Текст книги "Простолюдин (СИ)"

Автор книги: Александр Громов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

10

– Это еще что такое? – сурово спросил я.

– Предметное стекло, ваша милость, – учтиво поклонился Петр. – Благоволите положить его под микроскоп. Прошу вас, держите пальцами только за края.

Как будто я не знал, что делают с предметными стеклами и как следует хватать их, чтобы разглядеть в поле зрения окуляра что-нибудь помимо собственных пальцевых отпечатков!

Микроскоп был хорош – оптический, но жутко сильный. Увеличение в тысячу четыреста крат показало мне некий мутный волосок с регулярно расположенными утолщениями на нем. Картинка была дрянная.

– Что это? – повторил я вопрос.

– Обрывок одной из нитей, что закоротили схему прибора, который ваша милость изволили спаять, – с готовностью ответил Петр, вновь отвесив поклон, на этот раз показавшийся мне издевательским. – Правда, похоже на бусы из черного жемчуга?

– И как ты это объяснишь?

В ответ Петр только развел руками: что, мол, может объяснить моей милости тот, кто не вышел ни титулом, ни образованием, ни рылом, и вообще лично его все это мало касается – так, чистое любопытство. Настаивать я не стал: время откровенности между нами еще не пришло. В конце концов, Петр не был свалившимся с Луны уникумом, бароном и личным приятелем императора, а случись ему попасть в психушку, он бы не вышел оттуда так же легко, как я.

Но осторожность – осторожностью, а порой надо ведь и доверять кому-то, если хочешь сделать что-нибудь более важное, чем почесаться. Иначе, увы, никак.

Но поди заикнись о своих устремлениях, и в лучшем случае получишь недоуменное молчание, а в худшем – донос: не в порядке, мол, наш барон, опять начал заговариваться…

«Нитка черного жемчуга» была понятна мне и без объяснений: за несколько секунд – или долю секунды? – до включения генератора шума Инфос понял, что к чему, и дал команду. Его монады начали слипаться друг с другом, образовали проводящие мосты, обуглились, но дело свое сделали. Однако генератор все же нормально работал целых полминуты… Значит, монады, лишенные связи друг с другом и с коллективным «мозгом», все равно исправно выполнили последнюю полученную ими команду, пусть и намного медленнее. То есть они имеют некую рабочую память…

А чему я, собственно, удивляюсь? Так и должно быть.

Гипотезу о том, что они имеют еще и свободу действий плюс некий интеллект, я отбросил как несостоятельную. Каждая частица Инфоса – не более чем нейрон супермозга. Какую такую свободу имеет нейрон? Крайне относительную.

Но что мне делать дальше?

Генератор шума можно усовершенствовать и в какой-то мере защитить. В далекой перспективе – оснастить каждого человека (начав с себя) персональной глушилкой на батарейке. Приватность – наше все.

Я еще не решил, чем займусь конкретно, знал лишь одно: экспериментировать я не перестану. Долго ли продлятся мои эксперименты и велик ли у Инфоса запас терпения – выяснится со временем.

– Петр!

– Я здесь, ваша милость.

Он преданно таращил глаза. Он меня достал. Тоже мне, сундук с двойным дном!

– Что ты заладил «ваша милость» да «ваша милость»? Мою милость еще заслужить надо. Теперь слушай в оба уха. Ты ведь не догадался, какого рода прибор я собрал? По глазам вижу, что не догадался. Тебе и не надо. Бросай все дела и спаяй мне точно такой же. Вот схема. Защити конструкцию от возможного замыкания лаком или еще чем-нибудь… ну, сообразишь. Уяснил?

– Так точно.

– Выполняй.

Черта с два Петр не догадался. Он все понял, как и Андреа. Эти двое были кем угодно, только не дураками.

Поглядим, что из этого выйдет, решил я. А пока – плевать.

Гильермо изображал деятельность – бродил с тряпкой вдоль рядов древних велосипедов, выискивая прищуренным глазом, где бы еще стереть пыль с руля или сиденья. Андреа ругался с Тарасом – тот ныл, что не может сегодня работать, демонстрируя в качестве доказательства забинтованный палец. Я отправил лодыря домой, а спустя некоторое время неискренне похвалил Гильермо за старательность и дал ему отгул до завтрашнего дня. Отделавшись таким образом от балласта, я велел Андреа проводить меня в зал древних компьютеров. Близкое знакомство с этой частью музея я откладывал довольно долго.

Зал был таков, что, если его расчистить, в нем можно было устраивать гонки на флаерах. Но расчищать пришлось бы долго. Человечество, когда у него еще работали мозги, выдумало столько всевозможной техники для вычислений и обработки информации, что брала оторопь. По-моему, в этом громадном зале было собрано все: от древнейших абаков, логарифмических линеек и механических счетных машин доэлектрической поры через релейные, ламповые, транзисторные и интегральные конструкции до первых рассеянных компьютерных систем (экспонировалось несколько пылевидных частиц под микроскопом). Громоздились чудовищные металлические шкафы ЭНИАКа (к сожалению, реплика), неолитическими менгирами торчали блоки памяти – словом, всего хватало. И подумать только: ведь первые потуги в этом направлении касались только счета, первые компьютеры должны были всего-навсего избавить ученых и инженеров от рутинных вычислений!

Наверное, от них можно отупеть – не знаю, никогда не пробовал вычислять на бумаге, скажем, орбиты планет. И не учил никаких языков программирования, и не держал в памяти терминов, необходимых хотя бы для приблизительного понимания работы настольного компьютера тысячелетней давности. Зачем моей голове вся эта шелуха? Но бьюсь об заклад: никакой Бэббидж и никакой Тьюринг не могли вообразить себе, что электронное чудо-юдо возьмет на себя еще и творческую мысль, а человек радостно отдаст ее! Может, какие-нибудь фантасты той эпохи и предполагали нечто подобное, но кто всерьез воспринимает кассандр, сочиняющих развлекательное чтиво ради гонорара? Да хоть бы и огненные письмена возникли в небе – тьфу на них, если можно сделать жизнь легче и приятнее!

Не знаю, сколько времени я простоял столбом, ненавидя человечество и не обращая внимания на длинные ряды всевозможных домашних компьютеров: в виде тумбочек и громоздких мониторов, компактных складных, оснащенных рулонными и голографическими экранами, молекулярных, кварковых и так далее. К реальности меня вернуло деликатное покашливание Андреа.

– Если вашей милости будет угодно, этот зал имеет свой отдельный запасник…

Сговорились они с Петром, что ли, дразнить меня обзывая «милостью»?

– Чего?

– Запасник. Ваша ми…

– Чтобы «вашей милости» я больше не слышал, понятно? А запасник… ладно, пошли глянем.

Для нынешнего землянина запасник, набитый сотнями примерно таких же шкафов с непонятной до мигрени начинкой, отличался от музейного зала разве что меньшими размерами и царившим в нем запустением. Пахло мертвым железом и ржавчиной, с потолка свисала паутина, а пыли тут было столько, что хоть вызывай грузовой флаер.

– Почему бардак? – строго спросил я, ковырнув носком ноги какое-то тряпье на полу.

– Не успеваем, ваша ми… господин барон. Нас только четверо.

Ага. Ага. Ясно. Андреа только что сделал мне большое одолжение: теперь я буду знать, куда отсылать Гильермо и Тараса, когда не захочу, чтобы они маячили поблизости. Работа как раз для их способностей.

Мой подчиненный стоял с безразличной физиономией. Поди догадайся, что у него не уме.

– Могли бы задействовать роботов-уборщиков. Или и с этим делом не справитесь?

– Прошу прощения, господин барон, но… – Андреа замялся.

– Какое тут еще может быть «но»? – изображал я строгого начальника. – Лодыри вы. Надоела эта служба – так и скажите, вам найдут новую. Не обещаю, что она вам понравится, но найдут…

– Прошу прощения, господин… Это может быть опасно.

– Какой-нибудь ящик на голову рухнет? Или запутаюсь в паутине?

Андреа мялся.

– Ну?

– Тут у нас были странности…

– Какого рода?

– Скорее неприятности…

– Говори толком!

– Ну, в общем не у нас странности… – Андреа бубнил и мямлил. – То есть не совсем у нас… Был тут один случай, и я, конечно, должен был сразу об этом доложить, но…

– Забыл?

– Забыл, господин барон. Виноват. При таком хозяйстве… оно сами видите, какое обширное… столько всего приходится держать в памяти… мозги пухнут… а тот случай был так давно…

– Перестань жевать язык! – рявкнул я. – Докладывай кратко и по существу.

Я и теперь скорее делал вид, что раздражен, нежели был таковым в действительности. Почувствовал некую интригу и навострил уши.

– В запаснике имеется один старый прибор… Он вызывает призраки.

Сейчас Андреа выглядел испуганным идиотом. Я знал: он им не был.

– Куда вызывает?

– Прямо сюда.

– Неужели? И какого рода эти призраки?

– Я видел только один призрак, – прошептал Андреа. – Господин барон… это было страшно!

Начал с шепота, а сорвался на крик. Ну-ну. Кто-нибудь другой и впрямь поверил бы, что дурень-дворянин вот-вот покроется холодным потом и готов запаниковать.

Тепло, очень тепло… Знаем мы, какие бывают призраки. Они не воют, блуждая по подземельям в белых балахонах. От них и схлопотать можно. Их современное название – инфосолитоны.

– Показывай прибор.

– Он там…

Доведя меня до нужного стеллажа и ткнув пальцем в направлении искомого прибора, мой подчиненный наотрез отказался приблизиться к нему ближе чем на три шага. С виду прибор был как прибор – стандартный кожух со шнурком, ведущим к управляющему компьютеру-наладоннику. Тот был древнее некуда – с экраном!

– Он хоть работает? – указал я на эту заваль.

– В прошлый раз работал, – опасливо пролепетал Андреа. По-моему, он переигрывал. Впрочем, главным зрителем на этом представлении был не я.

– А когда был прошлый раз?

– Два… нет, уже почти три года назад, господин барон…

– Рассказывай.

Андреа мученически вздохнул.

– Как прикажете… Работал у нас один дворянин, звали его Мика…

Моя рука, потянувшаяся было к прибору, замерла.

– Плевать, как его звали, – как можно небрежнее отрезал я. – Дальше.

– Ну, он с дурна ума решил повозиться с этим прибором. Вроде наладил, то есть по его словам наладил, а как на самом деле – кто знает… Включил… Я неподалеку стоял. И тут – призрак. У меня ноги к полу приросли, а призрак наполз – и хлоп Мику по лбу. Тот с ног долой, а призрак поклубился над ним еще чуток и исчез…

– Наполз, говоришь? Поклубился? На что он был похож? Наверное, не на тень отца Гамлета?

– На осьминога какого-то. – Андреа зябко поежился. – Только не бывает таких осьминогов. Или, может, на медузу, я хорошо не запомнил. Очень страшно было…

– Так. Дальше.

– А что дальше? – Андреа развел руками. – Дальше, ваша ми… господин барон, все было просто. Очухался я, кинулся к Мике, гляжу – вроде живой. Дышит. Ну, я медицину вызвал. Увезли Мику, и больше он к нам не вернулся, и не знаю, жив ли он сейчас, вот и все «дальше»…

– А ты боишься? – подначил я.

Андреа вновь развел руками и вздохнул: боюсь, мол.

– Тогда помолись, если умеешь. Говорят, от нечисти помогает.

Андреа отступил на шаг и впрямь что-то забормотал, сплетя пальцы на груди. Если он надеялся обмануть Инфос, то был наивен.

А я что, не надеюсь? Ведь не стал же спрашивать, каков Мика на вид. Имя редкое, но не ошибаюсь ли я? Здесь ли работал мой товарищ по психушке или тождество имен – глупое совпадение? Но зачем Андреа вообще произнес вслух имя своего коллеги, если не специально для меня?

Два доморощенных конспиратора. Ох, и потешается же, наверное, над нами кое-кто…

И кстати: если прибор, вызывающий призраков, это именно то, что я о нем думаю, то почему он здесь и еще цел? По какой причине прибор не уничтожен – неужели из почтения к старой технике? Или для того, чтобы кто-нибудь вроде меня наткнулся на него и захотел полюбопытствовать, каковы призраки на вид?

Плюнуть бы на это, подумал я с внезапной тоской. Чего проще? Ну почему я такой урод, что даже этого не могу? Смысл бытия мне подавай. Да нет в нем никакого смысла, кроме того, что ты сам себе назначил! Ну и радуйся жизни, получай от нее максимум – вот тебе и смысл.

Вот сейчас я и получу максимум, подумал я в следующую секунду, и тоска сразу прошла. Отучусь ли я когда-нибудь радостно совать пальцы в розетку?

Я включил прибор в сеть, запитав по шнурку и компьютер. Экранчик осветился, по нему побежала какая-то несуразица. Вероятно, компьютер сообщал мне на одном из забытых языков: загружаюсь, мол. Когда-то это требовало времени.

Инфосу его потребовалось гораздо меньше.

Он мог бы нанести удар раньше. Но он ждал. Соображу ли я? Поостерегусь ли, сообразив?

Да – ответ на первый вопрос. Нет – на второй.

Он понял это лишь чуточку позже, чем я. Зато в действиях его не опередил бы никто.

Я даже не успел толком заметить, как в дальнем конце зала сгустился воздух. Всколыхнулась пыльная паутина, дунул ветер в лицо. Андреа не крикнул, а как-то пискнул. Не осьминог и не медуза – по проходу между рядами тронутых ржавчиной железных шкафов прямо к нам неуклюжим галопом скакало нечто невиданное: крупная акула на косматых медвежьих лапах. Стучали когти по бетонному полу. Косым парусом торчал бесполезный спинной плавник.

Я оцепенел, как Мика. Акулы – мерзость… Акула с лапами – мерзость в квадрате. Шустрая, не убежишь… Можно попытаться залезть на шкаф, но не отрастут ли у акулы длинные ноги и шея, как у нелепого зверя жирафа? А то и крылья? Ох, отрастут…

К тому моменту, когда я сумел выпасть из ступора, акула одолела уже половину пути. На экранчике компьютера возникли какие-то прямоугольнички, и в первый же из них я немедленно ткнул. Каюсь, у меня возникла дурная мысль: этот жуткий инфосолитон вызвал к жизни никакой не Инфос, а я сам, только лишь включив прибор. Я сразу и не осознал, какая это чушь. Исправить ситуацию любым способом – вот чего мне хотелось сильнее всего. Паника, иначе не скажешь. Как во сне, когда хочешь отбиться от настигающего тебя кошмарного чудовища или сбежать от него – и ничегошеньки не можешь, потому что твои мышцы сделаны из ваты, а мозги, наверное, из чего-то похуже.

Хорошо хоть пальцы работали.

Воздух начал сгущаться прямо вокруг меня, и я, отпрянув, со всего маху наступил Андреа на ногу. Тот коротко взвыл, но я не смотрел на него. Я смотрел на то, что против воли Инфоса возникало передо мной прямо из воздуха. Это был барьер, прозрачная стена, утыканная шипами – к счастью, с противоположной от меня стороны, – стена, вставшая между мной и акулой и вдруг с возрастающей скоростью двинувшаяся ей навстречу…

Четвероногая акула и не подумала остановиться. Задрав нос и широко распахнув пасть, усаженную треугольными зубами, она не сбавила ход до столкновения. Не вздумала притормозить и прозрачная стена. Сквозь нее я увидел момент удара. Я ожидал, что шипы вонзятся в акулью морду, что стена сомнет эту морду и повыбивает акуле зубы, – но произошло нечто иное. Два столкнувшихся инфосолитона были отброшены друг от друга, как резиновые мячи. Акуле, кажется, ничего не сделалось, стене тоже. За исключением того, что теперь она налетела на меня и наподдала с такой силой, что я сбил с ног Андреа и вместе с ним совершил короткий полет. Такие полеты тем лучше, чем они короче, – особенно на Земле с ее ненормальной силой тяжести.

Андреа пришлось хуже, чем мне: я свалился на него. Но он землянин, он привычный.

Должно быть, я отключился на несколько секунд, а когда очнулся – вокруг уже не было ничего жуткого. Ни четвероногой акулы, ни защитившей меня подвижной стены. Лишь пыльный зал с древней техникой и пустой коридор между железными шкафами… И оплавленный дымящийся компьютер на полу возле меня да еще струйка дыма из-под кожуха прибора…

Первым делом я рассмеялся, причем искренне. Просто вспомнил, что читал о солитонах: они в общем-то волны, но при столкновении ведут себя как твердые тела. Затем догадался, почему из богатейшей земной фауны, ныне живущей и вымершей, Инфос выбрал именно акулу. Он вообразил, что после купания в лагуне акулы преследуют меня в ночных кошмарах! А мне снился, да и то редко, лишь один кошмар: что мой тысячелетний кораблик не слушается управления и, минуя Землю, уносит меня в пустой холодный космос…

Я смеялся, а ушибленный Андреа ворочался подо мной. Потом я встал, велел ему прибраться в запаснике, а сам доковылял до мастерской.

– Задание отменяется, – сказал я корпящему над глушилкой Петру. – Разбери это. Прямо сейчас.

Он придурковато похлопал ресницами – умница! – и все понял. Я не я и глушилка не моя. Не хватало мне еще губить двух хороших парней из-за моих опасных экспериментов. Жаль только, что у нас было так мало времени, да и та малость почти полностью ушла на взаимное прощупывание.

За мной пришли через двадцать минут. Трое. И какая честь! – спец по тайным операциям собственной персоной, а за ним два дюжих императорских гвардейца с оружием.

– Добрый день, граф, – почти любезно приветствовал я Леонарда. – Какая честь! Прекрасный день, не правда ли?

Выражение лица графа показывало, что он и не таких вредителей видал.

– Вы натворили столько, что он может оказаться последним прекрасным днем в вашей жизни, – сухо сказал он. – Если желаете хорохориться, то пользуйтесь моментом.

– Насколько я понимаю, я арестован?

– Вы правильно понимаете.

– А эти зачем? – указал я на гвардейцев. – Неужели вы не справились бы сами?

– Из уважения к вашему титулу, барон. Не роботам же вас конвоировать. Надеюсь, вы проявите благоразумие?

– Я всегда проявляю его не вовремя, – пробормотал я, заложив руки за спину. – Куда на этот раз?

– Следуйте за мной.

11

Сто восемьдесят восемь… сто восемьдесят девять… сто девяносто…

Я считал лопаты выбрасываемой земли. Яма углублялась. Десять лопат – и отдых не более трех секунд. Вдох-выдох. После пятидесяти лопат – отдых целых десять секунд. Конечно, при условии, что лопаты полновесные, а если нет, тотчас последует электрический удар: продолжай копать, не ленись. Примерно триста восемьдесят лопат – и яма достигнет установленной глубины, робот-надзиратель измерит ее и велит прервать работу. Тогда я выберусь из ямы и отдохну примерно минуту.

После чего получу распоряжение закопать яму.

Если бы мы прокладывали траншею, вкапывали столбы или сажали деревья, тяжесть работы и тупую ноющую боль во всем теле еще можно было бы терпеть. Но для каторжников в этом новом мире придумали бессмысленный сизифов труд. Вынутый грунт полагалось не просто ссыпать обратно в яму, но еще и утоптать ногами. А новую яму мне указывали рыть в нетронутом месте.

Почва. Песок. Иногда глина, чаще всего твердая, как камень, да еще и с вкраплениями натуральных булыжников. Но хуже всего – плывун. Однажды я упал в жижу на дне ямы и не смог встать. Так и лежал, скорчившись, ощущая, как меня мало-помалу засасывает. Наверное, в конце концов я захлебнулся бы – мне было все равно, – но это, вероятно, квалифицировалось как попытка избежать наказания. Поэтому громила-надзиратель выудил меня из жижи, хлестнул разрядом для вразумления и, осознав электронными мозгами, что довести в этом месте яму до заданной глубины не под силу ни человеку, ни роботу, велел закапывать.

Да, он был роботом, а не дворянином. Потому что я, с точки зрения императорских властей и во исполнение указа императора, больше не был бароном. У каторжников нет титулов, они дворяне самого последнего разбора. Кибернетические надзиратели для них в самый раз.

Правда, я по-прежнему не ощущал себя дворянином, как не ощущал и бароном, – но кому какая разница?

Первое время я кричал, требуя следствия и очного суда, пусть даже негласного. С тем же результатом я мог бы повыть на то небесное тело, откуда прибыл на Землю. Пользы – ноль.

Распоряжение императора вполне заменяет любой суд. Особенно если Инфос согласен.

И уж тем более если он настаивает.

Рудольф не только предал свою мечту – он предал и меня. Не сразу, не вдруг, но все-таки предал. Да, но… чего же я ждал? Что император рискнет хоть чем-то существенным ради меня?

Наверное, это болезнь такая – на четвертом десятке лет все еще думать о людях лучше, чем они есть.

Если это так, то нет от нее лучшей терапии, чем каторга.

Я видел других каторжан, занятых той же бессмысленной работой, а порой имел возможность переброситься с ними словом. Меня держали отдельно от других, и лишь по грязному оскорблению, брошенному мне через колючую проволоку одним каторжанином, да еще по волчьим взглядам других землекопов я догадался, что это все-таки из-за моего бывшего баронства. По мнению лагерников, на воле я был счастливчиком, что несправедливо. И во имя устранения этой несправедливости я не прожил бы в общем бараке достаточно долго.

Я даже подумал сдуру, что среди каторжан преобладают политические, лишенные должной организации, озлобленные наивные бунтари, – иначе откуда у них лютая ненависть к титулованным? Присмотрелся и понял: нет. С такими-то уголовными рожами!

Имперское правосудие считало, что заключенный должен получить только то, что ему причитается, не больше и не меньше. Только по этой причине я был еще жив.

По окончании ежедневной порции трудотерапии робот конвоировал меня в блок – одноэтажное бетонное здание, окруженное еще одним колючим забором. Камера – одиночка. Топчан с жестким матрасом и тощим одеялом, вешалка на стене, унитаз и рукомойник, больше ничего. Пять шагов вдоль, четыре – поперек. Даже здесь можно было бы ходить туда-сюда, если бы сама мысль о телодвижениях после двенадцати часов землекопных работ не казалась издевательской. Кое-как раздеться, принять лишенную вкуса пищу, подаваемую через специальный лоток, упасть на топчан и уснуть, словно провалиться в омут, а рано утром быть разбуженным, убедить себя не обращать внимания на ломоту во всем теле, быстро умыться, оправиться, одеться, проглотить завтрак – и на работу. Механический голос понукал, а если я все же мешкал, проявляя недомыслие, робот-надзиратель с разрядником был тут как тут.

Никаких надписей на стенах – они, как, впрочем, пол и потолок, были облицованы (если можно употребить это слово) каким-то материалом без швов, настолько твердым, что поцарапать его удалось бы, наверное, лишь алмазом. Никто из моих предшественников, «отдыхавших» в этой камере, не оставил мне ни посланий, ни философских сентенций, ни подсчета прожитых либо оставшихся дней, ни жалоб на жизнь.

В раз и навсегда установленное время включался и гас свет. Чем-то это напоминало императорскую лечебницу, куда я попал после приземления, но там я был все-таки пациентом, а здесь – никем. Может быть, объектом, но ни в коем случае не человеческой единицей.

Никаких дней отдыха, но раз в неделю – сокращенный на час рабочий день по случаю санобработки. О парной, как в психушке, речи не было – только душ с больно молотящими по телу каплями, разогнанными чуть ли не до сверхзвуковой скорости. Не самая приятная, но бодрящая процедура. В то же самое время проходила санобработка моей камеры, замена матраса, подушки и одеяла.

Обмен посланиями? Свидания? Информация извне? О чем вы? Даже будь свидания разрешенными, я совсем не был уверен, что Джоанна примчится ко мне. Да и знает ли она, что со мной случилось? Она никогда не была любительницей просматривать новостные программы. Разве что доброхоты ей донесли, какой-нибудь виконт Абонг-Мбанг…

Я постарался выбросить Джоанну из головы. Не могу сказать, что это было очень трудно: условия содержания и без того эффективно чистили мою оперативную память. Да и какое до меня дело госпоже баронессе? Для нее я пройденный этап. Мучило совсем другое: завтра будет точно такой же день, как сегодня, но он достанется мне тяжелее. Запас сил природного землянина – и тот иссяк бы рано или поздно, а мой иссякнет гораздо скорее. Отдам концы если не от изнеможения, так от электрошока.

И что – мир перевернется? Да ничего с ним не сделается! Начиная с какого-то дня я перестал испытывать жалость к себе. Меня не станет, а мир продолжит существование, и человеческий муравейник на планете Земля с каждым годом будет становиться все более глупым и зависимым. Пусть. Муравьи виноваты сами. И вообще какое мне дело до мира, если ему нет дела до меня?

С такими мыслями только помирать, и я решил сделать попытку. Не знал только, как лучше поступить: напасть с лопатой на робота или разбить себе голову о стену камеры? В обоих случаях никакой гарантии: программа робота по идее должна учитывать всякие экстраординарные случаи, а в камере мал разбег.

Я уже собирался попробовать колотиться головой многократно, как земная птица дятел, но в какой-то из дней – я потерял им счет – меня не вывели на работу. Прозвучал сигнал побудки, лоток с завтраком выдвинулся вовремя, унитаз функционировал нормально, вода в кране не иссякла, но напрасно я с тоской ждал команды идти повышать мою квалификацию землекопа. Ее не последовало. В недоумении я вновь завалился на топчан, ожидая, что сейчас явится надзиратель и пресечет подобное непотребство. Никто, однако, не явился, ни робот, ни живой человек. Спустя час я все еще подозревал какой-то подвох, но был счастлив. Спустя два часа задумался: а что, собственно, там у них случилось? Программный сбой? За несколько недель моего каторжного существования я ни разу не видел человека, если не считать других каторжан, и не был уверен, что тут служит хоть одна живая душа. Даже волосы и ногти стригли мне роботы. Допустим, местными киберами, обходясь без промежуточных звеньев, управляет непосредственно Инфос, но вряд ли ему интересна работа механика. Должен же кто-то смазывать и чинить механизмы! А если так, рассуждал я, то он должен немедля доложить о проблеме. Да и сам Инфос по идее должен приглядывать за порядком.

Так или иначе, я не сомневался: сейчас ко мне придут и погонят копать. Но миновал полдень, мне был подан обед, а вечером в положенное время и ужин, а я так и не прикоснулся к постылой лопате. Чудеса-юдеса. Я блаженствовал. Не знал только, кого мне благодарить за эту роскошную передышку и какому богу или святому вознести молитву. Есть ли среди них спецы по неисправностям?

Или, может, мне теперь назначено работать по ночам? Что еще они придумают – может, заставят меня копать ямы руками, выбрасывая землю между ног?

Меня не тронули и ночью, а на следующий день повторилось то же самое: кормежка – вовремя, работы – никакой. Да что у них там творится, в самом деле?!

Я великолепно выспался, а на третий день безделья почувствовал себя превосходно. Перестали ныть суставы и мышцы, кровавые мозоли на руках покрылись коркой, намекая на постепенное заживление, а главное, словно какой-то волшебный насос накачал меня бодростью. Во всяком случае, принимая вертикальное положение и перемещаясь туда или сюда, я уже не экономил силы и мог совершить любое бессмысленное движение – например, потянуться, – бессознательно, не беспокоясь о том, чем оно отзовется, и нее думая о том, что это трудновато. Жаль, что я не мог измерить окружность моих бицепсов или, допустим, икроножных мышц и сравнить с тем, что было до каторги. Я удовлетворенно посмеивался над каторжной «лечебной физкультурой». И от бессмысленной работы бывает польза!

Стал ли я таким же крепким, как средний землянин моих лет? Вряд ли. Но приблизился.

Как и раньше, пространство вокруг меня не реагировало на мои потуги вызвать хотя бы программу новостей, не говоря уже о том, чтобы соединить меня с кем-нибудь. Конечно, так и должно было быть: режим-с! Но почему мне выпали столь роскошные каникулы? Одному ли мне? Если да, то в чем причина? Если нет, то вопрос тот же.

На четвертый день я всерьез заскучал, а на пятый понял, что меня продолжают мучить – но уже иначе. Наверное, в планы того, кто распоряжался моей жизнью, не входило, чтобы я надорвался и отбросил копыта. Теперь меня пытали тишиной и одиночеством.

Стены моей камеры не пропускали звуков, а когда я пустил из крана струйку воды, чтобы слышать хотя бы журчание, мне стали давать воду три раза в день по две минуты. Слишком частый, по мнению моих тюремщиков, спуск воды в унитазе привел к сходному результату. Оставалось лишь скрести ногтями топчан и стену камеры.

Звуки… какая же это роскошь для обреченного на тишину! Монотонный шум дождя, шорох листвы, завывание ветра, детские голоса, шлепанье чьих-то ног по лужам, раскат грома, грохот прибоя, вой маршевого двигателя флаера, голоса певчих птиц, хриплое карканье вороны… волшебный пир звуков, которого я был отныне лишен! Живи как велено и получай то, чего достоин.

Ты вообразил, что можешь претендовать на что-то большее? Ты ошибаешься, уж поверь. Типично человеческое заблуждение. Либо избавься от него сразу, либо бессмысленно возмущайся, скрипи зубами, рыдай, вопи и лезь на стену, а потом все равно избавься.

Куда ж ты денешься.

Деваться и впрямь было некуда. Шутки кончились, на сей раз я влип серьезно. Непонятным оставалось лишь одно: почему Инфос не устранил меня сам, а доверил это дело людям? С его-то великими способностями – а я наблюдал их на острове и не страдаю галлюцинациями – он мог бы, например, изъять из воздуха весь кислород в некотором радиусе вокруг меня, я бы просто отключился, не заметив ничего особенного, и никакой судмедэксперт не счел бы мою смерть насильственной. От нечего делать я стал выдумывать и другие способы элегантно разделаться с беспокойным человечком, дошел до трех десятков и бросил. Быть может, Инфос нарочно задействовал сапиенсов, чтобы мне было обиднее?

Или… он еще не закончил со мной?

Догадка посетила меня на шестой день тишины и покоя: Инфос хочет, чтобы я до поры до времени думал, что он не списал меня со счетов, когда на самом деле списал. И не без садистского удовольствия – назовем удовольствием соответствующую «эмоцию» искусственного интеллекта – он будет наблюдать, как я постепенно теряю надежду и перехожу к отчаянию. Все очень просто. Немного по-инквизиторски. но почему бы и нет?

Что я могу предпринять при таком раскладе? Очень немногое. Но одно точно могу: постараться лишить его удовольствия.

Я вскочил с койки и проделал ряд гимнастических упражнений. Вот так-то. Я не позволю себе отчаяться, как бы моим депрессивным гормонам этого ни хотелось. Перебьются. Не знаю, к чему приведет бодрость духа, но из уныния точно ничего не выйдет. Я три раза отжался от пола, десять раз присел, побегал на месте и с колотящимся сердцем упал на койку. Улыбнулся или, вернее, оскалился. Приведу дыхание в норму и повторю. Вот так и буду жить.