Текст книги "Первый великоросс (Роман)"

Автор книги: Александр Кутыков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Тут к другу подошел Синюшка и тихо сказал:

– Он биться не желает. Ты-то што взялся? Пойдем отсель! – И попер Светояра к толпе.

– Да ты што, срам же? – Не соглашался тот и упирался.

– Дурень ты, што ль, какая охота тебе с ним тягаться? – Синюшка обхватил руки забияки.

Из толпы Синюшке кричали:

– Взнуздал – так гони подале!

Пожилой ратник поднес Капю колонтарь и приказал одеваться. Битва кончилась, не начавшись. Светояр глянул на соперника, повиноватил перед толпой глаза, кое-как освободился от Синюшки и развел руками, словно расстраиваясь.

– Побрить бы тебя, красик. Пойдем побрею? – Смеясь, разглядывала мужика ушлая баба.

– Небось, такого жеребца есть кому голить! – отметилась репликой другая.

– Этот лешеня, видно, никому не дается – раз так зарос! – На Торжке было началось обсуждение лесного мужика, но тут к гостю подошел пожилой дружинник:

– Ладно-любо, а надобно погуторить, друже.

– Пожалуй, погуторим. Што скажешь, Синюшка?

– Тебя-то как звать, бабий любим? Эво, глянь, как они за тебя! – Хотел разговора дружинник.

– Ну, раз биться не получилось, давай знакомиться! – Светояр посмотрел на добродушного Капя и назвал себя.

– Я – Витей, это – Додон, а это – Капь.

– Знамо, знамо, приятствуем знакомству.

Синюшка тоже назвался. Смотрел он на расходившуюся толпу, готовый и словом, и делом помочь другу. Но Витей оказался вполне дружелюбным человеком: не лез с расспросами, наперво поведал о своем житие в дружине, как сильно ждут похода в Киев, организуемого местным князьком и старшинами. Посетовал, что прогуляться по Волге вниз – нет уж той славной силушки, как прежде: дескать, молодые – с добычей, а ему перепадает распоследняя малость. Потому-то сварливая женушка год от года на него серчает.

– Ну а мы-то с товарищем чем делу споможем? – прервал наконец Светояр. Шли по начинавшей чернеть от выглянувшего солнца улице. Витей, видимо, подбирал главные слова и после паузы подобрал.

– Если я все так понял, то вы средь мери лесоголовой обитаете?

– Все так, – быстро ответил Светояр, но насторожился.

– А что, у дичков городцы или хроны какие имеются?

– Думаю я, што хоронушки у каждого людина водятся. Лешаки будут не слабей умишком нашего брата русича! – серьезно ответил Витею Светояр. Синюшка одобрил правильные слова товарища кивком головы.

– А вот и кстати нам будет наехать к ним, да промысел свой учинить. Аль вы с тем народцем уважительно? – Витей посматривал цепко за обоими. – Ну-ко, русичи, ответьте нам.

Синюшка и не помышлял открывать рот – отстранился от разговора, но за речами следил. Светояр, не глядя на дружинников, усмехнулся.

– Так у вас же, браты, вокруг лешаки. Нешто вам не ведомо, што взять с них можно? Разве непряшные ихние телеса?

Удивление гостя было искренним. Вел он себя, как ростовец: высокомерно, будто не вдаваясь в инородную возню. Сам конечно же определил, куда клонит дружинник, но не собирался наводить злоискателей на соседей. Синюшка сие понял и задумался. Это заметил Витей и спросил у него:

– Вот ты как разумеешь, милок, разнится народец тут на озере с теми, кто обитает в глухомани вокруг своих змеиных требищ?

– Я разумею, што в заповедниках лешаки нашего языка не знают… – отлучился от разговора молодой мужик. Все натужно улыбнулись.

– Есть у них злато-серебро, но выказывать его нам они не будут… – Светояр остановился возле ворот приютившего их дома. – Мы тут сами гости, потому вас пригласить не можем. Постойте.

Он зашел во двор, начал кликать Еленца. В лабазе и одрине никого не было. Лишь хозяйская собака тявкала и бегала по размякшему, не приближаясь к людям у калитки. Из дома к Светояру вышел Еленец.

– Ты чего ж, лиходей, день стыдился, на второй вконец обиходился? – зло ругнулся хозяин на громкий и настойчивый зов Светояра.

– Не вякай понапрасну, пантуй, коль в дружину желаешь, айда с человеками оттель потолкуем! – Светояр пристально смотрел в меняющееся лицо Еленца.

– А где они?

– Туточки, сбирайся и выходи. Ну, идешь, аль нет? – Парень скрылся в доме и через миг вылетел в медвежей шапке и высоких черных сапожищах. На пороге покорно встал перед гостем.

– Пошли тогда побалакаем… – Светояр зашагал с юношей к выходу. – Видные у тебя чоботы.

Еленец шел к воротам, спотыкался, волновался. Светояр вышел первым и продолжил неоконченный разговор.

– Лешаки у нас богатства не стяжают – живут, чем небо да лес расщедрятся. Коль было б што из добра у них, мы не полоумые – в миг разжились бы! – За поддержкой глянул на Синюшку. Тот, как и прежде, помалкивал. Заговорил долговязый Додон:

– К нам из леса выходят дички – иной раз с полной мошной серебра и самоцветов.

– Ну? – подивился Синюшка.

– Точно, паря, – поддакнул Витей. – Только торгашам корысть от того. Серебро на железки меняют, олухи. Нам бы пробежаться по леску– иначе все изобилие протечет мимо нас к толстосумам.

Задумались крепко все. Светояр, скрывая чувства, сказал, будто вдруг вспомнив:

– Знаком вам сей людин? – Он возложил руку на плечо Еленца. – Приючаемся у него.

– Знаком, – сказал долговязый и заулыбался сморщенной улыбочкой. – С ушкуйниками тем летом сбирался… Ну как, добыча удалась?

Еленец нервно кашлянул и принялся ни с того ни с сего с напруженным старанием рассказывать, как, миновав город Булгар, высматривали по берегам промысел и плыли-текли вниз по течению. Усердие юноши не прерывали – словно ждали, когда остановится сам, отчитавшись за содеянное, или когда рассказ наскучит обыденностью. Еленец, удостоенный чести побыть при дружинниках, повествовал дальше:

– Наступили через время степи. Навстречу проплывали суденышки… – Тут Еленец невдруг опомнился и пригласил всех в дом.

Проходя в горницу, низко склонялись под косяками. Матушка, собиравшая со стола, при виде гостей из дружины удивилась-ужаснулась, засуетилась, и скоро перед кодлой нежданных мужиков наметалось кое-что съестное. Коновка недоигравшей медовухи стуком о доски пригласила на лавки. Глобка с младшими остался за вторым столом.

Отведали напитка. Витей утер усы, поставил заморский кубок рядом и попросил хозяина продолжить рассказ. Еленец, радый гостям еще и потому, что посчастливилось испить ароматный медок не в очередь, с взбодренными хмелем очами повел сказку о прошлом лете:

– Глядим с братками – лодейка прибилась умыслом к бережку. Смекаем: мож, кто татьствовать в лес подался, а, мож, кака друга беда-нужа обуяла… Вместе подмечаем издали – народец там ратный, но маловато его. Борты у посудины высоки – наших-то выше в три раза – и на плаву взять ее не можно. А тут стоит, родимая, возле берега приудобленная– как нас поджидает!.. Ушкуйки наши следуют мимо, а мы глаз не сводим с суетни за лодейкой да все людишек считаем. Дюжина или того мене – расклад благой. У нас токо лодочек дюжина– посему решили вдарить…

Гости черпали себе медовуху, кушали с корочкой пирожки, на лбах выступили капельки пота. Глянули на Еленца, ожидая продолжения рассказа. Светояр с Синюшкой, заметив резкую перемену в норове парня, тоже пили и жевали. Еленец, польщенный вниманием серьезных мужиков – в особенности ростовских воев, – совсем расхрабрился:

– Проплыли ниже, напряглись умишком, опасаясь посеченными быти от мечей невидимых от нас. Удумали-таки грянуть, и как бы ни стало дело – разить не с воды, а от берега. Для того высыпали ватагой на твердь, хоронясь, поползли, аки гады. С лодейки нас не видать, а мы всей обстановкой володеем, мечи и ножи наши готовы… У гостей охрана все место окрест сторожила– уж нам головы не поднять, но и темени в подмогу ждать охоты нет. Ежели по берегу пасутся, то должны и вернуться, а посему решили бить, не медля… Ползем, вьемся – пока уж не заметят… И вот черноокие всполошились криком, а мы-то уж бежим во всю прыть! Мечи, а у кого – заморские сабельки наголо, сулицы готовы юркнуть по ближним… Те людишки тож не без разуменья: мосток наверх – и давай постреливать из луков. Кричат голосисто, своих, видно, кличут. Те из них, что остались по жребию туземного рока на берегу, бегут вроссыпь – мы их ловим, словно двуногих выторопней. Упустить нельзя – с подсобой вернутся. Словили соколиков, а проку – как не было, так и нет: к посудине не подойти – спицы свистят комариками, власы теребя…

– Да, браток, ухнет такой комарик– враз окончится житие! – понимающе помог рассказчику Витень. Матушка, сидя рядом, пустила слезу. Травина обняла ее сзади. Бесцветные веки под белесыми ресничками девочки набухли и покраснели. Помнила она своего хорошего тятьку– мамка и сейчас плакала о нем. Жалела дочка родителей обоих, но стояла молча, не издавая ни звука. Проказник Обык, почернев глазами, сидел в уголке, как привязанный, с жалостью глядя на мать. Еленец посмотрел на Глобку, вспоминая свой страх при приближении к кораблю. Он не имел щита и, заколов пленника, вместе с братом укрывался им, выпячивая перед собой тяжелое тело, пахшее смертью и чужой землей. Ночами потом снился мертвый инородец, не давая юношам спокою.

– Че замолк, братишка? – вопросил Додон, давно забывший и первые трупы, и первую кровь на своих руках… Еленец черпнул мутного напитка, чуть отпил и повел дале:

– Кто щитами, а кто и так просто – поглядом своим – укрывались. Сообразили, что добро спой-манное пропадает – неча, стало быть, жалеть об нем! Тако пленных и порешили… Подошли к бортам, а лодейка уж было гребла опустила. Хорошо что нас много: кто – орясины ставит, кто – корму топориками рвет, кто – крюками ее багрит. А с берега швыряем камни – несметь скоко! Те и маковок не кажут! А веслять-то им надо, посему некоторые крадутся к борту, норовят отстать. Лучники наши бьют без шавуев. Попадали те, окаянные, остальные в страхе и вида не кажут… Залезли мы по рулю сзаду, скинули вниз мосток, поганцев согнали на кичку, смотреть добычу взялись. А там – посуды хрупкие, оружие и узы всяких мастей. Видно, после торжища еще и рабов имать прибыли. Сжалось у нас в грудях – негодуем! Решили подождать проказников и по правде наказать!.. Но не суждено было тому случиться: оглянувшись, узрели, скоко нас в горячной атаки полегло. Чуть не половина убиенны, поранены и отлетают… Пленники горючие слезки льют. Выпустили мы их голышом на берег с порезанными плюснами – чтоб сиднем сидели, пока мы обернемся. Спустили суденышко до ушкуев, выгрузили, что поспели, да и запалили окаянную скорлупку. Отправили посля родную, откель пожаловала.

– А мож, она с Булгара была? – спросил с улыбочкой Додон.

– Не, черны слишком… – подал голос Глобка. – Верно, с полдня.

– А добыча невелика оказалась!.. Скоко за нее голов положили, а все порожние возвернулись… – горился расчувствовавшийся Еленец.

– Чего ж на обратном пути ладейку в Булгаре не продали? – не понимал Светояр.

– Да вот, олухи! – посетовала мать. – И что добыли – роздали по семьям.

– Лодейку веслять – слишком долго. Сторожились мы… Да и злоба обуяла!.. О том и не думали! – Еленец серчал на мамку, вновь заладившую свое.

– Все по правде, сынок! – поддержал парня Витей. – С посудиной той – морока. С обузой – себе дороже встало бы… Думаю, старшины ваши с соображением были. И сирым добро содеяли правильно! Все, мать, с нашим законом согласно.

– А што, в дружине славных кметьков не треба? – обратился к нему Светояр.

– Поступай! Мы об том же речем. И ну по лесу промышлять! Я же вас зову больше должного срока! – возгорелся надеждою Витей.

– Я не про себя реку – вот про этого ушкуйника! – Светояр указал на Еленца.

– Так ведь добрый коник для того нужен, меч да броня… – Витей, немного расстроенный отказом бородатых, с сомнением посмотрел на хозяйского молодца. – Прокорма ныне дружине нет. Поход нескоро: через дюжину дней, а то и вторую – когда дорога подветрится. До того самим треба шастать – аки волчарам.

Синюшка сидел напряженный, перебирал мыслями ходы-действия. У него все имеется: и конь, и оружие, и броня! Готов и навести ростовцев на соседских лешаков… Почему Светояру в голову сие не намекается? Ведь через дюжину ден провожали бы жинки их обоих в киевский поход с доброй ратью. Чего молчит, простак?.. А Светояр, и дальше не думая о своем, увещевал дружинников:

– А ежели мы колонтарь кметьку справим? Лошадка у них есть, оружие сами тут подыщут. Приспособите парня, аль нет?

Троица ратных ростовцев воротила уши от ходатая – будто от приставучей мухи.

– Было б хлеба до сыти, взяли б всякого! – спокойно ответствовал Капь.

– А броню неужто свою отдашь? – улыбнулся Додон.

– Зачем отдам? Куплю!

Светояр вышел из-за стола, через время втащил в горницу из сеней два тюка шкурок.

– Да хоть бы еще стоко – и киевскую гривну не выторгуешь!

– Вот это да! – расстроился Светояр, будто не знал о том раньше. – А в Киеве-граде гривну сим выторгуешь?

– Хоть три! Считай сам: двадцать пять куниц – гривна! – засмеялся Додон. Витей крякнул.

Синюшка смекал: «В копыте, наверняка, и двадцать гривен будет… Эх, найти бы лешачье серебро – да в Киев с Проткой и Коном двинуть, вей-ветерок нам в спины!..»

Светояр уселся на скамью, обхватил бороду ладонью, прикидывая в уме барыш, если сдать имевшуюся пушнину в Киеве. Дружинники беседовали с Синюшкой и матерью, а Светояр соображал: «С четырех сороков куницы возьмем шесть гривен. Если с каждого узла по столько, выйдет где-то двадцать четыре гривны, а сие – боле копыта серебра! Своего, честно заработанного… Ладно дело свяжется…»

Дружинники поблагодарили хозяев за хлеб, за мед и отчалили. Синюшка с Еленцом и Глобкой пошли проводить их до ворот. Витей обещал потрафить Еленцу со служилым делом. За городьбой Синюшка отозвал Витея в сторонку. Оглянувшись, нет ли поблизости Светояра, проговорил:

– У нас с дружком тамо жинки с дитятями, да кое-кто из старых русичей… Как бы худа не злоключилось!

Понятливый ростовец тихо научил:

– Дык сие не беда! Возьмем барыш – и съедем. Не о том горюешь, муже.

– Светояру не по нраву затея с татьбой. Он, верно, никуда не поедет.

– Кто нас неволит ему о том до срока речь? Не сказавши дружку твому и наедем, не откладывая. Будь при нас и лишь наметку дай, а мы дело содеем.

– Так когда ж?

– Завтра с угрева и выступим. Нам скоро в Киев – надоть обернуться.

– Добро. Токмо коника мне снарядите. Тут шуметь не стану.

– Добро, кметь, и коника, и мечишко подберем. К торговому юру подходи…

Расстались…

Светояр собирался завтра выйти в лес на лося, наивно убеждал Синюшку в пользе от поездки в Киев… Товарищ поддакивал – и вида про недоброе не казал.

* * *

Вставали исстари рано – чуть ли не затемно – а посему и ложились до темноты. Едва закатывалось солнышко и становилось сумеречно, люди укладывались спать – чтоб не шарахаться в потемневшем доме да не коптить перед сном воздух лучиной или сальным светильником. Исстари привыкли все делать вовремя – в соответствии со временем года и солнцем. Как удобней, так и бытовали; как требовал непреложный закон природы, так и поступали, не вдаваясь в рассуждения…

* * *

Слишком многое совершилось в тот день. Почти никто не спал, думая о своем.

Мать сожалела, что пустила постояльцев. Серебро показали – не отдали; с дружиной тоже подвижек не предвидится… И вообще; надоело бедствовать!..

Обык вспомнил мамкины слезы за столом, где не хватало лишь тяти, но были зато два старших брата да сестра – и успокоенно уснул.

Травина грезила о том, что если бы кто-то из пришельцев был ее мужем, она бы улеглась с ним за перегородку и шушукалась. Верно, целовались бы… Но как слюнявиться с такими здоровенными бородатыми мужиками?!.. Вот если бы с тем мальчишкой, что живет через четыре дома…

Светояр думал о Стреше, мыслями то и дело возвращаясь к странному поведению Синюшки.

Синюшка решил не спать, боясь пропустить условленный час.

Глобка сильно расстроился тем, что о его месте в дружине даже речь не заводилась. Еленец увидел в Светояре хорошего, складного человека, мало похожего на того, что попросился к ним день назад. «Надо бы шепнуть ему, что задумал его дружок с нашими…» Услышал он случайно пару фраз – остальное докумекал. Но как сказать? Ведь спят чужаки на печи рядышком. «Подожду… Должен же второй когда-то заснуть…»

* * *

Племя Лесооково гудело несвязными затейками, шепталось-секретничало, но о чем – вож не знал. Никто ему ничего не доносил – будто неродной стал он им. Пир с Ижной, наблюдая полное отчуждение второго дома, больше не наведывались туда. Всего неделя прошла после отъезда мужиков, а уж никто из мери и голову не поворачивал приветливо в сторону дома русского.

Охота, солнечные игрища на первых проталинах, посиделки всем скопом на крыльце, редкие посещения капища – вот и все занятия мери. Именно это можно было лицезреть, наблюдая их пустяшную жизнь. Еще слышались с мерянского двора окрики на ребятню – чтоб не гуляли близко к лесу. Согнанные к крепким стенам, играли детишки в охотников и мам… Ночью мерь набивалась ночевать в дом.

Никакого заговора – просто-напросто успокоились все, и из этого состояния пытались не выходить. Без сомнения, разговаривали о русских, с грустью вспоминая жизнь свою прошлую. Сожалели о вмешательстве в их вековой уклад.

– Хоть бы они ушли отсюда побыстрей – без них хорошо! – озвучил общую думку молодой финн.

Помолчали. Никто и не усомнился, что эдак было бы лучше. Правда, потом прозвучало – просто так, для продолжения беседы:

– Воины они на славу! Кто из нас сравнится с их бесстрашием?.. Дом этот тоже сложили они – мы только помогали и учились…

Ни сочувствия, ни понимания не нашлось… Рассудительный мужик такого рода мысли больше не выскажет. Будет держать себе на уме. Легче ведь – помалкивать, немо подмечать, смотреть за настроением других и втыкать пару-тройку фраз, одобряемых общим разумением…

На следующий день Юсьва с тремя мерянскими мужиками и неугомонной Милье отправились к своим землянкам. Там терпеливо оставался и ждал возвращения всех растерянный Лесоок. Была при нем приглядная высокая женщина, другая – при старике и трех старухах, да двое преданных молодцов ошивались там же. Некто Тук привел из соседского племени еще двух женщин для быта.

– Как дела, Лесоок? Сидишь? – спросил вместо приветствия Юсьва.

– Сижу, костер берегу… – ответил Лесоок, не глядя на рыжего. Он пытался угадать затею пришедших.

Юсьва уселся перед вождем. За его спиной встала главная зачинщица всех неурядиц.

– Отчего сердитая, Милье? – широко раскрыл прозрачные глаза Лесоок.

Женщину, не ожидавшую прямого к ней обращения, передернуло.

– Дело у нас к тебе… – Она замолчала, ожидая продолжения от Юсьвы. Положила ему на плечо руку, предлагая без промедления приступить к главному.

Лесоок опустил взгляд на Юсьву. В глазах явил лукавинку нетерпеливого интереса, но молчал, готовый вот-вот улыбнуться неуверенным гостям.

Подошел некстати Тук, громко переговариваясь с бреховатой бабой Крутевского племени – той самой, что лезла когда-то с настырностью голодной лисы к Светояру и за то отданной Кроути. Татарчонок, будто не желая замечать пришедших, повернулся к бестолковой бабе, произнес ругательство в ее адрес, потом равнодушно сказал:

– Иди – куда хочешь.

Лесоок поглядел на булгарчонка, как на проказника, а тот запросто уселся рядом и что-то вякнул на родном языке. Этикет взаимоотношений с вождем был дерзко нарушен. Вож взъярился и ответил по-фински:

– Хватит дурить! Еще приплод принесешь… Старух кормлю– только детей и не хватает!.. Эй, вы, сзади – садитесь, не стойте! – обратился он к спутникам Юсьвы и опять уставился на заводил. Юсьва зыркнул на Лесооковых старух и начал о деле:

– Лесоок, ты без племени: люди все со мной, а у тебя и с оставшимися разлад.

– Врешь, вот мое племя, и я ему вождь! – Лесоок указал пальцем на своих, средь которых чинно выстроилась молодежь. – Ты теперь при своем племени – так вышло, но кто знает, что впереди?..

– У тебя не племя – остатки! – Юсьва встал, а сердитая женщина занервничала – разговор как-то не о том пошел.

– Мое племя станет больше, когда русские придут! – уверенно произнес вождь.

– Почему? – спросил Юсьва.

– Я попрошу своих друзей, чтоб они выгнали вас из дома, и они меня послушают – будь уверен.

– Нас больше, мы начнем войну! – подала голос Милье. Лесоок засмеялся и ничего отвечать ей не стал.

– Мне нужны сокровища племени! – вдруг твердо сказал Юсьва, резко меняя тон переговоров. – Я их возьму, я знаю, где они.

– Бери, мне не жалко. Чего ж раньше не взял, спроситься пришел? Только зачем они тебе? Никто же никуда не ездит?

– Они будут у меня, потому что я отныне вож.

– Забери… Но если надумаете возвратиться – лично вас я в племя не приму. Тебя, Юсьва, и тебя, Милье, я убью! – Это он произнес для всех пришедших – чтоб свита передала его слова остальным: пусть знают, что у Лесоока только два врага.

Подошел преданный старому вожу финн. Старушка в стороне ворчала, что бросили своих божков и ходят молиться русским орясинам… Лесоок поднялся и окончил разговор:

– Пошел вон, предатель!

– Это ты предатель! – огрызнулась за Юсьву сердитая Милье.

Через малое время собрался отряд мерян у Сырого оврага – забрать казну племени.

Юсьва был хмур, уже не чувствуя себя вождем. Бразды правления, узрев его растерянность при Лесооковой угрозе, перехватила Милье. Она заглядывала в глаза крепких парней, деловито крутилась меж ними, подбадривая их. Вместе с Юсьвой пошла впереди десятка мужиков.

– Возьмем, отнесем в другой схрон, потом вы все уйдете домой, а мы с Юсьвой спрячем сокровища! – на ходу объясняла Милье.

Спустились в овраг, проваливаясь на его склонах по пояс, отыскали заветное местечко между склонившихся над откосом крепких, гладких черемух.

Но что это? В сугробах – провалы!.. Недавний снег лишь прикрыл их… Разрыли лопатками очерненный землей и мхом снег. На месте клада зияла пустая дыра.

– Проклятый Лесоок! – вскричала Милье. – Он забрал все! – Огорошенная, смотрела она на мужиков. Те ждали команды. – Надо сжечь русский дом!

Не сразу понял бабу народец. Причем тут русские?

– Он сокровища племени отдал русским! – догадавшись о причине заминки, объявила не слишком уверенно Милье. – Пошли, чего стоите? Хватит нам терпеть!

Обдирая порты и сапоги, устремились к селению. Милье не переставала накачивать спутников ненавистью. Говорила, что русские кони куплены на мерянское серебро, что ведут себя пришельцы – как хозяева, что бабы рожают от русских и оттого над лесом не утихает чужеродный гомон… Отряд кое в чем сомневался, но шел. Юсьва плелся последним и многих слов взбунтовавшейся женщины не слышал. Предложение Милье ему не нравилось.

Окружили стойбище. Связали молодого соплеменника и заплакавшего с перепугу булгарчонка. Свалили дубинами защищавшегося мечом Лесоока. Остальных – враз притихших – не тронули. Провозгласили старикам свою власть и волю и потащили свергнутого вожа к русскому дому. Путь туда недалек – были там скоро.

Влетели в две калитки, прытко подбежали к дому. На них залаял Бранец, зафырчали кони. Сыз, сидевший возле крыльца, поспешно устремился в дом. Положили связанного Лесоока лицом вниз, стали кричать совместно:

– Русич, иди… Отдай… Лесоок, Светояр… Дом, огонь, прочь!..

Вышел Ижна. Остановившись на сходнях, изучил обстановку, послушал тревожную разноголосицу.

– Лесоок, с чего они сдурели?

– Говорят – я у вас злато-серебро ихнее схоронил.

– Што за бред?! Так скажи, што нету ничего.

– Не верят… Как им еще объяснить – не знаю!

Мерь замолкла, силясь понять разговор.

– А у нас Пир помер сегодня ночью.

– А-а? – Лесоок был обескуражен. – Отчего умер-то?

– Во сне захрапел – и издох, бедолага… – Ижна заплакал. Стоя возле дверей, сквозь слезы смотрел на лешаков. – Пошли отсель, бесы лесные!

Махнул рукой мутарям, чтобы ушли. Те поняли жест. Принялись кричать на Лесоока, потом взялись дубасить его палками. Держали дротики и мечи наготове. В доме заплакал Кон, потом Ягодка. Ижна кричал, чтоб отпустили человека. Пошел к толпе – та ощетинилась дротиками. Ижна выхватил меч, умело сек им деревянные ратовища с руками и плечами лешаков. Отталкивая ногами раненых, попер к Лесооку. Милье таращилась на него из-за спин бойцов, воинственно и призывно орала. Ижна крутился вокруг себя, держа меч двумя руками, и ревел:

– Лесоок, вставай, пошли в дом!

Лешак, стоявший прямо перед своей предводительницей, бросил в Ижну дротик и угодил в низ живота. Ижна встал на колено, от боли сдавленно прохрипел:

– Да зайдешь ты когда-нибудь в дом, Лесоок?

Вож пополз с разбитой спиной в дом. Лешаки на миг замерли, посторонились, глядя, как Ижна валится с открытыми глазами набок и, держась за древко, перестает дышать…

Никто и не заметил, как Юсьва юркнул в калитку. Лишь Бранец облаял его отступление.

Лесоок, привстав немного, постучал в дверь. Женщины, увидев смерть Ижны, накрепко заперлись. Лесоок без сил повалился на крыльцо.

Мерь подступила к порогу, забыв о своих четырех сильно пораненных, стонавших поодаль. Милье закричала по-мерянски:

– Убьем другого мужика и предательницу Протку! Отдайте сокровища!

Лесоок чуть слышно объяснил им, что Пир помер.

– Врешь, чужак! – кипела бледная водцея. – Скажи, чтоб отворили.

Появился факел в руках того, который заколол Ижну. Из второго дома прибежали дети, пришла на шум и Уклис.

Стреша в щелку увидела факел. Вытащила из сундука кольчатую рубаху и одела, водрузила на буйную голову шлем, взяла меч и вышла на крыльцо.

– Сыз, заволоки Лесоока!.. Это ты, песья сестрица, тут смердишь? – обратилась она к Милье. Взвалила меч на плечо и встала на нижнюю ступень крыльца под иступленными взорами мери.

– Иди сюда, гадюка лесная, тезево твое поганое вспорю!

Злобный мужик с огнем пошел, хоронясь, за дом. Стреша прекратила устрашать Милье и бросилась к поджигателю. Он швырнул на крышу пылающий светочь и выхватил меч. Было видно, что испугался. Удар Стреши был так силен и точен, что злоумышленника развернуло боком. Обретшая мужскую силу женщина возвратом клинка рассекла склонившуюся голову.

– Протка, айда на крышу, туши шибчей! – Она возвращалась к ахнувшей толпе.

Милье уже ничего не значила – в сравнении с русской женщиной. Стреша шла на бой. Она вся напряглась. Отрешенная, готова была махнуть сталью по любому. Не собиралась больше никого гнать – хотела крови! Она наступала, чтобы убивать.

Всю ее почувствовала толпа. У многих задрожали душонки. Вспомнили злюк из своих лесных сказок. А она не шла прямо – обходила с краю, чтоб за спиной никого не оставалось. Бунтари разворачивались и неволей пятились. Она прибавила шаг, спиной держась забора. Ужасающе молчала. Молчанием – невыносимым для напавших.

Выбрала одного. Глядя будто сквозь, бросилась к нему, замахиваясь. Он отступал все быстрей, держа дротик, но ведь бросать, отходя, неловко… Все же неуклюже метнул – в голову, в меч, в шею…. Попал в край обечайки колонтаря… Развернулся и побежал к калитке. Наткнулся на чью-то спину – и получил смертельный удар.

Стреша мигом развернулась, ожидая нападения. На дворе – никого. За городьбой слышно безмолвное отступление. Кроме шагов Протки на крыше, ничего боле не чутко… Остолбеневшая Уклис пялилась на воительницу.

– Ты, блудливая тварь, мутишь народ? – Стреша шла к ней.

Уклис стояла на месте, не уходила. Стреша, как богиня, взирала на остолбеневшую овцу. Действительно, Уклис была поражена! Это показывали ее покорные глаза, прикованные к Стреше. Русская посмотрела на большой живот соперницы, властно рассмеялась в подурневшее лицо мерянки… Кто она есть? Просто очень красивая самка! Верно, и вся краса теперь в прошлом… А она, Стреша, – сильная русская женщина с обнаженным мечом в руке!

Уклис, покачиваясь, ушла. Молодая хозяйка, не снимая доспехов, обошла городьбу, прикрыла распахнутые калитки. Направилась к дому.

Там, в весенней полуденной грязи, размешанной лешачьими ногами, лежал на боку мертвый Ижна. Осмелев, спустившаяся сверху Протка закрыла ему глаза, вытащила из-под утяжеленного смертью тела огромный варяжский меч с серебряным позументом на рукояти. Лесоок сидел на крыльце и охал.

– Сделайте с Сызом засовцы на вороты, или воровьем с притворницами свяжите. Слышь, Сызушка? – Женщина вошла в дом и вызвала старика от детей на улицу. Прошла через светелку, чтоб с подволоки взойти на крышу и оглядеться вокруг. Ягодка было бросилась к ней, но, не дойдя, отчего-то встала. Удивилась черными глазками, раскрыла красные сухие губки. Мама – будто чужая: идет мимо, не замечая, и одета в непривычное мужское железо. Кон вылез из-под стола, подошел к маленькой подружке, показал пальчиком на тетину блестевшую, струившуюся позвякивающими рядами кол рубу. За ними в углу, одетый в чистый холщевик и порты, лежал бездыханный Пир.

Ижну вскоре тоже отмыли от уличной грязи, одели в лучшее, сунули добрым мужикам в сапоги по клинцу, насыпали в кармашки зерна, в ладони вложили землицы со двора последнего обиталища, вынесли на носилках на берег речушки и спалили обоих в одном островерхом костре.

Сделать все помогли Тук и Пир. Поименником русича стал молодой финн, перешедший к русским. Он пока не понимал, что наречен в чью-то честь, и с волнением смотрел на Сыза, тыкавшего в него перстом и шептавшего его новое имя Лесооку, Протке, а главное – не единожды – Стреше.

В ту ночь глаз не сомкнули. Стреша с Сызом томились в подволоке; мужики от дома наблюдали за городьбой. После вернулись в горницу. Все очень боялись: собравшись, лешаки не оставят щепки на щепке от русского дома, могут не пощадить и его обитателей.

Бранец затаился возле одной из калиток и слушал тишину. Морозец сковал землю, настудил лапы. Через время пес уже не мог сидеть – подвесил мохнатую задницу над землей и трясущимися ногами, не давая опуститься и хвосту, все время перекладывался поудобней, вконец измучившись. Из конюшенки пахло сеном и жилым духом. Сообразив, что можно блюсти двор и оттуда, виновато выгнув клокастую спину, кургузя и разгибая кольчатое правило, перебрался к загону. Кони неодобрительно фыркнули, и он дальше не пошел. Улегся животом на пук днем оброненного сена и положил морду на лапы.

Тихо в доме, тихо за забором, тихо в лесу… На небе четко сияли звезды – верно, это они утихомирили все вокруг, затаили и людей в двух домах.

Часть растерявшейся мери тут же перешла в старое стойбище, забоявшись расплаты от скоро ожидаемых из Ростова русских мужиков. Во втором доме остались немногие во главе с Милье.

Юсьва с Уклис сторонились ее и остальных. Уклис, не разговаривая, сидела при всех и отстраненно о чем-то думала. Юсьва, прибежавший сюда первым, с самого полдня восседал в уголочке на скамеечке и выстругивал из липового чурбачка голову белки. Ребятишки, едва шушукаясь, наблюдали за его поделкой.

Смышленым малолеткам страсть как не хотелось покидать этот большой дом. В нем тепло, просторно, не пахнет землей… В детских головенках рождались размышления об уюте толстостенного инородного жилья, по-детски ясно подмечалось превосходство иноземцев. Шептали в который раз на ушко друг другу: «Все русичи живут в таких домах. За нашим лесом у них есть земля, где из домов построены города. И люди в них большие и пузатые. Живя за справными стенами, они никого не боятся…» Некоторые слова дети произносили по-русски: «дом», «город», «русичи»… От этого у сидящего рядом Юсьвы желчь подступала к сердцу, но он молчал, боясь даже глухим гулом своего гласа привлечь внимание Милье и иже с нею.