Текст книги "Земля Кузнецкая"
Автор книги: Александр Волошин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
Данилов слышал, как, захлопнув дверь и спускаясь по лестнице, он еще несколько раз воскликнул:
– Круто поворачиваете! Круто!
ГЛАВА XXXI
Оставшись один, Данилов некоторое время занимался обычными вечерними делами. Прибрал в комнате – не нравилось, как это делала уборщица, почитал газеты, покрутил регулятор приемника, но делал это уже невнимательно, скорее для порядка, так же, как во время спора Бондарчука с Роговым.
«Та-ак… Значит, товарищ начальник шахты сомневается! Хорошо! Очень хорошо…»
Данилов передернул плечами и решительно шагнул к телефону.
– Срочное дело? – переспросил Черепанов на другом конце провода. – Ну, что ж, приходи… Мы, правда, на концерт собрались, но если срочное… Приходи.
В общежитии были Черепанов, Сибирцев, Аннушка, Санька Лукин. Аннушка ходила по комнате, заложив покрасневшие на морозе руки в крохотные карманы жакетки. В углу сидел Саша Черепанов, вычерчивая что-то в блокноте.
Лицо у Черепанова утомленное – несколько последних суток, кроме своей смены, он ходил на два-три часа в две другие. Это были беспокойные смены не только для него, но и для всех членов бригады. Друг у друга учились, проверяли приемы, готовились к решительному шагу вперед.
Не успел Степан перемолвиться и одним словом с товарищами, как у крыльца кто-то закричал зычным голосом;
– Тпру-у! Приехали. Выгружайся, товарищ музыкант!
Все бросились к окнам и невольно ахнули, Черепанов – так тот даже за голову взялся.
– Мамочки, такого еще не было…
У подъезда стояли огромные комхозовские розвальни, груженные разлапистым фикусом и блестящим, лакированным пианино. Из-за лошади вывернулся сияющий, возбужденный Митенька. Новенький полушубок на нем распахнут, шапка чудом держится на затылке, взбитый чуб заиндевел. Улыбчиво оглядев поклажу на санях, он хлопнул себя по бокам рукавицами и, одним махом одолев пять ступенек, крикнул в двери:
– Живые? Помогите. Срочна. Это ж музыка!
И во все время, пока товарищи молча заносили в комнату разлапистый фикус, а потом громоздкое пианино, он прыгал вокруг и, словно не замечая натянутого молчания, все покрикивал:
– Да не так, не так, левее надо! Вот чудной, зачем ты за эту лапку цапаешь, сломаешь!.. Не соображаешь!..
Выгрузили. Посидели вокруг покупок, отдышались. Потом Лукин щелкнул пальцем по запотевшему листку фикуса и молвил:
– Росла, между прочим, греха не знала…
– А атмосфера была вредная, – начал Митенька.
– Это почему?
– По хозяйке сужу, у которой покупал. Такая сквалыга, все норовила с меня содрать лишнюю сотню.
– А сколько содрала?
Митенька тряхнул головой.
– Так я же увертливый, три тысячи дал и ни в какую.
Сибирцев кашлянул в ладошку.
– Значит, плакала твоя сберкнижка? Товарищи только вздохнули. Но Санька тут же снова спросил:
– Что же мы теперь, танцевать будем? Тра-ля-ля?
– Как это тра-ля-ля? – обиделся Митенька, – Выдумал! Это для Тони Липилиной!
– Да, да, это для Тони! – подхватил Черепанов. – Мы же советовались, что бы такое ей купить. Завтра тронемся. Пианино Митенька в кармашек сунет, фикус этот в платочек завяжем, Санька вон по пути прихватит маневровый паровоз. Вполне торжественно получится. – Он с сожалением посмотрел на покупателя и сразу переменил тон: – Эх ты! Человек же больной. Слышал, что Степан Георгиевич рассказывал? А ты с целым оркестром, да еще этакий телеграфный столб!
Взмахнув косами, Аннушка круто остановилась и недоуменно развела руками.
– Вообще, Митенька, характер у тебя безобразный, все с какими-то заскоками. Что нам делать с твоим характером – ума не приложу. Тебя доброта распирает, у тебя хорошее сердце, – так ты иди вперед, показывай пример остальным, не допускай, чтобы тебя постоянно в сторону заносило. Ну хоть бы посоветовался!
– Главное не по-человечески получается! – воскликнул Лукин. – Это же не подарок, а как бы сказать?.. Оборудование!
Митенька сидел все время, упершись грудью в стол, но вдруг выпрямился, убрал маленькие вздрагивающие руки с клеенки, почти испуганно оглядел товарищей и спросил:
– Чего вы со мной делаете? – Потом заговорил бессвязно, глотая звуки: – Я это Тоне… Она воевала. Я учился. Матка у меня, сестренки… Здоровые все. Может, потому, что Тоня была там… Я бы кровь ей отдал, а вы!..
Стало очень тихо. Было слышно, как стукают часы на стене.
Щеки у Аннушки зарозовели, она растерянно оглянулась на бригадира, на Чернова, точно спрашивая: «Что ж вы молчите?» Но в это время к Митеньке подошел Данилов, взял за плечи, заглянул в лицо и крепко прижался губами к его щеке.
Решили, что пианино и фикус пока постоят в общежитии, а там можно с самой Тоней посоветоваться, как быть. А потом, в течение всей остальной беседы, Митенька как-то невольно оказывался в центре внимания товарищей – то Степан вне очереди подливал ему горячего чая, то Сибирцев тянулся с только что распечатанной пачкой папирос. Митеньку сегодня словно заново увидели.
Прежде чем Данилов сообщил о причине нечаянного собрания, Черепанов сказал, что завтра, пожалуй, можно начать основной жим по всем трем сменам. Только дружно и не задыхаться – расчет не на один день. А то на шахте будет кое-кто сомневаться, скажут, что рвут ребятки…
– Уже сомневаются! – перебил Степан.
На него недоверчиво посмотрели, но он повторил:
– Честно говорю, сомневаются. За этим и пришел.
Это был хороший, памятный вечер для комсомольцев.
Передал Степан по-своему, как ему на сердце легло, весь разговор Бондарчука с Роговым. О коксе рассказал, о нижнем горизонте… О крутом повороте, перед которым встала сейчас шахта. Что же, правильный это поворот. Рогов ведь тоже знает это и, по правде сказать, не в силах людей сомневается, а боится он, что очень уж трудно придется первое время таким, как вот они.
– Непременно трудно, – подтвердил Черепанов.
– Ну и что же? – удивился Сибирцев.
Аннушка пытливо всматривалась в задумчивые лица товарищей. Чернов что-то быстро писал в блокноте. За окном, в далеких ночных сумерках, хлопотливо покрикивал маневровый паровичок.
Изменился какой-то отрезок на их пути – так это все почувствовали и приняли. Но самое главное – они и по новой дороге идут опять все вместе.
– Как же решаем? – спросил Черепанов. Данилов, а за ним Лукин даже плечами пожали.
– Какой может быть разговор…
– Степан Георгиевич… – бригадир невольно опустил взгляд, но через секунду уже прямо посмотрел в глаза Данилову. – Степан Георгиевич, на нижнем горизонте лавы пологие – мы будем уже не забойщиками, а навалоотбойщиками. Там весь уголек на ленту лопатой приходится…
– Ну?
– Трудновато это, Степан Георгиевич…
Данилов понял, глаза его с медным отливом метнули искорки.
– Что ж ты мне предлагаешь? В парикмахерскую?
Черепанов покраснел, но глаз опять не опустил.
– Нет, я не об этом. Чтоб ты надеялся на бригаду.
Данилов задумчиво покачал головой, улыбнулся.
– А я надеюсь, Миша. И на себя тоже. – Он обратился к Ермолаевой: – Слушай, Аннушка, сегодня мне записали сто шестьдесят пять процентов, но я обрадовался не этим процентам, а тому, что они мне легче дались, чем первые сто. Не знаю, как у меня будет на нижнем горизонте, плохо, наверно, но я выберусь! Вчера Тоня мне прямо сказала. – Степан осекся, быстро оглядел товарищей и спросил упавшим голосом: – А вы что, сомневаетесь?
Сибирцев трубно откашлялся; потом в разговор вступила Аннушка.
– По-моему, мы не тем занимаемся, – сказала она, – обхаживаем друг друга, будто впервые встретились. Давайте решать: переходим на нижний горизонт?
Сибирцев предложил:
– Немедленно заявить об этом Павлу Гордеевичу и Виктору Петровичу!
Аннушка запротестовала:
– Нет, это не годится, мы не имеем права заскакивать вперед, пока поворот на шахте не начался. Когда управление и партбюро обратятся к коллективу за советом, мы будем готовы. Правильно? А сейчас…
– Начинать, к чему готовились! – подытожил Черепанов.
И всем сразу стало как-то легче.
Заговорили о вещах, как будто не имеющих прямого отношения к работе. Санька Лукин, как обычно, стал жаловаться на плохую воспитательную работу.
– Что такое?.. – Он широко разводил руками. – Куда ни посмотришь – никакой воспитательной работы.
Но к жалобам Лукина о воспитании давно привыкли и прощали ему эту маленькую слабость. Любил Санька, чтобы с ним не просто говорили, а чтобы его именно воспитывали. В этом, по его мнению, было что-то чистое, человечное. Ему казалось, что люди-воспитатели приподымают его над землей, согревают своим дыханием, открывают в его собственном сердце такие родники силы, о которых он и не подозревал. В представлении Саньки люди вообще делились на две категории: на тех, кто учит, и тех, кто учится. Но и к учителям жизни, к воспитателям, молодой шахтер предъявлял очень высокие требования. Об одном он говорил:
– Да-а… этот воспитывать может.
О другом наоборот:
– Так себе… Все понятно, но он больше на вчерашнюю газету нажимает.
Сегодня Лукин почему-то вспомнил о докладе, который слышал еще на прошлой неделе. Во-первых, докладчик был неправильный. Зачем таких присылает горком комсомола? Говорил он о любви, о дружбе, а сам, наверно, никогда не дружил и не любил – говорит, а сам в ладошку зевает.
Аннушка кивнула. Она уже скандалила в горкоме по поводу этого доклада. Вот позавидовать можно Саньке Чернову – как действуют на людей его простенькие корреспонденции. Это, конечно, потому, что слова у него доходчивые, от сердца. Как-то еще по случаю первой победы черепановцев он написал даже поэму «Молодой Кузбасс». А так как редактор отказался печатать этот литературный труд, сославшись на то, что у него газета, а не художественный альманах, то автор просто переписал поэму и повесил над кроватью Черепанова, чем бригада очень гордилась, выучив наизусть бесхитростные стихи.
Сибирцеву с Даниловым нужно было с утра на смену, они отошли в сторонку посоветоваться.
– Может, завтра и двинем первый разок? – спросил Степан.
Сибирцев подумал.
– Кто его знает, как с лесом…
– Предупредим Дубинцева, это же горячий парень.
– Всю лаву, пожалуй, многонько… – Густые брови Георгия расползлись в усмешке. – Как бы жила не лопнула…
– Нет, всю! – Степан выпрямился и даже выше ростом стал.
Они встретились взглядами, но ничего не успели сказать друг другу: перебил телефонный звонок.
Однако прежде чем кто-нибудь взял телефонную трубку, в коридоре загремело, и в комнату ошалело ворвался Алешков.
– Провалился, – сказал он и глотнул воздух, потом еще раз глотнул и добавил: – Григорий Вощил! Два забоя закумполило.
Снова зазвонил телефон. Степан машинально потянулся к телефонной трубке, послушал и вдруг уронил в тишину:
– Товарищи… с Тоней плохо!
А через несколько секунд все они почти молча бросились к выходу, загрохотали по лестнице. Взвизгнув блоками, с треском захлопнулась дверь в подъезде.
ГЛАВА XXXII
Из-за горы Елбань поднимался день-бокогрей, шахтерский город поклонился ему сотнями розовых дымочков.
На широкое каменное крыльцо из больницы вышли Аннушка, Чернов, за ними Черепанов, Сибирцев и последним Данилов. Стукнула дверь, и сейчас же гулкое эхо прокатилось в крутых логах, по синим нагорным снегам, под которыми никогда не умолкают светлые родинки.
Всего минутой раньше, спустившись из верхних палат, доктор Ткаченко оглядел утомленные лица комсомольцев, торопливо протер очки и негромко молвил:
– Уснула. Слышите? Говорю, уснула! И хватит вам…
Сибирцев не дал ему досказать, обхватил неожиданно своими могучими ручищами, прижался небритой щекой к его лысине.
Ткаченко сердито отшатнулся, потом коротко хмыкнул и, наконец, бочком отошел к рассветному окну, махнув комсомольцам.
– Уходите! Надоели.
Постояли на припорошенных снегом ступенях, вгляделись пристально в город, в прозрачный горный простор вокруг, потом Черепанов сказал задумчиво:
– Хороший день будет.
Где-то за горой протяжно и чисто запел гудок «Капитальной», скликая первую смену. Сибирцев оглянулся на Степана, а тот на Аннушку. Она сейчас же кивнула:
– Иди, Степан, я обо всем узнаю и, как только проснется, сообщу.
Черепанов тоже простился. На крыльце долго еще стояли Чернов с Аннушкой.
Повзрослели они за эту длинную тревожную ночь. Все было передумано и как будто обо всем переговорено в те часы и минуты, пока ждали вестей от Ткаченко. А он скуп был на вести. Глянет через перила лестницы вниз и спросит коротко:
– Сидите?
Да больше, пожалуй, ничего и не нужно было – одним своим видом, голосом доктор успокаивал. Значит, все идет так, как должно. Один только раз позвали Степана в палату, и не Ткаченко, а мать Тони, Мария Тихоновна. Какая-то удивительно отчужденная, в белом больничном халате, она медленно сошла вниз по лестнице, постояла посреди вестибюля, словно забыв, зачем оставила дочь, потом подошла близко к Степану, и голос ее дрогнул, когда она сказала:
– Иди, Степан, тебя кличет.
Степан вернулся минут через десять и сел рядом с Аннушкой. Его ни о чем не спросили, хотя глаза у каждого кричали: «Не молчи! Что с Топей?» И он заговорил, приподняв руки и сжав их в кулаки:
– Она говорит, что свет перед глазами… Как будто молнии. Больно. А доктор одно свое: у нее затяжный кризис, сейчас все решается… Решается! – повторил Степан и строго заглянул в лицо Ермолаевой. – Вот, Аннушка, что я думаю: мне довелось разными способами убивать врагов – из винтовки, даже из пушки палил… Но если еще кто-нибудь к нам придет, я потребую такое оружие, чтобы, как молотом, тысячами разило… Будь они прокляты, кто живую кровь пьет!..
Степан крепко зажал глаза кулаками.
…И вот поднимается утро.
Проводив взглядом Степана, Сибирцева, Черепанова, потом поглядев на трепетный малиновый занавес над восточной горной грядой, Чернов стесненно вздохнул:
– Песню написать хочется!
– Песню? – Аннушка оглянулась на журналиста. – А ты попробуй.
– Нельзя пробовать, – писать нужно! Рвется это из меня, сладу нет! Написать нужно так, как вижу все…
– Что же ты видишь?
– А вот Тоню в палате, наш город, как ты всю ночь в углу проплакала, а Степан с Георгием ушли на смену только что… Какими словами написать об этом?
– Пиши, Саша! – задумчиво отозвалась Аннушка и медленно сошла по ступенькам.
Постояла еще немного и вдруг заторопилась: необходимо сейчас же встретиться с Бондарчуком и Роговым. Что там случилось в забоях у Вощина, – с этим так и не успели ночью разобраться.
Главный инженер треста Черкашин встретил Рогова новостью:
– Можешь радоваться, Павел Гордеевич: план комбинатом на новый месяц тебе утвержден прежний, если не считать увеличения на два-три процента за счет энергетических углей.
– Утвержден, – не сдержал Рогов досады. – Очень что-то прытко на этот раз, обычно контрольные цифры приходят на шахту в первых числах месяца.
Черкашин улыбнулся.
– Обычно на аккуратность не принято жаловаться.
– Я о другом, – возразил Рогов. – Меня удивляет некоторая близорукость в местном планировании. Скажите, почему это, имея в хозяйственном активе такую единицу, как наша шахта, в планах все время нажимают на окисленный, энергетический уголь? Но ведь «Капитальная» заложена и действует как коксовая – в этом она должна играть первую скрипку.
Черкашин опять улыбнулся, разгладил пальцами складки на щеках.
– Не порите горячку, Павел Гордеевич, все очень закономерно. Марка «ПЖ» необходима народному хозяйству, значит в свое время она займет подобающее место в добыче «Капитальной».
– Нет! – Рогов быстро выпрямился. – Я не верю в эту закономерность. Извините. Все кругом так стремительно набирает скорость, а тут этакие «эволюционные» теории.
Он заговорил опять без жестов, глядя прямо в лицо собеседника:
– Не дальше, как через полгода и трест и комбинат спохватятся, и начнется нездоровая гонка. Почему? Очень просто. Нижний горизонт не развивается, даже проходка главнейших выработок – этого станового хребта для очистного фронта – занимает в планах капитальных работ очень незначительное место. Поэтому вчера мы на партбюро приняли специальное решение. Будем просить горком и трест, чтобы они ходатайствовали о пересмотре производственных планов «Капитальной». А пока суд да дело, начнем понемногу стягивать силы на нижний горизонт.
– Значит, не сомневаетесь в пересмотре планов?
– В этом не сомневаемся.
Рогов собрался уходить, и Черкашин уже в последнюю минуту сообщил:
– Направил сегодня в ваше распоряжение инженера Галину Вощину. Здесь ее хвалят. Подумайте, куда определить.
Это известие почему-то испортило настроение Рогову. После вечера у Вощиных он встретился с Галей всего один раз на квартире Тони Липилиной. Поговорили как давние знакомые. Но ему опять безотчетно хорошо было от близости девушки, от того, что так мягко, немного насмешливо лучились ее глаза. Когда шли от Тони, он постарался даже стряхнуть это очарование, заговорил о шахте, о людях, о новой работе, в которую они с Бондарчуком впрягают сейчас всех средних и младших командиров.
– Вы как будто давно нашего парторга знаете? – перебил себя Рогов.
– Да, Виктора Петровича я знаю, – не сразу отозвалась Галя. – А что?
– Я вам завидую и жалею, что сам недавно знаю его. За короткое время он стал на шахте как-то незаметно незаменимым. Понимаете? Он не бегает, не кричит, не требует, даже как будто не тормошит людей, но куда бы вы ни заглянули, к чему бы ни присмотрелись, без труда угадаете: здесь был, над этим думал парторг. Богатый человек!
Галя задумчиво сказала:
– Красивая, сильная душа у Виктора Петровича.
Это был обыкновенный разговор, но Рогов почему-то часто вспоминал о нем. Вспоминал лучистый, чуть насмешливый взгляд девушки, ее хорошую, открытую улыбку, когда она смотрит на собеседника и словно бы говорит: «Как хорошо жить!»
«Ну и что же? – спрашивал себя Рогов. – Какое мне, собственно, дело до всего этого?»
Давно уже сжился он с образом Вали, выносил его в своем сердце, не разлучался с ним ни в горе, ни в радости. Когда еще на фронте наизусть читал солдатам «Жди меня», ~~ это он Вале читал, думал о далекой Сибири, думал о Вале.
А теперь вот все чаще круто обрывал фразы в своих письмах к ней, все чаще спрашивал: «Скоро ли?»
«Я все понимаю, – отвечала она недавно, – и я тоже немного устала от всех этих проволочек. Но, мне кажется, мы ни в чем не виноваты друг перед другом. Сознаюсь, Рогова я немного ревную, – нет, не к шахте, а к тем людям, которых он видит каждый день, которые любят его. А Рогова ведь нельзя не любить?»
И вдруг эти нечаянные встречи с Галей. Он чувствовал, что в чем-то уже виноват перед Валей.
Вернувшись на шахту, Рогов около часа просматривал штатные списки, стараясь выкроить что-нибудь на проходку уклона. Потом пришел Григорий Вощин. Веки у него припухли от бессонницы, но глаза темноватые, взгляд нацеленный, словно проходчик держит что-то особо важное в памяти и боится упустить это из виду.
После того как вчера вечером сообщили о неудаче Григория, о том, что он ушел со смены даже не помывшись, Рогов сразу же поехал на дом к Вощиным. Открыла Екатерина Тихоновна и, увидев инженера, словно бы испугалась. Он шепотом осведомился, дома ли мужчины. Екатерина Тихоновна молча показала на двери горницы и снова посмотрела так, что он без труда понял: боится она за сына.
Раздеваясь, услышал за стенкой раскатистый бас старого проходчика:
– Это называется шахтерская наука. Другой раз не подкумполит, И нечего тут кисели разводить, садись-ка за стол, да посчитаем оба-два, что к чему.
Перешагнув порог горницы, Рогов с облегчением подумал: «А ведь обошлись бы и без меня!»
Пробыл он у Вощиных недолго, ограничился только коротким расспросом о том, что же произошло на смене, как это получилось, что Григорий упустил кровлю сразу в двух забоях?
Григорий ответил коротко, что не удержался и, когда смена пошла полным ходом, рванул, решив на деле исправить собственные расчеты.
– Значит, рванул? – переспросил сейчас снова Рогов.
В ответ Григорий на минуту плотно сжал губы, глянул на инженера открыто и заговорил глуховато, как будто впервые за день:
– Я все думаю, Павел Гордеевич: чего же мне нехватило? Ведь считали мы правильно, изъяна в графике нет, забои обыкновенные – все честь-честью. Как же так получилось, что я рванул? Ведь я у отца не один год учился. Чего же мне нехватило?
– Мудрости нам нехватило! – Рогов медленно вышел из-за стола и, остановившись против проходчика, повторил: – Мудрости Афанасия Петровича! Мы с тобой в эту неизведанную дорогу запаслись инженерными расчетами, не плохой сноровкой, великим желанием добиться цели, а вот мудрой трезвости у нас нехватило. Виноват тут, конечно, и я, но в первую очередь виноват ты. Я понимаю, что у тебя была, может быть неясная, но была мысль доказать отцу, что он не зря учил своего сына. Поэтому ты и не подпустил его даже близко к своему многозабойному методу. Это, Гриша, и не сыновний поступок и не партийный! Вот что.
– Я ему так и сказал сегодня, – ответил Григорий после раздумья и опять открыто, с облегчением глянул в глаза Рогова.
– Что же дальше?
– Дальше? – Григорий развернул тетрадь. – Вот новый график, Павел Гордеевич, хотя и старый был не плохой. Но тут немного другой принцип… Отец помог.
Слушая проходчика, Рогов удовлетворенно кивал, Да, добавить к новому графику что-нибудь трудно, все выглядит и стройнее и проще. Многозабойный метод осуществляют не проходчик с помощником и несколькими подсобными рабочими, конкретно ни за что не отвечающими, а комплексная бригада проходчиков, в которой каждый знает свое место, свое дело и время для него. Осуществляется поточная линия, своеобразный конвейер с целым рядом последовательных операций. Рогов не согласился с Григорием только в одном пункте. В обрезном штреке попрежнему много времени отнимала ручная перекидка угля – это притормаживало всю систему.
– Вычеркни! – распорядился Рогов. – Я передумал. Подтянем сюда ленточный транспортер. На машину, Гриша, и… к черту этот потогонный участок.
– Ну, Павел Гордеевич, – Григорий откинулся на спинку кресла, – втянули вы меня по уши в этом дело! Рогов рассмеялся.
– Сам втянулся, и нечего здесь хвастать. Отправляйся и разговаривай со своей комплексной бригадой. Только предупреждаю! – он хитро, как-то мужиковато прищурился. – Предупреждаю, Гриша: домой из шахты неумытым не ходить.
Прощаясь, Григорий признался:
– Нескладно вчера у меня получилось, мать захворала.
