Текст книги "Первый великоросс (Роман)"

Автор книги: Александр Кутыков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

– Эй, голова, собрался ль – нет? – обратился к Свете Остен, сверкая черными глазами.

– Нет, я не собираюсь, мне недосуг.

Вперед выехали вои. Топоча копытами коней перед Светей, насмешливо разглядывали они ухаря, так неудачно ответившего.

– Да, мужичок, нам досуг есть головушки свои сложить, а тебе нет?

Светя молчал, отворачиваясь. Отойти к дому возможности не было – всадники кружились вокруг.

– Остен, я еду! Он остается в семье. Так стариной заведено, чтобы при ртах один старшой оставался! – выкрикнул уверенно Щек.

Удальцы из поречных продолжали издеваться над безоружным Светей, водружая на его плечи обнаженные мечи. Не схватить их, не отмахнуться от них – острых.

– Вот тот кметек с копейком пускай остается в семье, – Остен указал на Малка. – Эвон мужик какой, прямо велетень стать – камень.

– Ты что ж, негодная твоя голова, удумал? – Гульна вытаскивала Светю, толкая его прямо на коней. Всадники осаживали четвероногих, пропуская мать с сыном, и смеялись.

– Все, мамка, решено. Берем тебя в свой отряд! – Парни ржали громче лошадей. – Сей дитятко с тобой не пропадет!

– Будешь у нас головной в налете, мы схоронимся за тобой! – Молодецкие глотки раздирались добродушным гоготом. – Как на приступ, так ты вместо барана!.. Сможешь, мать, аль нет? – продолжал хохмить рыжий Хорсушка, утирая слезу с красивых глаз. Остен же, как ни старался улыбнуться, смог выдавить лишь ощер. Подождав, когда смех утихнет, напомнил о себе, подъехав и встав у крыльца.

– Собирайся, ждать не будем, – обратился он к Свете. – Не то клинцом по пашине – и будь пустой.

– Правда, ведь уедем – побежит козленком до наших баб! – вторили ратники.

– Ты что, Остен, мелешь ненужное? Никуда он не ходил и не пойдет. Я сколь раз его звал к вам – ни разу не дозвался! – заступился Щек, оглядывая простецкие лица вершников и надеясь, что происходящее на дворе скоро приезжим наскучит.

– А может, ему кто уже саданул повыше колен? Как не поверить тогда щекастому? – Рыжий с шуточкой тут как тут. Даже Остен рассмеялся от всей души. И вдруг случилось непоправимое.

Слушавший изгаления Малк подошел к ратникам и спросил:

– А можно мне поехать?

– Куда ж ты, засранец? – взмолилась мать.

Все слегка опешили. Остен оглядел мальца и быстро сказал, сверля его ясным, зорким взором:

– Собирайся, сынок, а этот пантуй пускай остается. А ты, молодец-соколик, прыгай ко мне.

Малк подбежал к коню и сильной рукой был втянут на шею вороного. Гульна упала на землю и зарыдала без сил. Светя прокричал: что, мол, творишь, некошный?.. А Остен отвернулся к Щеку:

– Чего вылупился, пугач? Айда на лошадь! – И указал на гнедую, приведенную кем-то от берега и стоявшую на мостках у ворот.

Щек, ошарашенный случившимся, тихо сказал Остену:

– Отпусти мальца, зачем он тебе?

Остен наклонился к уху Малка и по-отечески мягко спросил:

– Останешься?

– Нет, поеду с вами! – твердо ответил парень. – Мама, не плачь, я вернусь. Ребята, разобьем окаянных и вернемся со Щеком. А где Стреша? Скажите ей – пусть не скучает!..

Последние слова его прозвучали уже из-за тына.

Небольшой отряд отправился вдоль берега. Двигаться предстояло по реке – пока киевские ладьи не подберут.

Старики вывели Стрешу– бледную и несчастную. Она, ни на кого не глядя, пошла прямо к вздрагивавшей в рыданиях Гульне. Встала перед несчастной на колени. Не дотрагиваясь до женщины ручками, наклонилась к затылку Гульны и тихо прошептала:

– Не плачь, мама, они…

Запнулась, не успела закончить шепоток. Бедная женщина подняла голову, посмотрела на нее, обняла по-матерински и договорила – также шепотом:

– Они победят… На то они и мужи – честь им и боги в помощь!..

Светя не был горестен и не чувствовал себя виноватым. Он ничего не чувствовал, убитый заживо. Ребята на него не смотрели, а старики молча сидели на крылечке.

– Я поеду тоже. Дождусь ладей и двину к Киеву!

– Не выдумывай, сын. Ты все сделал правильно, не винись. Остен – гадина подколодная, испепели его Перун! Не будет ему покоя и за чуром!

– А правда он мой тятя?

– Нет, неправда, доча. Лга все.

Через час все вышагивали по сучьям заречного леса, стараясь достигнуть потаенной избы до темени. Лишь Некоша, проводив беглецов на другой берег, возвратился на лодке домой.

* * *

Речной караван, зорко вглядываясь в запределы берегов, осушив весла, настороженно тек по туманной водной глади немым призраком. Ни чихнуть нельзя, ни заговорить, ни моргнуть лишний раз. На носах и кормах корабликов знающие кмети редко и размашисто сигналили условными полотнищами, управляя строем и подавая знаки невидимым встречающим. Темневшее небо над осажденным городом скрывало будущее.

Воевода ополчения решил, не ожидая провожатых до причалов киевских, высадиться чуть севернее крепостных стен и по большой дуге пройти вокруг города – с тем, чтобы ударить по врагу неожиданно. Опыт многих баталий со степняками подсказывал: печенеги караулят подкрепление у реки… Так оно и было: Киев и могучий Днепр разделили бесчисленные разъезды степных разбойников.

Место высадки подобрал старый воевода наилучшее: и в лапы чертям не попасться, и воинству идти по меньшей дуге.

Ладьи, лодки, струги, стружки, челны с несчетным количеством воев тыкались носами в берег, наискось причаливая в отлогом месте. В выбранную точку, откуда был хороший обзор округи, и высыпало пестрое войско лесных окраин Руси. Корабли, не мешкая, отплыли вверх по течению и стали на якоря, выслав на берег сторожу из гребцов.

Двухтысячная дружина ополченцев, отправив надежный дозор далеко вперед, осторожно двинулась к западной окраине Киева. Оруженосцы раздали щиты, копья, мечи: не пожелавшие вступить в ополчение северяне и радимичи откупились оружием.

У Щека с Малком не было ни усменных рубах, ни, тем более, броней, поэтому взяли они два больших плетеных щита, обтянутых воловьей кожей. Щеку еще достался старенький, но сносный меч. Копья имелись свои… Малк напряженно представлял, как бросит свое оружие не в тын, а в человека, с ужасом вспоминая, сколько раз оно отскакивало от деревяшек…

Войсковой совет решил так: если повезет прибыть до рассвета, собрав все силы в единый кулак, прорываться из темноты к стенам города. Главное – не увязнуть в сече, не рассыпаться и не потерять темпа. Ежели сумеют сохранить строй, можно будет – в случае неудачи – отступить или уйти в сторону.

Люди, покинувшие недавно осажденную столицу, попадаясь войску на пути, сообщили, что рассерженные печенеги стоят возле Киевских ворот несметными силами. Шум за городскими стенами – просто страшный!.. Днем окаянные предпринимают атаки, а ночью жгут бесчисленные костры, сторожась возвращения Святослава. В городе поговаривают, что нарочные к князю уже отправлены, и скоро ожидается он сам с подмогой.

Наступила ночь. Прибывавшие по очереди дозорные сообщали, что вражеские костры хорошо видны. Рать выжидала. Ополчение с окраин на быстром марше перемешалось и понемногу привыкало к называнию друг друга русскими.

– Щек, тот дядька говорит, что нам, русским, открытый бой не страшен, а печенеги могут лишь налетать внезапно, грабить – пока собирается ответное войско, а потом уматывают быстро в свои степи.

– Они, Малк, не дурей нашего брата, а то и вдвое умней. Вернее, хитрей. Умней нас нет никого – запомни! Ходуня сам рассказывал. Тятя твой шибко грамоту уважал: почитать, поцарапать крючочки горазд был. И нас учил. Я не запомнил, а Светька знает немного.

– Потише, ребятушки – осветимся! – послышалось замечание спереди. Щек продолжил много тише:

– Так вот, они ни в чем ни бум-бум – ни повоевать по-человечьи, ни построить чего… Кол за кол зацепить не могут! Рази что к нам, аки репей, цепляются!.. Очень уж путать любят. То с миром лезут, а как слабину нашу учуят – с войной!.. Волчий народец, одно слово.

– А что хотят?

– Пес их знает. Сидишь-то удобно?

– Плохо. Промежь истер.

– Да, хоть перину бери._ Без привычки и помереть от мученья недолго! – Щек чуть подвинулся на спине гнедой, чтобы Малку полегче было на двигающихся лопатках лошади.

Подъехал Остен и суровым шепотом сказал:

– Щас сидит где-то в балочке печенежка, на голоса целится. Откроешь рот – он туда свою стрелку и метнет. Так в пасти со стрелой и отвалишься.

Малк обернулся к Щеку – тот молчал.

– Как дела, малец? – совсем не сурово поинтересовался Остен.

– Когда ж приедем? – вопросил отрок. – Зад задеревенел, мозоль растет! – с мужичьей хрипотцой в голосе, как на духу, откровенно признался он серьезному дядьке.

– Ночью должны встать… – Отъехал чем-то довольный Остен.

Дальше долго двигались молча. Весенняя свежесть умыла лица ночных всадников капельками росы. Пешие прибавили шаг – грелись. Конные не крутили уже так часто головами, как теплым вечером. Онемевшее ополчение возвращалось мыслями к своим домам, представляло лица родных. Щек, немного погодя, придержал гнедую и продолжил шептать сникшему Малку:

– Сегодня слышал, что печенеги просятся жить прямо возле Киева и за это предлагают честно служить и оборонять.

– Я бы их до последнего побил, чтоб не было их вовсе! У нас только и есть враги, что печенеги. Без них как хорошо было бы! – Малк, осторожно обернувшись, взглянул на брата. Щек улыбался.

– Чего ж ты вызвался в поход? Одурел никак?

– Дома невмоготу! Что за жизнь такая? Зверь в лесу – и то вольней нас! Этого мы боимся, того боимся, третьего тоже боимся! – Парень махнул рукой.

– А сейчас ничего не боишься?

– Сейчас – чуть-чуть боюсь, но как вернемся домой– никого бояться не буду!..

Помолчали. Щек думал о Малке. Малк – о маме, Ярике, Стрешке.

– Я вот что хотел спросить с вечера… Щек?

– Чего ты?

– Хотел спросить: и мы – русские?

– Мы с тобой? Хм, выходит так.

– А Остен с поречными – тоже?

– Тоже. Получается, все, чей язык нам понятен – те и русские.

– А если я научусь понимать печенегов, они тоже станут русскими?

Щек тяжело задышал от смеха.

– Если они поселятся рядом, то скорей они будут учиться.

– А почему они, а не мы?

– А тебе нужно учиться по-ихнему?

– На кой ляд? – ответил Малк по-взрослому. Щек, чтобы сбить с него спесь, объявил:

– А Гульна говорит, что печенегов понимать умеет.

– Мама – печенегов?

– Она же берендейка.

– Ну и что? Берендеи, как и мы, живут мирно.

– Берендеи мирные, правильно, – снисходительно согласился очень довольный братней запинкой Щек.

Малк чуть помолчал и тревожно спросил:

– А мама сейчас русская?

– Тише, не ори. Русская.

– Я не ору… Так ведь она берендейка?

– Была берендейкой – стала русской. Как и мы. Получается, все мы теперича русские.

– А раньше кем были? – забыв напрочь, где находится, в голос спросил Малк.

– Молчи. Ну тебя. Не знаю ничего. У Свети спросишь…

К утру конница остановилась. Когда забрезжил рассвет, подтянулась измученная пехота. Печенежские дозорные увидели русичей и, громко крича, разъезжали на расстоянии выстрела из лука. Напасть сразу они не решились, потому как их здесь было маловато для такой дерзости. Помимо того, они, видать, побаивались: не войско ли это Святослава?.. По цепочке кочевники передали весть о подошедших русских и теперь ожидали подкрепления.

Русское ополчение перестроилось, выставив вперед пехоту. Пешие ратоборцы, так и не передохнув ни мгновения после ночного марша, побежали вперед, подгоняемые конницей, скакавшей по обеим сторонам их отрядов. Воевода отдавал приказы старшинам дружин, те руководили атакой, громко крича и ругаясь. Конные, внимая порыву командиров и хорохорясь, звякали колонтарями, гиканьем ершили своих неопытных, от сохи, комоней. Пешие, не успевая перевести дух, заняты были лишь одной мыслью: дали б боги еще малость силушки– добежать до городских ворот. Как дети, исполняли они каждый наказ опытных начальников.

Рыжий Хорсушка громко советовал комонным, чтоб не жались друг к другу и не убегали от братков из пехоты. Остен кричал, чтоб рука, где пешие, держала копье, а где поганцы – щит, и чтобы свои головы поближе клонили к лошадиным. Мол, лезть станем, а не биться… Неопытные слушались беспрекословно.

– Щитом треба укрывать обе головы – и свою, и лошадки! В любую попадет стрела – считай себя за чуром! – голосил прожженный во многих баталиях Остен.

– Он откуда знает? Иль воевал где?

– Воевал. В малой дружине ажно был. Ну-ко, Малкуня, пересядем. Как помчим, прижимайся и голову свою убирай!..

Широкий Щек сел вперед, чтобы в прорыве заслонить собой мальца, и передал ему кожаный кушак. – Давай свяжемся, дабы не развалиться! Крепко держи щит! Нам лишь до ворот…

– А биться будем?

– Дурень ты, аль как? В город уйдем – там будем биться! Смотри, сколь поганых собирается!..

Все разговоры русичей шли, пока масса ополченцев не соприкоснулась с неприятельской стенкой. «Дайте, боги, нам хода до ворот киевских!..» – Пешие врубились в разброд печенежских всадников. Те рассыпались и, держа дистанцию, поливали их сверху стрелами. Кое-кто упал от смертельных уколов, но плотный строй продолжал двигаться, обретая ярость. Русская конница понеслась на врага с диким ревом и улюлюканьем.

Кочевники помчались прочь, но, крутнувшись, возвращались, выпускали десяток стрел и снова разлетались.

Пешие вои уже почти неслись, просто-напросто растолкав первых и не встречая боле никого на своем пути. Достигнув пригорка, они увидели белые стены Киева над туманом. Дорога к мосткам у ворот была пустынна. Но с юга темной тучей текла бесчисленная лавина печенежских всадников. Главный воевода, выдвинувшись вперед, прохрипел:

– Пехота, псы снулые! Бегом, бегом! Бесы, браты, вали! Бегом!.. Комонные, все вправо и наперед! Заслонить, пока пехота уйдет!..

Конница, что была с левой руки пешей колонны, помчалась навстречу печенегам, но получилось – наперерез бежавшей к воротам своей пехоте. Ратоборцы остановились, чтобы не попасть под копыта лошадей, бежавшие сзади уперлись в спины авангарда. Строй порушился, время потеряно.

– Чего встали?! Быстрей, не то сгинем!..

Печенеги текли, громко крича и готовя для бросков дротики. Пехотинцы гуртились плотным бестолковым комом, в коем ни руки не поднять, ни обозреть, что и где. Одни побежали влево – на освобожденное конницей место, забыв о сулицах и копьях.

– Строиться ровно!.. В ряд стройся, цыплячий полк!.. Эх, бисова овчарня!..

Положение спасла конница. Она бесстрашно ударила черную тучу в лоб, бороня себя щитами и метая сулицы в неприятеля наугад. В полуверсте от спасительных ворот завязалась кровавая стычка.

Киевляне со стен наблюдали за побоищем. Им было видно, как печенеги заходили в тыл пешей колонне, избегая столкновения с русской конницей. Степняки, вооруженные луками и дротиками, ловко истребляли оказавшихся в хвосте ополченцев. Конники, пытавшиеся помочь пешим, обтекали бежавших братков своей массой. Летевшие в печенегов дротики сделали свое дело. Движение печенежского воинства погасила лихая стена русских комонных. С обеих сторон падали безжизненные тела.

Остен метнул сулицу и попал маленькой кочевой лошадке в бок. Коняшка с продырявленным брюхом понесла своего всадника в гущу русской колонны, где он немедленно был истыкан копьями. Щек с Малком старались не слететь с лошади и совсем не участвовали в битве, укрываясь спинами бьющихся соплеменников.

– Щит держи, держись крепче – не болтайся!

– Щек, будь добр, не отставай, вон ворота открыли! Быстрей!..

Из ворот вылетел небольшой верховой отряд защитников с огромными – с полконя! – луками и устремился на помощь своим. Без промедления, на скаку, вои принялись поливать стрелами неприятеля, пытавшегося отсечь от ворот прорывавшуюся подмогу. Туча смертоносных стрел, выпущенных из турьих луков, косила десятками скучившихся и закрывавшихся руками печенегов. Назад, в толпу, им хода не было, и степняки, покрутившись, вонзились напропалую обезумевшей гурьбой в строй русских, конных и пеших, рассекли их надвое – на первых и последних. Смешалось все.

Гнедая с Щеком и Малком продиралась вперед, толкая своей землепашной грудью своих и чужих. Последние из пеших, обреченные на смерть, с неистовым ором бросились на печенежских коней. Тыкая копьями, рубя печенежским коням ноги мечами и секирами, стаскивали визжавших поганцев. Печенеги перегруппировались за спинами бьющихся собратьев, оголили степные клинки, русские мечи и бросились на огромных руссов, впятеро уступавших им числом.

Первые из пехоты, валясь с ног, заползали в открытые ворота. Печенегов рядом уже не было. Здесь от них надежно оборонял вышедший отряд прикрытия и ливень стрел и камней, низвергаемых киевлянами со стен. Жители города подхватывали измученных мужичков под руки и провожали к бочкам с колодезной водой. Кмети, напившись и облившись, спохватывались и устремлялись назад к воротам. Очухавшись, горели желанием помочь своим, увязшим в рубке.

А перед близкими стенами стольного града, обливаясь кровью, умирали в неравной битве дядьки, парни, мальчики… Печенеги, оттерев последних в поле, клинками секли им головы, в ответ получая стрелы прямо в хари. Хвост пешего войска растаял, прихватив на тот свет немало степняков. Конница, с превеликим трудом выпутавшаяся из сечи, боком пятилась за спины киевского прикрытия, принимая на себя удары клинков и уколы роковых стрел.

Многоопытные киевские лучники стояли неприступно, перезаряжали костяные луки и отправляли визжащие спицы в тела не рассчитавших безопасного расстояния кочевников. Киевские кони, опустив гривастые головы, тоже не отступали ни на пядь, ни на перст. Под их защиту и утекало избитое ополчение. Конные и отставшие пешие укрывались щитами от града стрел и дротиков.

Окровавленная троица – гнедая, Щек и Малк – наконец достигла мостков. Лошадка на спотыкающихся ногах несла охающих и стонущих воителей. Киевлянки подбежали к ним и, обливаясь слезами, стали хватать Щека за ноги, не давая ему, очумевшему от потрясения, слезть.

– Подожди, сына, сейчас мы вас отвяжем. Посиди…

Женщины закопошились за его спиной, разрезая крепкий кушак. Освободившийся Щек увидел, как рыдающие тетки сняли тело братца на землю лицом вниз. Словно ожила вдруг картинка из сказки стариков про добра молодца, сгинувшего стараниями трехглавого дракона. Но здесь была явь… Щек захныкал, садясь на корточки подле Малка. Из спины бедного отрока торчало с полдюжины стрел…

Потрясенный Щек, еще на мосту слышавший охи брата, непонимающими глазами смотрел на знакомое лицо, сделавшееся тусклым и белым. Он забыл обо всем… Взор его стал блуждать над высоченными конаками и теремами Киева, не находя ровно ничего, чтобы вернуть Щека к мыслям о настоящем. Молодой мужик никак не понимал, что произошло. Заботливые женщины пытались вытащить из его окровавленного стегна тоненькую стрелу. Он ничего не чувствовал, лишь глядел в небо да на Гнедку, крапленную дырочками множества отскочивших стрел. Животина наклонила понятливо голову, нюхая руку мертвого мальчика.

…Прикрытие зашло в город, не потеряв ни одного человека. Затворились исполинские дубовые ворота. Кочевники рыскали по полю, собирали оружие и одиноких лошадей. Потом убрались, освободив путь киевским кречелам, чтобы те свезли убиенных русичей в единое место для захоронения. Тело Малка тоже вынесли из города к большому рву и вместе с другими телами погибших забросали землей. Почти половина рати, пытавшейся пробиться на заступ, оказалась в братской могиле. Печенегов пало чуть не вдвое больше. Их– под пристальным наблюдением печенежской сторожи – хоронили также горожане – во избежание возможной страшной хвори…

И все-таки прорыв стал победой – пусть и не окончательной! Поганцы в тот и весь следующий день вели себя ниже травы.

Щек, хромая от раны, бродил по стогнам и крещатикам великого города. Рана неопасная, сидеть с ополченцами не хотелось, и он решил пройтись по столице Земли Русской. Были б тогда карты какие, он бы узнал, что в отличие от их дома над рекой здесь – настоящая окраина Земли. На юг – печенеги, на восток – Дикое поле, прорва неизвестных народов, клубящихся в орды…

Щек очень смутно понимал, что за диковина такая – Дикое Поле. Воображение рисовало некую гору за Днепром с темным и глубоким лазом, откуда выползали смугляки с желтыми кошачьими глазами и, ничего не соображая, захлебываясь злобой, отправлялись прямиком в Русскую землю. Приходя в себя, он задавался вопросом об устремлениях черных душами народов – как будто для них вокруг и земли-то нет больше никакой, куда бы можно было гнать им своих коней! «Мы ведь не лезем ни туда, и к варягам не лезем! – рассуждал Щек. – Они, верно, и живут себе спокойно!..» Ходуня рассказывал как-то, что лытают эти самые варяги по всему белому свету. «Видно, и боги ошибались, когда селили людей на земле!..»

Встретил Щек давеча Остена, рыжего хохмача и еще кое-кого из поречных. Остен был здорово изранен: одна рука болталась, как плеть; вражья стрела пробила его шишак и поранила седую голову. Сидел весь в крови и показывал парням железный куколь с торчавшей стрелой… Подходить к ним Щек не стал. Они пока не знали о гибели Малка.

– Пошли к нам! Покушаешь, поспишь… – звали парня тетки, которые занимались Малком.

Щек не хотел ни того, ни другого. Его переполняли чувства вины, стыда и огромного горя. Он никак не мог смириться с гибелью брата. Постоянно слышал он последнее напутствие Гульны: «Дитя сбереги!..»

– Я похожу по городу и приду. Где вас найти? – ответствовал женщинам Щек, отворачивая взгляд от полянки с колодцем, где освоившиеся поречные заговаривали громче и громче.

– Вон там, в лимарне, за вышкой той.

– Я приду, спаси вас боги за все… за братца…

– Ты не долго, парень! – выказывая сострадание мужичку, заботились бабы. – Стегно-то какое у тебя! – Указывали ему на ногу, до пятки обагренную засыхавшей кровью.

Шатаясь по осажденной столице, Щек мало-помалу объяснил себе случившееся. Свыкся с мыслью, что потерял брата и придется держать нелегкий ответ перед всей семьей. Придется рассказать Гульне, где похоронен ее сынок. Вот здесь, у стен этого города… Щек поднимал глаза к углам и полукружьям высоченных крыш. И это тот град, где ему так хотелось побывать! А сейчас тут быть и не можется… Куда же теперь: домой возвращаться – сердце не лежит… Поступить в киевское войско и остаться, разделить с киевлянами их горести и победы?..

Нога деревенела и пухла. «Надо поискать эту их римарню, или как там оне называли?..»

Киевляне – народ чуткий: показали, проводили раненого мужика прямо до ворот. Хозяева с радостью приняли Щека.

– Мы думали – ты заплутал… – встретили его женщины горестными улыбками.

– Щас баньку, паря, медку! – предлагал внимательный старик.

Щек ничему не сопротивлялся. Он устал и хотел спать. Содрав с него порты, хозяин с женой онемели на миг.

– Батюшки мои, вся нога истыкана! – первой пришла в себя женщина.

– Видно, стрелки на излете были… А это что за дыра? – суетился Пламен (так звали пожилого хозяина).

Щек взглянул.

– Прям пчелиный леток! Как у меня в лесу на колодах! – и сам удивился он. – Кто-то зацепил, но не болит вовсе.

– Да зацепил ладно – копьем или мечом!.. Ну, сейчас обмоем… Надо бы раньше… Не болит– заболит; переболит – перестанет… – размышлял вслух старик. – Мать, налей-ка ему медку…

Женщина принесла корчик меда, и Щек жадно выпил все до дна. Пролитые капли вяло съезжали по бороде.

Потом почти полностью оголенного, обмякшего Щека повели в банную комнату. Там было тепло. В больших бочках с квасами мякли кожи. В одной из них обнаружилась горячая вода. Щек, залезая с помощью Пламена и его жены в парящую бочку, сообщил:

– Мой дед тож был усменщик… У-ух! – Защипали раны на ноге: видимо, в воду что-то добавили. – Жил он здесь, в Киеве.

– Это кто ж такой будет?

– Не знаю точно. На каком-то посаде обретался.

– Ну, посад ныне окаянные весь пожгли.

– А где он находился?

– С восточных ворот выйти – до самого Славутича так и идет. То исть шел… – подливая кипяток, поправился Пламен.

– Больше не могу: щиплет рану – ажно в животе нехорошо! – полез обратно голый Щек, ничуть не стесняясь женщины.

Муж с женой переглядывались и улыбались.

– А сам-то откудова?

– С Десны, с северского леса.

– A-а… Ну и как там житие?

– Никак. Народу – редко, сыти хватает, но и глад случается.

Женщина накинула на него простынь и проводила в постелю. Заботливо, по-матерински, положила Щека на бок, посыпала раны печной золой, мыча нараспев какой-то однообразный сказ про окаянных печенегов.

– Ничего, у Светьки нога заросла – и у меня зарастет!.. – замурлыкал Щек и обмяк, как пиява. Заснул.

* * *

Полуизба-полуземлянка обветшала от лесной сырости так, что провести в ней и одну ночь нечего было и думать. Яму, над которой размещались пол и стены, залила вешняя вода. Оттуда, как из затхлой клети, квакали лягушки.

Почти стемнело, и Сыз предложил устроить ночлег на деревьях. Для этого остаток жердей и лаг Светя с ребятами из избушки перенесли на нижние ветви раскидистого дуба. Стены со всех сторон не подняли, зато соорудили из веток и хвороста справный потолок. Забрались наверх по сучкастому бревну и стали думать, как пребывать там дальше.

Светя участия в разговорах не принимал – все еще переживал наезд поречных.

Гульна молчала, терзаясь сердцем: злое предчувствие душило ее и никак не отпускало. Ни о чем, кроме Малка, она думать не могла. Мысленно корила его и жалела… Вспомнилось к чему-то, как с Ходуней выбирали место для дома… Перед глазами незаметно покатилась вся ее жизнь – и берендейская, и русская…

Стреша жалась к теплому телу Гульны, ожидая, когда заговорит Светя.

Сыз сетовал на то, что надо было время от времени наведываться к избенке для догляда. Светя отрешенно вздыхал. Сыз не отставал от молодца, пялился на него. Светя чувствовал себя всему виной, но странным образом постепенно успокаивался.

Ярик и Птарь шушукались, вглядывались в темень леса, прислушивались к вою волков, уханью пугачей и обязательно, о чем бы ни шептались, вспоминали Малка и Щека.

– А вдруг они приведут к нам на двор живого печенега для потехи? – повторял и интонацию, и выражение лица Малка Ярик. Получилось, как назло, очень похоже. И всем стало грустно, одиноко и обидно.

В лесу было зябко. Никто не спал – замерзли. Сжались в плотный клубок, выдавив и чуть не спихнув старого Сыза. Тот укрылся с головой в старый становой кафтан и лежал молча, вконец одинокий. Между Светей и Гульной съежились три дитяти. Стреша вслушивалась, как дышит старший брат, потом осторожно дотянулась ручкой до его запястья и закрыла глазки, в которых засияли звездочки, запели голосистые птицы. Она была счастлива и спокойна…

Лишь только засветлело, с дерева слез Сыз и стал кресать огонь. Дети недавно заснули и тихо сопели. Светя лежал, ничего не желая, не знал, что делать и чего хотеть. Услышал всхлипы матери и понял, что нечаянная вина вспомнится ему в семье еще не один раз. Встал с лежанки, бросил свой зипун на ноги паробкам и спустился к задымившемуся костерку.

– Комаров еще нет, да и не очень холодно, – подбадривая, приветствовал Светю Сыз. – Щас брусничного взвара скипячу… – Он налил в жестяную мису водицы из медного кувшина и стал прилаживать ее на тепленке…

День проходил в томительном ожидании чего-то. Ребята кушали, не переставая. Составлял им компанию и Сыз. Светя и Стреша лежали в ветвистом логове возле несчастной матери и думали о чем-то. Гульна, когда отвлеклась от своей печали, спросила:

– Сына, на ночь что-то будем придумывать поскладней?

– Что грустишь, ягодка, занемогла? – снизу озаботился чуткий Сыз.

– Заложу лапником все – будет тепло. А можно и в полдень выспаться… Как-нибудь скоротаем еще ночь, а там поглядим… – решил Светя.

– Что-то мне противно все. Беспокойно внутри, истошно… – чтоб не услыхал Сыз, пожалилась Гульна сыну.

Проходили часы. Светя все же собрался за лапником. Ребят не взял.

– Сидите… Чего мне тут? Можно и два раза сходить! – отверг он их предложения о помощи. Ему хотелось побыть одному.

Ребята, напротив, расшевелились, раззадорились со стариком.

– Ты, Сыз, сколько можешь съесть?

– А вам какая печаль до меня? Тоже ешьте.

– У меня пузо, как у коня зад! – Ярик хлопая себя по животу. Говорил тихо, чтобы мать не услыхала, и оттого почему-то всем становилось смешно до немочи. Смеяться старались негромко, зажимая рты ладонями. От натуги щеки у парней надувались и получался прыск со слюной.

– Сыз третьего дня зуб обронил. Искал, а когда нашел – обсосал, вставил снова в рот и прикусывал, прикусывал! – вспомнил по случаю Ярик, и от этого веселого воспоминания ребята свалились друг на друга и, поглядывая на дерево, стали бесшумно дуться. Встретившись бесстыжими глазенками, вновь прыснули и прегромко. У Птаря выплеск смеха сопровождался фонтанчиком соплей.

Нерешительный Сыз злобным коршуном глядел на Птаря. Он и не предполагал, что был замечен тогда за своим занятием.

– Ну, правильно, дундыря, теперь наматывай сопли на кулак! – воротил нос дедок, мечтая сию минуту вскочить и надавать весельчакам по шеям. – О землю сморкнись!

Сметливый Птарь быстро нашел другую потеху: встал на четвереньки и, мотая головой, как лошадь, поднимающаяся в гору, стал дуть носом в землю и фырчать. Очень скоро из носу выдулся мутный пузырь, против которого тут же появилась разящая мутный шарик травиночка в пальцах Ярика.

Сыз взял увесистый дымящийся дрючок из костра и начал вставать. Но старая, затекшая от сиденья спина не послушалась, и он завалился на бок.

Ярик гоготал. Птарь чуть отбежал и дотирал об рукав размазанную возгрю. Сыз все же поднялся, не бросая дрючок.

– И за тебя, дундырь, возьмусь! – предупредил он насторожившегося Ярика, но побежал за Птарем.

Малыш стрельнул испуганными глазами по дереву, где была мать, и рванулся прочь меж кустиков и елочек. Настроенный решительно Сыз устремился в погоню.

– Что за шум, а забияк нету? – вернулся с лапником Светя.

– Сыз побежал за Птарем! Сбесился совсем деда! – ответил Ярик, вслушиваясь в хруст веток и беспокоясь за братишку.

– Небось, словцо непотребное сказали ему?

– Нет, пошутили, что кушает и кушает, а он взял и сбесился.

– Чего стоишь? Спасай брата!..

Из лесу послышалось Птарево «а-а-а-а!..» Светя бросил лапник и сам побег к месту расправы. Через время к костру вернулись Птарь, за ним Светя, последним приплелся Сыз.

– Потакаете, научаете на меня, а они ничего не понимают, дундыри! – брюзжал дедок.

Птарь держался за багровую шею и плакал.

– На и тебе! – дотянулся Сыз до Ярика не брошенным дрючком.

– Прекрати, Сыз, сдурел? – серьезно сказал Светя.

– Ты не лезь, а то щас и до тебя доберусь! – не успокаивался старик. Ярик стоял в стороне и никак не мог отойти от больнючего удара. – Чего хошь, то и скажут, чего хошь, то и сделают! То зад, то перед, то еще чего удумают, дундыри! – Сыз ходил между Светей и костром, как взбесившийся петух, и говорил громко – чтоб непременно услышала Гульна.