Текст книги "Земля Кузнецкая"
Автор книги: Александр Волошин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
– Я понимаю…
– Вы бы меня на проходку вспомогательного ствола послали… А?
– Аннушка, какую мысль вы…
Рогов поспешно вышел из-за стола, но тут же остановился: безмерное, глубокое горе глядело на него из глаз девушки. Она отвернулась, прижав трясущийся подбородок к плечу, потом встала, но вместо того, чтобы кинуться к двери, спрятала лицо на груди Рогова. Несколько минут он стоял, не смея пошевелиться – так близко и так горько было это несчастье.
ГЛАВА XX
Заканчивались вторые сутки спасательных работ. После раскомандировки, после того, как рапорт о смене был принят и передан в трест, Рогов задержался немного в кабинете. Минут пять молча сидели с Бондарчуком друг против друга. Потом парторг порывисто встал и уже в который раз за эти двое суток склонился над планом аварийного участка. Через минуту ударил ладонью о стол. Рогов насторожился.
– Ты что?
– Неповоротливы мы с тобой, вот что! – Бондарчук сломал спичку, чиркая о коробок. – Неповоротливы. Позови-ка сюда кадровиков, тех, кто знает верхний горизонт. Только быстрее.
– Снова совет?
– Да, снова! А если нужно будет, еще двадцать раз созовем.
Рогов ничего не сказал, но кадровиков на два часа вызвал. Пришли Вощин, Хмельченко, Некрасов и еще человек шесть.
Коротко сообщив о состоянии спасательных работ, Рогов спросил, что об этом думают товарищи, какие, по их мнению, меры следовало бы принять сверх того, что уже делается.
Некоторое время в кабинете стояла тишина. Кто-то вздохнул, кто-то негромко кашлянул.
– Старый шурф прошлый раз осмотрели, – подал наконец голос Хмельченко. – Там так забутило, что одной вертикальной проходки хватит на неделю.
В приемной послышался шум. В дверь заглянула Полина Ивановна.
– Что у вас? – спросил Рогоз.
– Забойщик просит принять… Срочное что-то.
– К дежурному по шахте. Я же говорил вам!
Но в ту же минуту из-под локтя Полины Ивановны вывернулся Митенька. Видно было, что парень спешил, но и в спешке успел где-то помыться. Помылся небрежно, ополоснув только нос, толстые губы и щеки – вся остальная часть лица была покрыта слоем угольной пыли.
От многолюдья Митенька растерялся. Шагнул было к столу, но, встретившись взглядом с Роговым, остановился, стащил с головы порыжевшую каску, пригладил светлые скатавшиеся волосы.
– У меня совещание, – сказал Рогов.
– Я, Павел Гордеевич, тоже на это… на совещание..
Митенька попятился к стулу и, чтобы не запачкать его обивку, присел на самый краешек.
В глазах Бондарчука вспыхнули задорные искорки, когда он поглядел на забойщика, потом на начальника шахты.
– Тогда рассказывай! – сказал Рогов.
– Меня инструмент послали заправлять. – Митенька встал. – Кайлушки послали заправлять…
– Дальше.
– Не тяни! – Хмельченко нетерпеливо крякнул и поглядел на присутствующих, словно сам был виноват в нескладной речи парня.
– Не тяну, – забойщик сглотнул какое-то слово. – Заглядываю туда, а там дирочка, вот этакая! – он развел руками, показывая, какая именно была «дирочка». – Я туда… Что такое, вчера не было, а нынче образовалась!.. Нырнул. Так и есть…
– Постой, постой! – Рогов и Бондарчук разом встали.
Кто-то из шахтеров потянул Митеньку к столу. Все вдруг заговорили в один голос. Рогов поднял руку.
– Тише, товарищи! – и к Митеньке: – А теперь снова, по порядку.
Митенька облизнул пересохшие от волнения губы и стал снова по порядку рассказывать о своем случайном открытии.
Через полчаса Хмельченко, Вощин и Некрасов вместе с Роговым и Митенькой были у старого шурфа Спасательные работы были немедленно же организованы на этом новом участке.
К концу вторых суток Дубинцев совсем потерял счет времени и только по тому, как постепенно убывали силы, по тому, как движения делались все медленнее, понимал – прошло много времени. Жалко, что потерял в самом начале несколько часов на какой-то дурацкий сон. Да и сон ли это был? Неизвестно. Некогда в таких пустяках разбираться. Если бы у него спросили, трудно ли ему приходится, он, пожалуй, не нашел бы что ответить. Что такое трудно, когда он бьется за возможность жить, ходить по земле, быть вместе со всеми, чувствовать, что необходим людям!
Дубинцев приучил себя работать в кромешной тьме, зажигая лампу только на короткое время, чтобы осмотреться.
Кроме решимости пробиться к свету, к жизни, у него ничего не было. Была решимость, и были руки.
Он приспособил обломок стойки, чтобы разрыхлять слежавшуюся в завале породу. Пробивался вверх, по еле приметной струе воздуха. Несколько раз сбивался с этой невидимой воздушной тропки, но снова находил ее. Очень долго бился, пока обходил сторонкой «ножку» – небольшой угольный целичок. Болели ободранные руки, ныло все тело, избитое в темноте об острые углы породных плит, но стоило ему хотя бы на пять минут остановиться, как он почти со стоном вскакивал и опять бросался на завал. Метра два от «ножки» пробивал породу почти легко – в этом месте кровля еще держалась. А потом опять стало хуже. Однажды даже забылся, уткнувшись лицом в больные руки. И сквозь забытье услышал, что совсем рядом кто-то стонет – то коротко, словно вздохнет, то длинно, тоненько. Прислушался – нет, тихо. Но как только закрыл глаза – опять стон… Оказывается, сам и стонал.
Фуфайку и брезентовую тужурку давно уже бросил. Теперь покаялся. Чем больше уставал, тем сильнее мерз – все тело сотрясал острый озноб. Решил спуститься по своему лазу обратно, разыскать одежду. Миновал уже «ножку» и метра через три уперся вдруг в завал, пощупал в темноте – нет хода, засветил лампочку – нет хода! Значит, от лавы тоже отрезало начисто. Посидел, подышал себе за расстегнутый ворот рубашки. Теперь в его распоряжении осталось всего несколько метров извилистой узкой норы и неизвестно сколько метров завала впереди. А руки болят. Голова какая-то неестественно легкая. Все вертится и плывет кругом…
Очевидно, в полубреду Дубинцев дополз в верхнюю часть норы, потому что когда очнулся – лежал головой в узкой щели, а в руках крепко держал обломок стойки.
Головокружение прошло. Что-то в нем словно выпрямилось, окрепло, повзрослело – он теперь уже не бросался безрассудно вперед, не ударялся грудью в завал. Нет! Спокойствие охватило его. В спокойствии этом было все, чему научил Дубинцева короткий жизненный опыт, чему научила его великая партия: бороться! Рассчитывать! Знать!
Движения его стали скупыми, он словно видел в темноте руками. И когда дело снова пошло быстрее, не кинулся безрассудно вверх, а все так же неторопливо, осмотрительно продвинулся еще на несколько метров.
Впереди была мягкая сыпучая глина – она легко раздавалась. Если бы только не болели так руки… Бедные руки – они совсем отказывались двигаться! Нет, они просто не могли двигаться! Тогда Дубинцев стал разгребать глину локтями, даже подбородком и все чаще останавливался, забывался. Перед его открытыми глазами в кромешной тьме проходили видения.
– Ну, иди же! – говорила Аннушка. – Иди, уже половина восьмого!
Но она и сама идет с ним и всю дорогу держит его руку в своих маленьких горячих ладонях, а у входа в партбюро тревожно спрашивает:
– Ты спокоен? У тебя чистое сердце?
Да, у него чистое сердце, и он почти спокоен. Только что-то бьется часто и сильно у горла и теплые волны приливают к лицу.
Вот он выходит из партбюро, и опять Аннушка берет его руку:
– Ну, что, что? Скорее говори! Дубинцев смотрит на светлые окна партбюро, на звездно-синее небо, на Аннушку, вздыхает счастливо:
– Приняли! «Иди, – сказали, – трудись, учись – ты коммунист!»
…И опять, опять он лез сквозь глину, через куски породы. В одном месте непрочная кровля слегка осела, придавив ему ноги. Он усмехнулся злобно: «Врешь, ног я здесь не оставлю!»
Прошли часы, длинные и изнурительные, прежде чем он выручил онемевшие ноги. Отдохнул или показалось, что отдохнул. Всем телом подался вперед… Вдруг лицо, грудь, руки умыла свежая воздушная струя. В первое мгновение не сумел оценить случившегося, но когда глина перед ним легко подалась и с тихим ропотом осыпалась в какой-то провал, – все его тело потрясло глубокое, облегчающее рыдание.
Он еще и двух раз не вздохнул свободно, как в глаза ему ударил до боли слепящий свет, а за шею, за плечи ухватились несколько сильных рук.
– Николай Викторович! Дышишь? – Рогов приподнял ослабевшее тело Дубинцева.
Кто-то светил ему в лицо, кто-то осторожно пожимал руку. Казалось, сотни людей столпились в узкой выработке.
Николай беззвучно пошевелил губами, но, так и не сумев ничего сказать, припал головой к груди Рогова.
А когда поднялись на-гора, он вдруг открыл глаза, пошатываясь встал на ноги, выпрямился, сделал один шаг, другой.
Митенька не удержался, радостно засмеялся:
– Ходит! Смотрите!
Весть о том, что Дубинцева спасли, с неимоверной быстротой облетела всю шахту. Все свободные от работы сбежались к конторе. А Дубинцев, ожидая врача, еще минут пятнадцать сидел в кабинете Рогова.
Несколько раз туда заглядывала Полина Ивановна и осторожно прикрывала дверь. Она хотела уже в третий раз позвонить в амбулаторию, как вдруг в приемную ворвалась Аннушка – молчаливая, с удивленно раскрытыми, невидящими глазами. Пальто у нее распахнуто, голова не покрыта, дыхания нехватает. Отдернула пальцы от дверной ручки, словно обожглась, и сказала вполголоса:
– Живой!
…Уже на следующий день, под вечер, Аннушка вела Дубинцева из больницы домой. Кое-где в тени лежал чистый, легкий снежок. Рука у Николая была все еще слабой, горячей. Молчали. Аннушка один только раз тихо сказала:
– Коля, ты со мной!
А на квартире быстро сияла пальто и забеспокоилась:
– У тебя жар. Я сейчас позову доктора.
– Аннушка, мне будет плохо без тебя… – несмело попросил Николай.
– А я никуда не пойду больше! – решила вдруг она. – Ты слышишь? Не пойду!
– Значит…
– Ничего не значит! – Аннушка отвернулась, спрятав порозовевшее лицо. – Немедленно ложись и не двигайся. И… вообще! Если ты такой…
Утонув головой в подушке, Николай закрыл, глаза. Аннушка присела рядом и провела пальцами по его бровям. Он почти мгновенно заснул. Проснулся уже в сумерках. Огня не было. Аннушка попрежнему была рядом, а у стенки, на стульях, на сундучке и просто на полу сидели все черепановцы. В ответ на взгляд Николая разом кивнули и замахали руками:
– Молчи, молчи!
– Мне так жить захотелось, – сказал Николай, словно продолжая прерванный разговор. – Совсем умирать собирался, потом очнулся: темно, тихо, душно – могила заживо, а я еще ничего для людей не сделал и ты одна осталась. Обидно. О ребятах вот стал думать… А какие ребята! Шахтеры какие! Подойди, Дмитрий, садись рядом.
Митенька подошел к кровати, сел на край ее.
– Друг ты мой… Я ведь знаю, как ты… – Дубинцев замолчал. Потом, не открывая глаз, отыскал руку Аннушки, подышал ей в ладошку, сказал медленно: – Ох, как я соскучился по тебе!
Потом он замолчал, положил голову на ладонь Аннушки и снова уснул.
ГЛАВА XXI
Приезжая на шахту, секретарь горкома Воронов обыкновенно предупреждал об этом заранее. А сегодня он нагрянул нечаянно.
Рогов с Филенковым только что принялись за просмотр новых рабочих графиков, как дежурный сообщил: секретарь горкома в шахте, был только что на семнадцатом, теперь неизвестно куда делся.
А семнадцатый – это самое больное место на шахте: уголь – высшей марки, но боковые породы – кисель, и снизу и сверху «пучит», и мокреть страшная… Семнадцатым приходилось заниматься почти столько же, сколько всеми остальными участками, вместе взятыми.
Сказав, чтобы Филенков один заканчивал работу, Рогов поспешно спустился на нижний горизонт.
Иван Леонидович Воронов был коренным сибиряком, окончил горный институт, несколько лет работал на Дальнем Востоке, руководил одним из угольных трестов, потом был переведен в Кузбасс, уже в качестве партработника.
– Иван Леонидович? – переспросил начальник семнадцатого. – Минут пять как ушел. Рогов недовольно выговорил:
– По-моему, секретаря горкома можно бы и проводить…
– Пробовал я, – засмеялся техник. – Так ведь он здесь, как в своем кабинете, только рукой махнул.
– Он у диспетчера был, – сообщил транспортный десятник.
А диспетчер только плечами пожал.
– Иван Леонидович оставил нам сегодняшнюю газету. Посоветовал сообщить начальнику шахты, что перекрепку на третьем основном делают неправильно, и тут же вышел.
Рогов уже и надежду потерял найти секретаря. Завернул в забой к Вощину. Тут они и встретились. Афанасий Петрович что-то копался у транспортера породопогрузочной машины, рядом стоял Воронов.
Увидев Рогова, он сразу спросил:
– Ты знаешь, Павел Гордеевич, сколько экземпляров «Правды» выписывается на «Капитальной»?
– «Правды»? – Рогов немного удивился вопросу. – Это надо у Бондарчука спросить, Иван Леонидович, у него сведения…
– Ага… – Воронов обошел вокруг машины и, снова став рядом с инженером, повторил: – Ага, значит функции у вас точно разграничены? Ну, что ж… А я ведь для чего этот разговор затеял? Хожу вот и спрашиваю: «Читали письмо карагандинцев товарищу Сталину?» Одни говорят – читали, но большинство только краем уха слышали. Может, и ты не читал?
– Нет, я читал.
– Ну и это уже не плохо, – заметил Воронов и обернулся к проходчику. – Капризничает? – спросил он Вощина.
– Есть такой грех. – Вощин вздохнул, – Хороший аппарат, но, по-моему, на заводе кое-чего не дотянули. Прикидываю вот, что бы такое на большую передачу приспособить, а то заштыбовывается. – И тут же, зорко глянув на Воронова, спросил: – Товарищ Воронов, не пора ли нам самим написать Иосифу Виссарионовичу?
– Думаешь, есть о чем? – Воронов оглянулся на Рогова.
– Как не быть, все же в Кузбассе работаем, – сказал Вощин. – Он, конечно, доподлинно знает, как и что у нас, но ведь и простое слово ему сказать хорошо: так и так, мол, всяко в нашей Сибири бывает, а все больше вширь, в гору!..
– Хорошая мысль, – согласился секретарь. – Только крепко нужно подумать над этим и решить сообща.
Когда вышли в квершлаг, Воронов сказал Рогову:
– Слышал? Вощин – простой шахтер, а какие думы его обуревают: он и за инженеров мучается – что-то там, видишь, не дотянули, ему и с вождем хочется мыслями, надеждами поделиться. Ты учись у таких.
– Учусь… и учу, – подтвердил Рогов.
– И это правильно, – согласился Иван Леонидович. – Но должен тебе заметить, что учиться у народа не легко, для этого нужно быть настоящим большевиком. Только большевики без ложного умиления черпают из народной мудрости самое нужное, необходимое и возвращают эту же мудрость народу, обогащенную великим революционным учением. Ты не забывай об этом.
И уже когда они пришли в шахтоуправление и Воронов посидел несколько минут в углу на диванчике, Рогов сказал:
– А я не забываю об этом, Иван Леонидович!
– Да что ты! – деланно удивился Воронов. И пошел по кабинету, беззвучно пошевеливая губами, прикасаясь мимоходом то к телефону, то к спинке стула, то к переплетам книг на этажерке, точно проверяя, прочно ли, надежно ли все это сделано. Потом остановился у окна, и, вглядевшись сквозь сетку моросившего осеннего дождика в туманную панораму рудничных строений, спросил: – Что это за отвалами у тебя народ делает?
– Ограду возводим вокруг шахты, – ответил Рогов.
– Не высока ли будет?
– Почему высока? – Рогов недоуменно посмотрел на Воронова. – Обыкновенная трехметровая ограда, надо же хозяйство шахты огородить.
– А ты не думаешь, что эта ограда заслонит от тебя Кузбасс?
– Кузбасс? – инженер рассмеялся. – Этого не может быть, Иван Леонидович, Кузбасс я даже из-за крутых прикондомских гор вижу.
– Подожди, не горячись, – остановил Воронов и, опустившись в кресло, продолжал: – Не думай, пожалуйста, что это легкий урок географии. Я тебя спросил о Кузбассе в прямой связи с разговором об умении учиться у народа.
Рогов внимательно посмотрел на Воронова.
– Да, именно об этом речь, – подчеркнул секретарь. – Вощин у вас зачинает хорошее дело: скоростной метод проходки. Что ж вы его не выпускаете на широкий простор, что ж вы сиднем сидите на его опыте?
Рогов вскочил.
– Сиди, сиди, – снова остановил Воронов. – Ты хочешь сказать, что Афанасий Петрович и так днюет и ночует по чужим забоям? Хорошо. А об остальных шахтах рудника, о всем Кузбассе ты думал? Неужели? Странно. Слушай, чтобы тебе не грешно было, немедленно пиши статью в областную газету – это раз, во-вторых, проконсультируй своего профессора скоростной проходки – старшего Вощина, обеспечь транспортом, пусть побывает на всех трестовских шахтах да расскажет там о своем умении. Только смотри без проволочек.
Рогов подумал и согласился, что это, пожалуй, правильно, – так и придется сделать, – и спросил:
– Иван Леонидович, а какое у вас впечатление вообще о делах на шахте?
– А вот посмотрел сегодня, как вы тут расставили силы на направлении главного удара. Ведь ты как будто именно так формулируешь свою задачу?
– Так.
– Вот. Значит, цикличность. Но ведь цикличность – это и комплексная механизация и новая, более совершенная организация труда? Понимаю. Смотрел на пятом и седьмом участках – понравилось, это по-настоящему, по-деловому. Но… Тут опять «но». Не забываешь ли ты о том, что, поднимая шахту на новую ступень, ты это делаешь вместе с коллективом? Ведь механизируя забои, ты механизируешь труд людей, и тут одним административным напором, одними знаниями инженера мало что можно сделать. А? Подумай.
В это время вошел Бондарчук, и Рогов не успел ответить.
– Садитесь-ка оба против меня, – пригласил Воронов. – Вот так. А теперь слушайте. Думаете, чего я вас сегодня от работы отрываю? Не догадываетесь?
Бондарчук с Роговым переглянулись. Воронов внимательно посмотрел на них, глаза у него стали строгими, черты лица отвердели, когда он сказал негромко:
– Мне сообщили сегодня решение всесоюзного жюри по итогам соревнования угольщиков… Знамя министерства у вас отбирают, передают в Прокопьевск ворошиловцам. Вот что.
Парторг медленным, упрямым движением поднял голову, посмотрел на секретаря, потом вдруг на Рогова. Воронов спросил в упор:
– Скажите мне, можно было удержать знамя?
– Нельзя! – отрезал Бондарчук, Рогов возразил:
– Почему же? Если бы мы действовали по-дроботовски, знамя еще на месяц удержать можно было.
– А если яснее? – Воронов чуть приметно двинул темными прямыми бровями.
– Я буду говорить ясно. – Рогов уперся кулаками в подлокотники кресла. – «Капитальная», ее коллектив могут, должны быть образцовыми, сильными, способными уже завтра, сегодня, если хотите, решать задачи, поставленные в конце пятилетки. Но для этого нам нужно было упорядочить горные выработки, отремонтировать механизмы, развернуть учебу. Да, мы должны были бросить все силы, все средства на направление главного удара. Мы загадывали далеко вперед!
– И прогадали в настоящем! – в тон Рогову заговорил Воронов. – Вы не маленькие, уверен, что подумаете и сами во всем разберетесь. Только перед коллективом не мудрите. Расскажите шахтерам коротко, толково, почему не удержали знамя, несмотря на то, что такая пробка, как Дробот, вышиблена, несмотря на то, что люди шахты могут теперь выйти на простор.
Воронов встал и, уже прощаясь, добавил:
– Подумайте, да честно подумайте. И не ждите – за ручку для объяснений с коллективом не поведу.
Секретарь ушел. Бондарчук через минуту медленно поднял взгляд на Рогова; тот выпрямился и сказал:
– Хорошо, давай честно думать!
ГЛАВА ХХII
Увидеться и поговорить Рогову с Бондарчуком удалось только на следующий день. Рогов до вечера был занят с Филенковым, уточняя графики работ; Бондарчук провел день в тресте.
Приехав оттуда, парторг сразу прошел в кабинет начальника шахты. Остановившись посреди комнаты, он кольнул Рогова сердитым взглядом и сказал:
– Знаешь, что мне сегодня трестовский начтехотдела сказал? «Иногда, – говорит, – лучше синица в руки, чем журавль в небе».
– А ты?
– Что я? Я сказал, что мне обе эти птицы в его должности не нравятся. Поругались.
Бондарчук потер открытый выпуклый лоб, спросил:
– Как думаешь, на что вчера Иван Леонидович намекнул, сказав: «Подумайте и не ждите – за ручку не поведу»?
Рогов пожал плечами.
– Он на многое намекал…
– Нет. Видишь: свет из окна по всей комнате, а солнечный луч падает только на стол. Так вот и здесь – намекал секретарь на многое, но имел в виду прежде всего одно конкретное положение. Он хотел сказать, что работать с коллективом – значит, советоваться с ним, держать все козыри на виду, а мы с некоторого времени горячку порем, нам, видишь ли, все некогда. Оторвались немного. А не оторвались бы – выдюжили.
– Что правильно, то правильно, – сказал Рогов. – Но уже только потому, что мы знаем теперь об этом…
– Траурных мелодий исполнять не будем? – подхватил Бондарчук. – Конечно, не будем. И все же скребет на сердце, словно от него живой кусок отрываешь. Я вон сейчас иду мимо красного уголка, а там шахтеры толпятся. Не успел спросить, в чем дело, как один забойщик приглашает: «Проходите, – говорит, – товарищ парторг, вам тоже полезно запомнить этот момент».
Оказывается, люди молча наблюдают, как профорг семнадцатого участка осторожно снимает чехол с переходящего знамени. Мне больно и радостно стало.
– Радостно? – усомнился Рогов.
– Да! Именно так! Больно потому, что мы с тобой не сумели вывести коллектив из дроботовских закоулков без такого крупного срыва, как потеря знамени, и радостно, что рядом с нами работают такие люди… Такие люди!..
– Советские люди!
– Именно! – поддержал Бондарчук и уже спокойнее посоветовал: – Вот ты сейчас и подумай, как будешь держать ответ перед этими людьми. Только без этого… без жалоб. С первых же слов наступи на горло всем синицам и журавлям, всем «теориям» дальнего и ближнего прицела – все это макулатура. У нас есть ясные указания партии: безусловно выполнять план и этим выполнением готовить завтрашний размах строительства. Не иначе!
Рогов кивнул. Ему почему-то захотелось сейчас рассказать взволнованному Бондарчуку, сколько передумано им за последние недели, сколько бессонных ночей проведено, рассказать, что полнее, чище он себя никогда не чувствовал. Бывает трудно? Конечно, бывает!
Почти каждый раз засыпаешь с мыслью: «Не успел сегодня что-то очень важное сделать…». Ну и пусть будет трудно, пусть крутят беспокойные мысли, лит» бы знать, что ты всегда вместе с шахтерами, что сердцем, помыслами живешь в завтрашнем дне. Вчера дежурный статистик выписал на щит показателей цифры суточной добычи. Обыкновенная цифра – 102,1 процента. Но позавчера было только 102, а одной десятой не было. Ожившей предстала эта дробь в сознании Рогова, он знал, как она появилась, сколько за нею труда, горячих исканий. Комсомольцы на участке Дубинцева за сутки вырубили в три раза больше, чем полагалось, а потом Черепанов прибежал и стал жаловаться, что ему не дают развернуться. Приходил сын Вощина – Григорий и, стесняясь, попросил, чтобы для него выделили сразу пять подготовительных забоев, обещал принести исполнительный график, разработанный им на основе многозабойного метода. Конечно, прав был вчера Иван Леонидович, хотя и не сказал этого ясно: Рогов и Бондарчук виноваты перед шахтерами, что не сумели организовать одновременной и решительной перестройки и перевыполнения плана. А силы для этого есть, они пробиваются на шахте всюду, как свежие родники. Надо, значит, так организовать жизнь, чтобы эти родника слились в могучий поток, которому на пути ничего не страшно. Не потому ли часто засыпаешь с мыслью, что не успел за день сделать что-то очень важное?
Но ничего этого Рогов сейчас не сказал, он внутренне подтягивался для выступления перед шахтерами. Вот и Бондарчук все ходит и ходит, то руками разведет, то за ухом с досадой почешет и все повторяет:
– Такой, значит, разговор состоялся о птичках.
– Оставь ты, пожалуйста, этих перелетных птичек, – отмахнулся наконец Рогов. – Дались они тебе…
– Да, но объективно одна из птичек чуть не зазимовала у нас на шахте.
– Журавль?
– Именно.
– Ну что ж… – Рогов встал, согнал под ремнем складки гимнастерки назад и уже на выходе из кабинета закончил: – Мы должны радоваться, что нет в нашей жизни места для таких «чуть». Одернули, поправили – здоровее будем.
…Через полчаса вышли в раскомандировочный зал. Рогова необычайно взволновала многолюдность собрания: в зале не только сесть – стать негде.
«Всем больно, – подумал Рогов, – но зато сила какая!»
И, глядя на десятки, на сотни родных ему по духу людей, на их суровые в этот час лица, угадывая в глазах каждого величавое достоинство и решимость, Рогов вдруг с новой ясностью почувствовал свою вину перед ними в том, что он как будто усомнился в их силах, в их готовности к трудовому подвигу и вздумал с обидной для них осторожностью, исподволь готовить их к полной механизации. Они уже были способны и механизмы освоить и выдать на-гора столько, сколько давали всегда…
«Сила какая!» – еще раз повторил он про себя.
– Начинай, – поторопил парторг, когда они усаживались в президиуме, и тут же еще раз напомнил: – Только не плачься.
Рогов и не думал плакаться. Превозмогая какую-то непонятную тяжесть во всем теле, подошел к трибуне.
– Есть такой суровый, но справедливый закон на войне, – начал он спокойно.
– А вы не про войну, чего зубы заговаривать! – обрывает его кто-то неприязненно. – Проворонили знамя!
– Дохозяйствовали!
– Есть такой закон на войне, – немного медленнее, но так же спокойно повторил Рогов: – Если войсковая часть теряет в бою свое знамя, ее расформировывают. Мы тоже в битве за план потеряли знамя. Но мы не на войне. Не посчитайте, товарищи, что все это для красного словца, но я много думал, прежде чем выступить сегодня перед вами и сказать: хорошо, что есть у нас в Кузбассе шахтеры сильнее нас, есть, значит, на кого опереться, шагая в завтрашний день, есть на кого равняться. Равняться на них должны мы все, а в первую очередь – я, все руководство шахты. Плохо, если шахтеры не уважают руководителей, еще хуже, если руководители не учатся у рабочих. Учиться у рабочих – значит верить в силы коллектива, а силы эти – огромны.
Рогов оглядел собрание и повторил:
– Огромны!
Он услышал, как двинулся народ и затих. Это было похоже, как если бы все разом сказали тихо:
– Да!
– Сегодняшнее соревнование, – продолжал Рогов, – имеет свои особые нормы и законы. Вот послушайте, что нам пишут с шахты имени Ворошилова, которая отвоевала у нас знамя: «Рады, что побороли такого сильного «противника», как вы, товарищи. Но мы слышали, что у вас пока плоховато с комплексной механизацией, – это нас беспокоит. Потому решили мы послать к вам на недельку бригаду из инженеров и стахановцев – пусть покажут, как у нас это дело настраивается. Не обессудьте – чем богаты, тем и рады. Дружнее, товарищи, второй год пятилетки идет! Кузбасс набирает новую скорость, следите за соседями, помогайте им, иначе не одолеем задач!»
Дружнее, товарищи! – Рогов внимательно оглядел притихшее собрание. – Вот оно, новое, бесценное в нашей жизни! И называется это новое – коммунизм!
Совсем тихо, напряженно, торжественно стало в зале. В первом ряду, тесно прижавшись друг к другу, сидят черепановцы. Приподняв круглое румяное лицо, Митенька не мигая смотрит на Рогова и шевелит губами, повторяя про себя слова инженера; Сибирцев, наклонив квадратную, коротко стриженную голову, чертит что-то прутиком на цементном полу.
– Да, много нужно сделать для того, чтобы коллектив «Капитальной» мог решительно вырваться вперед. Кто этого не знает! И в то же время никогда мы не чувствовали себя так уверенно, никогда яснее не представляли себе свою связь с судьбами всего Кузбасса, всей родины, как в этот момент!
То, что Рогову хотелось сказать за полчаса перед этим только Бондарчуку, он сказал неожиданно для себя сейчас всему коллективу. Для этого нашлись и хорошие слова, припомнились, словно сами собой, необходимые факты.
– Значит, знамя будет снова на шахте! Пусть заранее извинят товарищи делегаты из Прокопьевска, пусть сегодня на шахте-победительнице не думают, что коллектив «Капитальной» опустил руки.
Саеног толкает локтем Сибирцева, тот косит выпуклым карим глазом и кивает. «Конечно! – думает он. – Если завтра с шахты уйдут десять лишних вагонов угля, к весне на полях родной Сибирцеву Кулунды заговорит еще один трактор, в землю лягут тяжелые зерна, заколосятся неоглядные нивы, побегут по ним легкими синими тенями ветры. А может быть, уголь, добытый сверх плана Сибирцевым, обернется теплом в квартире ученого, мягким светом в одной из комнат Кремля, где работает, думает о судьбах родины Сталин».
Вместе со всеми Сибирцев ожесточенно аплодирует и почти вызывающе смотрит на маленького седого старичка – делегата с шахты-победительницы.
Слегка побледневший, Рогов садится рядом с Бондарчуком и, словно извиняясь, шепчет:
– Разговорился я…
Лицо у парторга ласковое, в глазах пристальное внимание.
– Есть в тебе огонек… – говорит он. – Быть тебе партработником, Павел!
Недоумевая, Рогов кивает головой.
– Я всегда чувствую себя партработником.
На сцену поднялся со знаменем старик Вощин. Колюче оглядев собрание, он кивнул, очевидно, каким-то своим мыслям и заговорил глуховато, слегка расставив ноги и подавшись вперед.
– Я хотел речь произнести, – сказал он и вздохнул, – а теперь не буду. Меня опередил Павел Гордеевич. Только смотрите! – повысил он голос и снова сердито оглядел собрание. Потом, наклонившись, бережно поцеловал краешек бархатного знамени и рывком сунул крашеное древко в руки маленькому седому прокопчанину: – Возьми, товарищ. Уважаю работящих!
