Текст книги "Первый великоросс (Роман)"

Автор книги: Александр Кутыков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Она сидела на скамье, как большая тряпичная кукла со вставленными вместо глаз сухими коричневыми косточками абрикоса. «Ой, горюшко мне лихо! Потому и утешает меня дед…» – доходил до нее смысл Некошиных слов.

– Раны не смертные, проживет целый век… Пусть поохает-попоет. Не надо ему спать – кто знает, сколько кровушки истекло? Поди и много, но не смертно…

Ишь, слушает, велетень, вежды закатил… Куда полез – голова еловая? – Некоша словами выпускал наружу напряжение. Сыз, услыхав в голосе Некоши нотки брани, встал и, бесшумно пройдя мимо лежавшего Свети, спросил:

– Гульна, ребята бегали на двор – не слыхали: может, Щек где-то рядом?

– Боже, Сыз… – закрыв лицо ладонями, взмолилась женщина. Сыз вдруг ожил и вперился странным взглядом в друга-старика.

– Посадим в смотровую на верехе паробков – пусть кричат до утра! – предложил он. – Пущай кличут – авось какое-то ему спасенье… А может, уже и лежит у ворот… Объеденный… Забвение…

– Замолчи, дурак! – очнулась Гульна. – Заночует он у поречных…

Но от ее слов никому легче не стало. Всем было муторно и больно.

В тишине, объявшей дом гробовым знамением, никто не обратил внимания на севшего на край скамьи Светю. С нытьем и натужным старанием он держал свое большое тело, чуть опираясь на упертую в лавку руку.

Гульна пустив первую слезу, утерлась, но вдруг вздрогнула вся, и полились ручьи из ее черных глаз опять. Стреша подошла к ней, обняла, склонила к плечу головенку и стала гладить пальчиком бурое пятнышко от пики Птаря на подоле тетки. Женщина перевела глаза на руку девочки и зарыдала в голос.

Через силу привстав и прислонившись спиной к печи, Светя громко запел песнь киевской дружины, слышанную от отца. Ребята таращили на него изумленные глазенки. А он выл и выл, собирая силы, пока этот вой не остановил материнских рыданий-причитаний. Рявкнул в последний раз и со стоном повалился набок. Через минуту он уже спал, подергиваясь. Когда хватала трясучка левую ногу, порванную волком, глухо постанывал…

* * *

Поречный раскинулся вдоль течения Десны. Походил он на небольшой городок. В то время на Руси часто возникали такие. То там, то сям какой-нибудь князь или старшины рода отстраивали себе обиталища, сторожевые крепостцы, перевалочные стоянки, заставы…

Поречный отстроился сравнительно недавно. Молодой повеса Лыть выбрался из радимских лесов в северские земли, чтобы мир посмотреть, себя показать да утешиться каким-никаким делом. Устроился в полк к одному из северских князьков и стал промышлять с этим полком обыкновенным разбоем. Любимая забава тех лет– свары с соседями. Если везло – бывали с добычей. К сильным не рыпались, выбирали того, кто послабей.

Однажды, став уже близким советчиком своего князька, надоумил его Лыть пойти в радимские леса. Места там были ему знакомые, и татьба сулила быть удачной да пустяшной – в смысле возможного отпора. Но то ли не просчитали чего-то, то ли Стрибог от них отвернулся, но северян радимичи побили. Мало того – рассыпаясь бегством, заблудились в незнакомых местах несчастливые тати, кляня на чем свет стоит тупоумного выблядка Лытька.

А Лытька, очухавшись, с перепугу перед неминуемой расправой, не будь дурак, жиганул по знакомым местам в городище отставшего князька. Огляделся – обогнал всех до единого. Наплел небылиц, что, окруженные хитрым неприятелем, воины погрязли в калуге и мочижине, а он, как знаток тех земель, примчался за помощью.

Ратных в городке не осталось. Чтоб набрать соседских воев, взял Лытька калиту серебра да находившихся при казне гридей – человек пять, не более – и двинул обратно. Крутился все время при калите – командовал, советовался, где скорее набрать дружину. «За ценой стоять не станем!..» – звучно оглашал свое решение ни о чем не догадывавшимся гридням. В первый же удобный случай – смылся с богатством и с концами.

Полгода бродил, как зверь, по лесам. Удалялся, приближался, плутал и путал следы… Зароет мешок – отроет…

Оборвался, одичал… Пару раз едва не лишился своей добычи. Однажды потерял место хоронушки. Нашел… Как-то заплатил берендеям ногату за недельный постой, потом договорился еще пожить. Пошел за монеткой – учуял хвост! Все понял и смылся. Через время вернулся, взял мешок и долго-долго бежал…

Остановиться, осесть требовалось уже позарез. Организм не мог выдерживать неимоверные нагрузки этакой беготни и лишения одинокой жизни. Лыть мучился тяжелыми раздумьями: «Вернешься – убьют… В чужом месте богатство покажешь – ограбят и тоже убьют… Одинцом не прожить: малая хворь – и смерти без помощи не миновать…»

Тут и подвернулись ему на границах Полянской и северской земель две семейки – худые да робкие. Назвался Лыть где-то услышанным странным именем Агафон и предложил хозяйствовать вместе.

Говорливый мужичок понравился нелюдимым хуторянам. Ко всему тому водились у него и денежки.

Прожили вместе год – купил всем платья, платки, порты, железо в хозяйство…

Шло время дальше. Приставали приблудные парни и горемычные мужички с бабами. Успокоившийся Агафон всем давал занятие и прокорм. Скоро превратился он в обстоятельного главу рода. Странно только, что своей семьи не заводил, на игрища блудные не хаживал – лишь парней бедовых все расспрашивал, что да как…

Вырос из хуторка поселок. Внутри городьбы семьи жили сами по себе, но слушались команд гридней Агафоновых.

Помер Агафон, полжизни не прожив, и тайну свою рассказал незадолго до смерти лишь ласковой и верной псинке да смазливому, чопорному на людях гридню…

* * *

В отличие от сиротливого двора Ходуни Поречный поселок весь день стоял с открытыми воротами. У восточной стены, что возле берега, приткнулась смотровая вышка. «Как же выглядит большой город – например, Чернигов, Киев?» – подумал Щек, вкатываясь на подуставшей лошади в распахнутые двустворчатые ворота.

Обрадованная нежданному занятию, подлетела с тявканьем собака и, недолго выбирая между возницей и лошадью, пристала к скотине. Гнедая, чуть отклонив морду от приставучей псины, не спуская с той выпученных глаз, рысила по задымленному Поречному, забыв об усталости от неблизкой дороги.

Население Поречного размещалось в десяти – двенадцати избах и в двух теремах, больше схожих с высокими бараками. В одном из них пребывало скопище так называемых дружинников. Управленцев. Ражие мужики здесь дневали, чинили кольчуги, оружие, сразу же его и опробовали, метая в стену ножи, топорики, стрелы. Потому-то первый этаж терема-казармы здорово смахивал на оружейные мастерские, в коих слышались ругань, стук и грохот. Тут же шастали девки и бабы неопределенного рода-племени, которые на стоявших в углу столах возились со стиркой и штопкой. Время от времени выслушивали они от мужиков откровенную похабщину.

Второй этаж служил спальней. Даже не спальней, а повалушей. То есть весь второй этаж был грандиозным лежбищем, в самом углу которого имелась небольшая комната. Там расположился главный казначей. Где находилась казна – не ведал никто. Казначея так и звали – Козич, что означало «кошель с деньгами». Главой поселка его трудно было назвать, потому как в жизнь его он не вмешивался, разговоры задушевные ни с кем не вел и не мешал дикой вольнице Поречного. Здесь, в главном тереме городка, среди обитателей первого этажа и обретался искомый Остен.

Оставив во дворе упряжку вместе с копьем и тявкающей собакой, Щек вошел в длинные темные сени без пола. Размятая ногами земля пахла прошедшей осенью. Определив загодя на уличном свету, сколько идти по темноте сеней, затворил за собой дверь, как была: плотно-плотно – ни щелочки. Выставленной вперед рукой уперся и открыл вторую дверь. В помещении было сыро, тепло и туманно – как в предбаннике.

– Здравы будьте, люди добрые! – крикнул от входа, отбил с теплых кирзовых сапожек налипшую грязь сеней и переступил высокий – до колен – порог.

Сидевшие и лежавшие близко к дверям уныло поздоровались. Остальные, вероятно, не заметили в монотонном шуме гостя. Щек увидел вдали Остена и пошел к нему, спотыкаясь и дивясь на мужиков, тормошивших в руках ремешки, ножи, веревочки.

– Здорово, Остен.

– Здорово, человече… – удивился приезду Щека крепкий костистыми плечами, чернявый с проседью средних лет красивый мужик. – Чего это ты надумал, милок? – спросил он далее, быстро оглядывая товарищей, обративших внимание на незваного ходока.

Не дожидаясь приглашения, Щек тяжелой фигурой ухнулся подле какого-то молодого парня и, стараясь быть похожим на остальных, кряжисто разбоченился.

– Видно, морозцем осушило твое безмездие, аль не радый? – нагло спросил Щек.

– Чего-то ты шустрый сегодня… Случилось что? С чем пожаловал? Вдруг и стану радый.

– Ни с чем. На вас поглазеть, на достаток жизни вашей, коей око мое завсегда прельщается… – Приезжий ненавязчиво оглядывал помещение и обитателей его. Остен лучисто улыбнулся кому-то.

– Живете, хлеб жуете? – вновь заговорил Щек, и голос его выделился наконец в общем гомоне. Близсидящие мужики вопросительно повернули головы.

– А хлеба у нас до сыти. Поселяне стараются – чего ж не пожевать? – вяло ответствовал Остен, и так же вяло любопытные отворотили головы. Нужный диалог не мог начаться из-за множества ушей, и вскоре хозяин, после пары-тройки обыкновенных фраз, предложил:

– Пошли на полати, покалякаем…

Остен пошел вперед, волоча за собой тяжелый меч в сыромятных кожаных ножнах. За ним встал гость и, оглядывая суетящихся баб у пристеночной печи, последовал за ним.

Туманец полатей первого этажа, пахнувший вареным луком, перемешанный с дымом, сменился холодком лестницы и затхлостью душной повалуши, вонявшей бараньими шкурами и грязными человечьими телами. Зайдя в спальник, Остен сел на застеленную шкурами лавку и подозвал Щека, засмотревшегося на любовные игры голых бородатых мужиков с вялыми бабами.

– Оставайся, хошь, погости? – язвенным вопросом подначил хозяин покрасневшего Щека.

– Хоть до весны! – медленно ответствовал тот, успев два раза сглотнуть слюну.

– Не красней, не красней, друже! – засмеялся Остен.

– Ты в исподнике, а я в зипуне. Уварился.

– Так и раздевайся! – хохотнул чернявый мужик. – Напротив видел теремок? Там детишки общие и нарождаются. Сходишь через два годика туда, выберешь своего, если узнаешь! – не унимался мужик.

– Твоих бы не забрать – поди, их там немало?

Карие глаза Остена покрылись мучной поволокой с радужным отливом, но сам продолжал скалиться.

– Моих там нету. Мало ли у нас чернявых мужиков и баб? Разбери – кто чей? – Рот Остена стал содрогаться непонятным переживанием. – Робичичей плодим – при вольных отцах! – понизил голос до шипения озлевший вдруг мужик. Он набрал воздуха, сел в пол-оборота к гостю, чтобы тот не видел тихого бешенства на его лице, задрал в потолок нечесаную морду и стал отрывисто сдуваться звуком кузнечного меха: «Ну-у-уфф…»

Щек не очень понял смысл его переживаний, но, заглянув в совсем почерневшие глаза собеседника, поколебался; с чего это Остен так растрогался и будет ли решаться тот вопрос, с которым, в общем-то, сюда и прибыл Щек? Вспомнил, что в поведении странного мужика всегда обнаруживалась некая загадочность. Захотелось хлопнуть смолкшего косматого дядьку, внезапно выпавшего из разговора, по плечу. Но памятен был случай, когда ждущий ответа Щек в запальчивости схватил одной рукой Остена за грудки: длиннорукий мужик, поймав парня за чуприну, в мгновение ока промял его до души и, как узелок с сушеными костями, остервенело хрястнул оземь. Опрокинутый Щек тогда почувствовал, как пахнут кровь и сыра земля одновременно, а заодно проверил, что невозможно не только вывернуться, но и шелохнуться под сильным телом взбесившегося мужика.

Вопрос был о тайне кончины матери, о туманности того случая и о странных обстоятельствах, ему сопутствовавших. Закрадывались в голову Щека ужасные идеи, связанные с тем происшествием. Остен после сказал – дескать, все, что знаю, непременно поведаю. В запальчивости не мог Щек понять: если что-то известно о кончине матери, то почему надо доныне молчать?..

Сбитый с толку гость не стал спешить с делом, ожидая, что чудаковатый мужик сам начнет о главном. Отвернул взор в то место повалуши, где развалившийся на бараньих шкурах рыжебородый веселый мужлан, лежа на спине, натягивал лук, облокотив его о пузо полуголой, тучной бабищи. При этом локти его тонули в ее огромных бесформенных грудях. Он метил в подвешенную на стену безобразу, которая напоминала то ли длинношерстного медведя, то ли лесного разбойника.

– Ну, костлявый, потише локтищами-то! – томно шепелявила баба и ворочала взлохмаченной головой на груди огненно-рыжего стрелка.

– Чу, вереда, не толкай! – отпуская стрелу, присвистнул тот над ухом лежавшей на нем. – Фьють! Лови, топтыга! – Стрела сорвалась, запрыгала по полу и плашмя ударилась в стену под чучелом.

– Шавуечек, шавуек! – Захохотала, переворачиваясь и перекатывая мясистые формы, бабища и пухлой ручкой принялась тягать рыжего стрелка за бороду.

– Говорил же – не толкай! Лежала б спокойно – не сдобровать косолапе! – Мужик крутил огненной бородой от нешутейной боли, потом одернул пухлую ручонку, взбрыкнул и оказался сверху. – Ну, теперя шевелись, как хошь!..

Остен за спиной Щека недобро вздохнул, проследив взгляд гостя.

– Молодо-зелено.

– Брось вздыхать, как ночной пугач. С делом я к тебе, а не хочешь баять – пойду совсем! – не выдержал парень перекошенных поз и досады пожилого мужика.

– Какое еще дело? – спросил Остен, будто перестав соображать вовсе.

Щек встал и пошел к двери мимо тешившейся парочки.

– Вот тебе дело, вались рядом! – оскалился в спину съехавший некстати Остен.

Щек, не оборачиваясь, заглянул в заведенные глаза толстухи, зыркнул и на колыхавшиеся, разъехавшиеся по ее бокам груди. Где-то в углу хохотали над сказками какого-то мужичка несколько баб.

– Вались! – снова взвыл петушком Остен.

Расстроенный неудачным приездом, Щек прошел через вкусно пахнувшие палаты первого этажа, минул темный, чавкающий коридор сеней и вышел, следя грязью, на улицу. Лошадка стояла, укрытая кем-то холстиной, и на спине ее начинал собираться небольшой сугробец – от медленно падавших хлопьев снега. «Сколько же времени я пробыл здесь?» – обеспокоился парень.

Он сдернул попону. Снег свалился под и без того порядком заваленные ноги кобылы. Бедное животное очнулось, но радости не выказало. Застоялась. Замерзла.

«Небось, мать также мучил, такие же представления устраивал?..» – подумал Щек недобро про Остена.

И все равно что-то тянуло к злому мужику-лицедею.

«Небось, и мать тоже тянуло… Ведь из стольких мужиков выделила его и бегала именно к нему… Горемычная моя матушка!..»

Жалость к матери душила Щека слезливым нытьем в груди.

«И он ведь тоже, выбрал ее. Ездил к ней на свиданья в неблизкий путь. Любил, что ль?.. Почему же мамка не ушла к нему: со мной, паробком, или без меня?.. Может, побоялась суматохи этого странного, бесноватого теремка и не находила себя в нем? Может, не отважилась покинуть братнее гнездо? А может, не решалась сойтись всерьез с припадошным?» – раздумывал над давним Щек… В сердцах замерзшему животному сообщил:

– Дурак – это точно! Дурбень!..

Но кто знает: из-за этого ли моталась Ростана? Все те годы была баба между небом и землей, между обязанностями перед семьей и большой женской любовью, между неустроенностью и бедой. Причину, конечно, знал лишь Остен. Поэтому и убивался воспоминаниями – сознавал свое дурное участие, оттого душевно разлагался и паясничал.

Влюбленная, не напившаяся досыта мужней ласки Ростана сердечно жаждала, требовала, умоляла забрать ее и Щека, сорваться из Поречного, укатить, осесть, прижиться и долюбить друг друга где ни то в тиши… Остен обещал много и горячо – верно, и взаправду готовился съехать, но ждал, пока отяжелевшая Ростана разродится дитем. Потом – когда Стреша подрастет для дальней дороги… Потом старики отстояли Стрешеньку у зашатавшейся в жизни Ростаны и бесноватого Остена.

Ходуня объявил особое положение в семье малышки – отметил решительно, как свою дочь. Остен поутих немного, к тому ж беспокоясь о взрослеющем парне – не стал бы преградой…

Ко всему прочему, любовники будто вовсе двинулись – потеряли покой и меру всему: Ростана стала одна ходить даже зимой к Остену, начала на него покрикивать, сетовать ему на то, на это… Возвращалась домой здорово битой и будто ошалелой от любовной неустроенности.

Ходуня и поддерживал по-человечески сестру, и поругивал, а случалось и злился. Но ничего не менялось. У домашних сложилось впечатление, что любовники любились и дрались одновременно… Так – через луканькины пляски – все и продолжалось – до того самого черного дня…

Над Поречным уже совершенно нависла ночь. День, в общем-то, заканчивался, когда Щек приехал в Поречный. Минул час – и вот уж темень нависла… Щек осмотрелся вокруг и понял, что времени на обратный путь уже нет. Решил остаться на ночевку в Поречном.

Отцепил небольшие саночки от лошади, вывалил из них налетевший снег, стукнул оземь, вытрясая дочиста, и поставил в темные сени – к стенке набок. Увидев небольшое скопление народца у второго теремка, взял копье и лошадку под уздцы да и направился к ним, чем-то озабоченным.

– Застала меня ночь в вашем поселке, нельзя ли согреть мою выреху? – спросил круглолицый мужичек стоявших возле подъезда ко второму терему. Быстрого ответа не последовало. Но объявился все ж хриплый юноша моложе Щековых лет, который, беря лошадку за уздечку, произнес:

– Давай, согреем… Доброму человеку можно и помочь…

Щек едва различал лицо молодца, но был весьма подкуплен его отзывчивостью.

Люди, стоявшие у подъезда, вошли в дом, о чем-то разговаривая. По голосам было слышно, что собрались все женщины. Хрипатый, перехвативший лошадку, повел животное к одрине неподалеку. Щек, шедший с копьем на плече следом, определил, что в строении, куда они направлялись, находилась конюшня и – по характерному запаху – с немалым количеством лошадей. Он не впервой ночевал в Поречном, однако о конюшне на отшибе знал понаслышке.

Парень отворил воротину и, привязывая лошадку к коновязи, сказал:

– Там сено в углу…

Щек поблагодарил и двинулся вдоль парящих в лунном свете стойл. Взяв охапку, крепко обжал ее, чтобы была побольше. Бросив теплое даже на морозе и терпкое сено к ногам лошади, хотел было возвернуться к сеннику – дабы и себе ночлег устроить, но услышал тот же хриплый голос:

– Пошли, браток, тебе устрою ночлег.

– Я здесь до утра перебуду, а завтра пораньше съеду.

– Мороз бьет, паря. Здесь шибко не разоспишься! Айда со мной.

– Ничего не надо, спаси боги тебя, а я спать не собираюсь! – благодарил и заодно предупреждал дальнейшие уговоры Щек.

– Ну, как хочешь, паря… – в хрипотце отрока сквозило удивление. Не произнеся больше ни слова, закрыл он ворота.

Щек пробрался к большому навалу сена в углу, но ощутил сильный сквозняк. Подхватив хрустящий пук, пошел к пустующему стойлу и стал стелиться там. Бросил сено на заиндевелые пронавоженные жерди и двинул еще за охапкой. Навалив порядком ароматной подстилки, отправился к стойлам, сорвал с угрюмых лошадок две холщевые попоны, что были без ивереньев, и выстелил себе завидную лежанку. Завалившись, достал из-за пазухи толстенную, уже початую лепеху ржаного хлеба, начал коротать время до утра, кусая редко, при этом плотно прижимая губы к хлебцу – дабы ни одна крошечка душистой, вкусной лепешки не минула рта.

К утру, совершенно остыв, Щек выбрался из логова, потрогал копье и глянул в широкие щели сенника. Темно… Светать не начинало… Замерзший парень постучал заиндевелыми кирзушками по стойлам: звенели. Дремлющие лошади настороженно зафырчали. Вырвавшийся из их ноздрей пар показал, что, по сравнению с часом приходом сюда, сейчас посветлей.

Вернув попоны на спины обкраденных лошадок, мужичок с сеном бывшей лежанки подошел к своей гнедой. Та, видно, порядком измучилась холодом, проникавшим зябким облаком от ворот. Понурив голову, она судорожно втягивала-подбирала ноги.

Парень свалил сено, размашисто побил себя руками, приоткрыл воротину и высунулся по пояс на улицу. Холодный, сырой, терпкий запах конюшни сменился вымерзшим досуха, ничем не пахнущим воздухом улицы.

Предрассветное небо бледнело. Над некоторыми избушками начинал взвиваться плотный, белесый дым, обещая скоро наполнить улицы жилым ароматом. В двух больших теремах, видимо, лучше избушечек державших тепло, шевеления не было слышно.

Лошади в стойлах сонно жевали. Похрустела и гнедая. Щек вывел ее и отправился в путь, ведя лошадку на поводу.

Он шел быстро – грелся. За ним ступала скотинка, покачивая головой, готовая перейти на трусцу.

Чуть посветлело. Щек подошел к первому терему. Обходя его вокруг, обнаружил множество малых дверок с промазанными глиной косяками. Выходы на случай пожара. Сейчас все они были наглухо закрыты и ждали своей надобности. «Не закрыты ли, часом?» – подумал согревшийся в движении мужичок, дергая за ухо воротины сеней. Дверь не поддавалась. «Закрыты, некошный их тут всех защекочи». Дернул, что было мочи. Треснула и поддалась – просто примерзла.

Забрал санки, бросил в них копье, подцепил, но не сел – холодно. Мялся до ворот пешком. Ворота закрыты на два засова. Рядом – ни души. На вышке тоже никого – ничего не углядишь по такой-то темени. Сторожа у ворот– словно вымерла.

Тишина. Все настойчивей пахло дымком, завивавшимся в светлеющие небеса.

Взялся за засовы – заледенели. С вечера обильно политые водой, составляли они теперь с воротами единое целое. Рядом обнаружилась громадная киянка. Щек взял ее и с размаха крепко шандарахнул по засовам несколько раз – «Бем-бем-бам!..» Лед отбил, а из сторожки высыпали охранники с обнаженными мечами на плечах и кинулись к раннему страннику. Парень бросил деревянный молот и пал ниц, громко объявляя:

– Это я!.. Приехал к вам вчера!.. Ночевал… Сейчас – домой! – Лежа, поглядывал на смертоносные мечи, все же готовясь увернуться и отбежать.

– Спокойно, браты, это мой людин! – прозвучал голос Остена. Сторожа начала расходиться. Остался один Остен. Щек поднялся с колен, отряхнул снег, срывающимся голосом посетовал:

– Убьете – много не попросите!

– Твое счастье, парень, что руки-ноги не пресекли. А могли и головенку с плеч!

– Да, говори вздорное! Одного, да лежачего – не посекли бы.

– Ради острастки поселянам. Хрясть под маковку – и на показ. Тут у нас недавно висел один – ворон пугал. Тож думал – вздорное! – Остен чувствовал себя весело и бодро.

Странный, однако ж, мужик: стальной клинок, кажись, и не собирался убирать… Щек поостерегся опасного разговора. Тяжело дыша, он скинул засовы на землю, открыто косясь на стража. Тот молчал. Щек вывел лошадь, демонстративно изготовив копье, сжал его торч и, зайдя с другой стороны саней, отворотил нос от недавнего подельника. Не ожидал он такой остуды в общем их деле… Вышел, обернулся. Остен ворота не закрывал – хлестко смотрел в спину отъезжавшего. Щек хотел что-то сказать, но открыто гулявший вне городища ветер выстудил все слова нужные.

– Ну, пока… – отнесся к замерзшей Десне и дальше – к лесу.

К полудню саночки Щека выехали на равнину перед их домом. Ржаной хлебец был съеден, и отчетливо давал о себе знать зверский голод. Более суток молодец перебивался закаменелой лепехой, принесшей столько удовольствия, скупой, но доставившей единственное приятство в этой бестолковой, все перечеркнувшей, поездке. «Остен – баламут… Зачем только призывал отколоться от семьи двоюродного брата, забрать Стрешку? Зачем?.. Что с ним приключилось? Помрачнел умом? – Мало похоже, не верится – он всегда был таким… Горе свое эдак разгоняет, непутевость?.. Но в Поречном ему слова поперек никто не молвил. Видимо, уважают его за что-то… А горе он, получается, все на меня вынес… Свалился на мою голову… Как быть-то теперь?..»

Вот и дом. Тупым концом копейка громко постучал в воротину:

– Эй, открывайте! Это я, Щек!

– Ты один? – послышался голос Некоши.

– А то с кем? – буркнул Щек отрывисто и уверенно.

Пришлось ждать, пока старый расколупается с засовом. Ворота отворились, скрипя и прыгая на железных навесах.

– Заждались, милый, заждались! – лупя глаза на парня, объяснялся старик.

– Пока тебя не было, у нас тут беда злоключилась! – добавил откуда-то из-за спины появившийся суетливый Сыз.

Щек недобрыми догадками перебрал всех домашних и ужаснулся: «Лишь бы не Стреша!..»

– Щек, наконец-то ты вернулся! – проголосила всегда брызжущая радостью девочка.

Брат вытянул десницу вперед, предлагая сестре подойти. Девчушка подбежала и прильнула щекой к родной груди. И здесь Щек верно решил, что беда произошла со Светей.

– Что стряслось-то? Говори!

– Щек, гляди! – Возле одрин Малк и Ярик показывали на распятую волчью шкуру, копьецами поколачивая заиндевелую скору.

– Тыкайте тупым, не проткните, у-у-у! – негодовал Сыз.

– А она и так с иверешком, эва! – Малк лез пальцами в колючую на морозе серую шерсть.

– Снег бы счистили – этот, бурый. Да курям бросьте – то-то радость им будет! – Сыз вполоборота косился на красноватые комья дорожки на пути к сходням.

Щек, заинтригованный представлением, освободился от счастливой Стреши и быстро пошел в дом. За ним бежала и девочка.

– Светю волки погрызли! – выпалила она в спину.

К порогу навстречу выбежал Птарь:

– Светю волки изгрызли!

– Покусали руку, ногу и голову! – поддакнула егоза; в голосе ее сквозило заботливое придыхание. – И лицо надулось пузырем! – Личико самой Стреши при этом сообщении закаменело.

– Да, пустите ж! – Щек двинулся к печи. Там, на лавке, лежал Светя, еле подняв для приветствия руку.

– Кушать садись, Щек! Устал, поди, с дороги… – Сидевшая возле сына Гульна встала и, произнеся это, отвернулась к печи – достать теплый кулеш.

– Привез сторожка? – пересохшими губами поинтересовался Светя, и Щек только тогда вспомнил, что напрочь забыл про собак!..

– Нет, не привез… Не видел ни одной… Хоть бы гавкнула какая – я и вспомнил бы… – повинился широколицый, быстро проходя к столу.

– Была бы у нас псинка вчера хоть какая, я бы вороту не раскрыл. Она бы волков учуяла и мне знать дала.

– Ну, ко вчерашнему вечеру я никак не успевал! – садясь за теплую снедь, пояснил Щек. – Ты-то что за воротами делал? Иль решил средь волков брехунка выбрать? А они-то, чай, не лают, ха! – Одновременно Щек смотрел, что большая лепеха никак не рвется в руках женщины.

– А вот спроси его, чего он там искал? – ругнулась Гульна и, расстроенная, брякнула перед Щеком растерзанную паляницу. Раненый молчал.

С нарастанием обессиливающего жара в больном теле левая нога с отошедшим от кости мясом одеревенела и перестала ныть вовсе. Жар, мучивший Светю, не позволял ему много говорить, но, благодаря тому же жару, не так горели другие раны и не слишком остро воспринималось общее бездеятельное положение. Раненый тревожно задремал, убаюкиваемый одной мыслью: «Чего же Щек без собаки?..»

– Гульна, я лягу посплю, – поев, сказал Щек. – Всю ночь глаз не сомкнул.

– Где ж ты околачивался? В Поречном не был, что ли?

– Был, да не до того пришлось… – виновато хмыкая носом, вроде как извиняясь за внеурочный сон, мужичок залез на печь. – Завтра можно еще разок съездить. Лишь бы день погожий выдался…

Гульна глядела на спящих ребят, и сердце ее робко радовалось. Оба дома. За Светю переживала очень. Надеялась, что обычным ходом жизни превратится он в главу рода. Но существование рядом Поречного, который при выборе места на берегу большой реки мыслился некоей опорой для их семейства, защитой от ватаг разбойников и проходимцев, шатавшихся по северским лесам, теперь уже несколько лет служило источником разлада среди них. Одинокая Ростана отвергла ухаживания Сыза – тогда еще довольно крепкого, но, правда, и странного мужичка – и нашла себе утеху в Остене. Был он, видать, внимателен к ней, вот она и рассказывала ему про семью, про жизнь, про отношения в своем кругу… Непременно что-то рассказывала. А то с чего бы Остен, встретившись с Ходуней на капище, вел бы себя так вызывающе надменно? Объяснял, кивая на Ростану: что, мол, баба у вас одиночеством мается, страдает без мужа? Отдайте ее мне, а то заблудит и сгинет без пользы на бесовских игрищах…

Заботливым поначалу показался чернявый красавец покойному Ходуне… Помнится, он ответил, что совсем не против такого выхода для сестры, но Щека им не отдаст. Остен и слышать ничего не хотел: с парнем поедем на новое место обживаться!.. Ходуня повторил твердо, что про племянника пусть забудут, а сестру, если она того желает, он отпускает на все четыре стороны…

После того случая в семье и пошел потихоньку раздрай. Ростана никуда не ехала, а мальчик здорово переменился. Мамка-то, конечно, все ему со своей колокольни объяснила.

Ах, Ростана… Верила чистым сердцем, что уедут они и будет у пацаненка кроме мамки и папка. И мальчик радовался, что станет во всем Свете вровень…

Глядя на спящих мужичков, Гульна вдруг почувствовала, что Щек обязательно уедет, но как это случится и как отразится на их благополучии, на жизни ее мальчика, сейчас такого беспомощного, она не ведала.

– Щек как храпит!.. Где ж он был? – промолвил очнувшийся Светя.

– Не знаю, ох…

– Что-то не ладится у него с Остеном, похоже.

– Да с кем у того баламута ладится? Никому ничего хорошего он не сделал! Лишь словеса треплет, как ветер полевую траву.

Помолчали. Щек ровно сопел. Светя попытался привстать, но закружилась голова.

– Лежи, сынок, не торопись вставать, отдыхай.

– Пса бы… Сидим здесь, как слепые. Не торчать же до скончания века в подволоке. Не налетели бы псы другие – поганые. Их еще не хватает!..

– Авось, Стрибог отведет их в другую сторону… Надо сходить на капище. Возьму шесть яичек и схожу. Все будет хорошо, и не настигнет беда моих деток.

– Не надо, не то сама угодишь к волкам. Как мы без тебя?

Светя представил себе, что могло случиться вчера вечером, и поежился.

– А где же второй разбойник? – Светя вдруг вспомнил об остававшемся во дворе волке и с волнением спросил: – А где все?

– На улице. Утром выходили посмотреть на серого. Я тоже. Он жался, жался к тыну, рычал, скалился, но не решился кинуться. Ребята и старики с копейками обступили его, а он возьми и рыпнись возле Сыза. Сыз визжит– чуть не сомлел. А волк шасть – и бежать на ту сторону двора. Ну, решили старички: раз повязать не получается – хоть в завозню загнать, где телега и лодка: они-то ныне не к спеху. Открыли завозню настежь и погнали волка палками да криками. Вот потеха была! Даже Сыз, хоть на него волк и рыпнулся, не отставал от ребятни. Некоша командовал. Стрешка за Малком бегала. Он постарше – за него и держалась, хитрющая. И копейко у нее было… Ох, красавица будет! Бойкая. Да-а…