Текст книги "Земля Кузнецкая"
Автор книги: Александр Волошин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
Посмотрел я на нее еще раз, и меня вдруг догадка осенила: «Постойте-ка, – говорю, – так вы остались после того, как вас пуля ударила?» – «После…» – она попыталась улыбнуться. «Так что же вы молчали?» – «Я боялась помешать вам». – «Ох, – говорю, – как у нас вежливо все получается! Ну, ничего, потерпи, девушка, может, недолго».
Уже несколько дней назад ваши подтянули на плацдарм артиллерию разных калибров. С утра начиналась методическая гвоздежка по глубине противника, а часов так в десять пушкари наваливались таким огнем на вражеский передний край – все прахом летело. Что если воспользоваться этой передрягой? Сквозь триплекс видно всякую мелочь. И так мне все запоминается, словно впервые смотрю на военную землю. Серой щербатой глыбой поднимается немецкий увал, и по нему пятнами разбрызганы копанины и черепашьи спины блиндажей. Досада меня разбирает: впереди всякие пейзажи наблюдаю, а то, что делается рядом, даже за танком – не вижу. А ведь для нас сейчас в этом была вся суть. Я же понимал: немцы не могли уйти, они ждут, на всякий случай. Я тоже ждал, И вот пошел первый снаряд, за ним второй взял высокую ноту…
Глянул на девушку, а она все по моему лицу угадала, вытягивает из кобуры маленький пистолет. Смешно с таким оружием воевать, «Подожди, товарищ, туг, я сигнал дам, тогда вылезешь». Падаю из люка и сразу же рядом: тюк, тюк! И снова: тюк, тюк! А еще одна – вжик! – шмелем ушла в сторону. Значит, правильно я думал, что караулят. Но сколько же их? Успею ли увидеть, прежде чем зашибут? Ощупываю взглядом каждую былинку, каждую кочку вокруг. Ага, один есть! Не иначе какой-нибудь лавочник. Голову спрятал за кустик, а зад как на ладони, – я его и задел по этому заду. Ох, как он взвился да заорал, и тогда я его совсем успокоил. Но сейчас же около меня еще два раза тюкнуло, а от третьей я головой мотнул – висок обожгло.
Меняю позицию, но разглядеть ничего не могу. Второй, видать, хитрее попался. Но я уже вошел в азарт: все вижу, все слышу, о многом догадываюсь. Нельзя было медлить, потому что бог советской войны завопил в это время таким голосом – земля вздыбилась, и самая была бы пора уходить. Решил просто прорваться, но только приподнялся на локте, слышу – шуршат снаряды и прямо ко мне. Ошиблись ли наши пушкари или еще что, но два стальных чувала ахнули метрах в пятидесяти. Скребнули осколки по танку, в голове у меня завихрение и колокольный звон. Еле очухался. Дал девушке сигнал. Стукнул в днище машины. Тоня в момент рядом со мной очутилась. Поползли мимо двух свежих воронок, и когда я увидел торчащие из черной земли ноги в коротких брезентовых гетрах, понял, что путь на самом деле свободен. Нужно было спешить, но я не торопил девушку. Ей было очень неловко с одной рукой. Она все медленнее и труднее ползла. В сырой ложбинке отдыхать стали. Тоня легла на правый бок и, покусывая былинку, как-то нехорошо смотрела перед собой. Я набрал между кочками коричневой водицы во фляжку, дал ей напиться, она глотнула разочек и головой покачала: «Не хочу».
Я считал, что мы уже дома, так как были почти у самого минного поля. Стали выползать в побитый кустарник. И тут Тоня прижалась щекой к жесткой травке и сникла. Я ее и спрашивать ни о чем не стал. Легкую, слабую вынес на позицию третьей роты. Тут ребята наши почти поссорились: каждый тянулся со своей фляжкой, со своей плащ-накидкой. Советов надавали целую кучу…
Вот и все… – Степан сжал в ладонях остывший стакан. – А потом мы еще несколько раз встречались… когда я снайпером был… Теперь Тоня на руднике. Плохо с ней…
Он оглядел комсомольцев, выпил залпом холодный чай и вдруг поведал о последних встречах с девушкой. Едва сказал, что Бондарчук советовал не весть подавать Тоне, а вырвать ее в большую жизнь, как Лукин перебил:
– Знаю! Разрешите… – он отмахнулся от Митеньки, который предостерегающе поднял свой председательский карандаш. – Не мешай! Давайте напишем Тоне, как мы живем. Можно через газету, а может, кто-нибудь из нас передаст, вроде как делегация…
Митенька даже подскочил.
– Я, конечно, могу сходить, что тут особенного… массовая работа.
Черепанов рассердился:
– Сиди! Массовая работа… к каждой бочке затычка! – Повернулся к Степану: – Лукин правильно говорит. Так и сделаем. А ты что думаешь?
– Я? – Степан глубоко передохнул и сказал просто, как о давно решенном: – Я женюсь на ней. Лечить буду.
ГЛАВА ХХVII
У Вощиных ждали гостей. Екатерина Тихоновна захотела отпраздновать возвращение детей. Она хлопотала с Галей в столовой, откуда поминутно слышалось позванивание посуды и тихий говор. Девятилетнему Павлушке, уличенному в похищении некоторой части лакомств, категорически запретили являться к столу. Подогнув ноги калачиком и надувая пузырем щеки, он сидел на сундучке между шкафом и печкой, изредка восклицая:
– Вот это мысль!
Афанасий Петрович, украдкой поглядывая на сына, усмехался. Сам он и сегодня не нарушил давно установившегося порядка, который неукоснительно соблюдал, если вечерами удавалось быть дома. Обстоятельно поужинав, около часа читал газету от передовицы до объявлений, и в это время шуметь в квартире не полагалось. Отложив газету, раскрыл свою долголетнюю памятную книжку и что-то медленно, с нажимом записал.
Григория все не было. Павлушка опять воскликнул:
– Вот это мысль!
– Иди-ка включи аппарат, мыслитель… – предложил Афанасий Петрович, из глубокого почтения к технике вообще называвший аппаратом все – от паровоза до электрического утюга.
Павлушка просиял, быстро перебежал кухню, бесшумно приоткрыл дверь в столовую и, хотя мать и сестра даже не заметили его, сказал обиженно:
– Я же только приемник включу!
Послышались электрические хрипы, коротко свистнуло, и Гремин запел: «И жизнь, и молодость, да молодость, и сча-а-а-астье!»
– И сча-а-астье! – подтянул «басом» Павлушка, выходя снова в кухню с чернильницей и школьным дневником. Для него наступил час «отпущения дневных грехов».
– Ну, садись, – пригласил отец, упираясь широкой грудью в стол.
– Я уже сажусь, папа.
– Что же это у тебя за мысль?
– А, ерунда, – отмахнулся Павлушка. – У меня теперь уже другая.
– Это интересно! – Афанасий Петрович приподнял кончики усов согнутым указательным пальцем. – В один вечер столько мыслей.
– А что?
– Не плохо. Расскажи толком.
– На заслуженного артиста решил выучиться! – выпалил Павлушка.
– На кого? – удивился отец.
– На артиста, на заслуженного, чтобы петь по радио, – повторил мальчуган и, подумав, задорно шмыгнул носом: – Наверняка выучусь.
– Смотри-ка… Придется подумать, – согласился Афанасий Петрович и, не сдержав озорного блеска в глазах, крикнул в столовую: – Катерина, ты слышишь, что товарищ Вощин надумал?
Не будь Павлушки, в 1941 году Екатерина Тихоновна и Афанасий Петрович остались бы совсем одни. Еще осенью, накануне войны, в институт уехала Галя. В июне ушел на фронт Григорий – надежда и гордость отца. Тихо стало в просторном домике Вощиных, тревожно. Вести с фронта «царапали сердце», – как говорил Афанасий Петрович; он по две-три смены не уходил из шахты. В ту грозовую пору и прогремела по всему Кузбассу слава о проходчике Вощине. В газетах, в приветственных телеграммах его называли «гвардейцем тыла». Афанасий Петрович тогда уже тридцатый год работал в шахте, начав этот трудный путь еще на штольнях-закопушках Михелъсона. Когда доводилось быть дома, брал на руки трехлетнего Павлушку и подолгу ходил с ним у оградки, не чувствуя тяжести ребячьего тела. Особенно глухо было ночами. Баюкая сына, Екатерина Тихоновна ложилась обыкновенно рано, Афанасий Петрович, захватив голову большими жесткими ладонями, часами просиживал у репродуктора и, казалось, дремал, но сразу же распрямлялся, как только слышал позывные Москвы. А потом на носках шел к кровати и, осторожно трогая жену за руку, шептал:
– Слышь, Катерина? Опять обломали немца.
Когда-то, еще в молодости, он любил говаривать:
– У человека должна быть на сердце радость. Без этого человек темнее ночи.
В первый год войны Афанасий Петрович сам был темнее ночи, собственное его сердце ожесточилось от ненависти к фашистским убийцам. Посадив себе на колени Павлушку, он часто рассказывал ему мрачную сказку-быль про душную, тесную шахту-нору, в каких ему довелось работать в давние-давние годы.
– Господи, и чего ты пугаешь мальчонку? – протестовала не раз Екатерина Тихоновна. – Сказал бы ласковое, приветное слово.
– Откуда же я возьму это слово? – хмурился Афанасий Петрович.
Немецко-фашистские войска рвались к Сталинграду. От Григория вестей не было. Галя писала редко.
Собираясь однажды на смену, Афанасий Петрович сказал решительно:
– Ну, мать, настало и твое время. Пошли в шахту!
С тех пор они почти три года ходили в один забой. Ни разу Екатерина Тихоновна не жаловалась мужу на тяжелую боль в руках, как будто всю жизнь ходила в шахту, грузила уголь, толкала вагончики. И только уже после того, как от Григория пришло письмо из Берлина и было прочитано даже всеми соседями, Афанасий Петрович однажды одернул рубаху под узким вязаным поясом и сказал жене:
– Спасибо, мать, за все… Теперь я один справлюсь.
Екатерина Тихоновна промолчала, прикрыв кончиком платка дрогнувшие обветренные губы.
Привычная, размеренная жизнь вошла в просторный шахтерский дом Вощиных. Разве что с Павлушкой пришлось повоевать на первых порах. Мальчонка как-то неожиданно вырос, вытянулся и, может быть, потому, что часто до этого оставался один, вел себя теперь очень независимо, озорно, чувствуя свою незаменимость в сердцах родителей. Он ходил в школу и каждый день делал какое-нибудь новое необычайное открытие; Екатерине Тихоновне очень трудно было с ним разговаривать, всю жизнь она была заботливой, надежной подругой мужа-шахтера и всю жизнь, как помнит себя рядом с Афанасием Петровичем, неутомимо воевала с углем, выметая его из комнат, вытряхивая из карманов. Всю жизнь она ругала этот уголь, но стоило мужу прихворнуть, как сразу же бежала на шахту и возвращалась с самыми верными, самыми нужными новостями. Не замечала Екатерина Тихоновна, что и для нее жизнь без шахты была бы пустой и скучной.
После войны больше года ждали детей домой. Григорий должен был демобилизоваться, а Галя заканчивала институт в Свердловске.
Покупая что-нибудь, Екатерина Тихоновна говорила:
– Оставим Галочке, она любит это.
Или, прибирая днем в сундуках, сообщала мужу:
– Перегладила нынче сорочки Гришеньке…
Афанасий Петрович отмалчивался, но за последнее время как-то распрямился, голову понес выше, часто шутил с Павлушкой, неустанно возился по хозяйству, отремонтировал дом, подправил крыльцо, покрасил кровать дочери и, любуясь делом рук своих, говорил вертевшемуся рядом сынишке:
– Смотри-ка ты, уже инженер!
Первой приехала Галя, а через два дня, в воскресенье, – Григорий.
Когда встречали их, стояли рядышком, праздничные, со строгими, просветленными лицами.
Дети!
С Галиной было немного труднее, чем с сыном. Афанасий Петрович спросил ее в первый же день:
– Ну как, дочка, с жизнью будем?
На это она коротко объявила, что имеет направление в трест, но едва ли останется в самом управлении, вероятнее всего пойдет на шахту, поближе к делу. А вообще же будет работать и продолжать учиться.
Афанасий Петрович удивленно приподнял брови, но ничего не сказал. Глядя на эту красивую, немного бледную девушку, слушая ее спокойный, глубокий голос, он чувствовал, как теплеет у него на сердце, забывал о своей трудной молодости, ясно видел, что не плохую жизнь прожил, вырастив такую дочь. Хотелось прикоснуться ладонью к ее светлым пушистым волесам, заглянуть поближе в ее зеленоватые большие глаза и спросить: «О чем ты думаешь, доченька?..» Но Галя в это время сидела у окна, слегка наклонив голову, губы ее трогала легкая улыбка. Афанасий Петрович погасил в себе порывистую ласку, подумав с досадой: «Стареешь, шахтер».
С Григорием же вышло вначале по-другому и легче.
Характером, привычкой крепко стоять на обеих ногах сын был ярким повторением отца. Так же круто обрывал речь, такие же у него были густые, соломенного цвета брови, и если что-нибудь было ему не по душе, глаза у него так же, как у Афанасия Петровича, моментально темнели.
Но дышалось рядом с ним свободно. Он сноровисто брался за любое дело, несмотря на крупную ширококостную фигуру был подвижен, до слез смешил Павлушку какими-то бесхитростными шутками, с отцом и матерью обходился подчеркнуто мягко, осторожно и в то же время, казалось, готов был заслонить их от любой невзгоды.
– Отдохнул бы месяц-два, – добродушно предложил Афанасий Петрович. – Чего торопиться?
Екатерина Тихоновна поминутно подходила к сыну, гладила его плечо, заглядывала в глаза, брала за руки, с боязливой жалостью прикасалась к свежему шраму на подбородке. Она тоже посоветовала:
– Отдохни, Гришенька, пусть отойдет сердце. Григорий покачал головой.
– Сердце у меня не отойдет.
И хотя об отдыхе он ничего не сказал, отец с матерью поняли: отдыхать сын не будет.
По отношению к сестре Григорий был предупредителен, разглядывал ее как будто со стороны. Зашел к ней в маленькую угловую комнатку, на расспросы о войне ответил коротко:
– Что ж, воевали… – и попросил что-нибудь почитать.
Галя предложила «Войну и мир». Он вопросительно поглядел на сестру, но книгу взял и, вернув через неделю, сказал неопределенно:
– Какая, оказывается, тогда война была, И люди тоже. – Тут же поинтересовался: – Ты не знаешь» почему этого Наполеона не повесили?
Галя стала объяснять, что победой после освободительной войны 1812 года, в тех исторических условиях, воспользовались только правящие классы, что русский император Александр не уничтожил бывшего императора Наполеона, так как опасался подать этим плохой пример для своего народа. Но все равно, после разгрома в России Наполеон не мог больше подняться.
Григорий усмехнулся.
– Походы в Россию всегда кончались крахом для иноземцев.
…Снимая цветной фартучек, из столовой выглянула Галя и укоризненно покачала головой:
– Папка, хватит тебе допрашивать Павла. Уже восемь, а ты еще не переоделся.
Нужно было, конечно, торопиться, а то не ровен час нагрянет какой-нибудь из особо аккуратных гостей. Но только успели пошутить, как в сенях скрипнули половицы и Хмельченко закричал из-за дверей:
– Я не опоздал? Самое главное, чтобы водку не выпили да хозяйку первому облобызать!
– Милости просим, проходи! – пригласил хозяин. – А очередь я тебе все равно не уступлю.
Оттирая озябшее ухо, Хмельченко грузно прошел по кухне и кивнул Павлушке:
– Здорово, Вощин! Скоро, что ли, на шахту к нам? Заждались!
– Была нужда! – ответил младший Вощин, пренебрежительно выпятив нижнюю губу.
– Ты что ж, сразу в министры? – изумился шахтер.
Афанасий Петрович засмеялся.
– Хватай выше!
– Да выше-то, по-моему, и некуда?
– В артисты он наладился у меня…
– А, ерунда! – прервал Павлушка отца. – У меня уже другая мысль. Я лучше летчиком…
Вощин и Хмельченко переглянулись и громко захохотали. Потом гость спохватился:
– Да, хотел вам рассказать: видел сегодня Хомякова, только что приехал из санатория. Бежит навстречу, а глаза малохольные, в руках какое-то сооружение, бежит и кричит нацраво-налево: «Революция!» Что бы такое со стариком?
Вощин подумал.
– Ушибла его эта недостача в штабелях. Я тоже замечал – не в себе он.
Прошмыгнув незаметно в столовую, Павлушка включил приемник на полную мощность, и сейчас же, словно возвещая начало праздника, комнаты потряс мощный бас Шаляпина: «Эй, у-ухнем!»
Хмельченко взялся за голову, подмигнул Афанасию Петровичу и пошел здороваться с хозяйкой.
Вскоре явились муж и жена Мухины – люди молодые, скромные, принесли какой-то подарок, завернутый в газету, и, стесняясь, сунули его за кадку с фикусом. Наконец Григорий почти за руку привел Николая с Аннушкой.
Дубинцевы долго прихорашивались у небольшого настенного зеркала. Аннушка поправляла мужу галстук, приказала причесаться, но тут же взялась за это сама, вздохнув с деланной скорбью.
– Вечно за тобой смотреть нужно, как за маленьким.
Николай молчал, умоляюще гримасничал, потел от смущения, показывая глазами на Павлушку, который определенно осуждающе смотрел на них из-за кухонного стола.
– Скоро вы? – полюбопытствовал Григорий.
Счастливо улыбнувшись, Дубинцев пожаловался:
– Выручай, милый, замучила!
Аннушка легко впорхнула в столовую на своих высоких каблучках, но, увидев впервые Галю, почему-то построжела и чинно поздоровалась со всеми за руку. Впрочем, это не помешало ей через пять минут рассказывать доверительно, с многочисленными подробностями той же Гале, как она сегодня измоталась, устанавливая в двух забоях спаренные колонковые сверла, а потом собирая на вечер мужа: такой он у нее невозможный и…
– Очень хороший! – неожиданно закончила Аннушка.
Пришел баянист, приглашенный самой Екатериной Тихоновной, которая сказала: «Какой же это праздник, если без гармошки?» Очень причесанный и очень выглаженный, словно только что с парикмахерской витрины, этот парень по-хозяйски расположился в переднем углу, критически оглядел закуски на столе, бутылки на подоконнике, пренебрежительно кивнул на радиоприемник: «Прекратите чепуху» и развернул засиявший перламутром инструмент.
Гости зашевелились, заговорили бойчее. Афанасий Петрович обеспокоенно поглядел на часы и, перехватив вопросительный взгляд Григория, неприметно двинул плечом: «Не понимаю, где они?»
На вечер ждали Рогова и Бондарчука.
Сыграв «В лесу прифронтовом», баянист еще раз глянул на подоконник и мечтательно облизнулся. В это время из спальни вышла смущенно улыбавшаяся Екатерина Тихоновна. Ее встретили приветственными возгласами.
ГЛАВА XXVIII
– Ночью на шахте достаточно и одного старшего командира, – наказывал постоянно Рогов своим помощникам. – Зачем всем сразу изматывать силы в неурочное время, если завтра эти силы можно израсходовать с большей пользой?
А сегодня он сам задержался. Проект, с которым Хомяков свалился к нему на голову, представился настолько ошеломляюще простым, настолько принципиально новым в горной технике, что хотелось немедленно же отодвинуть все дела и сесть за чертежи, выкладки, расчеты основных узлов механизма.
Уже и Хомяков давно ушел, сам словно пьяный, с побелевшими от счастья, по-детски растерянными глазами; давно тишина воцарилась за стенами кабинета и зимняя декабрьская ночь прильнула к окнам, а Рогов все еще то сидел, то ходил, расталкивая плечами сизые космы табачного дыма. «Ах, старик, старик! Умница старик!»
Рогов садится, разглядывает чертежи и вдруг ясно представляет себе первую лаву, оснащенную новым комбайном. Во всю пятидесятиметровую длину забоя тянется приземистая станина с узкой транспортерной лентой. Челнок – полутораметровый бар необычайной конструкции, похожий на вертикально поставленную пилу, – плотно прижат пневматиками к груди забоя, пирамидальные зубья из победита вонзились в пласт. Возле комбайна всего три-четыре человека – забойщики и они же механики. Кто-то из них поворачивает рукоятку пускателя. Басисто охают и сейчас же переходят на тонкий свист моторы, раздается скрежет, огромная зубастая челюсть бара ползет вдоль лавы, распиливая, сокрушая пласт на всю длину. Уголь падает на транспортерную ленту и нескончаемым черным ручьем течет в штрек, к вагончикам. А челнок ползет уже обратно, не убыстряя и не замедляя своего сокрушительного движения.
В сутки с шахты уходит не четыре, а семь, восемь эшелонов угля! А сколько со всех шахт, со всего Кузбасса! Через два-три года сама земля родины потеплеет, люди станут красивее, добрее, неизмеримо сильнее!
Рогов нетерпеливо хватает телефонную трубку, но девушка на коммутаторе отвечает, что Бондарчука в кабинете нет.
– Филенкова!
Филенкова тоже нет. «Вот бы кого расшевелить на этом деле! Бывает теперь минутами, когда прорывается в нем что-то живое, глаза загораются, когда он начинает бегать, тормошить людей. Надо обязательно поговорить с ним о новой машине. Но где же он?»
Позвонил дежурному по шахте Севастьянову.
– А, Павел Гордеевич! – обрадовался тот. – Только что обзвонил участки. Смена на полном ходу – душа радуется. Если так дело пойдет – с планом выскочим дней на пять раньше. – Он спохватился: – Да, а вы что ж не пошли к Вощину? Я уже думал…
«Вощин! – Рогов бросил трубку, не дослушав. – Вот досада какая! Неудобно. И как я забыл? Обидится старик – раза три заходил, звал. Сколько сейчас? Десять. На два часа опоздал».
Уже у самого дома Вощиных он внезапно замедлил шаг. «Почему, собственно, такая спешка? – Потом усмехнулся: – Ладно. Просто передохнуть нужно. И… люди хорошие. Понятно?»
Его заметили, когда он уже разделся в кухне. Кто-то выглянул из столовой, раздалось удивленное восклицание, потом голоса и баян смолкли, стулья задвигались. Навстречу вышел сам Афанасий Петрович.
– Ну, спасибо, сынок, думал, забудешь, – растроганно пожимая руку, радостно приветствовал хозяин.
Выскочил Хмельченко.
– А, начальник! К массам поближе!
Григорий поздоровался сдержанно, негромко сообщив, что Виктор Петрович уже здесь.
Рогов и сам заметил, что на диванчике, в тени от фикуса, сидит Бондарчук и что-то возбужденно рассказывает девушке со светлой пепельной прической. Девушка тихо смеется, кивает Рогову и, подавая ему руку, говорит:
– Садитесь, Павел Гордеевич. Дайте возможность рассмотреть вас как следует.
– Это неинтересно, – ответил Рогов. – Человек я немного черствый.
Бондарчук засмеялся.
– Не верьте, Галя, завирается инженер. У него нежное сердце. Садись, Павел Гордеевич.
Всего на мгновение Рогов встретился взглядом с девушкой и удивился про себя – так хорошо было смотреть на ее лицо.
Парторг деловито осведомился:
– С шахты? Ну что там?
Рогов вспомнил Хомякова и, не замечая, что притихшая компания за столом слушает его, что баянист, выпятив нижнюю губу, нетерпеливо пощелкивает клавишами, стал отрывисто рассказывать об изобретении маркшейдера.
– Да что ты говоришь?! – щеки у Бондарчука зарозовели. – Но это же и есть недостающее звено для механизированного цикла!
А Рогов продолжал горячо:
– Оказывается, старик уже год работает над этим. – Выхватив блокнот, он стал что-то вычерчивать. – Смотри, единственный недостаток в его блестящем проекте – это крепление. Я сегодня уже не говорил Герасиму Петровичу, – сразу-то неудобно. Но если ко всему еще передвижное крепление – знаешь, какой комплекс получится? И ведь это уже не фантазия, даже не мечта, а практическое дело.
– Да, да! – Бондарчук быстро поднялся, хотел еще что-то сказать.
Но в этот момент Григорий мигнул отцу, и тот немедленно же разлучил собеседников, встав между ними.
– Хватит, хватит! – поднял он руки. – Столько новостей, что можно подумать – вы целый месяц не виделись. Давайте, товарищи с «Капитальной», начнем капитально. Праздник – так праздник! Просим!
И по дирижерскому мановению хозяина все двинулись к столу.
Шумно усаживались под замысловатые переборы баяниста. Галя против Рогова, смотрит то на него, то на Бондарчука, лицо ее светится ласково. И Аннушка, прижавшись плечом к Николаю, смотрит на Рогова. Заметив, что ее губы смешливо подрагивают, он погрозил пальцем:
– Аня, не смотрите так, ухаживать буду…
Николай сейчас же воинственно выпятил грудь. Все засмеялись и подняли рюмки. Хмельченко встал, и, оглядевшись, провозгласил:
– За мать, вырастившую таких хороших коммунистов! Жить тебе, Екатерина Тихоновна, счастливо и долго! Жить тебе, дорогой ты наш человек, да еще внучат и правнуков нянчить.
– Ну, уж и правнуков! – Екатерина Тихоновна прикрыла кондом платка счастливую улыбку.
– Минуточку! – поднялся Григорий. – Одну минуточку.
– Гриша! – Афанасий Петрович постучал вилкой о стакан.
– Нет, нет! – Григорий упрямо наклонил голову. – Мы с Галинкой не согласны на такой секрет. Товарищи… – он оглядел гостей, – товарищи, сегодня еще одна хорошая дата. Исполнилось двадцать пять лет, как мама и отец поженились. Я горд… – Григорий запнулся, потом закончил под аплодисменты: – Я горд, что довожусь им сыном!
Сидят в красном углу Афанасий Петрович и Екатерина Тихоновна, потупились: видно, вспоминают жизнь свою. Счастливо ли прожили, трудно ли было?.. Детей подняли на ноги и всякое видели.
Рассказал бы сейчас Афанасий Петрович этим сердечным людям про жизнь свою, и дети вот чтобы послушали… Нет, не про всю жизнь рассказать хочется, а вот про то, что сейчас вспомнилось, только про одну смену.
…Лес тогда задержали где-то, а забой крепить нужно, и срочно. Подосадовал, покряхтел и, наказав жене посматривать, не уходить никуда, тронулся сам разыскивать лесогонов. Возвращаясь через полчаса, издалека услышал, что в забое неладно. Ноги под секлись, ударило нехорошее в голову. Закричал:
– Катерина! Катерина!
А в ответ только шум.
Подбежал и видит: кровля тронулась, пудовые камни падают, а жена в самом забое, трехметровую стойку пытается упереть в «огниво». Еле выдернул ее за руку и вгорячах заругался:
– Что ж ты думаешь, бедовая?
– Бог с тобой, – вздохнула жена, – сам же наказывал не уходить. Хотела остановить беду, да стара, моченьки нет… – Екатерина Тихоновна утерла потное испуганное лицо и вдруг всхлипнула.
Ничего этого не рассказал сейчас Афанасий Петрович. Прикоснулся к натруженной руке жены и по шутил:
– Одна она у меня в семье беспартийная… Давайте за блок коммунистов и беспартийных!
– И за пионеров! – крикнул из кухни Павлушка.
Предложение это встретили хохотом. Рогов чокнулся с Галей.
– За пионеров!
Очень хорошо чувствовал себя в этот вечер Павел Гордеевич. Дышалось легко. Часто поглядывая на Бондарчука, с удовольствием видел и у того в глазах влажный праздничный блеск. Предложил тост за шахтеров, которые в этот час штурмуют забои, и, одновременно заметив, как парторг кивнул в ответ на молчаливый вопрос Гали, мельком подумал: «Может, они давно знают друг друга?»
Дубинцев заговорил что-то о Филенкове. Григорий отмахнулся:
– Он добрый, но сыроватый какой-то!
– Не сплетничать о начальстве! – шутливо прикрикнула Галя и, немного прикрыв глаза, тихо запела.
Все притихли. Пела Галина знакомую всем песню, а за песней вставали суровые скалы, шумела тайга, раскрывал свои просторы древний Байкал, и в синеватой тени утеса торопливо скользила утлая рыбачья лодчонка.
Бондарчук толкнул Рогова локтем:
– Как поет! Поможем?
Перепели много песен, а все не уставалось. Потом Афанасий Петрович «произнес речь» – немного нескладную, немного пьяную, смысл которой заключался в том, что хорошо жить на родной земле, если дело твое согревает людей, если вместе с тобой идут взрослые дети.
– Если вместе! – подчеркнул Афанасий Петрович, строго посмотрев на Григория.
Но тот сделал вид, что это его не касается.
Екатерина Тихоновна счастливо вздыхала и даже несколько раз тайком прослезилась.
– Хорошо жить, если недаром живешь!
Благодарили хозяев поздно. Рогов сошел с крыльца на белую тропинку и, ожидая Бондарчука, подставил разгоряченное лицо медленным снежным хлопьям. Постоял и почему-то решил немедленно послать телеграмму Вале. Терпение у нее удивительное – молчит и молчит.
Вместе с Бондарчуком вышел Григорий. Пожимая Рогову руку, спросил:
– Значит, будем начинать?
– Да, непременно! – подтвердил Павел Гордеевич. – С отцом говорил?
– Говорил… – Григорий смущенно кашлянул, – Он же, знаете, какой… Но я думаю, все утрясется.
Когда шли по улице и совсем недалеко засияли огни «Капитальной», Рогов развел руками:
– Что же делать?.. Может, на шахту зайдем? Модельку, чертежи хомяковские посмотришь?
– Это ты оставь! – засмеялся Бондарчук. – Начальник шахты, знаешь, как не любит ночных сидений… Давай, брат, с утра.
Начальник шахты вздохнул:
– Ну что ж сделаешь… придется с утра.
