

Торговля и мирная жизнь, сношения с соседями на севере и на западе сейчас страдают. А посему русичи имеют ощутимое притеснение: налицо убыток всем делам! Купеческие караваны, не попав в город из-за войны, отсиживаются в глухих лесах. Многие вертаются с товаром восвояси. И русским поэтому со степняками никак невозможно не считаться… Пусть даже придет Святослав, начнет мсту, но, не достав всю степную орду, спеша еще куда-то, умчит по делам, оставив положение неразрешенным, в котором большая польза кочевникам. Пограбили, выпросили что-то, пообещали мир… Старанья и потери степняков не пропадут даром! Они, как и русские, хотят жить своим укладом и, гонимые из Дикого Поля другими дикими народами, желают существовать сообразно смыслу жизни своих предков. Плевать им, что на чужой земле! Ведь они – кочевники: идут-бредут по зеленым пастбищам…

Находясь здесь, в сердце южной Руси, они защищены: с севера – каким-нибудь жиденьким договором и покладистостью простых киевлян, с востока – Днепром и укрепгородками русичей на нем, с юга – бескрайним морем, с запада – переместившимися с того же востока народами…

Печенеги не состояли поголовно из вояк. Умнейшие и спокойнейшие из них перенимали у южных славян культуру обработки нивы и строительства, культуру быта мирного человека и конечно же большой и умный славянский язык. Печенежское дело продвигалось. Их поселения имелись по Роси и Суле, печенеги растворялись в волынянах, полянах и северянах. Никуда они оттуда никогда ни от кого и не собирались уходить, вливаясь в русский народ.

…Еще век русско-печенежское соседство будет представлять собой приобщение отталкивания – иной раз доходя до кипения. За этим веком последует забвение печенегов. Худая память о них сохранится лишь в летописях историков той поры, умолчавших, где и каким числом отметились еще представители сего народа, а главное – откуда взялась такая внушительная численность его? Ведь за то сравнительно короткое время, когда пространство между Днестром и Доном заполонили азиатские народы, Заволжье должно было переварить бессчетную людскую бездну!

Видится лишь одно объяснение этому. Некий из множества народов Востока вышел оттуда с крепким этническим ядром и покатился на Запад, подобно снежному кому, обволакиваясь массой встреченных племен. Добрался в конце концов до мест, где народы создали более аргументированное собственное ядро… При столкновении двух побеждает сильнейший. В те поры ничья была исключением, и оттого проигравшая масса, отбросив части кома и осколки своего ядра, притянулась к победителю. Те осколки, вероятно, сохранили великие народы в порой противоречивых чертах своих характеров.

Докатить свой, скажем так, культурно-обозначенный колоб смогли немногие… Несомненно это подвиг и удача последних. Ведь мало кому удавалось пройти такой толщины буфер, будто губка впитывавший в себя все, поглощавший и изменявший целые народы. И горе было бы русской губке в толще веков, если б не умела она отжать вредный субстрат и подпитаться порцией европейских культурных ценностей из Греции, Польско-Литовского королевства, Германии, Франции… И всегда взгляд на мир, ныне называемый русской самобытностью, помогал устоять, укрепиться, самосохраниться…

…Многодневное стояние печенегов под стенами Киева, наделавшее немало шума, через время прекратилось. Город устоял и готовился встретить вождя, спешившего из-за синего моря, от высоких гор. День возвращения настал. Дикари схлынули. Центральные ворота с радостью распахнули гостеприимные створы-крылья…

Щек, Пламен, женщины вместе с праздничной толпой, состоявшей из всех киевлян, высыпали на стогна, радостно встречая князя, созерцавшего море родных улыбок вокруг. Молодость Святослава скрывалась бронзой болгарского загара. Он скупо улыбался, зная, что это его дружина помогла разрушить кольцо печенежской осады. Без сомнения, он был защитником Киева, даже находясь вдалеке от него, занимаясь на Дунае торговыми караванами из Византии в северную Европу, учреждая мечом далеко от родины законы славянского первенства. Его имя наводило страх на воинственных соседей, даже чрезвычайно могущественных. По улицам ехал победитель. Среднего роста, голубоглазый, плосконосый, с толстой шеей, широкими плечами и стройным станом он излучал крепость и силу. Голова его была обрита, только спереди оставался оселедец. Борода тоже выбрита. Густые, длинные висячие усы скрывали недовольство предстоящей встречей с матерью. Он предвидел ее упреки за отстраненность его от внутренней жизни и проблем Киевского государства…

Щек услышал оклик. Это были поречные. Смеясь, обступили они земляка, удивляясь и выдавая ащеулые шуточки.

– Живы? Ну, вы пропали, пареша, аки шерсть с шелудивой овцы! – перекрикивал гам рыжий Хор-сушка. Гудящая толпа терлась о знакомцев и уходила к горе.

– Что ж один? Видно, малец никак не оторвется от веселой вдовоньки, оставленной тобой за прилипчивость? – Слова Остена неприятно изумили Пламена и его женщин, доставив особое неудобство Папуше. Она глядела на седого мужика волчицей. Внимательный Остен заметил это и точно определил весь круг Щека.

– Что ж молчишь? Где малек? – спросил он, сверкая нестареющими глазами и неприязненно косясь на исходившую укором Папушу.

– Малк убиен в тот же день. Стрелами истыкан. Я поранен был и болел.

Поречные замолчали. Хорсушка, переводя глаза с Длеси на Щека, проговорил:

– Пусть хранит Мор его душу в вотчине своей за чуром…

Остен протянул:

– Да-а… – И ни на кого боле не глядя, ушел в увлеченный люд.

– Ты у них ночуешь? – не отставал Хорсушка.

– И днюю. Ранен я.

– Ничего! Вон какой молодец! – Рыжий хлопнул ладонью по мощной груди Щека. – Ну, скоро мы возвращаемся! Готовься, не пропадай!

– Все мое на мне, лошадка на месте, я готов.

– Покумекаем по отъезду, и я тебе сообщу. Скажи, куда зайти? – Хорсушка пялился на пристроившуюся рядом со Щеком Длесю.

– Моя жена, – предупредил парень.

Премного удивились сестры, а рыжий больше не приставал к Щеку, отвернулся от Длеси и обратился к Хиже:

– Вот это мужик! Наш человек – тур-камень-стать!

Хижа, сначала не поняв, к кому он обращается, а потом сообразив, что к ней, склонила несмотря на годы по-девичьи высокую шею. Хорсушка переглянулся с уводившим семейство Пламеном и откровенно уставился на тело вставшей, как вкопанная, Хижи.

– Подожди-ка, солнышко. Пантуха, где тебя искать?

– В римарне… – процедил Щек.

Хижа дышала, как тесто на опаре.

– Что-то Папушкиного мужа не видно… – Она смотрела в толпу, но слушала дыхание рыжего мужичка, подбирая сухие губы и наслаждаясь близким жаром его немигающих глаз.

– Ляд с ней, с такой деловой. Город-то у вас – любо-лепо! Зато у нас – без войны. Согласись, солнышко, тоже неплохо!

Хижа мяла возле груди длинные пальцы и была сама Ляля. Желтизна лица куда-то исчезла, облизанные губы блестели юностью, голос вдруг содеялся ангельским:

– Когда дружина приходит, в городе тесно. Грязь везде, срамота.

– Да ну их! Как кони в поле – лишь бы от ватаги не отстать! Глянь, рыбка, и под ноги не смотрят! У коня-то складного дум поболе будет… Кстати о конях. Пойдем, веточка, на конюшню, дадим сенца моему рыжему! – Хорсушка с умыслом гладил себя по волосам. Будто не зная, где конюшня, Хижа спросила, томясь:

– А далеко ли?..

Именно в это время к Остену подошел человек в бобровой шапке. Народ на рать он собирал, а в прорыве не был. Государственный муж прибыл в город недавно.

– Славный муже, как твои раны?

Остен ястребом заглянул под мохнатые брови огнищанина.

– Благодарствую, хоть летами не молод, раны – как на звере храбром.

– Да что молодые? Аки соколики, летят на рать, крылами ухая напрасно, а земля неустроена.

Остен тер пальцами бритый по-киевски подбородок. На лице пятнели шрамы старые да свежий – над бровью.

– Предки на дереве едали и золотом платили, потомки на золоте едят, а ветром платят! – поддержал он.

– Величать меня Стефаном. Если ты заметил, я побережник.

– Да видел я не однораз на реке. Есть ли успех?

– Это ладно, что видел. Дело мое трудно, успех ждет и прячет явь свою. На твою волю могу предложить княжью службу, коли есть хотение. Я тоже в службе той. Нужны пособники. Как звери, храбрые.

– Послужить князю буду рад – всегда тяготел к порядку! – Остен выглядел очень внушительно, и слова произносились изощренные.

– Добро, муже, пойдем на гору, там и обговорим дело. Тут несподручно.

– Я готов, лишь оставлю оружие своим.

– Ничего, тебе и с оружием не зазор! Наслышан о вашей дружине премного. Она нам тоже понадобится.

Озадаченный Остен пошел за огнищанином, соображая, что еще известно об их поречной дружине.

– Я знаком от купцов о вашей доброй заставе. Кто у вас голова?

– Никто. Всяк по малу.

– Нехорошо…

Они направились за остатками княжьей дружины к горе, в неплохо знакомые Остену места…

На следующий день к полудню в привратье стали собираться иногородние к отъезду. Несколько тетушек распевали хвальбы слабыми недружными голосами, но от всей души.

Собирались и поречные. Щек стоял с Длесей. Рядом – ее родители в слезах, Папуша с объявившимся мужем. Хижа с Хорсушкой также стояли парой. Странная девица вдруг запросто решила съехать. Родители отказывались понять это, но не лезли к серьезной дочке: двадцать с гаком – уже не молодуха…

Ждали Остена. Он подъехал из города на новой лошади. С ним на степном скакуне – Стефан. Остен громко крикнул своим:

– Отъезжаем! Хорсушка, моего коня забери для бабы своей. В поселке отдашь. Ты еще? – увидел он Щека с Длесей и гнедую – одну на двоих.

– Покорно прошу – не за себя, за клевого парня! Из конюшенки бы вялую вырешку – для дела лучшего… – тихо ходатайствовал перед побережником Остен.

По приказу Стефана какой-то гридин отправился на конюшню. Новый патрон пока с внушением наставлял Остена:

– О бывшем зазря не думай, брось! Доедете до виделки – там прасолы перевезут. Белчуг покажи – и они сробят, не медля. Нет – суди: дружина тебе в помощь. Дале посягай все, чему научен, а там предки дело выкажут. Я буду к вам до паздерника. В дорогу вам вей-ветерок! – громко крикнул Стефан, и конная вереница отправилась по высоченному берегу Днепра, подгоняемая в спину предлетним южным ветром… Доскачут до виделки Днепра с Десной, переправятся и помчат по домам. У всех там свои дела…

* * *

После прихода с капища Гульна отозвала Сыза в сторонку, показав всем, чтобы разговору не мешали.

– Сыз, ты у меня остался один советчик, хочу побалакать с тобой.

– Говори, павушка, подскажу, если соображу, о чем вопрос.

– Што это за слова у тебя такие – «павушка»? Всегда от тебя слышу, а не знаю, чего это?

– Как не знаешь? Говорил я тебе.

– Нет, Сызушка, не упомню. Говорил ли? Ох, потешься передо мной.

– Сказывал и не однако, а ты меня не помнишь, словесам не внемлешь.

– Не помню, – заулыбалась Гульна. – Скажи, впредь не забуду.

– А-а-а, эна… – буркнул старик, отворачиваясь.

– Сыз, послушай меня и ответь…

Сыз уставил выцветшие бельмы в зеленевшие некогда орехом глаза женщины. Она передохнула и начала:

– Светя у меня мужик взрослый, дом блюдет, а посему живет – как мальчик…

Сыз слушал внимательно.

– Вот уж год он никуда не ходит, понимаешь меня?

– Его дело.

– Нет, отец родной, не его, а природы. Устоится он совсем– через срок и башкой переменится! – Гульна ввернула словцо из своей берендейской молодости.

– А у тебя что за словесо – «башкой»?

– Головой, дундырь!.. Не обижайся, Сыз… – всхохотнула женщина и мигом осеклась. – Совсем к старости маковкой дурна стала. Старость – не мед с малиной… – Она усердно потерла ладонью лоб и нахмурила брови. Сыз собирался было уйти после «дундыря», но остался, наблюдая за движениями напряженной бабы.

– Вечером полежим вместе? – вдруг шустро произнес Сыз.

– Ну, додон, тюкну кукой в пашину – становище и осыплется, и не соберешь не крохи!

Сыз – как ни в чем ни бывало:

– Гуторь про парня своего.

– Вот, дед, чтоб с Ярилой не супротивничать парню нашему, пусть Светя возьмет его имя. Добавим к евошнему – «яр». И станет Светояром.

– Макошу не проведешь. Как имя ему поможет? Не отрок уж…

– Поможет! По-другому подумает, наполнится, изменится.

– Изменится да и убежит петушок твой.

– А чтоб не убежал, мы ему Стрешу сладим.

– Куда?

– Туда, дед. Девицей уже стала, во как! Понимаешь чего?

– Не понимаю. Мала она, и видно се по ней.

– Через год не узнаешь – сдобрится везде! – Показала на грудь и бедра Гульна.

– Вот через год и думай! – Сыз был ясен умом и тверд.

– Да через год, дед…

– Рано, и нет случая на это должного. Чего пожарище растаскивать, не затушив очаг? Зови, знай, Светояром. А девке сдюжить его надо будет – сама пойми.

– Окрест девки дюжат.

– Она – наша дочь, чего ей дюжить?

Женщина отошла на задворки. Ее стукало изнутри. Вздыбив волосы трясущимися перстами, она закричала навзрыд:

– Простите меня все! Прости, Стреша, прости, Светя, прости, Макошь! Ноет плохое в нутрях! Не могу я, горе к нам крадется! Боюсь всего… не желаю… вся намучилась! Простите…

Дети бросились к ней, ничего не понимая. Подбежал и Сыз. Гульна всхлипывая, смотрела сквозь всех. Взяла руку Стреши:

– Прости меня, не могу я… Малк мертвый!

– Хватит, мама! – осердился Светя.

– Но Перун татя достанет. Я знаю… – сказала женщина и поднялась. Сыз попросил:

– Цыпки, не отходите от матери, а с тобой, Светояр, поговорить надо.

Все с изумлением уставились в спину уходившего в сторонку старика. Светя посмотрел на мать и пошел за ним.

Наутро Гульна немного оправилась. Ребята подходили к ней и успокаивали:

– Мама, Малк жив.

– Нет, дитятки, видела я, что мертвый.

– Да ты ошиблась, мама, – уверяла Стреша.

– Хорошо, – быстро согласилась с ней Гульна, дабы утешения их закончились. Девчонка льнула к ней, но женщина не посмела ее приголубить. Искренне винилась, но как дальше быть – не знала. Хотела лучше своему Свете…. «Ай да Сыз, остановил меня… Ну, ништо! Подождет сынок, спасите его боги и укрепите…»

Еще один день настал – как ничего не было. Привыкали к имени Светояр. Все новенькое – в охотку. Старшого затыркали паробки: Светояр да Светояр… Он был спокоен, ему нравился добавочный «яр». Ярило весной дает зерну в земле росток. Об этом Светояр знал.

Стреша внимательней стала к домашним. Беседовала с Гульной, представляла, каким был Сыз в молодости. С ребятами вела себя, как взрослая: старалась пересмотреть каждого взглядом. Со Светояром запросто садилась рядом и вела, склоняя головку, разговоры. Он быстро умолкал, смотрел в сторону, а она продолжала тихо говорить. Называла Светей.

– Ладно, егоза, дела стоят… – уходил он.

Парни подходили к матери и на полном серьезе предлагали переделать имена всем. Скоро Ярик обнаружил:

– У меня есть «яр», у Светояра есть «яр», а у Птаря «яра» нет. И у Сыза нет!

Птарь подхватил:

– Зовите меня Ярптар_. Нет – Птар-ял… Нет – Птал-яр… Нет – Птаяр! – смеялся мальчик, по-детски брызгая слюной. Мать весело утирала лицо рукавом.

– Назовем, только подрасти! – И дельно добавляла: – Сыза не замайте! Лучше помогите ему…

* * *

Уставший порядком от долгой дороги отряд, две ночи не спавший, жевавший в седле, приближался по мирной земле к своим домам. Лес по берегу перемежали поляны и балки. Моросил прохладный дождь, не дождавшийся окончания пути. Гостинец раскис, и всадники норовили ехать по зеленой обочине, оставляя после себя от опушки до опушки черную, долго булькавшую грязными пузырями полосу. Промокли, вымерзли…

Женщины еле держались в седле, но понимали, что это – начало новой жизни. Оно будет трудным, но надо терпеть. О том им говорили родители перед отъездом. Обе сейчас вспомнили тот разговор.

Длеся развязала скатку и накинула на плечи сермяжный тулуп. «Тот самый…» – удивился Щек. Вспомнил, как Пламен третьевось умными глазами наблюдал за Папушей с мужем. Потом, улучив минуту, подошел к Щеку и сказал нежданное: «Только, парень, не юли. Что было – так и надо, видно, то не вспоминай!.. У тебя сейчас другая задача: не обижай девку, защищай, жизнь ее береги…» – Знал, что ль, батя все? – Ой!.. А Длесе об том не чутко?..

Он глянул на жену. Та ехала переменившаяся. С терпеливым лицом, упершись руками и взглядом в холку гнедой.

– Щек, шубка намокла, я щас упаду под тяжестью, помоги, сними.

Муж подъехал, свалил на круп Длесиной лошади неимоверно потяжелевший тулуп и вторым движением перекинул его перед собой. Струйки воды потекли с него под кожаные портки – размок паря и там. Седло осталось на Гнедке – подарок Пламена. На нового коника седла не нашли. «Погляжу, как сделан тот ленчик, и сроблю себе. Получше и повыше. Была бы лука – щас бы вся вода под нее ушла…»

Через седла вспомнились ладушки с отцом Длеси.

– Ничего не надь, сынок, лишь береги крошечку! Что-нибудь подберем с матерью вам в дорогу. За Хижу не боюсь – сама огнь-пламень, в укорот рыжему будет. Ух, крепка норовом! Поглядывай там за ними. Рядом живете?

– Верст, по-вашему, с дюжину, можа, чуть боле.

– Ух! Ну, буду к вам когда-нибудь – подивлюсь вашему житию… – Все ж был рад Пламен.

Щек глядел на Длесю: от холода подурнела, но видно было, что девка терпеливая.

Хижа на себя домашнюю также не была похожа. По глазам мужик видел, что ее крепкие мозги под личиной долговязой, угловатой женщины спокойны. Посиневшее от холодной сырости лицо умело сохранить красоту. Брови измученно изогнулись, и Хор-сушка беспрерывно спрашивал о том, о сем. Она тихо, лишь для него, слезливо жаловалась, и он, полный заботы, утешал ее. Рыжеголовый впервые в жизни прикипел сердцем. Остен позвал его, Хорсушка подъехал.

– Ну, рыжий, увяз в мочижине? – смеялся новоиспеченный огнищанин.

– Пора увязнуть. Давно хотел ожениться.

– Давно? Что ж молчал – мы бы тебе подыскали… Ха! Токмо ты, плеша, не кисни! Будь, как клинец, востер. Понял? Ха, вертайся скорей! Девки, выше носы, подъезжаем!

Остен щеголевато по дорожной муляке пустил наметом коня, потом взвил его на дыбки и поехал далеко впереди, глядя влево на Перунов лес… Когда со Стефаном он шел к горе, очень боялся встретиться со знакомыми, но надеялся на лучшее. Стефан начал объяснять:

– Народец в земле вашей имущь, но отплатить не торопится. Ведь боронит дружина пределы Руси, а на то нужны средства.

– Немалые, отче. Жаден наш люд, о спокое не думает, ждет подло, оттого все не так! – поддакнул Остен.

– Так вот, ты знаешь, что мне от берега всю вашнюю землю не видать, и бор мой не велик. Меня ругают, корят день ото дня все боле.

– Ольга?

– И она не рада, но стара уж. Мужи есть вокруг нее. Посмотришь сам – поноровистей будут…

От слов Стефана упругая молодецкая походка пожилого Остена забрыляла.

– Решено покончить с тем неукладом, в земле твоей утворившимся.

– Пора. Смотреть тошно, как чухи жируют за хребтом войска. Сам немало кровушки пролил – был помоложе.

– Зачтется, муже.

– Ничего не надь. Привычные мы. Пособим отчине, как можем…

Подошли к горе. Среди нависавших повалов кондаков, теремов и других строений стояли гостиный двор и торговые склады.

– Вот отсюда мы сплавляем товар. Этот товар лежит в окраинах, как сомина на тле. Попадая сюда, тоже не дает барышей: его надо свезти к ромеям иль на Дунай, иль в неметчину. Вот и задача тебе: собрать дань окрест себя. Бери воск, железо, пеньку – что есть для нас ценное…

Остен думал: «Вот это громадина добра! Жируют киевляне, тучнеют от земли нашей… Эх пожечь бы их, да посмотреть потом – вот хоть на этого делового сусляного колобка! Ишь, собери – и отдай мне!..»

– А ежели платить не станут и пойдут с которой? У нас ведь всяк мечом горазд рубать! Лес зело темен в наших краях…

– На то тебе и голова, чтоб думать. Сразу не взять – и не бери: не торопись урвать. Пусть везут к пристаням, торгуют сами, раж в себе рождая. А ты обязательно мой пошлину в пользу князя. Народ сирый, ничейный, но князю, мыслю, давать будут. Лишь людишек надобно подогнать, чтоб товар пошел… Купцам продавайте, как сговоритесь. С купцов нам и так уже корысть есть! Тебе – лишь досмотреть все по правде и мошну сохранить. Я приеду – заберу. Послужишь, муже?

– Да… Сложно все как!..

Из гостиного двора выходили толпой мытчики, купцы, досмотрщики, дружинники. Все – по каким-то важным делам. Направлялись мимо них. Стефан объяснял, совсем отчего-то скисшему Остену, что Святослав, отходя от Киева, примется карать степняков за наглость, несмотря на какие-то заключенные договоры между воеводами и печенегами. А тем временем торговые ладьи пойдут под прикрытием одесно движущейся дружины по реке до порогов. Там они сойдутся, минуют препятствие – и к морю.

– Эк, Стрибог взъярился на землю и принес бисенка к нам! – встретил какой-то дружинник Остена.

– Иди, баламут, отсель. Какой Стрибог, лапотник? – брезгливо заступился Стефан.

– Чему ты учишь степняка некошного? – не отставал тот.

Остен взялся за меч:

– Сам-то кто ты есть? Не смерди, а то располосую вдоль!

– Располосую… Горяча степная кровь!.. Что, Стефан, это товарищ новый твой, ты ополоумел? – Отходил беззубый кучерявый мужик Остеновых лет.

– Дубина! – отозвался о кучерявом Стефан, когда он ушел. – Не слушай, муже… А что он говорил о степняке?

– А! Спрашивали меня ране за кудри черные: кто мать-отец?.. Ноне уж патлы мои не так черны.

– Не горюй, знамо дело – за Землю выбелился… А што про степняка?

– Помню мать токмо… – Остен не желал этого разговора.

– А отца?

– Отец – он у всех отец. Что из того?

– Да. Уж ты не будь в обиде на меня. Просто из любопытства человечьего еще спрошу. Вы в те поры, я понял, в Киев въехали с матушкой. А откуда?

Остена Стефан начал бесить: очень захотелось колобку вспороть брюхо сусляное… Но сдержался и ответил:

– С Роси… Что, не Русская земля? Чернявых мало из других мест?

– Не ярись. Черные клобуки по всей земле. Дружки вот и зудят на тебя…

Остен обогнал Стефана и, оборачиваясь, добавил:

– Я – чернявый. Оттого ко мне и с перекором! Из дружины даже ушел!

Стефан понял, что Остеном наречен новый знакомец не зазря… А может, такой и послужит, как надо! Ни в дружине, ни в поселке не слыхал о нем ничего худого. Рубака? Так это и надобно.

– Плюнь, дело у нас есть, а прошлое ветром стало.

– На этого пса я два раза плюнул, и третий плюну.

– Ого, ну и сретенье! – Еще один приятель недоверчиво глядел на Остена.

– Ого! – скорчил внезапную радость северянин, угадывая продолжение.

– По делам?

– По ним.

– Ну, боле никуда не пойдем! – глядя в черные остервенелые глаза сотоварища, объявил Стефан. – Дале – токмо светлый княже. Возьми белчуг – теперь ты досмотрщик, служивый.

– Благодарствую, Стефан… – Назвав по имени побережника, Остен пришел в себя и подумал: «Пес догадливый, на гору не повел – стесняется меня. Тебя бы ко мне в Поречный».

– Помни, муже, у тебя теперь колечко, послужи делу верно.

– Да, друже, все будет ладно…

Первыми покидали отряд Щек и его жена. Провожая, свернули всем отрядом к поселку. Из открытых ворот выскочил гладкошерстный песик и по-молодецки затявкал. Всадники, сознавая, что везут худую весть, проехали мимо запутавшегося в лошадиных ногах брехунка. Был бы другой случай – потешились бы копейками над будущим свирепым псом.

Выбежали Ярик и Птарь, высматривали среди комонных братца – от неведенья терялись.

– Где ж Малк? – мямлил Птарь.

– Тебе говорено – мертвый он… – с остановившимися глазами заключил Ярик.

Никто боле не встречал. Сыз со Стрешей смотрели с крыльца. Вбежавший на двор выжля определил нахождение Светояра. Тот под катухом вбивал ногой землю, вывороченную свинками. Осмотрел приезжих, отметил Щека, каких-то молодых баб. Малка – нет… Сжалось сердце. Посмотрел на Остена, Остен на него. Взгляды встретились. У Светояра так забелели серые глаза ненавистью, что Остен порешил завтра же начать свару с этим красивым, сильным, правильным мужчиной. От таких людей ему жизнь не мила.

Хорсушка подъехал к Гульне. За ним встал Остен и молча смотрел в мутные глаза женщины. Рыжий извинялся:

– Прости, мать, так вышло – не уберегли мальца, попали в кашу…

К ней подъезжали огромные кмети и по-детски объясняли:

– Шли под нами, как вышло се – не знаем…

– Врубились колуном поганые, прям по нам…

Из толпы выехал пожилой Усь, внимательно следил за всем. Слез с коняки, не выдержав слишком заметных над собой усилий женщины, показывавшей презрением, что все решилось еще в тот их наезд. Подошел к молчавшей матери, пригнул кудлатую, бородатую голову и поцеловал за мужество в плечо. Гульна не шелохнулась.

Поречные отъехали. К Гульне подошла Длеся и что-то сказала. Гульна ничего не слышала, почти не дышала, горше горького глаза смотрели над лесом.

Щек подошел к Свете.

– Ярик сказал, что ты теперь Светояр. Ну так здравы будем, Светояр.

Братья обнялись, посмотрели в очи друг другу.

– Как жив-здоров, брат? – спросил Светояр.

– Благодарствую. Знаешь, Светя, тебе надо сниматься с места.

Понимающе помолчали, глядя на сидящего Сыза, Стрешу, уводившую Гульну в дом, на не знающую, куда податься, Длесю, братьев.

– Остен нежданно окреп властью – не даст тебе житья.

– Посмотрим.

– Хо, посмотришь… Задавит, давно хочет.

– Здесь мой дом.

– Откуда выжля?

– Были в Перуновом лесу. Бегала там, мы с паробками и словили.

– Добрый будет – небольшой, но злюка. Иди-ка сюда, фью! – Щенок, нюхая землю, нерешительно подошел. – Где Светояр? Лихой, где Щек, а? – спрашивал гость, и пес признал его своим.

Вечером сидели дома всей семьей. Сыз завороженно уставился на Длесю. Он спрашивал, она удачно отвечала. Щек молчал – ждал от Гульны или Светояра первого слова. Но они не знали, о чем говорить. Гульна поглядывала на Длесю и Стрешу. Ярик с Птарем по-взрослому перешептывались.

– Что там Остен к нам имеет? – спросила у Щека Гульна. Все замолчали.

– Остена посадили в наши края досматривать за данью. Меня приобщил к себе – у него теперь воля на все.

– А что, и мы ему должны платить? – спросил Светояр.

Длеся внимательно смотрела на красивого, строгого Светояра. Гульна была рада такому вниманию к сыну, Стреша – нет.

– Платить-то не ему, а в княжью казну. И не нам, а имеющим торг.

– Кто ж его поставил над людьми? – выспрашивала Гульна.

Тишина. Щек не отвечал – ведь это был не вопрос. Не понимавшая, в чем дело, Длеся сказала:

– Такой муже – справедливый и добрый…

Молчание не прекратилось, и девушка сильно смутилась. Встала:

– Щек, где наши узлы?.. Ах, вот! Привезли вам гречи и жита. Этого здесь, Щек говорил, нет. Где тут мельничка? Я все сделаю…

Гульна весело посмотрела на Щека и пошла за ступкой.

– На, девочка. Мельнички у нас нет, эдак сдобней… – Она добродушно улыбалась, и девушка смутилась снова. Засыпала в деревянный кряж пшеницу, примерила к руке увесистый толкач:

– У нас энта штука тоже есть.

– Ну, теперь привыкай к нашему. Стреша, иди-ка помоги. Щек, вставайте со Светояром и готовьте заставку к спаленке. В дороге-то не спали?