Текст книги "Первый великоросс (Роман)"

Автор книги: Александр Кутыков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Через три дня, двигаясь по своему берегу Волги, достигли заветного града. Перед переправой оставили трех нужных коняшек, а двух продали на здешнем торжище. Хитрые татары совали бестолковым русичам монеты, но те, не доверяя незнакомым вещицам, взяли одеждой. Светояр выбрал персидские сафьяновые сапожки с золочеными бляшками, а себе – приличное чистое рубище вместо окровавленного. Синюшка – татарскую рубу с портками, татарскую шапку и тяжелый лук. Козич – татарскую ермолку на голову и широкие камковые порты. На удобные седла им не хватило. Можно было бы теперь и возвращаться, но решили осмотреть город, стоявший напротив, на той стороне реки…

* * *

Весь день на лесном подворье русского дома продолжались самозабвенные игрища. Кони ухаживали за молодой лошадкой и были увлечены так, что не обращали ни малейшего внимания на отсутствие или присутствие на дворе людей и на сизую, вонючую дымку, ползущую с тлеющего торфянника к западу от мещерских краев.

Отыскав видное место для капища, Ижна с Пиром на горке, соседствовавшей с Лысой, колдовали над столбами, извлекая из древесины лица и символы славянских богов. Сотворили по памяти, как смогли, черты Ярилы и Перуна, выбрали долотом и пористым камнем лик Лады…

Все боялись приступить к изготовлению Световида. Столб для него выбрали пусть не самый длинный – зато толстенный. Четыре лица этого божищи уговорились вырубать со стороны комля, но пока столб лежал у подножия и ждал своей очереди. Стреша приходила к мужикам и что-то советовала, подсказывала, напоминала некоторые детали внешности истуканов.

Не привыкшие к такой работе мужики сильно злились, и потому идолы получались потешными. Пир и Ижна расстраивались, что не могут, как должно, приятно услужить своей девочке. Огорчалась и Стреша, жалея и подбадривая мастеровых. Да еще от едкого – хоть уже и понемногу рассеивавшегося – дыма на глазах у всех выступали слезы.

Шли дни… Уродцев вместо богов на попа ставить не решались…

Еще по приходу новоселов Лесоок, осведомляя своих подданных о характере и житие руссов, рассказывал о великолепии Полоцких капищ, где золотое убранство сродни солнечному свету. Возжигались глаза доверчивых слушателей. Не верили Лесооку лишь закостенелые поборники финнской старины – шептали о лживости его сказок, поносили вождя, повествовавшего вредные истории.

Милье – скрытная баба Лесоокова племени, проводившая большую часть времени на мерянском капище, – проведала тайно сокровенную площадку. После того визита она зло обмолвилась сборищу, что неуклюжие русичи решили соорудить свою кумирню и можно будет вскорости посмеяться над славянскими болванами.

Мерянские мужчины почти каждый день ходили к заваленному бревнышками капищу, пытаясь объяснить себе загадочность и непонятность соседей. Но, как оказалось, сильно торопились меряне и зря в ожидании просмотра захаживали к ругавшимся русичам. Установка идолов постоянно откладывалась.

А Милье лишь радовалась тому. Попытка соседей заручиться духовной защитой своих богов не удавалась. Теперь пытали счастье лишь те из мерян, кои не утеряли надежду найти толковое объяснение детскому, озорному нутру огромных и могучих, притягательно-отталкивающих русских людей. Приходили, смотрели и, в общем-то, что-то понимали.

Огромны столбы с невразумительными, смешными ликами!..

То ли дело у них. Есть приглядные изваяния – символы и солнца, и неба, и земли, и огня, и многого другого. Но все – неброское размером, невеликое, хотя и лепо изображенное.

…Лесоок когда-то зимними вечерами объяснял нешумной аудитории, что в Полоцке он видел холм в лесочке, украшенный мощными золочеными, серебряными и иных цветов столбами. Находясь там, он чувствовал, что искусные рукотворные божки видели его насквозь. Долгое время спустя никак не мог отделаться от этого ощущения… Рассказывая, Лесоок постоянно вводил в свою речь славянские слова и обороты, чтобы передать картину красочнее. Мерь вожу верила, но ясно его не понимала… Ныне желалось узреть, о чем были наслышаны, но неделя минула, а и подобия образов из увлекательных повествований не наблюдалось…

Юсьва пришел в тот день один-одинешенек и, глядя на Стрешу, что-то принялся объяснять, указывая на себя.

– Вот этого, с белыми ресницами, Лесоок терпеть не может! – вмешался с советом Пир. – Говорит – от него вреда нет, когда его самого нет.

– Он, мужички, по-моему, предлагает помочь.

– Смотри, девка, этот парень почитаем в племени и плохо сносит… – Пир наклонился к уху Стреши. – …Лесоока. Кабы Лесоок…

Не успел он договорить, как Юсьва уже ухватил некоторые словеса:

– Плохо, плохо смотрит девка! Плохо дядька! – Он тыкал пальцем в лежавшие столбы с девкой Лялей и дядькой Перуном.

– Смотри-ка ты, понимает, бес! – рассмеялся Ижна. Молодая женщина душой порадовалась неожиданному моменту и сказала, видя, что Юсьва берет киянку и долото:

– Дык объясните ему – мож он и сробит чего!

Юсьва пялил моргавшие глазки на мужиков, а те – по мере актерского таланта – корчили образины, схожие с истуканскими. Пир хмурил брови и, выделяя губы, всасывал с присвистом бородатые щеки, указывая кривым перстом на Перуна. А Ижна, борясь со смехом, указав обеими руками на Купалу, выпучил голубые потешные глазки и широко расхлебянил желтозубую пасть… Стреша, упиваясь хохотом, побрела на соседний холм оглянуть коз. Юсьва смотрел ей, одетой в серые порты и размахивавшей обнаженным обоюдоострым мечом, вслед.

– Э-э, за работу, парень, зря, што ль, ряхи рвали?..

* * *

Русских путешественников по новой одежде приняли на переправе за настоящих купцов. Жестами предложили оставить лошадей и пересесть на лодочку.

– Да как же это так? – изумился Козич, глядя на растерявшихся попутчиков. – Разве коней на энтих можно оставить?

Оглянулись на других купцов – те преспокойно оставляли четвероногих на постой.

– О-о-о, с Руси кто есть? Полянских, ростовских нема? – крикнул Синюшка увлеченно рассаживавшимся в лодки людям. Никто не отозвался.

– Видимо, наши по реке подходят, – догадался Светояр. – Эх, делать неча… – вышел он вперед и пряча перемотанную правую руку за пояс.

– Пытнем, мужики! – прекратил колебания Синюшка.

– Поплыли, один бес – коники не наши, а ихние! – посмеялся Светояр над булгарами, бывшими рядом и не бельмеса не разумевшими по-русски. Решили: будь, что будет – и уселись в повидавший многих путешественников челнок.

На той стороне плату не взяли: это насторожило.

– Лошадями возьмете, что ль? – вызверился на татарчука-лодочника, совершенного юнца, Синюшка.

– Обратно, обратно, – загибал руку немного понимавший мальчуган. – Кет и обратно, тут и там, – обеспокоенно указывал парень.

– Смотри, кметек, головенку снесу, коль лошадок сведете! – строго пригрозил Светояр, озираясь на спешивших в город людей и тяжело похлопал здоровой рукой невинного мальчугана по тонкой шее.

– Пойдем, Светояр, в наших городах купцов не замают, и с нами, мож, обойдется, – поторопил Синюшка.

– Я не знаю, что в наших городах, – разозлился русич.

– Иди, иди, Светояр, – успокаивал Козич, замечая, что их троица становится слишком заметной для окружающих.

У пристаней стояло превеликое множество ладей, стругов, учанов, ушкуев разных калибров и достоинств. С них сходили гости и шумно шли по берегу. Навстречу им спешили конные возы, за плату доставлявшие товар к местам назначения. Многие, наоборот, отъезжали, груженые, направлялись вверх или вниз по реке – к Хвалынскому морю и за него. Вся эта толпа купцов, послов и странников достигала города или покидала его по могучей, спокойной реке-труженице Итили.

Такая же толпа клубила пыль у широчайших ворот западной, речной стороны Булгара. Народ широким потоком входил в город и покидал его. Люди разговаривали громко. Очень громко… Вдруг вспомнился Поречный. Светояр поразился Булгару – не его вышкам, дворцам, минаретам, а не обращающему ни на кого внимания народу. Русский лесной мужик шел в толкучке, никому совершенно не нужный – как это странно!.. Козич улыбался, поглядывая на Светояра. Синюшка же был как рыба в воде, и первым подметил, что маловато девок.

– А вот тут они молятся по-своему, – показал самый молодой на верхушку минарета. – Слышите, уже начали!

До них донесся голос муэдзина. Разом определили отличия заволжской веры и, не обращая внимания на серо-желтую невзрачную мечеть, проследовали дальше, приняв храм за конак лепшего татарина.

Стогна Булгара были грязны и обозначены сидящими на задницах булгарскими мужиками. Они громко переговаривались, спорили, наблюдали за прохожими. Посмотрели и вслед уходившим к одному из рынков русичам.

– Что ж они тут все делают? – спросил Светояр, надеясь на осведомленность друзей.

– А что им делать, нерусям-то? Сиди и сиди… – Обернулся идущий впереди Синюшка. – Козич, скажи, где лучше: тут или в Консампитополе?

– Константинополь в десять раз боле, но Киев чище всех – и того и этого. А вот этих и в Греции полно! – указал старик на арабов и персов в белых головных накидках.

– Видно, они по торговле везде первые! – угадал молодой. Козич согласился. Сбоку посмотрел на парня, которого когда-то возненавидел за глумление над Хижой, но постепенно гнев сгладился течением нелегкой жизни, в которой Синюшка трудился на благо и пользу всем. Некошная выходка молодчика осталась темным пятном. Добрый мужичок почти забыл и про бегство от него «сладкой» парочки. Но до сих пор приходили в голову мысли, что, не скройся они тогда втихаря, не побрезговали б злодейством и пустили его, Козича, кровушку – избавились бы, как от запаршивевшего, а потому никчемного козленочка… Сейчас Козич смотрел на Синюшку и ясно понимал, что этот кметек на подлое убийство ближнего не способен. Оттого у пожилого мужика светлело на сердце и возвращалась к нему щегольская его особая походка.

Вокруг торговали тряпками, одеждами, едой. У Козича был наименьший кусок серебра, и он предложил обменять его на монетки. Продавец украшений дал мужичку какое-то количество денег. Проверить правильность сделки не смогли, так как не знали об этих ногатках ничего, к тому же монеты были разными. Видимо, из разных стран… Ну и что? Все равно не в убытке. Лишь бы коники на той стороне дождались.

Светояр наудачу спросил полоску дешевой ткани для перевязки у того же продавца, вращательным жестом водя вокруг подобранной десницы. Тот взглянул на руку, выскочил из-за прилавка и, осторожно подталкивая, увлек раненого внутрь своей халупы. Громкие, невнятные, но убедительные увещевания его не позволили Светояру воспротивиться. За ними проследовал и Козич, нервничая и любопытствуя. Синюшка остался снаружи, отошел в сторонку и стал невзначай поглядывать на брошенный прилавок, задаваясь щекотливым вопросом: не стащит ли кто чего из злата-серебра? Люди подходили, смотрели, брали, клали, потом стали громко вызывать торгующего: видно, выбрали.

А в шатре жена торгаша мочила в горячей воде серенькую ленточку. Потом ее бледнолицая дочурка, годами чуть старше Стреши, принялась тихонько отдирать от раны прилипшую часть рукава новой рубахи, поглядывая – не очень ли больно мужику. Русский, выказывая уважение к старшей в доме, едва взглянув на дочь, остальное время с благодарностью смотрел на мать, находя в ней большую схожесть со своей мамой. «О боги, как она там?»

Козич подошел к плошке с горячей водой, мокнул в нее палец и облизал.

– Соль, – сказал он и сморщил лицо.

– Да, верно, соль, – попробовал и согласился Светояр. Старая татарка зачерпнула из дежи белой соли и насыпала в куль.

– Туз, туз! – И подала русичам.

– Возьмем…. Видно, у них тут много. А белая-то какая! – подивился Козич.

Дочка закончила перевязку, и раненый натянул рубу с коричневым кровяным пятном. Девушка принялась смывать его и побередила невзначай рану. Светояр отдернул руку. Молодица в ужасе закрыла лицо руками, оставив только большие, жалкие глаза. Гость попытался объяснить, что незачем бояться, ничего он не сделает ей дурного. Затем потеряно объяснил это матери. Женщина смутно улыбнулась и указала на дверь.

– Козич, молодуха подумала, я ей наподдам! Вот дура – испугалась!

– Точно, точно испугалась.

Поблагодарили торговца. Козич достал маленькую монетку– хотел ею отплатить за помощь и за соль. Булгарин ни в какую не взял. Склонил голову и по-своему объяснил что-то, а может, приглашал вновь зайти когда-нибудь.

– Звал в оно время, ноне гнать взялся! – отодвинулся Козич от отталкивающей руки хозяина.

– Товар встал из-за нас, – догадался Светояр. Пожелали друг другу на своих языках доброго здоровья и разошлись.

– Неча тут колобродить. Вертаться надо к берегу… Козич, эва, зри вон те лепешки с капающим туком. Купи, что ль? – высказал дельное предложение Синюшка и после незамедлительной покупки возглавил возвращение к берегу Итили, где желали отыскать того самого паренька, который их сюда привез.

Пока шли – передавали куль с удивительно белой солью, по очереди тыкали в него средние пальцы, солонились и заедали теплыми, душистыми, сочащимися жиром пшеничными лепешками.

Легко и просто нашли одного из многих юного перевозчика, сели и поехали. Когда выплыли на лодке к середине, Синюшка показал рукой вверх по течению и тихо проговорил:

– А вот там Ростов… Сколь же туда плыть?

– Сбирайся… Тебе надобно, Синюша, поезжай в свой Ростов, – серьезно ответил Светояр.

– Ты нам голову морочишь своим Ростовом уж сколь? – озлился Козич.

– Я бы давно съехал, но вас бросить как мне? То ждали вражин каких-нибудь, потом Дубна отселился, теперь я уйду… И ты, Светояр, останешься со стариками.

Козич недовольно хмыкнул и посмотрел на Светояра, а тот ответил:

– Едь, не бойся, как-то управимся. Все крепки еще.

– Ха, вот и другой вопрос: одному мне в дороге недолго и пропасть.

– А ты позови из лешаков кого-то, – посоветовал Светояр, – например, Юсьву. Он за жрищем своим блюдет дюже пылко. По наущению ведьмы народ свой мутит: мол, Лесоок – инородец, и нету в нем духу надобного. Уведешь бунтуя– живот ему сохранишь. Той змеи також.

– Ох? – Козич удивленно и неприязненно покосился на Светояра.

– Да, добрый муже, кметек уж в матером возрасте, и свой там с роженья.

– А нам что с того? – отдаленно все же начинал вникать незлобивый Козич. Ответ задержался именно от тревожных раздумий старика.

Лодочка причалила к берегу. Русичи заторопились в конюшню, оглядывали лица прохожих, продолжая искать утреннего мальчугана. Все вокруг занимались делом: готовились к отъезду, а вновь прибывшие стремились через реку в город.

Гривастые спутники стояли у коновязи, жевали сенцо. Осмотрелись, убедились, удовлетворились.

– Верно, надо расплатиться. На ногаты, братец, расплатись-ка сам… – Козич отдал Светояру монетки. Тот подошел к старшему татарину с раскрытой ладонью, на которой лежали серебряные чешуйки с ноготь и крупнее. Мытник взял две по своему разумению, а потом, поняв просьбу русского, выкрикнул из ватаги, кольцом сидевшей у костра, мальчугана. Светояр взял руку юнца и ссыпал тому все деньги.

– На, братец, нам они ни к чему.

Счастливый паробок много-много благодарил.

Удоволенные русичи сели на коней и отправились домой. Услыхали крик и завывания знакомого парня – тут же поняли, что монеты отобраны. Влезать с защитой поостереглись– видно, таков тут закон.

Ехали, молчали, оглядывались больше, нежели глядели вперед. Открылись два гостинца: один – по которому приехали, другой – чуть южнее известной стези. Решив, что возвращаться дорогой, где сотворили воровство, чревато расплатой, отправились по менее широкой южной дороге. Она, по разумению всех, вела прямиком к дому. Козич вспомнил свой недавний вопрос:

– Почему же этот спокойный мужичок, Юсьва, нам может содеяться неладным?

– Я уверен, что приди мы тогда, три года тому назад, не к Лесоокову племени – не было бы нам никакой помощи.

– Дак што ж, зверья бы не добыли? – спросил Синюшка.

– Поохотились бы весну, лето, жрали бы, как волчины, одно мясо, пусть даже ягоды – непременно наши черева запаршивели б! До следующей весны окрест раздобыли б, наконец, семена, а кушать с них – лишь к осени.

– Верно, – согласился Синюшка, – овес с житом мы той же весной отсеяли.

– И кушали до нашего урожая ихний хлебушек, – подтвердил Козич.

– Правда, и они в накладе не были, браты, – напомнил Светояр. – Их в тот раз тати посекли бы, помните?

– Да и зверя имают они дюже мудрено. Ходят, ищут, день кружат… – посмеивался над лешаками молодой. – Пусть и за приплод благодарят.

– Ха-ха, молодец, парень! – сощурил глаза Козич.

– А чего им еще делать? У них не кровь, а вода. Кружат и кружат весь век вокруг одних и тех же лесин… – проговорил Светояр. А Козич, всегда симпатизировавший непонятным лешакам, добавил:

– А всегда они с добычей!.. И все тихо делают: ушли, пришли, и зверя несут всенепременно… Да, правильно, Светояр: жрать бы нам без них одно мясо. И тут еще у нас дитятя завелась, а ей без слатенькой кашицы – ну никак.

– Юсьва, думаю я, сведет от нас племя. Та вредная старуха все ж его науськает. Страшится она не нашей тяги к ним, а ихней к нам.

– А он-то поедет ли со мной?

– Надь смекнуть, чем он дышит и как-то схитрить. Нешто мы с лешаками не совладаем?

Светояр поставил непростую задачу. Козич смолчал, а молодой, весьма довольный оживлением жизни, сказал:

– Знаю я, чем его сманить: есть хитрая задума…

Так и ехали, переговариваясь, делясь соображениями на разный счет. Ночь выровняла беседу, утихомирила предприимчивость, подсказала темы давно минувших деньков.

Места по этой дороге были пустынными и мало хоженными. Утром – вроде, тот же лес, но как-то мрачно от дорожки, на коей нетронутым ковром хилой травы отпечаталось длительное безлюдье. Гостинец сей, уводя в чащобу, все больше зарастал широченным подорожником. Путешественники, больше не видя просветов за спинами, замолчали вовсе – слушали лес. Через время вздрогнули от карканья вороны, будто нароком пролетевшей над головами ездоков.

– Тьфу, бисяка!.. Ну и место, братцы… Не иначе как туточки волхвы со Сречей творят кобь! – прошептал побледневший Синюшка.

Подножья елок и осин сплошь усеяны были большими грибами. Зловеще пестрели алые подосиновики и мухоморы, белые зонтики поганок прямо под копытами пошатывали коней. Солнце на крошечном небе открывалось и закрывалось быстрыми, прозрачными тучками. Лесные поляны озарялись вспыхивающим светом и тут же угрюмо тускнели. Случались моменты, когда одна сторона леса насквозь – до травы – пронизывалась ослепляющим, искрящимся, колющим глазницы лучом, а по другую сторону тропы царил демонский мрак, напоминая о пустячности прохожего. В колосящейся траве вдоль стези произрастали крепкие боровики, похожие на коварных затаившихся человечков. Путешественники боялись даже пошептаться меж собой… Боже праведный, кто же здесь осмелился жить? Наверно, такой же, как и сама сердитая, лихая заповедь… Птицы даже не поют, хоть лес и не глух.

Едва не наехали на зайца, лишь в последний момент вяло отпрыгнувшего с тропы и недовольно стрельнувшего косыми зеньками. Лошади чуяли настрой седоков – напрягшихся и скомкавших мысли… Вдруг сильный хлоп двух чирков, взлетевших с черной гати, бивших в унисон крылами, взорвал тишину. Эхо мерзко повторило хлопок. Оборвавшимся нутром люди непроизвольно выдавливали глухие слова.

– Что за лес? Некошное место…

– Когда ж он кончится? Верно, никогда…

– Плохо мне, чую неладное!.. От людей чую – не от зверя…

Последние слова принадлежали Светояру, вспомнившему детские, самые первые посещения заречного леса.

– Сейчас бы в наш лес – хошь и одному. А в этот – и с дружиной не явился б! – тихо выговорил Светояр, ощущая стук конского сердца.

Какой-то хруст в лесу… Повернуть бы гривастых вспять и жегануть с искрами из-под копыт до Волги. Никто из едущих не пожалел бы истраченных на дорогу дня и ночи… Хруст опять – где-то в глубине… Светояр скомандовал:

– Пошли шибко, кто-то нас пасет!..

Всадники припустили во весь опор, продолжая слушать сквозь свист встречного ветра в ушах беспорядочный треск. Послышались крики – так похожие на мерянские, что потерялось на миг ощущение местности. Засада была безлошадная, но обильная и устремленная. Припустили коников вовремя: тмутаракань не сумела закрыть тропу к сроку. Выслеживая троицу, полдня безлошадники резали расстояние звериными тропами и, опять опаздывая, набегая, зашумели.

Но вот напасть: тропа крива, гнет на сторону облавы!.. Полетели в лес – ан зря: мочижина и сухие малые елки, точно рыбьими скелетами, укрыли путь. Вертались, кляли напрасное рвение, снова искали утек. Синюшка исчез впереди. Пожилого Козича тюфяком хлопало о лошадь. Засвистели стрелы, в траву прошуршала сулица.

– Быстрей, человече! – орал отстающему спутнику Светояр. Вылетел на поляну, оглянулся – Козич тоже выехал. Вопил по-бабьи из-за вонзившегося прямо в мякоть живота дротика.

– А-а! – вскричал Светояр, но продолжал скакать. Поляна кончилась. Мужик остановился, вгляделся в бучу и увидел, как молодые, крепкие ребята из финнского племени короткими мечами отсекли голову павшему – через миг она украсила кол какого-то дикаря. Светояр, отемяшенный увиденным, потрусил по бурой хвое дальше в лес, мотая поникшей, переставшей мерно соображать головой. Начал реветь в лесу: «Синюшка, Синюшка, Синюша!..» Из его глаз текли слезы. «Синюша-а!.. Козич, зачем ты по-еха-ал?..» Достал тяжелый меч, свесил его слабой правой рукой, поднял, положил на седло. Плакал и бормотал что-то под нос…

Спустился с горки. Увидел кого-то на реке – поехал зачем-то туда. Какие-то бабы тявкали на него по-знакомому, но не понять их: они чужачки – говором и умыслом. При них парень малой… Бежит с дротиком навстречу. Кинул в упор – Светояр мечом по дроту скользнул, отбивая. Раненая рука напряглась и рассекла шею убегавшего юнца. После повернул коня, полетел на визжавших и кидавших камни баб. Одной рубанул спину… И вдруг прочухался: «Боже Сый, что я творю?..»

Он сидел на лошади и смотрел на изогнувшуюся в судороге молодую бабу. Глаза его первый раз моргнули, и к голове пошла разумная кровушка. Огляделся, спешился, перевернул женщину, измазавшись об окровавленный дудяшник, с надрывом тихо сказал:

– Прости, сестричка, тебя-то я за что?

– Светояр, айда через речку, што встал?

Мужик сел на коня, перешел на тот берег и присоединился к Синюшке.

– Козича настигли.

– Да я уж понял. Бабу-то пошто?

– Ух, не знаю… Што за племя?

– Может, мордва.

– У них земля большая, – вспомнил отрывки Лесооковых сведений Светояр. – Надь в лес.

– И шибче! Мож, не все без коней… – поддакнул Синюшка.

* * *

В основном стараниями Юсьвы пять идолов были изготовлены заново. Множество столбов и столбиков за ненадобностью пустили под уклон.

Финн, миг назад управившись с работой, глядел на Стрешу – ждал благодарности. Она и раньше чувствовала себя немного неуютно от притязательных поглядов Юсьвы, но в глубине ее тела разливалась теплота приятности. Определенно сознавала, что мерянский молодец не люб ей, хотя прямые взоры его внушали неуверенность, от которой истома трепетно спускалась вниз, щекоча колени. Под конец сегодняшней работы она позволила себе пококетничать.

– Ой, Юсьвушка, благодарю тебя золотничечик! – Она поцеловала его в холодную, с рыжим отливом щеку. Русские мужики смотрели с ревностью на эту картину.

– Стрешка, гляди на него – вроде как ему переплатила! – загремел басом Ижна, кивая на мерь, бывшего в сей миг счастливцем.

Боги выглядели достойно, широко и сурово. По-славянски. Юсьва указывал на них и еще что-то предлагал.

– Уймись, сынок. Не отвадить тебя теперь отсель! – серьезно проговорил Ижна. Пир знал, что бабы охочи пожалеть слабого, и произнес:

– Што ты, Ижна, кметек – ловкий малый. Эна как нарезал! – Похлопал крепыша по плечу. – Заслужил похвалу. Все правильно, доча.

– Только если и нас за помощь почулюкаешь! – подставлялся нынче покладистой Стреше Ижна.

– Ой, ладно!

Стреша брала увесистые головы своих мужиков и звонко чмокала в щеки. Исподлобья зыркнула игривыми очами на юношу и не более: вся в своих делах – говорила лишь со своими. Строя непонятные Юсьве планы, закрепили столбы, потом собрались и ушли. Взглядом лишь Пир удостоил Юсьву. Как на репей, вцепившийся в задницу через тонкие порты, посмотрел назад Пир.

А что он хотел, этот мерянин?.. Русский – каждый человек без исключения – норовом орел, или хоть выжлец, на крайность – подорлик или пес… А мерь – одноликая стая воробьев. Кто-то хлоп в ладоши – вспорхнули дружно, и уж не позвать, не оправдаться за шум. И думай, гадай, как подойти, чтоб не распугать, не обидеть… Юсьва бы внутренне бзыкнул, но вот влюбился!.. Под впечатлением прикосновения теплых губ иноземки пошел домой. Самопальный ваятель и резчик только что черпнул вдохновения и будет несколько дней самозабвенно месить глину, чиркать острыми штихелями, постукивать молоточком и, страдая, думать-грезить о Стреше, Светояре, Лесооке…

* * *

Синюшка со Светояром пробирались к дому. Татарские, муромские и мордовские селения, располагавшиеся на открытых полях и дорогах, сменились мещерскими и мерянскими – в глубине леса. Никто в этих вотчинах не узрел двоих на конях. После случая с облавой они для окружающих на время превратились в тени, в бестелесные призраки. Безо всякого сожаленья минули Муром.

Осмотревшись с пригорка, обнаружили свою речку и по ширине ее узнали, что следует идти вверх по течению. Шли полдня, ночью заявились домой. Залаял Бранец, заржали кони.

– Это мы пришли…

– Принимайте пропащих…

– Козич сгинул…

– Как же?

– Мордва нас словила…

– Да-а. Вещий был муже…

– Будем просить Мать-Землю-сырую, чтоб утешила и уложила его косточки…

Утром рассмотрели, что виски Светояра покрыла седина. Днем разошлись по делам, но жена никуда не пустила мужа. Он был не в себе. Целовала-миловала свое сокровище, иногда выглядывая за дверь: проверяла Ягодку с Сызом.

Притихший дед с малышкой гладили коняшек, рассматривали новенькие сапожки.

– Никогда не видел такой работы – во как сшиты, тут все на славу! – разъяснял дед с пылом большого знатока несмышленому дитю разгаданные секреты под-воротов, нахлестов и швов. Девочка глядела на Сызушку и сапожки и меж протяжным «а-а-а», выговаривала: «Да, вот как!..» – И потом, встрепенувшись:

– Мама где?

– Мама баиньки, а-а! – пел Сыз.

– А-а-а! – вторило дитя.

Приехали мужики с охоты, распрягли лошадей, что-то заговорщицки обсуждали.

Расстроившись отсутствием горячей еды, Синюшка пошел кушать к мери – вернее, к Протке. Эта зеленоглазая, смиреннейшая баба находилась в невразумительном положении. Родившийся от Синюшки ребенок обитал в племени под ее одиноким присмотром. Папа-русич объяснил маме, что она должна быть ему верна и не знать других мужчин. Женщина на это согласилась, нянькала своего ребенка, чужих детей не касаясь, и постепенно выпала из устоявшейся жизни своего рода-племени. Взять ее с ребенком к себе она Синюшку не просила – о таком ей даже не могло подуматься.

Мальчик рос у нее крупный, непоседливый, шумный. Нередко доставалось ему от старших детей, к которым он тянулся. В свои два с гаком непременно ходил с палкой и ухал ею по спинам всех. Женщины просили смотреть Протку за сорванцом, что она заботливо и делала. Проводила дни и ночи с сыном, постоянно ожидая мужа.

Муж – этому слову научил ее Синюшка. Звучало вычурно для финнов и резко – среди немалого количества сочетаний звуков русского языка, которыми она владела.

Пришел Синюшка. Она и мальчик были тому очень рады. Объяснились привычными фразами, а где и жестами. Жена узнала, что приехал он ночью, а прошел уже почти день. Она с досадой смотрела мимо него, молчала. Он по-русски задорил складным пустословием сынка, не давая тому ни на миг отвлечься, учил своему языку. Изредка глядел на Протку и, сознавая, что она верная женщина, успокаивался и продолжал тетенькать мальчика.

На этот раз задержался у мери долго – на три дня. Ночью был с женой, днем сидел с племенем на лесной полянке. Сходил с ними на оленя. Соскучился по родной молве, по шуму – вернулся домой.

– Ты чего грустишь, Сыз? – спросил он встретившегося деда.

– Оттого кручина одолела, что тебя давненько не видал! – отвечал тот.

– По Козичу убиваешься?

– А што мне? Моя кровь – темная топь с затхлым тлом. Мой разум – разросшийся лес, где большое валится, а малое мало – да уймой давит. Скорбь моя иль отрада сами всех своих закутков не ведают, и мне не про то не говорят. Вот просто так грущу и хмурюсь… – рад был молодцу скисший без бесед и всяких просьб старичок.

– Сыз, ну-ка, сообразить смоги: сколь же тебе летов? Козич еще молодцевал, а ты, говорят, уже был пожилой.

– А што мне мочь? Я знаю!.. – И замолчал: ждал пока спросивший больше завлечется. Думал – парень станет гадать: семьдесят, восемьдесят… А Синюшка, смотревший на деда, не слыша ответа, вспылил:

– Что ж ты молчишь, старый?

Не того ожидал Сыз.

– Эх, молодече, кричать на старика не след.

– Да ответь же, аль сам не знаешь?

– Я, мож, чего уж не помню.

Парень отошел, и Сыз снова остался один.

– Эй, мужички, кто дома? – крикнул у избы Синюшка. От одрины откликнулся Светояр.

– Чем занят, друже? Давай покатаемся на кониках! – подошел молодой. – Покатаемся по дельцу.

Сели верхи и поскакали в направлении капища лешаков.

– Где дите?

– Со всеми на Лысой горе: там теперь рядом и у нас столбы! – ответил Светояр, радуясь выезду.

– Нам лесного зверя можно на требище воздавать, иль нет? – заполнил тишину молодой.

– Лесного нельзя. Токмо свой зверь треба.

– А лешаки туда все ложат, ха!

– Чего хотел-то? Не в зверье же толк твой?

– Толк мой не скоро рожден, но и без зверья не устроилось. Был я на охоте, ха, с Пиром и Ижной. Говорили мы про Уклис.

– A-а, Стреша мне пересказала, что приходила к ней… – Светояру стало неспокойно.

– А мне Протка сказывала, что частенько в их племени она гостит.

– Што ж она гостит? – внимательно спросил Светояр.

– Протке трудно знать – ей многого не говорят, чураются… Но чутко мне, что недоброе твоя зазноба замышляет!

Светояр молча слушал дальше. Синюшка продолжал:

– Мож, мутит племя Лесооково, мож, хлопот нам, мож, забороны себе ищет…

На мерянском капище народ: Милье, две женщины, полдюжины мужчин, Юсьва. С ними – глаза и уши Лесоока – молодой проныра-татарчонок. Увидели русских – потупили взоры. Молчали. Русичи подъехали тоже молча, переглянулись с финнами. Те что-то заговорили по-своему. Мужики с коней глядели на свежие лепешки в липовых тарелочках у подножий столбцов. Пахло овсяным хлебцем – видно, только испекли и положили.

– Эй, Юсьва, Уклис сегодня была? – едко спросил Синюшка. Финн нервно замотал головой. – Верю, верю… – Вглядывался в лица мери Синюшка. Светояр уже отъехал, а молодой не собирался. – Ну как, Юсьва, Уклис-то ладна телом? – Больше для других показывал руками на грудь русич. Юсьва зыркал глазенками на Милье и что-то мычал. – Люба, люба… Не реки ничего, я знаю! – Смеясь, Синюшка бросился догонять Светояра.