Текст книги "Земля Кузнецкая"
Автор книги: Александр Волошин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
ГЛАВА ХVII
…Бились вторые сутки. Черепанов впервые разозлился на Рогова, когда тот предложил его бригаде уступить место тем, кто не устал, кто быстрее поведет дело.
– Не тревожьте нас! – огрызнулся бригадир. – Не имеете права!
Завал разбирали от груди забоя и поднялись уже метров на десять. Работали по двое, остальные отдыхали тут же в просеке. Четверо лесогонов непрерывно подавали крепежник – стойки приходилось ставить так часто, чтобы только можно было между ними проползти: нарушенная кровля совсем не держалась.
Лица у комсомольцев осунулись, глаза поблескивали настороженно, голоса охрипли; прямо к забою им приносили пищу, меняли аккумуляторы, инструмент. Усталость сказывалась только в том, что стали чаще меняться, беспокойнее дремали, отрывистее, лаконичнее разговаривали. Попробовал в лаву сунуться Деренков, но сидевший внизу, в просеке, Саеног решительно заявил:
– Т-тут нужны ч-чистые р-руки! П-проваливай, т-тип!
Однажды, когда Лукин и Черепанов уже собрались меняться местами, кто-то негромко охнул:
– Аннушка!
Черепанов не повернулся, только задышал чаще. Аннушка присела в сторонке, настороженно приподняв лицо. Бригадир почувствовал, как у него моментально пересохло во рту. Девушка пришла удивительно не во-время: только что, убрав небольшую плиту песчаника, обнаружил в образовавшемся углублении полу брезентовой тужурки. Попробовал слегка потянуть – не подалась, в пальцах осталась раздавленная костяная пуговица.
В голове у Черепанова зашумело, руки ослабли. Негромко кашлянув, чтобы привлечь внимание Лукина, он показал глазами на пуговицу в ладони и на Аннушку. Санька понял.
– Ты бы шла, Аннушка, в просеку, – осторожно попросил он, – крепить придется, тесновато будет.
Она кивнула и, спустившись метра на три вниз, притаилась, не замеченная забойщиками, за группой стоек.
– Давай! – заторопился Черепанов.
Обламывая ногти, почти задыхаясь от усталости, они стали выдирать, разбрасывать куски породы, не в силах отвести глаз от клочка брезента. Очень осторожно отвалили большую синеватую глыбу – под ней обнаружился рукав, а минут через десять вытащили всю тужурку.
– Это не его, – сказала у них за плечами Аннушка.
Черепанов с Луниным оглянулись и вздохнули.
Брезентовая тужурка, брошенная в лаве Деренковым, словно навела на правильный след, удвоила силы.
На смену Черепанову и Лунину к завалу поднялся Сибирцев с незнакомым парнем в новой шахтерской спецовке. Бригадир нахмурился. Но новичок спокойно отрекомендовался:
– Данилов моя фамилия.
Черепанов не нашелся, что сказать, и только обменялся со Степаном крепким рукопожатием. Так незаметно на крутом повороте Степан Данилов вошел в жизнь бригады. Когда через несколько часов Бондарчук осведомился: «Как новичок?», Митенька деловито кивнул в глубь просеки:
– Степан Георгиевич отдыхает.
– А сам ты куда наладился?
– Ни дела, ни работы! – отмахнулся забойщик. – Послал Черепанов инструмент заправлять. Можно было постороннего послать… Я же у дела, в забое, – обеспокоенно, но солидным тоном добавил Митенька и заспешил на-гора.
Утро, легкий морозец, розоватые тени на небосклоне – от всего этого даже голова закружилась. Как хорошо на земле! Так бы и постоял, подышал, но надо в кузницу.
– Подождешь часок, не велика птица! – отвернулся кузнец. – Я за смену-то намаялся…
– Инструмент из тридцать первой лавы, – тихо сообщил забойщик.
– Откуда? – кузнец шагнул к Митеньке, потом суетливо смахнул окалину с наковальни. – Из тридцать первой? Так что ж ты крадешься ко мне? Мигом давай!
Ожидая инструмент, Митенька снова вышел на улицу. Хорошо! Чистый воздух, простор, голоса… «А вот Николай Викторович… Что-то с ним? Или он уже?.. – Митя потряс головой. – Не может быть этого!»
В первый же день спасательных работ во время часового отдыха Митенька кинулся к старому шурфу, которым когда-то воспользовался, чтобы незаметно ускользнуть из лавы. Его постигло горькое разочарование. Осенние дожди сделали свое дело – шурф окончательно обвалился. Там, где был узенький лаз, нагромоздило не меньше десяти метров пустой породы, да еще сверху привалило огромным глиняным оползнем.
Сейчас Митенька снова глядит на рыжую гору, на линию старых шурфов, и новая гневная волна нетерпения захлестывает его. «Как же так, человек задыхается где-то совсем рядом и невозможно ничего сделать?» Но ведь делают же! От переднего действующего шурфа пробивается горноспасательная команда, снизу бригада. Старый шурф и без Митеньки несколько раз обследовали.
«А если все же еще раз посмотреть? Даже никто и знать об этом не будет!» Заглянув в кузницу и схватив одно уже заправленное кайло, Митенька опрометью кинулся на гору. Пока добежал – дух захватило. Заглянул в глубокую воронку и невольно опустил руки. Нет, тут ничего не сделаешь! Оглянулся вокруг. В нескольких десятках метров поднимался бурый холм еще более старого шурфа, который, наверное, совсем погребен осыпью. Нехотя подошел к нему, нагнулся, потом еще ниже нагнулся, наконец лег грудью на самый край. Внизу, несомненно, что-то чернеет. «Неужели ходок? А если даже ходок, то ведь передний шурф все равно преградил доступ в обрушенную лаву. Да едва ли и верхняя просека сохранилась – угольный целик не оставляли… – Митенька зло сплюнул: – Лежит человек и гадает: чет или нечет? А тут нужно действовать, пытать!»
Стал поспешно спускаться почти по отвесным стенкам шурфа. В одном месте зазевался. Не успел перехватиться руками, ноги сорвались, синий квадратик неба наверху повернулся, и… хорошо, что упал на мягкое, но в голове все же загудело, сердце застучало. Отдышался, сказал с досадой:
– Черт! Вот это грохнул!..
Из темного бокового провала несло затхлой сыростью. Митенька принюхался, потом быстро стал на четвереньки и, даже не подумав о том, сможет ли выбраться обратно, нырнул в черную дыру.
ГЛАВА XVIII
Накануне Аннушка с Николаем целый день провели в хозяйственных хлопотах и даже немного поспорили.
Жить решили на квартире Дубинцева, в небольшой продолговатой комнатке, сообщавшейся темным коридорчиком с кухней, которой пользовалась также семья начальника подземного транспорта Стародубцева.
Все необходимые покупки уже произвели. Мебели было хотя и немного, но жаловаться на первое время не приходилось. Каждую вещь Аннушка собственными руками по нескольку раз передвигала по комнате, пока все не оказалось размещено самым наилучшим образом.
Аннушка забегала после работы и занималась «своим хозяйством» часа два-три, после чего уходила «до завтра». Как-то, словно нечаянно, к ним заглянула Клавдия Степановна, жена Стародубцева, женщина с большим животом и худеньким плоским личиком, на котором был очень заметен сухой длинный нос. Клав дня Степановна вприщурочку, но очень доброжелательно оглядела квартирку, потрогала пальцем новый пружинный матрац и что-то шепнула Аннушке, от чего та до слез покраснела. Потом Клавдия Степановна тяжело вздохнула и сказала:
– Боже мой, мы с Семеном Константиновичем тоже вот так начинали, ничегошеньки не было. Только нам ведь легче пришлось! Как ни говорите, а Семен Константинович все же не техник, а инженер, – Клавдия Степановна повела подмалеванной бровью в сторону Николая и еще раз, неизвестно почему, вздохнув, вышла.
Аннушка помолчала, а потом вздернула плечиком.
– Ну и что ж? Вот новость, что же, что техник! Инженером-то всегда можно быть. Ты умница, ты самый хороший!
А поспорили накануне по двум причинам: во-первых, под новенькой белоснежной кроватью Аннушка вдруг обнаружила грязные рабочие сапоги.
– Что это такое? – спросила она страшным шепотом. – Что это такое, Николай Викторович?
Николай Викторович хотел все обратить в шутку, но, встретившись взглядом с Аннушкой, смешался, покраснел, бормотнул что-то по адресу сапог и поспешно перетащил их в коридор, потом в кухню и, наконец, преследуемый все теми же строгими глазами, бросил заскорузлые сапоги в кладовку. Вернувшись, он нахмурился и попробовал заговорить басом.
– Не понимаю тебя, – сказал он, – что ты поднимаешь панику из-за пустяков?
– Ко-оля! – Аннушка выпрямилась, надменно приподняв носик, как это она одна, по мнению Дубинцева, могла делать. – Ко-оля! – повторила она и еще больше выпрямилась, но тут же потянулась к нему, обняла, тихонько засмеялась и предложила заняться списком приглашенных на свадебный вечер.
Тут они снова чуть не поспорили. По самым скромным подсчетам гостей должно было собраться что-то около сорока человек, если не считать случайных, «набеглых», без которых тоже не обойдешься. Прикидывали и так и этак, а все выходило, что даже при мобилизации всей мебели у соседей за столами разместится не больше двадцати пяти человек.
– А остальные? – требовательно нахмурилась Аннушка.
– Подождут! – решительно объявил Дубинцев. – Что, в самом деле, не ресторан же у нас.
– Нет, это не годится! Ты должен что-нибудь придумать.
– Чудная, ну что ж я могу?
– Нет, ты можешь. И я не чудная. А ты можешь, но не хочешь.
Заметив, что нижняя губа у нее стала подрагивать, Дубинцев поспешно сдался, сказав, что придумает что-нибудь, хотя бы пришлось для этого столы ставить в два этажа.
Аннушка благодарно улыбнулась, при этом ее милое личико с крошечной родинкой у левого виска озарилось совершенно безмятежным счастьем. Заторопившись, она ушла, но тотчас же, как школьница, постучала из коридора и, чуть приоткрыв дверь, так, что был виден только один ее лукавый глаз, шепнула:
– Ты у меня гений!
В четыре часа он должен был закончить все дела на шахте, а к восьми ожидались гости. К двум часам он почти успокоился за участь тридцать первой лавы, где работал Деренков, и даже похвастался этим перед Роговым, но тут в полевом штреке его догнал десятник и, заикаясь, сообщил, что лава «чего-то постанывает».
– А Деренков? – круто повернулся Дубинцев.
– Да он уже в штреке! – отмахнулся десятник. – «Не пойду, говорит, в эту пропасть, мне своя жизнь дороже. Забой, говорит, как живой ворочается».
– Как вам не стыдно! – возмутился Дубинцев. – Как вы могли оставить лаву в таком состоянии, вы же у меня упустите ее!..
Дубинцев совсем недавно командовал участком и, сам не замечая того, очень часто употреблял такие выражения, как «мой участок», «моя лава», «мои бригады», подчеркивая этим свою ответственность за общий успех.
Деренков действительно оказался в штреке. Он спокойно разговаривал с девушкой-откатчицей, картинно опершись локтем о борт вагончика. Дубинцев даже вспотел от мгновенного гнева при виде этой «телячьей», как он сказал забойщику, беспечности.
– А что ж, плечами я буду держать вашу лаву? – удивился Деренков. – Если уж она, матушка, тронулась, ее никакими помочами не удержишь!
– Свинство! – крикнул Дубинцев, проворно поднимаясь в ходовую печь. – Свинство, которого я не потерплю!
Но последние слова уже никто не услышал, потому что ни Деренков, ни десятник в лаву не пошли. Поэтому-то из них никто не видел, как развернулись дальнейшие события.
А развернулись они так:
Внимательно оглядывая выработку, Дубинцев постепенно поднялся к верхним уступам, которые, как он и предполагал, оказались некрепленными. Это еще больше распалило его. «Ах, какое же свинство! Какая преступная беспечность! Скажи на милость! – повторял про себя Дубинцев. – Ну, подождите, мы разберем вечером вашу работку! Ведь наказывал же дураку, чтобы крепь ставил сразу же после разборки угля. Нет, за рекордом погнался, за длинным рублем!»
Именно в верхних некрепленных уступах кровля заметно оседала, несколько стоек лопнуло, расщепилось. Но общая картина как будто была не так-то уж плоха, положение, пожалуй, можно было еще исправить, если немедленно же подхватить больные места «кострами» – группами из нескольких стоек.
Дубинцев хотел крикнуть людей, но, вспомнив, что лес должен быть в верхней заброшенной лаве, полез через узкую арочку вправо. Он действительно обнаружил десятка два стоек, полузасыпанных породой и угольной крошкой. Облегченно распрямил онемевшую спину. Именно в это мгновение на него тяжело дохнуло. На какую-то секунду воздух стал непроницаемо плотным. Дубинцев не удержался на ногах и упал, ударившись подбородком о лесину, ободрав колени и ладони о колючую породную крошку. В уши, глаза и рот набилась мельчайшая угольная пыль. Шахту сотрясал страшный грохот.
– Попал! – охнул Дубинцев и стал отплевываться, моментально забыв об ушибе.
В следующую секунду он непроизвольно кинулся к входной арке, но оттуда острым пальцем предостерегающе торчала расщепленная стойка и темнобурые комья аргелита.
– Попал! – охнул Дубинцев снова и, еще плохо соображая, на четвереньках быстро пополз в противоположный конец брошенной выработки.
Наткнувшись через три-четыре метра на завал, он сел и растерянно покривил губы; «Как слепой кутенок тычусь…»
Где-то недалеко опять глухо и тяжело зарокотало, звук накатывался откуда-то снизу и воспринимался не слухом, а всем телом. Решив, что это разрушается нижняя часть лавы, Дубинцев бессильно опустился на покатую почву, почувствовав себя вконец опустошенным.
«И сам пропал, и лава пропала! Хоть головой бейся о глухую стену, хоть зубами ее грызи – ничем не поможешь! А кто виноват?» Только он, прежде всего он! Разве на его месте какой другой начальник участка уступил бы этому Очередько? Разве человек со здравым смыслом допустил бы такое хулиганское нарушение элементарных правил эксплоатации? А ведь он имел за собой поддержку со стороны Рогова, который прямо заявил, что он, Дубинцев, прав!
– Прав! – Дубинцев презрительно фыркнул. – Высказать правильную мысль, занять правильную позицию – это даже меньше, чем полдела, а основное – это отстоять правду. А вот попробуй теперь отстоять!
Николай опускает голову к самым камням и мучительно старается представить себе выход из страшного положения. Что же делать?
Идут минуты, кажется – часы. Не один и не два раза прополз он вдоль глухих стенок завала и снова возвращался на старое место. Не было выхода. Обессилел.
И вдруг в тихом, давящем сумраке перед ним встало милое маленькое лицо Аннушки, согретое неизъяснимым счастьем.
«Ты у меня умница, гений!»
– Гений! – попробовал он снова съязвить, но волна острой жалости захлестнула его сердце, жалости к себе, к Аннушке, чье счастье оборвалось на самом взлете, к товарищам, которые теперь грудью бросаются на завал, которым теперь труднее, чем ему, потому что они не знают, где он, жив ли он. Они его будут искать в самой лаве, но для этого надо перебрать тысячи тонн породы, пройти сотни метров бесполезных нарезок.
«Как-то они приняли весть об аварии, о гибели одного из членов своей большой семьи? И сколько прошло времени, как лава рухнула?
Деренков, конечно, уже сообщил о случившемся в диспетчерскую…»
Дубинцев откидывается на спину. Он пытается представить себе Аннушку – и не может.
В причудливых сочетаниях перед ним мелькают события его жизни. На далеком Карельском перешейке только что закончилась война с белофиннами. Вдвоем с однокашником Гошкой Дубинцев решает весной ехать на север. Это чепуха, что им только по четырнадцать: если уж начинать большую жизнь, то как можно раньше. Кто знает, какими открытиями порадуют они родину? (Как хохотала Аннушка, когда он ей рассказывал об этой своей попытке прославиться.) Из экспедиции на север ничего не получилось, потому что денег хватило только до первой узловой станции.
Зимой 1942 года он недели три ходил в военкомат, но, несмотря на многочисленные заявления и устные просьбы, на фронт его не отправили. Вместо этого он попал в Кузбасс, в школу ФЗО, а потом оказался студентом горного техникума в Прокопьевске. «Дерзай!» – сказал ему отец, агроном райзо.
С этого и началась сознательная жизнь: он почувствовал себя вдруг нужным человеком среди шахтеров.
Вот он первый раз на шахте. Сперва дали ему обушок. Уголь долбили вручную.
– Трудно, зато полезно, уголек-то на зубок испробуешь, – сказал десятник.
Через полчаса он отмахал руки и, пристроившись спиной к шершавой стенке уступа, задремал. Проснулся от толчка в плечо. Рядом сидел пожилой шахтер. Потом Дубинцев всегда краснел, вспоминая об этой минуте.
– Ты кто? – спросил у него шахтер, а потом зло пожевал губами и стал неистово ругаться. – Ты кто, студент? Нужный в государстве человек! Какие же твои права, передо мной, стариком? Я тридцать лет уголь долбаю, а ты на первой полсмене зачах. Как же ты придешь через год в лаву и будешь меня учить? А ну, будь любезен, зайди сегодня ко мне на квартиру, потолкуем.
Дубинцев две смены проработал в шахте, пока не выполнил норму, а вернувшись в общежитие, на правах старшего по комнате, стал распекать двух однокашников – практикантов, не ходивших на смену потому, что у них «чего-то животы разболелись». Потом почистился, приоделся и тронулся к дяде Егору, как звали сердитого шахтера.
В низких сенях его встретила тоненькая девушка.
– Аннушка, – протянула она руку.
– Познакомились? – спросил дядя Егор, выйдя из комнаты, и насмешливо распушил усы: – Эх вы, техники!
На следующий год Николай стал учиться вместе с Аннушкой. Она была единственной девушкой в группе, к ней все относились хорошо за ее веселый, прямой характер.
Всегда подвижная, как капелька ртути, гибкая, звонкоголосая!
Когда они полюбили друг друга? Наверное, с первых же дней, как встретились. По крайней мере, так было у него, Дубинцева. А когда он об этом ей сказал? Совсем недавно. Но тяжело ли было молчать? Нет, он не замечал этого, потому что был счастлив.
Дубинцев вдруг спохватился: лампа не выключена… Надо сохранить заряд в аккумуляторе как можно дольше.
Вместе с абсолютной темнотой, плотно подступившей к глазам, как будто окончательно остановилось время. На зубах все еще похрустывал угольный порошок. Мучительно хотелось пить. Он гнал от себя это желание, часто повторяя: «Блажь!» Но блажь не проходила. Несколько раз чудилось ему журчание ручья, удары капель. Будучи не в силах удержаться, он включал аккумулятор и полз на коленях по лаве, чтобы еще и еще убедиться в отсутствии хотя бы намека на влагу.
Почему-то казалось, что мрак с каждым часом делается непроницаемее, а тишина все сильнее давит на плечи, на сердце. Но сколько же часов, минут, суток прошло с момента аварии?
Он решил было простым счетом определять минуты: «двадцать один… двадцать два…», но сейчас же махнул рукой: для чего? Кому нужно это время? Не все ли равно: час, сутки или год сидит он в этой дыре? Хочется пить, есть, очень замерз, так это же все пройдет.
А потом Дубинцев, наверное, уснул, потому что долго ничего не слышал, не чувствовал, не двигался. В брошенной полузавалившейся лаве попрежнему было тихо и глухо. Иногда сверху катились кусочки породы или коротко и сухо щелкала стойка.
ГЛАВА XIX
Некоторое время постояли на повороте в квершлаг, Бондарчук вздохнул, покачал лампой и, почесав переносицу, сказал:
– Ладно… Ты… иди к себе, работай, а я побуду здесь. Надо будет – позвоню.
– Хорошо, я пойду, – согласился Рогов и вдруг спросил: – Как думаешь, живой?
– Искать надо, – неопределенно отозвался Бондарчук.
Вернувшись в кабинет, Рогов постоял у стола. Он боялся, что сразу же уснет, если сядет в кресло. В голове шумело от двух бессонных ночей.
Вошла Полина Ивановна – секретарь-машинистка. Рогов почему-то безотчетно побаивался строгих, грустных глаз этой пожилой тихой женщины. Ему казалось, что за неисходной печалью в глазах Полины Ивановны таится трудный вопрос, ответить на который никто не может. Было известно, что у нее на фронте погибли муж-инженер и сын, окончивший перед войной Иркутский университет.
Полина Ивановна просто не понимала, почему у нее вызывает такое тревожное и вместе с тем теплое материнское чувство угловатый, не умеющий опускать глаза Рогов. Может быть, потому, что она нечаянно посмотрела, как он, появившись вчера в кабинете уже в качестве начальника шахты, долго стоял у окна, словно стараясь вспомнить что-то давно забытое. Она еще подумала: «Как трудно, должно быть, придется ему на первых порах. А тут еще случай с Дубинцевым… Вот и плечи у Рогова то поднимаются, то опускаются, точно давит на них непривычный груз».
– Из треста звонили? – спросил Рогов, сдерживая зевоту, отчего уголки его губ горько опустились.
– Звонили, просили в шесть часов быть на совещании, – ответила Полина Ивановна и, чуть помедлив, добавила: – Заходил Дробот, но ничего не сказал. Районные инженеры Охрименко и Нефедов просили назначить время для приема – у них какие-то неотложные дела.
Рогов составил список, распорядившись вызывать людей по очереди. А когда Полина Ивановна вышла, он сказал себе: «Наверное, я усну сейчас», но не уснул, потому что пришел старший табельщик и доложил, что с выходами рабочих подземной группы неблагополучно. Набросали проект приказа о жетонной системе. Потом появился Локтев, начальник поверхности, и пожаловался на острую нехватку рабочих.
– Роскошно живете! – резко перебил его Рогов. – Я как раз хотел с вами поговорить об этом.
Потерев красные утомленные глаза, он отыскал в блокноте нужную запись.
– Завтра к вечеру из тысячи трехсот двадцати семи человек, имеющихся у вас, двести тридцать передадите подземным участкам, в том числе весь квалифицированный горный надзор и всех забойщиков.
Начальник поверхности, немного одутловатый, но еще молодой человек, улыбнулся.
– Павел Гордеевич, вы меня не поняли… Мне нужно не сокращать, а увеличивать штат минимум на сто пятьдесят человек!
Приподняв телефонную трубку, Рогов осторожно опустил ее обратно на рычаг.
– Я вас понял. Хочу, чтобы вы тоже меня поняли: завтра к вечеру двести тридцать человек должны быть переданы на зксплоатацию.
Лицо Локтева заметно вытянулось, он подобрал ноги под стул.
– Вынужден заявить, что снимаю с себя всякую ответственность.
– Хорошо, – согласился Рогов. – Сегодня к восьми часам доложите о сдаче дел десятнику по погрузке, Екатерине Сербиной. А теперь идите!
Локтев на носках прошел до дверей. Надел кожаную фуражку и только тогда, повернувшись, сказал примирительно:
– Человек полтораста я завтра к вечеру подброшу участкам… Павел Гордеевич!
Коротким взмахом руки Рогов подозвал его и, когда он с растерянной улыбкой снова сел, спросил:
– Испугался?
– Даже спина похолодела! – признался Локтев.
– Вот это хорошо! – Рогов засмеялся. – А теперь давай разберемся, что к чему, и впредь, пожалуйста, без фокусов.
Через полчаса позвонил Бондарчук. Он считал необходимым поставить еще одну бригаду на разборку завала.
– Как бы это поскорее сообразить? – добавил он. – И потом вот еще что: черепановцы решительно отказались оставить забой и уступить свое место.
По мнению Бондарчука, комсомольцев не следовало обижать, пусть работают, нужно только прислать им что-нибудь из столовой.
– Сорок восемь часов, – сказал Рогов. – Медленно двигаемся. Уморим парня… – немного помолчав, он опять, как недавно в штреке, спросил: – Ты как думаешь, живой?
Бондарчук подул в трубку.
– Вот насчет этого я тебя хочу спросить.
– Ладно, – прервал его Рогов. – Я подошлю бригаду с третьего района.
В кабинет вошел Филенков. Рогов ждал его, ждал этой минуты, чтобы заглянуть в глаза человеку, спросить у него о самом главном: «Как же дальше, Федор Лукич?» Без этого их совместная работа немыслима.
Но Филенков вошел как-то странно: долго закрывал дверь, потом носком сапога отогнул уголок ковровой дорожки, и все это очень сосредоточенно, почти насупившись и совсем не глядя на Рогова.
Зато он очень быстро подошел к столу, раскрыл папку и выложил перед начальником бумаги, потом оперся растопыренными пальцами о край стола и словно бы исчез. На лице у него было такое выражение, как будто он хотел сказать: «Меня здесь нет. Перед вами бумаги, требующие подписи».
Рогов видел, что Филенков, приучившись почти на все глядеть глазами Дробота, вдруг потерялся. И Рогов понял главного инженера. Подписывая бумаги, подумал невесело: «Ты хочешь показать, что если здесь нет Дробота, то нет и Рогова, а восседает просто некое отвлеченное единоначалие, подписывающее бумаги. И тебе оно безразлично. Ты трусоват и наивен, главный инженер!» Посадив кляксу на последней бумажке, Рогов поднял глаза на Филенкова.
– Федор Лукич, у меня к вам дело…
– Я слушаю. – Филенков убрал руки со стола.
– Здесь вот график различных совещаний – громоздкий. Не запланированы только совещания с уборщицами. Нельзя ли все это сократить минимум наполовину?
– Павел Гордеевич! – Филенков как-то весь подобрался и долго подыскивал слова, даже губами шевелил. – Павел Гордеевич, но это же утверждено горкомом и трестом.
Он проговорил «утверждено» почти шепотом. Рогов быстро спросил:
– А вы сможете собственное мнение составить по этому поводу? Только незамедлительно! Можете? Вот и отлично!
В лице главного инженера как будто что-то прояснилось, даже веселые огоньки сверкнули под седеющими бровями. Почти свободно опустившись в кресло, он сказал:
– Знаете что, Павел Гордеевич, завидую вам, ей-богу!
Рогов насупился.
– Вот это мне не нравится! Решительно…
Главный инженер замахал руками.
– Не подумайте чего-нибудь… Я ведь от чистого сердца. Мне жалко Дробота, не плохой он мужик был когда-то… Но с вами мне, честное слово, легче дышится. Вы вот вчера говорили: «В шахту никаких комиссий без моего разрешения не пускать!» – это у вас, по-моему, от Дробота, а когда вы добавили: «Трест считает состояние выработок на «Капитальной» удовлетворительным? Плюньте на это, – ничего нет хуже самообмана!» – это у вас свое, настоящее. Вот такое настоящее мне и нравится. А вообще…
Рогов перебил:
– А вообще, Федор Лукич, вам очень дорого то, что вы делаете? Работа… завтрашний день… Я имею в виду…
– Завтрашний день? Видите… Приходишь с утра, а к вечеру так закрутишься…
– Что забываешь про завтрашний день?
– Ей-богу, часто забываешь!
– Тогда, может быть, отдых устроить? Отпуск, курорт…
Филенков почти испуганно глянул на Рогова.
– Что вы, Павел Гордеевич! Только этим не обижайте. Вы увидите, что я могу работать… Увидите.
Лицо его сразу как-то осунулось, огоньки в глазах погасли, а когда уходил, руки у него тяжело повисли.
И вдруг Рогову вспомнились слова Афанасия Вощина:
«Вы что думаете, Павел Гордеевич, у него ведь есть в груди жар-уголек, только пеплом подернулся. На ветерок бы его – непременно вспыхнет».
Рогов хотел уже вернуть Филенкова, но тут в кабинет по-медвежьи ввалился Нефедов.
– Вы что, Павел Гордеевич, шутите? – закричал он еще от порога. – У меня лучшую бригаду забирают! Да я…
– Парня ведь надо выручать? – хмуро возразил Рогов.
И Нефедов сразу же успокоился.
– Это я так, для порядка… Бригада уже ушла… Но… – Нефедов снова повысил тон: – Скажите мне, Павел Гордеевич, по совести, почему отдел главного механика косо смотрит на мой район? Сегодня опять зажилили у меня сто двадцать метров транспортерной ленты, а разнарядка еще в прошлом месяце подписана.
– Я скажу, чтобы выдали, – согласился Рогов. – Но… при одном условии: механический перегружатель на втором участке завтра же будет введен в дело, Согласны?
– Завтра? – Нефедов вдруг улыбнулся, отчего лицо его приобрело то обычное, мягкое и немного простоватое выражение, которое было ему более свойственно, нежели напускная суровая непримиримость.
Слегка облокотившись на стол, он с явным сочувствием спросил: – Ну, как, Павел Гордеевич, трудновато на новом поприще?
– Поприще-то одно…
– Да, но обязанности…
Рогов и сам точно не знал, трудно ему или нет. Он не успел еще в этом разобраться: все силы его души поглощались сейчас заботами о Дубинцеве. При одной только мысли, что в спешке или просто по неопытности он мог упустить что-нибудь, не принять каких-то неотложных мер, не указать кратчайшего пути к спасению товарища, при одной, мысли об этом он весь содрогался. Мало утешало его и то, что приезжавший на шахту управляющий трестом одобрил все, что делалось в аварийной лаве. Он упрямо спрашивал себя, что еще можно предпринять для спасения Дубинцева, и не находил ответа. Может быть, поэтому он так обрадовался, когда услышал в телефонной трубке голос Данилова. Не дав ему и слова сказать, Рогов настойчиво потребовал, чтобы Данилов сейчас же пришел на шахту.
– А я и так собираюсь на шахту. С обидой! – глухо отозвался Степан.
С обиды он и начал, когда вошел в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь.
– У тебя же здесь жизнь-то какая, Павел Гордеевич? – торопливо проговорил он, усаживаясь против Рогова. – Мне тут в одном месте рассказали, что ты в наступление идешь, а меня целую неделю нахлебником держишь, в обозе. Это как-то не по-гвардейски выходит. Оказывается, на шахте есть целая бригада имени… это…
– Данилова? – подсказал Рогов.
– Вот это самое… А ты мне ни полслова! Что-то нехорошо получается!
– Подожди! – остановил его Рогов. – Я тебе вот что хочу предложить: мне нужен в отдел кадров боевой парень.
– Это я, что ли? – вспылил Данилов. – В контору? Вот уж не ожидал, Павел Гордеевич, что ты меня в конторщики будешь прочить!
– Постой, постой!
– Нет, не постою! Где моя бригада?
Рогов помолчал, заранее согласный со всеми доводами боевого товарища.
– Бригада, Степан, на аварии. Засыпало одного молодого техника. Надо выручать парня.
– Засыпало? И бригада там бьется? – глаза Данилова повлажнели от волнения, он порывисто вскочил, чтобы бежать куда-то, но вместо этого попросил почти шепотом: – Павел Гордеевич, отдай приказ обо мне в эту бригаду… имени…
– «Имени»… Иди, иди. Начинай. Приказ будет!
Когда он ушел обмундировываться, Рогов позвонил на аварийный участок Бондарчуку.
– Помнишь, я тебе рассказывал о Данилове? Он сейчас будет в бригаде Черепанова. Работать будет. Ловко? Это из тех, которые шли до Берлина. Помоги ему там.
Часа полтора Рогов пробыл на раскомандировке второй смены, а вернувшись, застал у себя Аннушку. Он боялся этой встречи и в то же время желал ее, чтобы утешить, ободрить девушку. Он искал ее по телефону, и ему ответили, что Аннушка в тресте, готовит документацию по проходке вспомогательного ствола.
Готовит документацию! Это даже озадачило Рогова.
«Молодчина, хорошо держится», – подумал он.
Сейчас Аннушка сидела в синеватом проеме окна, немного приподняв острые плечи. Поздоровались. Заговорили о том, что выгоднее: ждать ли, пока шахтостроители начнут проходку вспомогательного ствола, или приниматься за это хозяйственным способом самим? Но откуда для этого выкроить рабочую силу?
Аннушка замолчала. Рогов ждал тоже, не в состоянии говорить о чем-либо еще.
– Я ведь техник… – сказала наконец девушка, – я ведь техник, Павел Гордеевич!..
– Да? – не понял он.
– Горный техник! – настойчиво повторила Аннушка. – А работаю чертежником. Надоело мне это, Павел Гордеевич…
