Текст книги "Первый великоросс (Роман)"

Автор книги: Александр Кутыков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

– Дай глянуть!

Молодой нехотя отдал. Щек перекинул колонтарь поперек коня, рассматривая.

– Себе возьму – у меня нет!

Парень что-то возмущенно вякнул и закрутил головой.

– Дух вышибу, выжля! – не шутя, прохрипел Щек и в одиночку потрусил домой.

На том берегу его с нетерпеливым любопытством ждали. Никто и не сомневался, что он приедет. Ярик с Птарем привели по зову лодку, посадили Щека и стали рассматривать диковинную рубаху из мелких и крупных кол. Грести все не могли начать – щупали-теребили кола.

– Гребите, не вошкайтесь, ребятки! – прикрикнул велетень, и весляры, разложив кольчугу на четыре свои ноги, принялись работать. Коник с пыльной дороги ухнулся в реку и бодрым поплавком торчал позади из воды.

– Остен велел тебя к бранному делу приобщить! – обратился Щек к Светояру.

Тот, ничего не отвечая, отвернулся и пошел. Женская половина пытливо смотрела на ратника. Только Длеся собралась что-то сказать, как Щек произнес:

– Ну и пришлось отправить его за чур – там ему сподобнее, а нам веселее!

Светояр обернулся. Длеся охнула, прикрыв рот рукой.

– А поречные?..

– Хотел меня Кучарук напоказ порешить…

– Ну и?.. – испуганно спросил Ярик. Щек помолчал, весело посмотрел на Светояра, Стрешу:

– Да не порешил – такой расклад вышел… Братва, геть на мостки! Раненых будете перевозить…

…Настало странное время. В Поречном все двигалось ни шатко ни валко. Тягучая обстановка воцарилась в жизни его обитателей. Все сидели в теремке и выжидали чего-то, рассматривая и почесывая подсыхавшие коркой раны. Чего ожидали – не знал никто. Ковырялись без особого желания с колонтарями и оружием. Ражие кмети по полдня торчали в лесу, собирая ягоды и дергая корешки. За рекой росли черника, смородина, крыжовник. К Перунову лесу – земляника. Малинник был везде, начиная от тына Поречного. Даже подпирал пристань, высовываясь хлипкими макушками кое-где в щели.

Хорсушкино дело также было без определений. Возвернувшись из похода, узнал он о злодеянии над своей женой. Синюшка, прослышав о гибели Остена, не воспринял за трагедию смерть главаря, принявшись рассказывать без зазрения совести о надругательстве остальным. Рассказ тот немного взбодрил усталых ратоборцев. В сече потеряли девятерых, настроение было неясное, а тут забористая былинка, складная мужикам и утешная для баб. Девками проходили они это обучение. Приходил бледный Хорсушка, глазами выискивал подонков.

– Чего надо, паря? – спрашивал у него Кучарук.

– Надо погутарить с кем-то.

– Гутарь со мной, аль я тебе не надобен?

– Не надобен! – холодел Хорсушка.

– Тогда иди к себе. И вот что еще: ты реши, где будешь. Хошь – уйди совсем, хошь – останься. А из-за бабы, коль правилом вьешься под ее подолом, не пеняй на мужей наших! – Кучарук выделил слово «наших». – Мало ль девок мы привезли с округи, мало ль поотпускали? Таков предел у ихней воли.

Рыжий ушел, что-то поняв, в соседний теремок.

Кмети посоветовали позвать Козича и расспросить об общем складе. Опасались.

Пригласили Козича. Поздней ночью пошли за ним трое самых почитаемых и достойных, в возрасте. Тем выказывалось уважение к нему.

Козич пришел, настороженный вызовом и взбудораженный случившимся на его глазах посмешищем над Хижой. Мужики окружили его, спрашивали о здоровье, почему перешел в тот теремок и совсем не показывается тут на глаза.

– Я и здесь, и там, – улыбался хитрый Козич.

– Скажи нам, как поступить с делом. Остена, за коего ответ непростой еще держать, убил один из нас. Порешим мы парня иль нет – все равно приедут и спросят про человека своего. А мы им – или голову убивца, или живого – разницы немного.

– Я разумею, что Остен не человек был, а человечишко князю. На службе недолго… Да и не служил-то толком! – Ответом таким Козич показывал знание свое этого дела и чуткое участие в сложной ситуации. Молодые пока молчали, говорили пожилые.

– А может речной посадник Стефан по слуху чужому прийти с дружиной и осудить нас, не разобравшись? То ж лучше нам сойти загодя? – встрял Усь.

– Думаю, по слуху может прийти скоро. А может явиться, когда обещался. С вами он не знаком ни с кем. Его посадник убит…

– Мы скажем, что пал в бою, – уточнял Куча-рук. – Ведь скажем, брата, ради мира-то?

– Скажем! – проголосили браты.

– Найдется вошка и укусит в пашину – продаст! – насторожил собрание Козич. Помолчали.

– Значит, наше дело гиблое? – переспросил Кучарук.

– Так выходит… – ответил Козич, покачивая головой и пряча лукавые от темной жизни очи.

– Уходить, стало быть, куда-то треба… – Куча-рук вздохнул.

– Со складом как быть? – обеспокоился кто-то из молодых.

– Заберем с собой. Надо же где-то развернуться! – твердо объявил Усь, и все покосились на Козича. Козич что-то занервничал, и Кучарук спросил:

– Мошна на месте?

– На месте, тут она… – Ткнул пальцем в потолок хранитель.

– Принеси, добрый человече, поглядим!

Козич заковылял неуверенной походкой наверх.

– А я думал, уж склад сгинул! Аль в том теремке поделен! – пошутил Синюшка.

– Погодь ты с потешками! Ступай лучше, помоги ему, право…

Синюшка поднялся. Через время вернулись оба, неся небольшой ларчик. Когда открыли, удивились все: ларь был почти полон. Куски рубленого золота и серебряные гривны, перстни с камнями и без, целые да разбитые камни-самоцветы, ожерелья и серьги… Почти никто не видел всего этого сразу. Но Усь заметил:

– Что тут есть, все я помню – добыча наша. А скажи, мил человек, твое-то уже иссякло?

– Да сколько ж можно ему быть? Иссякло.

– А может, ты перетаскал свое Хорсушке? – съязвил Чубок.

– Ты меня, выжля, не пытай – мал еще.

– Я не пытаю. У нас вопросы запросто ко всем. Чего ты, Козич?

– Не люб ты ему! – За спинами хихикал шустрый шестнадцатилетний Синюшка.

Улыбнулся и Козич – да такой широкой улыбкой, что старые щеки его приятного лица, расплывшись, выказали очень забавного и милого человека. Все умилились и забыли, о чем шел разговор. Первым очнулся Чубок:

– Уходить – так летом!..

Задумались. Потом отнесли ларчик наверх, ничего не решив, и проводили Козича.

На следующий день Хорсушка поселился вместе со всеми. Конечно, ходил иной раз к жене, но тут же возвращался.

– Привел бы на двор женку – хоть поглазели бы! А то токмо на дворе и видим… – голос Синюшка изменил на тоненький. Вокруг хихикали, но рыжий терпел спокойно. – Бабы говорят, что она и там разговаривать не охотница!.. – не умолкал Синюшка.

Вдруг открылась дверь и вошел Щек. Все почувствовали, что это – чужак. В общем, как и раньше… Щек, не давая опомниться и накопить в головах худые вопросы, спросил:

– Не рано носы повесили-то?

– Учинил ты нам думку нелегкую. Вот и сидим, чешемся да тебя благодарим! – С симпатией встретил храброго Щека Чубок. А Кучарук отвернулся.

Гость встал подле пожилого воина, поправил пояс и произнес:

– Здорово, Хорсушка. Думаю, тебе строиться пора у меня. Сестра с сестрой поближе станут… – Щек все уже знал.

– Это надо у жены его спрашивать, а не у него! – подковырнул Чубок. Обстановка разряжалась.

– Спасибо тебе, Хорсуша, не то Кучарук порезал бы меня, как порося! – С явным умыслом напомнил нерешительность Кучарука Щек, и случай, что Кучарук пожалел молодца, вдруг исчез, как невозможный. Пришлый парень ходил меж лавок и столов, добрался до Синюшки и, улыбаясь, сказал:

– Поершился ты давеча хорошо! Мы на рати, а ты с бабой?

– А брат твой? Мы в Киев, а он – «не пойду»! – нашелся Синюшка.

– Мы. Мы в Киев… Нетто он к бабам пошел? Молчишь? Молчи.

– Ты что, забылся, сынок? – проговорил Усь. – К нам пришел и указуешь, аки голова над нами.

Щек перескочил через лавку, сел перед Усем.

– Если у тебя есть твой конь, твой колонтарь, твой шлем – все это без твоего спроса кто-то берет? Никто не норовит ухватить чужое, верно?

– Мой шлем всем велик.

– Мне не велик, дай мне, у меня шлема нет! – Щек, отклонясь поудобней, звякнул колонтарем. Усь усмехнулся и промолчал. Щек продолжил:

– Хорсушка объявил, что баба его. Чем она хуже шлема?

Никому ничего не хотелось говорить энергичному мужику. Вел себя он беззатейливо и нагло, а это здесь ценилось дороже злата-серебра. Наглый дружок подороже блестяшек, потому что его не надо идти искать-покупать. Вот он – сам пришел. И умный – это понимали сейчас все.

– Можно было ее не трогать, раз сказал – ведь он товарищ нам?

– Ладно как все у тебя, щекастый! – крякнул Кучарук, взглянул на молодца и вдруг вспомнил о Ростане.

– А ты меня поправь, где я брешу.

– Остена пошто порешил, ответь? Своих бить – худо всем скоро будет! – Кучарук разглядывал лицо гостя и узнавал смелые черты давней возлюбленной. Вызов в голосе немолодого воя как-то угас, поумерился.

– А у дружка евошнее брать не худо? – продолжал вопрошать сникшего мужика Щек. Тот ничего боле не желал.

– А кто евошняя? Баба, что ль? Ха! – засмеялся одиноко Синюшка, в надежде поддержать остывшего Кучарука. Никто из присутствующих и не догадывался, что вой думал сейчас о дурной ревности к нему Остена.

– Он сказал: баба его, и пока не скажет брать – неча и трогать. Ты, Синюшка, сам додумался в поход не идти? – Щек был взгоряченный и очень настойчивый. На Синюшку не смотрел, наблюдал за остальными.

– Мне Остен сказал… – Все уловили странную поначалу правоту Щека.

– Вот я тебе скажу: мою бабу не трогать – ты меня послушаешь, ответь? – И Синюшка молчал, боялся ответить и да, и нет и дивился скорой немоте, обуявшей лихого воеводу.

– Отстань от него. Остен в бою был голова. По старине бой – всему закон. Коль в бою муж сокол, знамо, и бабьей воли под крылом израненного сокола нет! – праведно промолвил Усь.

– В бою? В каком бою? В татьбе!

Все глянули на Щека, а тот не останавливался:

– Лапти вы расплетали окрест. С босых ног!

– Девять душ сгинуло! – вскочил грозно Усь.

– Скорблю. Видал очами своими. Три девять по девять раз взявши… Пропадают души за ухватку железа, бороздой обглоданного… Где люд-то, под сокольими крылами? – Щек произнес последние слова тихо.

– Верно! – поддержал кто-то, а кто-то наподдал:

– Скоро нас полк будет, и станем тем полком выезжать за ягодами-грибами к зверю на погляделки!

– Последнее гнездо разорили… Кого еще сыщем? И для чего? – Щеку уже казалось, что говорит он лишнее, но случай, когда все слушают его, нравился. – То, что тем днем вершники выскочили у них, – нам удача была, а не забота Остеновой головы. Удача была нам, браты! А наедут киевские кмети – она не поможет! Вы их видели. И в помощь никого не кликнуть… Остена я вытащил из воды, за него жизнь свою давал. А евошнюю забрал, потому что худая она была: он на мой род посягнул! За это никому спуску не дам, коль живой буду, – ни вещему, ни младому!

Всех уговорил Щек. Никто и рта не хотел открыть. Старые увидели, что молодые за Щека, и занервничали. Кучарук же затих, вспоминая котору с Остеном – из-за невиновной матери щекастого…

Щек молчал недолго:

– Разорили мы округу, а дань собрать князю надо, чтобы дальше тута жить. Думайте, что делать?

Молчали. Никто ничего не предлагал. Щек сел, разбоченился.

– Железо надо вернуть ратаям и орачам в округе – у нас лишок. Если кого застанем…

Он поднялся и поехал домой. Сидели поречные, будто увидели наяву чудо-юдо, услыхали вдруг его глас трескучий, похожий на человечий.

На Ходунином подворье все обстояло спокойно. Светояр был немногословен. Ребята росли. Стреша становилась стеснительной и разговаривала целыми днями лишь с Гульной и Длесей. Щек стал очень уверенным. Это давало спокойствие роду, но доставляло некоторое беспокойство Гульне.

Лишь старый Сыз никого не трогал, ни во что без спроса не лез – будто экономил оставшиеся силы, чтобы посмотреть, как все пойдет в будущем. Погожие дни сидел на улице, впитывая солнышко, при маленьком дельце – с вырастающим лукошком ли, с лапоточками ли, просто так ли. Осматривал полную, привлекательную Гульну с головы до пят, замечал ее заботы, увлекался до забытья становившимися очень четкими от возраста властными черточками ее лица, слушал обрывки речей женщины со Светояром. Сын от мелких упреков страдал. Раньше-то многим занимался Щек. Последний же был подчеркнуто тих и вежлив, пытаясь получить именно от Гульны оценку своей благотворной, на его взгляд, деятельности. Понемногу узнав историю матери, теперь он желал лишь спокойствия.

И спокойствие, которого так ждали тут всегда, пришло. Каждый на Ходунином дворе знал: за тишь наступившую надо быть благодарным Щеку. Но Гульна – женщина, прожившая жизнь с оглядкой на совсем иные вехи, в совершенно другой стороне, – стала проявлять недовольство: то колко трогала Щека, то обижала его – за главенство и удачу.

Этого не мог не видеть чуткий Сыз. Гульна внутренне напряглась, что перенасыщало домашнее пространство человеческой мутью. По разумению Сыза, Гульна сделалась причиной всеобщей напряженности в доме. Конечно, она не обижала Щека и Длесю открыто, но старик помнил случай со Стрешей и знал: мать могла подстроить что-то. Это «что-то», ломаясь и рушась, способно задавить и покалечить немногое, отстроившееся не ею… Сыз, не потерявший ума на старости лет, чувствовал все очень чутко, по-свойски, по-отечески широко желая обустроиться всем.

Говорить с Гульной о ней же самой означало бы привнести в житие еще больший разлад. Потому ограничивался старичок колкими и точными урывками объяснений и советов, когда его спрашивали: ведь был он трусоват, нерешителен и обидчив.

Сыз сидел с потешным от природы лицом и заставлял работать свой крепкий мужицкий ум. Наперво он искал причины ее поведения и, подумав, уразумел, что Гульна, мамка рода, защищала свое личное – и только! По отношению к остальным она, как ни тужилась, была холодна. Благодетельность ее стараний не имела подобающей широты, чтобы служить спокойствию всех. Больше Гульна походила на владычицу и тайную душеприказчицу. Это и замечали те, кто о сем думал.

Совсем не нравилось Сызу отношение мамки к Стреше. Наверное, дело в том, что прожившая свой бабий век женщина готовила девочку на старость себе. Имея Стрешу в невестках, убивала она многих зайцев. Потому и силилась привязать молодку к Светояру.

Ярика и Птаря Гульна любила, но практичный ум ее самоходом сосредоточился на Светояре, и никому более там просто не осталось места. Другие детки рассматривались ею как придаток к старшему сыну. Посему радение матери о благополучии младших невольно мыслилось довеском к устроенности Светояра.

Сыз слышал не раз обращения Гульны к Ярику, что година наступила трудная, что надо заботиться о ближних и помогать старшему брату: вы же, мол, братья… И никогда пока она не наставляла Светояра не сидеть возле мамкиного подола, а рискнуть наконец за воротами городьбы, дабы по проторенной дорожке пошли потом малые, чтобы пробиваться братьям сквозь опасное кольцо посягателей вместе. Никакой опасности старшему сыну она не хотела. Хранила его и берегла, любя и жалея.

Сыз определенно усматривал, что безумная любовь Гульны к первенцу вредила всем – и ей самой, и Светояру, который загнивал под материнским крылом. Не тот уже возраст у мужика, чтобы, храня тишь очага, доставлять хлопоты себе и матери… Получался, по выводам Сыза, замкнутый круг, в омуте которого не было ни лучика спасения. В чреве нынешнего неустроя не преминет возгореться скоро пожар: устанет терпеть злобу и упреки Щек; не мил сделается женщине и Светояр – разочарует ее окончательно… Она, видно, так и не дождется покоя. За широкой спиной шустрого Щека будет уменьшаться старший сын… А покинь дом Щек – род ослабнет до предела. Сам мужик с молодой женой не хотят этого.

«Ум Гульны править не должон, и мне надо помочь справиться с неукладом…» – подвел черту раздумьям Сыз.

Наперво он решил лишить веса вздохи и шепотки Гульны: не поддерживать их ничем, то есть не мешать очевидному переходу рода под руку Щека. «Гульна попросит пособить, что-то кому-то втолковать, а я супротив!.. Пускай поживет бабой, павушка, пускай перестанет думать, что все на ней… Вот только поймет ли сама, что пора отдать заузлившиеся бразды?»

* * *

Щек и стал настоящим главой в семье. Полно говорил лишь с Длесей и с младшими. Светояр жил теперь совсем сам по себе. Гульне волей или неволей пришлось сноситься с настроением и разумением Щека. Но все же не прекращала упертая баба неусыпную борьбу…

– Щек, ладьи идут! – сообщили вернувшиеся с мостков ребята. – Поедете?

По реке проплывали ладьи с купцами. Весла, скрипя, пенили белыми, кружащимися гроздьями воду и кропили ее с высоты щедрыми струями.

– Я поеду. Светояр, ты со мной?

– Поехали, только с чем?

– Да наперво лишь посмотрим. Ярик, прыгай ко мне, а Птаря возьмет Светояр… Обратно, может случиться, без меня вернетесь. Коня я найду. Или на своем отправлю.

– Из-за Остена неуклад?

– Из-за него… Надо поглядеть, кто в ладьях.

Прибыли чуть раньше купцов. Щек проследовал в теремок. Братья остались возле пристани. Ребята разыгрались, а Светояр раздумывал о беличьих шкурках, которые накопились в подволоке… Но коль уж приехали налегке, решил посмотреть, чем тут живы поречные и братец.

А братец, сообщив о купцах, сидел вместе со всеми и молчал, думая, как и что говорить, если чего. Он тут был совсем своим – и по одеже, и по мыслям.

– Что у нас есть на продажу? Я бы блинчиков или колобушек беленьких пошамать не отказался… – Чубок обращал на всех вопросительный взор.

– Завалялось много чего, да нам сейчас не об том думать надо! – окоротил его Кучарук. – Что, Щек, молчишь-то? О деле мыслишь, аль такожде о колобках?

– О колобках из Киева… С берега не видать, кто едет…

Со смотровой вышки заревел рог, и дружинники побежали к причалу.

– В одрине шлем для меня найдется ли? – ненавязчиво поинтересовался у Кучарука Щек.

– Там хороший колпак есть. Иди возьми. С еловцом…

Светояр, не увидев среди выходивших поречных брата, подошел поближе к толпе и стал слушать речи. Говорившие сетовали, что все изменилось, что стали бояться приезда киевлян… Но ни слова упрека кому-нибудь не прозвучало.

Причалили ладьи. Два купца сошли на берег, спросили, чем богаты местные. Узнали новости от знакомых, рассказали киевские были, поинтересовались, где Козич… Торг сегодня не шел: поречные ничего не предлагали, кроме малости гнутого, ржавого железа в пластинах и завитушках. Больше слушали и боялись некоторых вопросов, а пуще всего – привета для Остена. Заботливые молодые кмети, удачно поменяв железо на жито и бузун, шумно отправились в терем.

– Голодны не будем? – встретил их Щек.

– Щас покушаем колобочков с земляникой! – вкусно пообещали парни.

– Бабы уже ждут. Печку растопили… – проводил их ободрительными словесами мужик, крутя в руках округлый с крылышками шлем. Проходя мимо толпы, он косился на купцов. Торг был хуже, чем когда-либо. Купцы недовольно вернулись на ладьи.

Расходились и мирные поселяне. На больших торжищах они могли поживиться щедрыми подарками от воев. Нынче не обломилось, но покидали пристань без особого уныния. Парней и молодых мужчин среди поселян было совсем мало. Портами и рубищами они в точности напоминали Светояра – будто он один из них. «А вот Щек уже не такой…» – про себя подметил Светояр.

– Пошли, зайдем внутрь, – пригласил подошедший брат, и они двинулись за городьбу.

Бродя по Поречному, Щек рассказал о неурядице. Неожиданно Светояр предложил съездить за реку и разузнать о разоренном поселке. Щеку затея понравилась и, подойдя к находившимся у теремка воинам, он предложил им разъехаться малыми кучками по местности и разведать обстановку по хуторам и мызам. Нашлись добровольцы. Немного, но достаточно, чтоб охватить все четыре стороны.

На следующий день на Ходунин двор приехали Синюшка с двумя дружками, чтоб забрать Щека и Светояра. У Синюшки были два узла с рожками для сох и насадками для тяпок. Щек никуда не собирался, лишь пожелал удачи гонцам.

У ворот Гульна проводила сына. Потом молча прошла через двор и села на крыльцо – дела откладывались. Подошел Щек.

– Ребята там с ним ушлые, разберутся… – Он был совершенно спокоен.

– Негоден он для этого – домашний.

– В лес на охоту ходит, а тут то же самое… – успокоил Щек и добавил с надеждой: – Лишь бы купцы не умудрили ничего, а то быстро сообщат, кому след.

– Да им-то чего надо кроме барыша?

– Не скажи, Гульна. Они – зеницы и уши земли. Их урочища – не столь пристани, сколь дела княжьи, которые бывают разными.

– И откуда, Щек, в тебе это?

– Созрел, мать.

– Светояра в покое оставить можно?

– А мне он сказал: не хочу покоя. Сам вызвался. Никто не неволил. И затея, чтоб знала, евошняя.

– Как? – не поверила Гульна.

– Правда… Не переживай.

– Ох, Щекушка…

В Поречном наступила пора какого-то оживления. Дело нашли дружинники. Немного напуганные возможной расплатой, приуныли было, но сейчас, вооружившись затеей, встряхнулись и от сознаваемой праведности просветлели. Меньше стало колких словесных стычек, молва кметей оживилась, в отношениях почувствовались иные заботы. Пожилые кучковались для тихих раздумий о прошлой жизни. Молодые и бодрые смеялись и потешались над пустяками.

Пожелавшие развеяться добровольцы разъехались по округе для нового дела. Дорога казалась ровной, а денек радовал теплом и неожиданным покоем.

Непоехавшие пошли на Десну купаться, ловить раков, похваляясь перед бабами на берегу своими белыми в дырках и пятнах телами.

Козич, Хорсушка, Хижа выехали на конях из ворот. На вопрос по пояс голых от солнечного томления стражей, куда собрались, ответили, искренне улыбаясь и глядя с прищуром в безоблачные дали: «Коней прогоним, помоем. Капище навестим…» – и направились в сторону Перунова леса неторопливой рысцой. Колонтарь на рыжем охранники посчитали разумной предосторожностью.

Собрались к вечеру, рассказали вести друг другу. Течение жизни в Земле не могло не сказаться на округе Поречного. Какие-то окрестности опустели, какие-то обзавелись новыми обитателями. Некоторые гонцы еще не приехали: не встретив на пути бывших жителей, проследовали дальше. Так было с Синюшкой и его спутниками, которые пока не приехали. Гонцы, уже вернувшиеся в Поречный, сообщали:

– Приехали. В мызе – никого, в поле – тож… Раскинулись окрест: должны же быть!.. Шастали, аки некошные псы. Токмо птахами не лытали. Ничего и никого… Оставили на высоком колу железо и уехали.

Чубок рассказал:

– Три лета тому, в горах за лесом, помните, жили людишки, у коих медведи без привязи замест сторожков на гостей бросались?.. Вот, на месте того поселка нонча растет курослеп, и все. Выросли б и грибы, да уголь там один от пожара.

– Кто ж их?

– Может, степняки?

– Поганых не чутко было.

– Куда все снялись? Не из-за наших ли набегов?

– Да нет, не может быть. Их-то мы не замали.

– А то как же! Ха!

– Верно, взяли наметку печенегов: побыли и ушли.

– Ты что ж, складник, наш народ с кривдой сводишь? – негодовали почти все от нелицеприятного сравнения.

Кучарук, тоже сегодня съездивший в Перунов лес, говорил:

– Тут вблизи все по-старому. Дома прибавились, но живут скупо и сиро. Лес мал, в полях не копошатся.

– А ты не спросил, может, они мышкуют или комарами сушеными кормятся?.. Не встретил ли там Козича с Хорсушкой – днем туда подались? – молвил сменившийся страж с мокрой тряпкой на холке.

– Нет, не видал. А что, они не здесь? Козич где?

– Нету их.

– Ну, еще вернутся… Помнится, из Киева ехали – селений рядом с ним немало, а дале все – как обрывается.

– Я из Чернигова-то. Там окрест еще есть поселки, а дальше – ни шатко ни валко: там-сям – дома-хаты, что твои крохи… – проговорил тот, что с обгорелой спиной.

Пришла ночь. Приехал Синюшка и рассказал, что хутор опустел. Железо оставлять не стали – Светояр себе забрал. Щек улыбался глазами. Усь сказал:

– Не сдержать нам обетованья… Думаю, пока мы богаты – поживем здесь. Может, доля моя – здесь отправиться за чур… А молодые, видится мне, съедут с этих мест вскорости.

– А что с поселянами будет?

– Стрибог мудр…. Куда-нибудь отнесет. Без пользы людишек по земле не гоняет. Все делает с умыслом – хоть и ветер.

– Пойду спать, устал я… – сказал Синюшка.

– Наведаюсь в тот теремок, – поднялся и Чубок, – посмотрю Козича и этих…

– Да-а, Остен чуял, аки пес голодный! – в сердцах произнес Кучарук, и вдруг все поняли, что остались с носом. Возвращения обескураженного Чубка почти и не заметили. Сидели и думали, говорили о веренице неуклада… В спертом воздухе витало ощущение близкого конца. Пожилые расстроились очень: такая стремнина перемен была тяжела для них. Ни семьи, ни знакомых, ни детей… Молодые строили планы мечтательней и дальше.

К утру, отсидев ноги, поднялись на полати, отказавшись от утешных баб. Лишь молодые небольшим числом остались внизу с девками самыми ненасытными. Жизнь должна продолжаться…

Завалились в повалуше, не подумав даже проникнуть в комнату Козича. Утром же, поднявшись, умудренные сном, решили заглянуть за запретную дверь. Там из нынешних мало кто был. Состав дружины менялся постоянно: одни приходили, другие уходили – или в Киев, или в леса, или за чур… Подросшие поселяне Поречного также вливались в дружину. Одним из них был и Синюшка, открывавший ларь:

– А Козич не все забрал…

Действительно, около половины ценностей лежали нетронутыми.

– Ай, да Козич! Алкает сносно… – проговорил Усь – также из местных, из поречных. – Сколь его знаю – все у него диво: сущий потешник!

Щек, не будучи причастным к ларцу, собрался домой. Спросил у Чубка:

– Может, вместе поедем? Погостишь у меня. Теперь я сюда нескоро…

– А за жену не отругаешь, а то ведь я…

– Убью! – рассмеялся Щек. – Когда захочешь – возвернешься.

– Я с радостью…

Поречный уменьшился еще на одного воина.

Жизнь Ходуниного дома с приездом Чубка переменилась в лучшую сторону. Молодой кметь привнес в тягучее ее течение оживление своими говорливостью и задором. Увлеченно играл с Яриком и Птарем, слегка ухаживал за Длесей и Стрешей, шутил над Сызом, со взрослыми братьями ходил на охоту, а вечерами рассказывал желающим о некоторых случаях из своей разбойничьей жизни в Поречном и на Роси, откуда был родом… Длеся, смеясь, как-то подметила:

– Ты где только не воровал!

– Конечно, ежели начать с младых ногтей… – оживился строгий и замкнувшийся в последнюю пору Светояр.

– С младых ногтей я начал оставлять маленьких Чубков! – Заглядывал на женскую половину семьи кметек. – А воровать начал с пеленок. Непослушный был – страсть!.. Маленьким убег в степь к печенегам. Матушка, сердешная, шум подняла. Наехала дружина наша, забрала меня.

– Как же тебя не продали ромеям иль хазарам? – удивилась Стреша.

– А я очень бедовый с измальства: поганых хворостиной гонял!

– Странно получилось.

– Никак не странно. Те же люди, живут токмо зело просто. На кониках помешаны, песни свои поют, скача верхом, детишек любят и собак… Я, если честно признаться, за собаками там гонялся. Печенеги надо мной смеялись. Собак-то у них целые стаи, больше чем лошадей.

– Выходит, лишь на море не воровали?

– На море – нет, а тут, на реке, да.

– Ой, расскажи! – попросили обе молодицы.

– Сторговались с киевлянами на колонтарь дюже лепый. Ссыпали кули овса к ним в бочки – чуть не полдня таскали добро на ладью! У нас-то, поди, причал не такой, как в Киеве… Да прошиблись мы: полсорока ведер недодали и дать не можем, потому как кончился овес наш!.. Пробежали по поселку, все вверх ногами перевернули – нет ни крохи боле! Поселяне плачут – мол, не бедокурьте!.. Мы на них и не глядим – ищем-рыщем, переворачиваем… Горсть наскребли!.. Козич стоял, смеялся с ихним купцом. А купече тот ушлый был, не дурак. Ну и говорит: пусть ваш Козич мне золотое перо с яхонтами отдаст, что на шапке носит… Сработали то перо в гречинах, аль в другом каком заморском месте, что ли иудеи иль сарины, но по всей нашей земле и окрест ее не сыскать боле такого чудного! Не перо – паутина мизгирева!..

Чубок перевел дыхание… Была ли в доме Ходуни когда еще такая тишина? Гульна не сидела – стояла коленками на скамье, бухнув руки с грудями на стол. Сыз не сводил с нее очей, и непонятно было, слушал Чубка или нет? Наверно, ревновал к молодому парню, потому на него и не смотрел вовсе. Длеся со Стрешей сглотнули слюну. Чубок поправил кудерь на лысой голове и продолжил:

– Тонкая работа! Не в одночасье делана – месяца, а то и года ушли: усик к усику, песчинка к песчинке, камешек к камешку – и все то будто на веточках рассажено. В руку взять страшно: растает еще!

Купец говорит: «Давай!..» Козич отвечает: «Проси у пса шелудивого, а не у меня!..» Не согласен ни в какую!

Отводим мы Козича в сторонку и обещаем ему – кровь за слово! – вернуть перо к рассвету и еще три короба чего впридачу. Уж оченно нам броня та с большими бляхами понравилась! И неважно, кто ее одевать будет. Загорелись-разохотились – страсть!

Козич – широкий человек. Ежели руку на плечо ему водрузить – и вовсе святой! Хоть жалко ему до слез богатья и убранства своего, но и нам желает благости не мене… Короче, согласен стал наш Козич.

Разделись ихние дружинники, выкатили бочку меда на берег, навесили на края ее корцы. Разгружаем уж ладейку всем миром – овес назад, а купече дюже радый крутит перышко в руке, и очи его блестят красным солнышком. А Козич будто умер зараз: за что ухватиться не надумает, мякнет и тухнет!.. Мы его под руки, кои белы, как мел, приключились, и повели в теремок. Мед он не пьет – сладу с ним нет! А от такой болезни токмо мед в самую пору да свора баб!.. Мужики, что влачили беднягу, сказывали: ведем под локоточки, что, как у кобылки, зажидели, а грудное чрево евошнее от утраты недюжинной нам в маковки бьет-цокает, як копытца нерезя. То Козича плоть жила-старалася, эна как!

– Да-а… – протянула Гульна сострадательно.

– Но – забота Козича! – воскликнул увлеченный Чубок, лицом серьезным внимание слушателей разжигая. – Наша забота с его в едином ряду и не стояла: нам надо перышко возвращать, не то выйдет, что жизнь доброго человека на колонтарь обменяли, в придачу дав богатье дражайшее!

Усь зовет младых кметей, да выбирает с Синюшной нас: мол, ховайтесь, старайтесь, без пера не вертайтесь. Так-то!

Наши мужи мед хвалят, что иссяк. Киевляне катят колобушку хмельную вдогонку. Мы, для промысла отряженные, снуем меж всеми, к закромам ладейки близимся. А уж темно!.. Пробрались с Синюшкой в сенцы ладейные, а спрятаться от всякой всячины негде, и двери не поймем, куда ведут… Я – в один кут, он – в другой. Затаились. Найдут – скажем, пьяны содеялись да с песней громкой к своим уйдем… Ан, чую – поплыли! Скинул чоботы и поцыпал туда-сюда.

Все с меда ходят шатуном! Чумой объятые, никого не узнают! Я, случаем несчастным, наткнулся на кметей, а они ополоумели: очами жабьими водят – никого не видят, лишь мечи востры в потолок тыкают со всего плеча! И от натуги эдакой тезево их не выдерживает: бросают клинки и щас начинают снедью хлестать возле меня, тихого. Зрят чужого, нет ли – не пойму!