Текст книги "Первый великоросс (Роман)"

Автор книги: Александр Кутыков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

А в комнатке светильник меркает. Я чоботы за спину и туда. Здесь! Чую – здесь найду!.. Залег в комнатке красной – не шелохнусь: и слушаю, и нюхаю. Приходил и уходил кто-то, но смотреть на них страшно было… Когда свет прогорел, вошли двое, легли и поснули.

Под утро и весляры укисли. Встал я и крадусь. Ладью качает – я иду. Храп стоит!.. Вдруг – чу! – на груди у одного сияет и блестит! Купчина!.. Мое чрево бьется и рвет грудину, а надо заспокоиться!.. Тесьму режу, беру перо… Назад еще дорога! Наверху-то не спят: глядят-блюдут, медов не пивши!.. Перо в тряпку и в зубы, открался и ползу. Звезды светят, заразы! По бортам народ валяется: кто молчит, кто мычит, кто воем воет!

У руля человече ежится. Затаился подле него и желаю ему нужду любую – мне бы единый миг, чтоб в реку опрокинуться!.. Услышали русы и русалки мое терпение, помогли. Зевнул рулевой – ажно запел! Я шустрее выторопня мимо кормника в воду бултых и на тло. На тле не знаю, за что взяться, но выплыть никак не можно: выплыву – маковкой блесну!.. Руками-ногами дергаю, смекаю: коль не выплыву – подумает муже со сладким зевом, что сомина велий плехнул, да и пусть рассказывает потом…

– А я думаю: откуда русы в реках? Так это Чубки вороватые! – порадовалась рассказу Гульна.

– …Пришел домой не сразу. Замерз, но дождался рассвета, рассмотрел, как следоват, перо. К губам прижимал, под мышками грел, на грудь дожил… Думал непотребное совершить!

– А Синюшка куда делся? – поинтересовалась завороженно Стреша.

– Синюшка пришел через два дня. Мы уж с ним распрощались. Хотели тризну, не имея тела, с безобразой творить. А он явился, бес! Жрет и вещает нам: зашел, мол, в закуток – кто-то идет! Он юрк в какую-то дверь. А там лесник ручной хрюкает, к себе подзывает, за порчину подтягивает. Синюша бедный и пошел, людей опасаясь боле зверя! А тот гостя привечает, кривыми лапами усаживает перед собой и давай нюхать-разглядывать… Хорошо – за топтыгой никто не явился: видно, не до него было! Вот и беды не стряслось – стряслась полубеда. Миша – вялый, не озорничал: так лишь – по лицу гладил да боролся. Боролся тож вяло и нечасто – токмо первые поры. Дале мохнатый опойка больше на сон налегал. Ходили где-то недалече, но в тухлый угол – никто… Через день Синюшка покушал из ведерки меду с волосами от лесной морды, другой снеди на дорожку не сыскав, и ночью, аки призрак, просочился в темноте.

– А ломака что? – спросила Стреша.

– Надоел он зверю! Тот, Синюшка говорит, перед уходом и не смотрел на него, не проводил даже!

– Вот это да! – вздыхали все, огорчаясь, что сказка кончилась. Щек обнял за плечи Длесю. Стреша потупила взор. Чубок хитро взглянул на нее. Она это почувствовала и затаила дыхание.

– Ну, пора спать, – громко объявила Гульна.

– Эх, сыне, что река наша – ручей! Рука, протянутая простору-окияну… Вот ромейское море – это диво!

Все посмотрели на очнувшегося от спячки Сыза. Тот по-молодецки блеснул глазами и без раскачки начал сказку свою, не давая разойтись слушателям.

– Такое диво мало кто в земле нашей – да и в других местах тож – видывал!.. Твой Ходуня, Гульна, хранил от заморского похода лишь худо, имея мороку с памятью недоброю. Но и я в том походе был, однако… – Сыз выпрямил спину, раскинул руки свои по столу. – Власы куделью густой вились, как турий навис, к земле!.. Ходуня возле Игоря, а я возле Свенельда Славутича обретался. Очень любо нам было с ним – и в худе, и в добре, и за столом, и где ни попадя!.. Две головы у войска, а нам – два жития: точно по обе стороны чура!..

Сподобил нас вей-ветерок поране пристать к Олешью. Поход стался дружине разореньем – да и все тут! Ну, говорим, дай нам, Славутич, три ладейки – мы за море в другую сторону теперича поплывем. Стыд и сором нам битыми вертаться к домам! Перед кажным отчим колышком стыдоба кипучая и срам!.. Отряди хоть две, просим, хоть одну единую ладейку – невмоготу перед самими собой быть!.. Отдал нам длинноносый варяг, сын красного дракона, два суденышка и пожелал доброго пути…

Держим путь на восход Хорса и чуть одесно правим. Плыли долго или чуть мене того. Видим – берег с горами, и город какой-то на ем!.. Неуж снова Константинополь ромейский?.. Погребли в море. Город светлый пропадает – нам страшно стало: вроде, потерялись в Черном море!.. А люди знающие были средь нас. Говорят: «Тут лежит другая страна…» – и боле ничего не ведают… Ну, раз пришли по шерсть, стрижеными самим вертаться нет охоты! Ищем себе удачу, примечаем зорко, что поманит. А в чужих вотчинах манит то, что испугать не может.

Пристали. Пустынь, дерева грибами высятся, берега горы за собой кажут. Скорлупки с веслярами некоторыми да с кормниками оставили на плаву – мол, ждите и глядите: может случиться-стрястись, что все побрасаем и с берега поплывем по-лягушачему от врага!.. Потому велели быть рядом и глазеть в оба ока.

Еды мало, и ту всю оставили на ладьях. Свели коней, а они идти не могут: из греков к Олешью, с Олешья за три девять земель еще – животины землю забыли!.. Свели их к лугу зеленому, дали раскачаться да кустов пощипать, после попрыгали на них и в путь – на ихних очеретных ноженьках. В слепом море страшно, а на земле мы – орлы: мчим по горам, по далям, овечек ловим да не споймаем пугливых никак. А боле нет ничего: скудно, людишек редко, да и те, небось, от страха в горы попрятались… Несемся днем и ночью – сувой пылищи за нами следом столбцом тащится… И вот – впереди вид открытый. Сады невдруг раскинулись. Ну, думаем, тут и терема будут – при садах-то тех!.. Ан нет, не угадали: людей не было и нет, диковинные яблочки сами растут и манят духом, что тешит нас, умученных, сладкой негой.

– Заливай, дед! Такая благодать – а людей нету? – не поверила Гульна.

– Люди были, яблочки были, овечки, козочки… А нам-то – злата-серебра треба! С котомкой яблок ко двору не вернешься. Опять же – сором перед миром!.. А где искать кладезь с добром? Некошного не спросишь – сам он при богатстве да при еде, а нам ничего у него нету.

– Яблочки в садах – чем не еда? – улыбнулась Гульна.

– От тех яблочек в пузе все булькало и ухало после! Не яблочки то были.

– А что? – закрыв ладонью рот, плакала от смеха Гульна.

– Да бес их знае! Ромейские плоды, лошадиная еда, отрава и обман! Яблочки под кожей дряблой, не почистишь – и не съешь… Сколь не едали – всегда нутро пустым оставалось! Не узнал тогда и опосля не догадался, но ведаю наитием: потому и не живет там люд честной! А еще припоминаю, что за нами следом там не сувой пыли стоял, но смердоуханье – самим тошно было!.. Не поймем от отравы, куда попали. Напади кто с горы – и не отбились бы: глаза неймут, глазницы черные половину лика укрывают – ничего не можется!

– Да кому вы были нужны – такие страшные, смердящие? – Гульна откровенно хохотала. Не обращая на нее внимания, Сыз продолжил:

– Это верно: пять сороков мужичков – а хуже клопов!.. Но чему удивились мы – на третий день пути встречаем войско на реке в берегах из каменьев.

– Ну и?

– А оно наше.

– Ба?

– Может, кто прямо из греков туда? И ране вас поспел?

– Может, опьянели вы и одурели от тех яблочков? До морока?

– Да нет, яблочки тут ни при чем. Плоды настоящие – желтые, рыжие, красные, зеленые – как наши, токмо все с кожурой и брызгают… Ну, а человеки те встреченные говорили ясно, но все будто каркали воронами. Мы пожалились, что горемыки теперь, и они назавтра нас в поход взяли. Билися с чернявыми – сарины дети называются.

– ???

– Черные, как деготь, ну а бегать шустры – аки пескари от берега!.. Перепало немало нам – да уж, думали, можно было б и поменьше добра схапать!.. Но возвращалися дюже довольные.

– А на обратном пути не надумали на вас напасть иль погоню учинить? – спросил Светояр.

– До тех мест с каменной речкой и обратно по тем же тропкам другие люди были.

– А сколько от этих до тех? – поинтересовался Щек.

– Нисколько. Поскакали чуть – и другие, еще поскакали – опять не те.

– Во как?!

– Так. Я сейчас надумал, что одни и другие были рады, когда мы били тех, третьих. Вот так!

– Врешь ты, дед, что там так много разного народу – не может того быть! – посматривая на всех, заспорил Щек.

– Точно говорю! Как яблочек разных много, так и людишек не мене! Такая там земля.

– Ах, во-от оно что… Паву-то там видел?

– За хвост держал-тянул, важную. Жар-птица – вся в огне, а холодная! Можешь за хвост, а можешь за что хошь. Токмо шумнет по-вороньему иной раз. Но что значит, свет-Гульна, птица по сравнению со Стрибожьими стежками, гнетущими людишек?!..

Премного удовлетворенные вечерними сказками, положились спать. Да, Чубок за короткий срок сильно стал заметен в семье. Ему, так или иначе, рады были все. Внезапно приехавший, вероятно, должен был бы он так же и уехать. Но к нему привыкли. Стреша просыпалась утром и, вспомнив, что он здесь, про себя радовалась. Гульна и Светояр предполагали в Чубке безалаберного, веселого парня. Ребятня просто хвостиками за ним увивалась. Лишь Сыз ревновал его ко всем. Чубок этого не замечал. Или делал вид, что не замечает. Со стариком чего ругаться?..

Разошедшиеся по полатям долго слышали из темноты голос Чубка. Обстановка напоминала повалушу Поречного. Устроившись рядом со Светояром, Чубок завел с ним беседу, вспоминая сказку Сыза про заморье:

– Видно, у каждого народа свои чернявые есть. У нас вот печеные – степняки… – рассуждал громко Чубок.

– А у варягов кто чернявые? Наша-то земля им чужая? – донесся из темноты голос Щека.

– Чужая, а назвались мы, говорят, от них, – подключился Светояр.

– Нет, не могли пришлые нас назвать. Издавна, поди, так речемся – мы ведь русые! – не согласился Чубок.

– Добры молодцы, вы были мальцами, про русичей что-то слыхали? – вмешался Сыз. Щек со Светояром молчали, а Чубок рассмеялся:

– Я и сейчас не слышу. Мы, дед, всегда были русичами на речке нашей.

– На тебя – тьфу! Ты-то будь хоть кем!

Теперь уже дружно рассмеялись молодцы.

– Мужики, имейте стыд, замолчите! – недовольно проскрипела Гульна. – Щек, подле тебя жена, а ты гогочешь… – Потом добавила: – Вы в Поречный-то наведайтесь: поглядите, что да как, и нам расскажете…

Наутро Щек с Чубком отправились в поселок. Каждый размышлял: как это он сам не придумал туда наведаться? Почему ждал совета женщины?

С ними попросился и Ярик. Гульна вздохнула и отпустила – как дюжину дней назад Светояра за реку с Синюшкой. Хотела Щеку сказать, чтоб смотрел за мальчиком, но, вспомнив гибель Малка, крикнула самому пареньку:

– Смотри взад, вперед, под ноги! Если не надо сильно – не лезь никуда! Лучше плюнь и вернись!

– Эх, мать, едем же к нам – у нас тихо! – расхорохорился Чубок.

– Сынок, и краснобаев мене слухай! – оборвала женщина.

Ярик вытянулся на Гнедке и, косясь на попутчиков, сравнивал, насколько он ниже их.

– Тебе бы седло – был бы выше меня! – заметил его старания Щек. Чубок уже припустил застоявшуюся на лугу, потучневшую лошадку.

Светояр занялся делом в корчийнице: поднакопились старые железные насадки.

– Светя, ты што тут? – вошла Стреша.

– Попробую подновить, да и, может, сменяю на меч. Не хватит – шкурки беличьи на верехе валяются.

– Меч? – с грустью переспросила девочка.

– Что ты, Стреша?

– Да так – подумалось…

– О чем же, красна девица? Коль можешь сказать – скажи.

– Я по-девичьи.

– Это как же – по-девичьи? – заулыбался Светояр, не глядя на давно волновавшую кровь очаровашку.

– У Длеси видал сапожки?

– Как-то видал… Хочешь, поди?

– Очень! – загорелась неведомым раньше чувством Стреша.

– Красивые… – вгляделся наконец-то в ее глаза Светояр. – Но купцы сюда их не везут. Ни у кого, кроме Длеси, я таких не замечал.

– А мне хочется… Я все делаю, стараюсь, рано встаю… Неужто на подарок не заработала?

– Без них, что же, не проживешь, аль вставать рано перестанешь?

Девочка выбежала вон, бормоча под нос так, чтобы слышно было:

– Придется кого другого попросить!..

Светояр сначала подумал, накладывая черные угли в топку, что она пойдет к Щеку. А потом – как ошпарило: «Возьмет и попросит у Чубка! Отведет в сторону и наедине шепотком приятным скажет: „Чубочек…“» Мужик ранее заметил перемену Стреши телом, а теперь – и разумом…

Девушка подошла к Длесе и завела громким голоском какую-то беседу… А Светояр вспомнил ни с чем не сравнимые чувства пятнадцатилетней давности. Со Щеком с берега напротив смотрели они на купавшихся поречных баб. Рядом с купальщицами ходили мужики да парни и очень странно себя вели: что-то делали, разговаривали о чем-то пустом, время от времени пошучивая с плескавшимися девчатами.

Ребята же, смотревшие то действо из лесу, глаз не могли оторвать от плоти необычной и прекрасной. Дождались конца купания женщин, и долго после этого говорить более или менее мог только Щек. Светя, впечатлившийся увиденным, молчал почти неделю. За те несколько дней брат совершенно заговорил его. Светя в конце концов предложил еще разок сходить посмотреть, а Щек рассмеялся и позвал его в Перунов лес…

Подобное состояние испытывал он сейчас. То же чувство: хотелось подойти и смотреть, смотреть, чуть поговорить и снова смотреть – прямо в рот, в очи… «О, боги! Сапожки… Где ж их взять?..»

– Стреш, поди-ка сюда.

Девушка замолчала, с опозданием что-то ответила Длесе и подошла.

– Я видел торлоп у купцов… Может, его нам купить? Серебряными нитками подол шит, рукава широченные – во какие!

– Да не надо мне ничего. Я так просто спрашивала… – И пошла снова к Длесе.

– Стреш.

– Ну что?

– Ты – красивая. Вскорости будешь еще красивей – куплю тебе что-то! – пообещал Светя и занялся делом в темной корчийнице.

– Ухаживает? – поинтересовалась молодая женщина.

– Нет пока… – по-взрослому расстроилась Стреша.

– Красивая, говорит?.. Правда, хорошенькая ты… Но чутко мне – рановато тебе лезть к нему! – рассматривая девушку, посоветовала Длеся.

– Не рано! Не то Щек меня с кем-нибудь сдружит!

– А ты не хочешь? Сколь ребят, небось, в Поречном и кроме Чубка!

– А я Светю хочу мужем! Чем не хороша-то ему?

– Да рано тебе, лиса! А ему тебя уже поздно! – Вниманием своим сверлила Длеся девицу. – Щеку скажу, чтоб не водил никого. Это ты с Чубка взбеленилась.

– А что Щек? Он мне не голова.

– Нет, он у нас всему роду голова.

– Свете не голова, и мне не голова!

После слов девчонки Длеся чуть расстроилась, но сказала с верой:

– Он, чутко мне, и в Поречном скоро будет старшим.

– Конечно, будет! Щек – большой молодец! – согласилась Стреша низким уверенным голосом, в котором Длеся уловила оттенок Щековой силы.

– Стреша, сделаю железки – позвать тебя посмотреть? – крикнул Светояр, начиная тем ухаживание за повзрослевшей дивчиной.

…Вернулись сильно взволнованный Щек и Ярик.

– Полдружины съехало, остались дядьки одни!

– Мальцы двинули дальше землю зорить! – обрадовалась такому исходу Гульна.

– Надо бы нам перебираться в Поречный – к народу поближе.

– Не поеду никуда! Я здесь привыкла! Тут Ходуня начал обживаться, тут я состарилась!..

Никто боле ни слова о переезде не молвил. Длеся громко – для всех – выспрашивала мужа о дружном разбеге поречных. Щек задумчиво отвечал.

* * *

Через месяц отъехали еще воины. Еще через месяц, к концу лета, все продумав, опасаясь возврата дружины, Ходунин род осторожно переехал со всем скарбом в Поречный…

Досверкало-догорело лето до конца. Прошло пол-осени. Длеся ходила с пузом. Приехал Стефан, огляделся.

– Да, народу у вас – хоть реку пруди! – покосился он на бабий отряд у пристеночной печи. – А мужиков, стал быть, не стало?

– Мож, и вернутся… – помыслил Усь вслух.

– Может, сообщить в Киев, чтобы прислали сюда посадника да чинов толковых? – сам с собой рассуждал Стефан. – Что в округе с народом деется?

– Редко. Ушел народ… – проговорил Щек, собравшийся по полной боевой форме: колонтарь, длиннющий до земли меч, волчьи сапожки и крылатый варяжский шелом с еловцом в виде смотрящего ока.

– Что ж не селится народец в округе? – продолжал выяснение Стефан.

– Не знаю, – отвечал Усь задумчиво.

– Народец тяготеет к городам, – предположил Щек.

– Что ж, сынок, к вашему не тяготеет?

– Как еще посмотреть. Мой род, к примеру, жил не здесь, а недавно переехали…

Светояр из угла огромной светлицы слушал речи брата.

– Я ж тебя видел в Киеве. Ты не с ними ли был? – спросил Стефан у Щека.

– Нет, батюшка, я сам. С ними встренулся на гостинце. А конем был награжден из ваших рук.

– Добре, сыне, слава, что сам на защиту стремился. И люд не бросил! – тыкая пальцем в живую стену женщин, подтрунивал киевский муж.

– Я женат, муже. Одноженец.

– Ба-ба-ба! Да ты – по киевскому образу! И брит!.. Добре, муже. Скажи, землю сию поднять возможно?

– Покумекаем… Верно, что и придумаем. Кое-какой народ зазвать можно.

– Тут дружина нужна, а народ надобен на земле… Браты! – громко крикнул Стефан, глянув в сторону печки, но не увидел ни одного брата. – Сестры, посадим мы тут людина нашего, его ждите. А пока пусть этот добрый кметь вас возглавит и дружину тож – до приезда человека из Киева… Не обижайте баб! – лукаво переглянулся он с редкими мужиками.

– Есть железа лишок, – сообщил Щек. – Возьмите, ведь подвели с выходом.

– Если не с кого брать, то ничего и не возьмем. Все потом – с посадником. Корми народ! Я буду хлопотчиком за тебя в Киеве. Останешься при посаднике…

До прихода киевлян наступило безвременье. Охрана блюла поле и реку. Жители готовились к зиме, заметно освоившись в опустевшем поселке. Бабы все еще продолжали, донашивая, рожать ребятишек, с коими росли заботы всего взрослого люда. Многие печалились заброшенностью своей. А Щек ждал посадника.

Одно событие вызвало оживление: вернулся Козич. Знавшие о его побеге, немало подивились сему. Порядком потрепанный, голодный, грустный… Здесь для него теперь все стало не так. Осмотревшись немного, отъевшись, он притянулся к Светояру и Гульне, успевшим наслушаться рассказов о нем. Оказалось, вернулся он из Греции. Немало потешался над тем честной народ, но Гульне со Светоярм история открылась занимательная.

…Последние два дня не знавшим о количестве богатства молодоженам хранитель вынес лишь половину. Хорсушка помогал, получая от Козича понемногу побрякушек. Остаться незамеченными в воровстве было нетрудно, учитывая опустившиеся тогда руки дружинников и незанятое место вожа, которое никто не решался прибрать, хоть для некоторых это было весьма несложно. Хижа вшила ценности в изнанку одежды, слитки впихнули в седла. Вновь поселившийся в большом тереме рыжий заговорщик наблюдал обстановку, а дружина думала, что жизнь однолюба ему просто надоела. Козичу тоже ничего не стоило приходить в свою комнату.

На вопрос, отчего же он не взял все, Козич лыбился, предлагая самим уразуметь. Вот и думали: одни – о недоверии его к спутникам, другие – о сердечности к люду, третьи – об отсутствии возможности вынести все.

При нахождении Святослава в Переяславце заметно участились торговые караваны за море. Устроиться за плату на ладьи не составляло никакого труда. Хорсушка вообще поступил в дружину, оставив Козича с Хижой на другом корабле, как отца и дочь. Все богатство в основном находилось на большом теле Хорсушки под колонтарем. До моря так и плыли, а в Олешье Хижа перебралась к мужу, бросив Козича одного. В тихую на море погоду она махала платочком своему добродетелю и названому папе. Он ей тоже махал, понимая, что жене с мужем ладней, и даже опасался безобразий дружинников по отношению к женщине. Но Хорсушка был славный молодец: смеялся и шутил, рассказывал, подсказывал, дружил с простыми и водился с большими. Никто и не думал обижать складную, симпатичную чету.

Пристав под стенами Константинополя, в беспорядке и общей неразберихе, охвативших пристань длиною с поле, Козич потерял и больше не видел недавних друзей. Кое-что под подкладкой было, и это помогало не унывать.

Вошел в город и посетил громадный свод Софии – в надежде осуществить свою мечту. Но для этого надо было встретить хоть одного, кто бы знал его язык. Говоря всем «рус, русич, русак, русый, русалка», не находил понимания. Не найдя должного почтения к себе, Козич долго поднимался вверх по огромному городу, выкрикивая: «Рус, рус!..» Вслушивался в разноцветную толпу, всматривался, стараясь угадать в лицах встречных черточки, схожие с соплеменными. Но тщетно.

Вспомнив речи русского моряка, представившегося христианином, о многих домах, где живут служители Бога, решил действовать иначе. Подойдя к дому, схожему очертаниями с Софией и с таким же куполом, прежде чем войти, долго слушал речи входивших и выходивших прихожан. Ловил чутким ухом родные звуки.

Действительно, монолог одного человека, шедшего в компании, изобиловал словами знакомыми, но отчего-то искаженными. Козич озлел: такой язык – хуже вовсе непонятной речи!..

Наконец вошел внутрь и увидел унылые личности обитателей. Гнетущая сырая тишина поглотила его, вырвав из чрева праздного и кипящего города.

Долго объяснял, что и зачем. Настоятель пригласил каких-то монахов и рукой показал говорить Козичу. Понятливый гость употребил простые слова, и некоторые монахи слухом зацепились за его речь. Объяснил отрывисто и четко слова «Киев и Световид». В первом случае показывал на север, во втором – вверх, при этом добавляя: «Христос, Христос!..» Настоятель храма попросил монахов забрать пришельца к себе.

Шесть дней Козич прятал серебро, наблюдал за престарелыми, косматыми монахами, повторял их движения, утверждаясь в желании вернуться в бурлящее тезево Константинополя. И когда к сему неуемному хотению подключилась жажда услышать родной говор, доводя его до помрачения ума, он откланялся, отдал один из двух кусков серебра за навязанный постой и вышел из храма, зарекаясь ни сюда, ни во что похожее боле не заходить.

Шел по улицам Царьграда, улыбался всем встречным, детям и женщинам, громко кричал в окна каменисто-глиняных домов, стоял у харчевен и нюхал вкусный запах диковинных блюд…

Придя к русским ладьям, слезливо заглядывал в глаза разомлевших от стоянки кметей, осторожно прикасался ладонями до их спин и локтей. Поведал им, что с ним приключилась беда, мол, некошный ее забери… Отплытие было не за горами. Прознав, что вместо меда здесь пьют романею и вино всякого цвета, с поднятием якорей явился к судну щедрый Козич во главе двух ражих сыновей греческого винщика, несших по доброму кувшину густого вина. Взошел на борт. Распрощавшись навсегда с Константинополем и его обитателями, осушил в кругу настоящих друзей содержимое кувшинов. Пили и молодые, и старые, воеводы и кормники… Козич смеялся и пел в плотном, пьяном коле дружинников. Расщедрились запасами и купцы: вино лилось рекой, пир стоял горой…

Опомнившийся в конце концов путешественник сел на лубяной накат ладьи и стал думать о будущем, глаз не сводя с пустых заморских кувшинов. Решил продать их в Киеве: это было последнее, что осталось от его богатства…

Из Киева шел пешком с редкими попутчиками, мысля добраться до тычин Поречного перед холодами. Надеялся на снисхождение дружины: ведь угадывал вероятность такого возвращения – на сей случай и оставил половину богатья… Теперь все в прошлом. А в настоящем – пустой ларец, одиночество, старость…

Козич променял все то зряшное и пустяшное на дружбу со Светей, Гульной и их собакой. И полагал, что, в общем-то, не совсем и худо получилось. Закрома Поречного были полны, да хоть бы и нет: лес рядом – с его бескрайней кормушкой…

Жизнь в поселке хоть и текла в неопределенность, его обитателям было чем заняться: нянькали тьму ребятишек, строили Щеку избу… Крутился меж бревен и лаг подросший выжлец. Гонимый из поселка и от ворот местными псами, он терялся и с визгом метался по двору, не скоро найдя себе законное место возле ног Щека или Светояра: они его понимали и ободряли.

Один забытый всеми Сыз сидел то на улице, то на вышке со стражами, то в большом теремке на первом этаже. На втором этаже, на полатях – срам людской, а во втором теремке – чужие дети. Ничего отрицательного Сыз в тех детях не нашел бы, не будь их так много… Вот уж у кого ключ жизни забил из дегтя!

Ярик с Птарем первое время не слезали со смотровой вышки. Глазели на свой новый мир сверху, но были за неусидчивость изгнаны. И не стражниками, а Сызом… Потом выискивали, с кем поиграть во втором теремке. Там их тоже ждала неудача: поселяне разбирали подросших мальчиков и девочек. А к поселянам ходить не разрешал Щек – мол, те сами придут, когда настанет время…

Общая для всех была лишь карусель – колесо с веревками, надетое на столб. Однако вокруг нее ребята собирались ушлые: обидели и прогнали малых тут же. Братья пожалились старшим, но те отмахнулись, занятые своим. Утешила только мама, обретавшаяся в постоянном обществе Козича. Длеся со Стрешей всячески старались избегать почти всех – особенно завистливых и злых женщин. Длеся мучилась беременностью, и Стреша не отходила от нее, развеивая боязнь родов, а также одиночество, которое окружило их в отгороженной части повалуши.

Щек до ночи занимался строительством дома и ставших особенно нужными в отсутствие рати укреплений.

Светояр все дни проводил за рекой, отправляя оттуда бревна в Поречный. Работа тяжелая, помощников мало… Хорошо хоть вернулся Синюшка!

С лесного берега и увидели лесорубы прибытие ладьи с посадником. Не отвлекаясь от неотложных дел, продолжили работу. Любопытствовать не пошли.

Вернувшись к вечеру, Светояр узнал от Щека свежие новости. Посаднику дарована была сия земля, и он вроде вотчинника теперь здесь. Люди у него на службе, а местные земцы будут пользоваться его землей, сколь захотят, но обязаны в урочный срок платить ему по достатку своему и по правде.

– Щек, но так ведь оно и было? Только вместо киевлянина сидела на раменах поречная дружина!

– Может, теперь и лучше будет, если все по правде пойдет! – не слишком переживал раньше и вовсе не касавшийся поречных порядков Щек.

– Поселяне с дружиной дружили, а с этим как обернется? Не уйдут ли?

– Вот и надо сделать так, чтоб остались. От кона, уряженного новью стольной, должен быть разумный прок. Иначе отрекутся селяне от очагов.

– А что надо нам? От хлеба, думаю, отрывать не станут? – Светояр вслушивался в звуки, разом изменившие жизнь местечка. – Это в Киеве придумали?

– Нам до такого не домыслить… – ответил брату Щек. – Плохо, что чужаки они. Мы чужакам – не свои.

– И ведь нагрянули к полным закромам… Как бы тебе меч на соху не сменили!

Щек уже успел подумать над этим. Исполненный напряжения, встал, широко расставив ноги, и молчал, слушая размышления брата.

– Ребятня в поселке росла, вливалась в дружину. Из теремков их дети вертались назад, в поселок. Пришлых також принимали, по сноровке ценя. А теперь как все обернется? – Светояр был задумчив, но внутренне относился к переменам с явным безразличием.

Подошла Стреша, вечерами всегда следившая за обоими.

– Страшно мне… Сейчас поднимутся киевляне – как бы не обидели кого! – проговорила девушка. Братья замолчали, потом Светояр сказал ей:

– Иди, не бойся. Будь с Длесей.

– Я посижу немного с вами, – коротко ответила она.

– Что там с домом? – спросил у Щека брат.

– Готов, только…

– Что, Щек? – вздохнула тревожно Стреша.

– Зельный сказал, что с ним будет жить гридьба, и место в доме он выделяет лишь мне и Длесе.

– Ой, как же так?! – девушка заломила руки. Светояр встал и пошел в повалушу за перегородку, сказав:

– Сегодня спать буду здесь. Стреша, пойдешь к маме и Козичу. Щек, хорошо бы на ночь всех туда, и Сыза тож. А ты тут под дверями со мной…

Так и сделали. Светояра недоброе предчувствие не обмануло. Ладные киевские дружинники устроили с поречными бабами в повалуше вертеп. Братья, освещенные красноватым бликом мерцавших светильников, всю ночь не спали, слушали вопли и стоны, вздыхали, на всякий случай, смиренно таясь на своих местах.

С утра доделывали новую избу, а Светояр с оставшимися поречными дружинниками обустраивался в малом теремке – просторном одноэтажном помещении – среди десятка беременных баб, дюжины голозадых дитять и шайки внимательных старух разных возрастов.

– Как Хорсушка тут жил? – вслух спрашивал сам себя Синюшка.

– Хорсушка тут со своей каргой готовился к татьбе. Чего ж ему было не потерпеть?.. – рассудил Усь. – Печку оставим ребятишкам, а сами здесь обоснуемся, у входа. Несите из одрины тулупы…

Успокоили бабушек и начали шумную возню с городьбой. Вернувшиеся из одрины Синюшка со Светояром объявили, что дверь открыта и, кроме драных зипунов, ничего там нет.

– Может, поселяне? – отнесся к Усю Светояр.

– Нет, сынок, поселяне эдакого не содеют. То – знамо, кто… Все соберут теперь… Синюшка, дуй за конями! Сколько нас? Пятеро?.. Бери шесть и веди к себе в поселок! Светояр, помоги ему!

Молодцы выбежали. В один хлоп с ними вошел Козич.

– Нас выгнали из моей хоронушки! – чуть не плакал он.

– Оставался бы в Константинополе своем! А теперича бегай, аки пес!.. Чего пустой приперся?! Айда за колонтарями!

Усь, Пир, Ижна и Козич – четверо пожилых лет мужиков – поспешили в большой теремок. Войдя, старались держаться спокойно. Пришлые дружинники молодых лет перебирали груду железа: мечи, кольчуги.

– Мы, ребятушки, за своим железом пришли, – сказал им Усь.

– Ты же, батя, в броне?

– Они не в броне, – Усь указал на спутников.

– Вам не все равно? Это ведь наше железо… – подошел поближе Ижна.

– Было ваше – стало наше! – воскликнул кто-то из пришлых, и грохнул смех молодчиков.

– Когда-то я сам так смеялся, ребятки, но не над седыми мужами! – побелел лицом Усь.

– Хорошо, батя, нам лишнего не надо! – Наглый кметек выбрал три самые худые кольчужки и бросил к ногам Уся. Мужик вскипел, перешагнул через брошенное железо, тараща ошалелые глаза на шустрого молодца, сгреб со скамьи в охапку тяжеленные колонтари и предложил тихо-тихо:

– Поднимешь столько же – и свой отдам!

Молодец промолчал, прикидывая. Спутники помогли Усю и отправились было к себе.

– Батя, я подниму, хочешь посмотреть?

– Неча мне смотреть! Я и тебя не вижу! Сдался ты мне! Не тот случай ноне, чтобы на татей пялиться! – не оборачиваясь, проскрипел Усь, выходя. Спутники пропустили его к выходу первым.

Приволокли железо, одели которое получше и стали думать, что ж дальше? В это время дверь открылась, и вошли двое из киевлян.

– Там, муже, тебя на улицу зовут! – Усь, не раздумывая, быстро вышел. За ним остальные.

Возле порога стоял огромный мужичина – не юноша, но заметно младше Уся.

– Хочешь, подниму столько же? – повторил прежний вопрос киевлянин.

– Поднимай свое, мое тягать неча! – ответствовал Усь.

– А где тут твое, ха-ха-ха! – рассмеялся велетень.

– Здесь все мое! Твово тут пока нету! Твое, мож, в Киеве?

Воины потянулись к мечам.

– В Киеве мое, и тут мое!