Текст книги "Земля Кузнецкая"
Автор книги: Александр Волошин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
ГЛАВА XXIX
Начав работать после своего приезда с отцом, Григорий первые смены держался в забое неуверенно и, словно новичок, даже голову пригибал там, где можно ходить в полный рост. Стараясь, очевидно, скрыть собственную неловкость, все порывался вперед. Замечая это, Афанасий Петрович только покашливал.
Но о людях шахты Григорий сразу же высказывался по-хозяйски, метко сортируя их. Как-то, выслушав на собрании выступление Очередько, он пренебрежительно заметил:
– Обозник.
После речи Рогова отец показал на инженера:
– А этот?
– Заходил я к нему с одним разговором… – подумав, ответил Григорий. – С Роговым, наверное, воевалось надежно.
– Что за разговор? – удивился отец.
Но тут как раз собрание закончилось. Уже на пути домой Григорий сообщил:
– Попросился я у него на участок капитальных работ.
– Это зачем?
– Мысль у меня… Хочу попытать проходку сразу в нескольких забоях. Понимаешь – многозабойный метод. Ты же сам часто жалуешься на задержки из-за проветривания, переброски вагончиков, леса. Нужно же как-то использовать это пустое время.
– Значит, так себе, за здорово живешь, встал и пошел, даже со мной не посоветовался?
– Чему же ты меня учил несколько лет? – удивился сын.
Но Афанасий Петрович и на этот раз не сдался, съязвил:
– Тебе, конечно, виднее, в европах побывал. Глаза у Григория мгновенно потемнели, и от этого он еще больше стал похож на отца.
– Зря говоришь… – выдавил он сквозь зубы. – Ни к чему. Из Европы грязь приходилось вышибать. Сама Европа теперь к нам идет учиться.
Но Афанасий Петрович не дослушал, обошел сына и, не оглядываясь, быстро зашагал вперед, в горку, по-стариковски ступая на пятки.
Несколько дней Григорий не упоминал о своем плане, но отец чувствовал, что он упорно вынашивает проект и выжидает, пока все само собой утрясется. Здравый смысл сразу же подсказал Афанасию Петровичу, что сын прав, что он сам на его месте поступил бы так же, но сердцем он никак не мог принять его самостоятельности. Очень уж долго он ждал Григория и лелеял мечту, как они еще много лет поработают в одном забое, так что и заметно даже не будет, что силы Афанасия Вощина убывают, словно переливаясь в крепнущую стать и сноровку Григория. А вот жизнь повернула иначе. И нельзя препятствовать. Знает об этом Афанасий Петрович и все же ворчит, может быть, от глухого беспокойства за успех дела, и часто повторяет про себя: «Ну ворчи, ворчи, такое твое старческое дело…»
Полдень. Свежий розоватый свет рвется в двойные рамы. На стуле пестрый котенок пригрелся, умывается. Павлушка сидит на полу в солнечном квадрате, раскладывает в двух пеналах всякие школьные принадлежности – перья, карандаши, циркуль, всего набралось столько, что впору еще два пенала заводить. Пожал плечами и высыпал все снова в сумку.
– Чего ты там шебаршишь? – строго спрашивает Афанасий Петрович.
– Шебаршишь… – Павлушка иронически усмехается. – Слово выдумали! Неизвестно по-каковски.
Афанасий Петрович почесал мизинцем рыжеватый выцветший ус, ничего не сказал, только мельком поглядел на Григория.
Скоро на смену, а пока вот каждый занят своим делом. Григорий чертит что-то в ученическом альбоме для рисования. Пальцы плохо слушаются. Он кусает кончик карандаша и плотно сжимает губы. Через минуту говорит:
– Соврал этот инженер из треста. Как я буду такие расчеты показывать Павлу Гордеевичу? Скажет: «А куда ты целых сорок минут дел в третьем забое?»
Афанасий Петрович откладывает газету и, сбоку рассматривая сына, спрашивает:
– Ты твердо решил с этим… многозабойным?
Григорий ответил вопросом:
– А ты меня учил как решать? Не твердо?
Афанасий Петрович мнет пальцами подбородок, сутулится.
– Значит, я снова один? – что-то стариковское, усталое мелькает в его глазах.
Сын тянется к нему через стол.
– Слушай меня, отец! Я знаю, что ты сам не простишь мне, если я не испробую на деле своей мысли. И как это ты говоришь, что один? А ты где? Без твоего скоростного графика у меня ничего не получится. Вот письмо пишем… А что, если еще и об этом придется рассказать?
– В письмо с этим рано соваться! – Афанасий Петрович крупно шагает по комнате. – Видишь, что выдумал… Я, например, вписываю свою строчку, так я же ее сколько месяцев перед этим обтачивал! Думаешь, как Иосиф Виссарионович сделает? Он прочтет письмо, потом вызовет инженеров и скажет: «Давайте подумаем, что такое мне из Кузбасса пишут, и особо с «Капитальной». О проходке. Не перехватили случаем: триста метров в месяц?» Он, конечно, спросит, а сам-то уже давно прикинул, где и что в планах изменить, на кого нажать, потому что верное это дело! – Афанасий Петрович вытянул перед собой руки: – Вот этими испробовано! А у тебя что, одни проекты?
Григорий насупился.
– Вот я и не хочу, чтобы одни проекты. Сегодня… иду.
– Сегодня? В эту смену? – Афанасий Петрович тряхнул кудлатой головой и, наступив на Павлушкин карандаш, вышел из горницы.
Через час сели обедать. Галя запаздывала. Екатерина Тихоновна с беспокойством поглядывала в окно. Наклонив голову к самой тарелке, Павлушка тихонько пырскал: котенок под столом терся о его босые ступни. Пододвинув пирог Григорию, Афанасий Петрович спросил:
– Ты все приготовил? Или думаешь – трах-бах и проценты сами посыплются?
– Трах-бах… – Григорий обиженно покривился. – Ты же сам не веришь в то, что говоришь. Или не видел, сколько я мотался по забоям с Павлом Гордеевичем, сколько пересчитали, перекроили? Да я, может, и отрекся бы, так ведь Рогов-то, знаешь, какой? Ухватился за это зубами.
Теперь обиделся отец.
– Как это отрекся бы? Ты что?.. – он торопливо вытер усы и, поманив за собой Григория, вышел в кухню. Вытащил из кармана пальто небольшой сверток и долго, с загадочным лицом, раскручивал его, откладывая в сторону обрывки газет.
И вот у него на ладони оказалось что-то похожее на полураскрывшуюся коробочку водяной лилии, со спокойным синеватым закалом.
– Коронка? – удивился Григорий. – Покажи-ка!
Да, это была буровая коронка с победитовым наваром, но совершенно необычайной, овальной формы. Таких Григорий еще не видел. Те, которыми он привык пользоваться, были с ровным круглым срезом, а эта действительно напоминала раскрывающийся цветок. Но дело не в красоте, а в обтекаемости – это прежде всего Григорий понял. Зажав коронку в кулак, он поднял благодарный взгляд на отца.
– Ты придумал?
Афанасий Петрович смущенно засопел, потом мотнул головой.
– Стар я на такое… Мишуха Черепанов придумал, его должны благодарить шахтеры. А ты испробуй, раз в руки дается.
Григорий подумал, подумал и с явным сожалением разжал кулак.
– Сомневаешься? – изумился старый проходчик. – Нет, не сомневаюсь. – Григорий не торопясь закурил и, щурясь сквозь дымок, твердо закончил: – В такой штуке нельзя сомневаться. Но испытывать будешь ты, – тебе доверил парень, у тебя сноровки больше. А я еще… запороть могу.
– Я тебе запорю! – закричал вдруг Афанасий Петрович. – Я тебе запорю! Видишь ты, нашел отговорку. Бери, тебе говорят, и делай, а то скажу Рогову про эти… деликатности.
Екатерина Тихоновна слышала, как, спускаясь с крыльца, он все еще сердито выкрикивал:
– Деликатности! Видишь ты!
– Расходился старик, – заметил Павлушка и тотчас получил за это строгий выговор от матери.
С удивлением, даже тревогой Григорий услышал от Полины Ивановны, что Рогов с утра где-то в рабочих общежитиях. Ушел вместе с Бондарчуком.
Значит, нет Рогова. Но чего, собственно, хочет Григорий? Чтобы начальник взял и повел его за ручку к забоям? Нет, этого он не хочет. И все же как-то диковато, что вдруг остался без такого советчика. Еще вчера, после смены, они с Роговым добрых три часа ходили по забоям. Ходил-то, положим, сам Григорий, а Рогов только следовал по пятам и хотя ничего не записывал, но видно было, что фотографирует в памяти каждый расчет проходчика. Всего один раз заглянул через плечо Григория в исполнительный график и заметил:
– Почему это во втором забое ты куда-то дел тридцать минут? – А потом сказал: – Соображай сам, не маленький.
Как же это забыл инженер, что сегодня у Григория первое настоящее испытание сил? Так или иначе, а неприятный час пережил молодой проходчик до тех пор, пока его не опахнуло в забое ветерком из вентилятора. На минуту даже показалось, что он перепутал весь план, весь порядок, что все это только на бумаге гладко получалось, а теперь пойди реши-ка это на деле…
Но такое состояние продолжалось только до четырех часов. Не успела стрелка коснуться заветной черты, как Григорий Вощин насадил черепановскую коронку на штангу и включил мотор колонкового сверла. И, может быть, потому, что не все получалось гладко, по крайней мере немного не по графику, он собрал, скрутил всю свою волю в узел и пошел напролом.
Работал поочередно в двух основных штреках и в одном сбоечном. Основные пробивались наполовину через породу, сбоечный – по углю. В первых двух действовали механические перегружатели. Здесь силы и внимание были сосредоточены на правильной закладке скважин, на зачистке забоя и креплении, в третьем же приходилось и уголь грузить вручную.
В пятом, основном, где начал смену, все обошлось благополучно, но в соседнем, восьмом, горный мастер предупредил, что на дополнительный вытяжной вентилятор надежды мало, барахлит что-то. На это Григорий заметил мимоходом:
– Не вентилятор, а ты, дорогой товарищ, барахлишь.
Заложив скважины в восьмом, а потом и в сбоечном, он вернулся через час снова в пятый. Запальщика уже не было. Но по всему видно, поработал он здесь удачно – лобовой крепежный круг даже не потревожен, зато гора взорванной породы легла точно в захваты механического перегружателя. Не видно только, как подорвана сама почва, особенно у бортов.
Григорий пустил машину. Б это время прибежал районный инженер Нефедов. Посветил в лицо проходчику, ободряюще улыбнулся и, пересиливая шум, закричал:
– Тронулся? Молодец! Нажимай! Я тебе двух подсобных рабочих пришлю на всякий случай! Мало будет, скажешь.
Проходчик с досадой притормозил машину и повернулся к инженеру.
– Я не мешаю, давай-давай! – поторопил тот. Григорий поморщился, отмахнулся:
– Нет, ты мне мешаешь! Какие еще рабочие? Я, может, сегодня на всю жизнь к этой работе приноравливаюсь, зачем же мне подпорки? Как хочешь, но здесь чтобы и духу лишнего не было.
Нефедов громко захохотал и, убегая, крикнул.
– Орел, орел!
– Орел… – вздохнул Григорий. По его мнению, орел этот совсем неважно управляется с машиной. Неизвестно почему, головной валик конвейера то и дело забивается породной крошкой. «Отец тоже на это жалуется. Надо будет как-нибудь выбрать время да заглянуть в самую душу машины».
Руки немного дрожали – не от усталости, от волнения, оттого, что дело идет, как было загадано, как рассчитано. Приступая ко второму циклу, Григорий вдруг подозвал к себе горного мастера и, затаив в глазах летучий огонек, попросил вполголоса:
– Достань мне трехметровую штангу… Только быстро!
Мастер покачал головой с сомнением.
– Смотри, Григорий Афанасьевич, как бы греха Не было. Кровля в таком забое не любит подвисать сверх положенного срока. Неровен час – накрыть может.
– Пусть попробует! – Григорий отмахнулся, – Я считаю, я и пересчитывать буду. Раз пошел, значит пошел напролом. Давай штангу!
Григорий не мог не понимать, что вся шахта интересуется сменой, пробой его метода, но он и не предполагал, до какой степени к вечеру возросло всеобщее нетерпение. В восемь часов, разговаривая по телефону с Емельяновым, Михаил Черепанов хвастался:
– У нас сегодня многозабойный… Вощин вышел! Да нет, не Афанасий Петрович, а Григорий. Что? Не получится? Вот чудной, как же не получится, если на «Капитальной»!
Звонили непрерывно телефоны у дежурного по шахте, у диспетчера, из треста спрашивали, как идет дело, из горкома партии; даже руководитель клубной художественной самодеятельности несколько раз дотошно выпытывал, нельзя ли сведения о работе Вощина включить в сегодняшнюю программу.
Начальник следил за работой издали, но внимательно. В три часа он справился у дежурного.
– Все готово? – А ровно в четыре: – Приступили? – Еще через час, у Нефедова: – Как идет у Григория?
Услышав, что Нефедов предложил проходчику двух подсобных рабочих, а тот отказался, не засмеялся, как ожидал районный инженер, а резко выговорил:
– Вот что я скажу: нянька из тебя все равно не получится, а в данном случае это еще и вредно. Ты думаешь, я случайно отсутствовал? Ну, вот. А тебе советую, не выключаясь, держаться точно в пределах необходимого. Особенно сегодня Григорий должен чувствовать себя полным хозяином. В этом настоящая цена опыта. Следи за графиком на порожняк, на лес, чтобы забои не подвисали ни одной лишней минуты.
К девяти часам стало известно, что проходчик дал уже две нормы в каждом штреке, то-есть шесть полных производственных циклов. Распространению этих известий способствовал член партийного бюро Некрасов, дежуривший в шахте по поручению Бондарчука. Григория он ни о чем не расспрашивал. Постоит минут десять где-нибудь поблизости и, ни к чему не прикасаясь, ни слова не говоря, тронется прочь. Зайдет по пути к комсомольцам, где как раз работали Митенька с Луниным, скажет, между прочим, что многозабойный, по его мнению, в гору пошел, потом заглянет к Афанасию Петровичу. Старый проходчик уже два раза спрашивал:
– Что тебе не спится? С утра же на смену.
Некрасов присядет на запасный рельс, разведет руками:
– Ясно – на смену… Только какой же сон в наши с тобой годы? Хожу вот, смотрю, сердце тешу… Был сейчас у твоего Григория…
Афанасий Петрович с минуту сосредоточенно заколачивает стойку, но лицо у него напряженное, слушающее.
Видит все это Некрасов, усмехается про себя и заканчивает:
– Второй цикл распочал Григорий… Ничего, планово у него получается.
Афанасий Петрович крякает, прилаживая конец «огнива» в замок стойки. Бежать бы ему сейчас, старику, в забой к сыну, тронуть бы того за потное плечо, самому все прикинуть и посоветовать. Но нельзя этого сделать, у самого смена в разгаре, да и Григорий обидится, скажет; «Чего ты мне заглядываешь под руку?» Афанасий Петрович говорит:
– Он у меня сызмальства такой вдумчивый…
В десять или в половине одиннадцатого Некрасов снова заглянул и сказал, как в первый раз:
– Ничего, ничего…
Но старый проходчик насторожился: что за тон, как будто его успокаивают? Нельзя ли как-нибудь яснее?
Некрасов подумал, потом изложил свои соображения. Оказывается, на третьем кругу породные забои что-то закапризничали, кровля «бунит», пустотой отдает…
Больше Некрасов не заходил. Афанасий Петрович особенно аккуратно подчистил забой, нарастил одно рельсовое звено узкоколейки и уже у главного подъёма, встретив горного мастера с участка Григория, спросил словно между прочим:
– Как работнули?
Горный мастер махнул рукой.
– А, грех один… Против естества поперли.
Зашел в раскомандировочный зал. У стены стояли четверо черепановцев, причем Митенька возмущенно размахивал руками, наблюдая, как дежурный табельщик снимает большой транспарант: «Шахтерский привет Григорию Вощину – знатному…»
Глаза у Афанасия Петровича потемнели, он круто повернулся, но опять сдержал себя. Тщательно вымылся в душевой, потом в конторе участка просмотрел сменный рапорт, и так как все было сделано, тронулся домой, хотя мыслями, сердцем давно там был.
На стук в сени вышла Екатерина Тихоновна, открыла и так же бесшумно, почти на носках, вернулась в кухню. Спросил у нее одним взглядом:
– Ну что?
Она кивнула в сторону комнаты Григория.
– Спит?
– Какое там спит… за голову держится.
Афанасий Петрович сердито громыхнул, сбрасывая резиновые сапоги.
– За голову держится!.. За нее нечего держаться, головой думать надо!
ГЛАВА XXX
С утра они ходили по рабочим общежитиям, при этом Рогов час от часу мрачнел, а Бондарчук все беспокойнее покашливал, передвигая шапку с одного уха на другое. Бытовые условия никак нельзя было назвать блестящими, особенно неважно оказалось у вновь прибывших. По свидетельству председателя шахтного комитета, в жилищном отделе окопались любители тихой жизни и просто надутые дураки.
К одному из общежитии двое суток не подвозили угля, в комнатах было холодно. Десятник жилкомхоза пролепетал что-то по поводу перерасходованных лимитов на топливо, но, встретившись с побелевшими от злости глазами Рогова, почти закричал:
– Затоплю, затоплю, товарищ начальник! Разве же я не понимаю!
– Затопите и шагайте в отдел кадров, – распорядился Рогов. – Под суд!
Уже на крыльце, по выходе из общежития, Бондарчук крякнул в великой досаде:
– Ну и житье!
– Шею намылить за такое житье! – отозвался Рогов.
– Это кому же?
– Я о себе говорю, но, очевидно, и тебя это касается..
– Забавно! – парторг почесал широкую переносицу. – Унтер-офицерская вдова когда-то сама себя…
– Знаешь что! – Рогов замедлил шаг. – Я попрошу тебя без исторических справок.
– Да, но в том, что угля в шахтерском общежитии нет, виноват в первую очередь ты! Лошадей-то на вывозку леса кто отобрал в коммунальном отделе?
У подъезда каменного двухэтажного здания их встретил комендант – бравый парень в полувоенной форме. Кончики его черных закрученных усов задорно топорщились по сторонам грушевидного носа, придавая глуповатому лицу выражение бесшабашной лихости. Не ожидая вопросов, комендант попробовал закатить витиеватый рапорт.
– Есть, конечно, некоторые паразиты! – сказал он и угрожающе поиграл глазами. – Но откуда, допустим, вытекает таракан или тот же клоп?
– Откуда же? – заинтересовался Бондарчук.
– Товарищу коменданту самому неизвестно! – подхватил чей-то озорной голос из сеней. – Откуда текет, зачем текет, на чью голову капает – это же научная теория, а товарищ комендант человек темный по причине пьяной жизни.
Из сеней показалось веселое сухонькое личико пожилого забойщика Мишихина. Этого человека любили на шахте за легкое словцо, за умение говорить с подковырочкой, за улыбчивый, неунывающий характер. Поздоровавшись с начальством, он показал забинтованную ногу.
– Лягнула меня невзначай техника безопасности!
Рогов знал об этой истории и сейчас осведомился, долго ли продлится лечение.
Забойщик пожал узенькими покатыми плечами.
– Кто ж его знает… Срок от кости зависит…
– Бот его и назначу комендантом, а того, с усиками, – на уголь, – решил Рогов и тут же обратился к начальнику орса. – Веди теперь ты в свои оранжереи, хвастайся.
Рогова и Бондарчука искренне порадовал этот кусочек знойного лета, приютившийся в небольшом снежном распадке. Работницы собирали в круглые корзиночки зеленые огурцы, на стеллажах зрели золотистые помидоры, к электрическим солнцам тянулись узкие прозрачные перышки лука, – ко всему этому боязно было даже прикасаться, не верилось в эту декабрьскую плодоносную благодать. Аппетитно хрумкая огурец, начальник орса рассказывал, как он первым на руднике добился всего этого. А то ли еще будет! Сейчас вот плоховато со стеклом, но месяца через два-три все утрясется, Иван Павлович из Прокопьевска обещает десяток ящиков подбросить да в Кузедеевском сельпо можно кое-что получить.
В это время к ним подошла молоденькая круглолицая работница в полотняном фартучке. Рогов заметил, что глаза у нее заплаканы, пухлые губы обиженно вздрагивают.
– Опять? – повернулся к ней начальник орса. – Я же сказал: выговор тебе обеспечен. Решений не меняю.
– Товарищ начальник… – тихо говорит работница, а сама почему-то смотрит то на Рогова, то на Бондарчука. – Товарищ начальник, я же какую мысль имела…
– Меня мысли твои не интересуют, – перебивает начальник орса и обращается к Рогову: – Понимаете, Павел Гордеевич, имеем в теплице каких-то сто двадцать квадратных метров, тут нужно каждый сантиметр использовать по-стахановски, чтобы за зиму снять два урожая, не меньше. А эта фантазерка, несмотря на категорическое запрещение, засеяла чуть не пять метров цветами. Цветы, видите ли, понадобились. Тут нужно бороться за то, чтобы в борщ шахтеру почаще закладывали зеленый лук, а она ему поднесет всякие георгины и эти… «колокольчики мои, цветики степные!» Попадет человеку блажь в голову…
Рогов ничего не сказал, только метнул украдкой взгляд на Бондарчука, но когда вышли из теплицы, неожиданно распорядился:
– Вот что, я не знаю, как ты будешь с выговором этой девушке, хотя она обратного заслуживает, но чтоб через месяц «колокольчики мои, цветики степные» были. Это не исключает лук, помидоры и огурцы. Мы вот с тобой не додумались, а работница, очевидно, знает, что такое букетик живых цветов для забойщика после настоящей смены. Побольше цветов – они понадобятся на «Капитальной»!
Простившись с обескураженным начальником орса, Рогов пригласил парторга к себе домой, сказав, что уже сутки там не был.
– Оно и видно… – Бондарчук с неудовольствием оглядел большую неуютную комнату. Пока хозяин готовил чай, он прошелся из угла в угол, покрутил носом и невзначай заметил:
– Женился бы ты, что ли…
– Что-о? – удивился Рогов.
– Жениться тебе нужно! – раздраженно повторил парторг.
Рогов нахохлился.
– Вот уж действительно… пальцем в небо!
– Не подберешь по сердцу?
– Это просто не подлежит твоей юрисдикции.
Бондарчук остановился на полшаге.
– Ишь ты, прыткий! – но лицо его сейчас же подобрело, усмехнулся он по-своему, медленно опустив взгляд и несколько раз двинув широкой бровью. – Я ведь между прочим о женитьбе, а основное то все-таки в том, что жить кое-кто из нас, не умеет.
– Это обо мне?
– Отчасти и о себе…
– Пей-ка лучше чай, наставник! – сердито сказал Рогов. – Тебя не переслушаешь.
Бондарчук обжег губы об алюминиевую кружку, громко разгрыз кусочек сахара и улыбнулся.
– Что ты ухмыляешься? – рассердился Рогов. – Смешно с цветами получилось? Считаешь, что можно до лета погодить?
Бондарчук развел руками:
– Не понимаю, почему тебя раздражает моя улыбка? Вот вспомнил один случай и улыбаюсь…
– Нет, ты это все про цветы! – не унимался Рогов. – Да, я считаю: пора нам под рукой иметь цветы. Покажи мне сейчас участок, который бы хоть немного не перевыполнял план? Это одним словом называется: тронулось! Смотри… – он быстро развернул статистическую таблицу. – Смотри, Виктор, на эксплоатации девяносто восемь процентов рабочих выполняют нормы, шестьдесят три процента стахановцы! А? Как это называется? Знаешь?
Бондарчук рассмеялся.
– Знаю, знаю! Что ты расходился? Я же не с неба упал… – С удовольствием оглядев ладную фигуру Рогова, он сдержал улыбку и осторожно спросил: – Ты не думаешь, что нам скоро придется делать еще один крутой поворот?
– Поворот? – Рогов подумал. – Поворотов у нас впереди сколько угодно. Но что ты имеешь в виду?
Сев напротив и медленно разглаживая сухими пальцами бархат скатерти, парторг высказал свою мысль.
«Капитальная» дает всего пятьдесят три процента коксующегося угля марки «ПЖ», остальной – энергетический. Районы и участки шахты норовят дать побольше энергетического и поменьше коксующегося. Это почти никого не удивляет: марка «ПЖ» идет в основном с нижнего, более трудного горизонта, вот и решают: «Если с ней к концу месяца немного не дотянуть, зато нажать на энергетический, который ближе, сподручнее, – план оказывается в порядке…»
Рогов нетерпеливо двинул стулом.
– Зачем ты мне говоришь это? Я же на прошлой неделе приказ подписал – прежде всего кокс! По коксу будем расценивать работу.
– Правильно, – Бондарчук чуть прикрыл глаза, точно вспоминая что-то. – Правильно, Павел. Но давай рассуждать логично. Для нас борьба за «ПЖ» – это борьба за самое важное в общегосударственном плане. Не пора ли нам так повернуть дело, чтобы «ПЖ» поднималось на-гора не пятьдесят три процента, а семьдесят, девяносто? Не пора ли?
Рогов пожал плечами.
– Так скоропалительно этого не решишь! Считая, что вопрос исчерпан, он взялся было за телефон, но Бондарчук твердо придержал его руку.
– А ты подумай.
Рогов отодвинул аппарат, встал, прошелся по комнате и сказал:
– Ведь это же не простая передвижка внутри плана, – сказал он. – Чтобы перенести центр тяжесть и всех эксплоатационных работ на нижний горизонт, нужно всесторонне подготовиться, нужно пересмотреть технологию; ты же знаешь, что нижняя Полкаштинская свита пластов – пологопадающая, более мощная; нужно решительно перестроить всю транспортировку: если с верхнего горизонта уголь качают еще и двумя уклонами, то для нижнего – это не выход из положения, тут нужен еще один ствол. А потом все это предусмотрено планом развертывания горных работ. Процесс естественный и потому неизбежный.
Бондарчук кивнул, но, как видно, остался при своем мнении.
В дверь постучали, и вошел Данилов.
– Не помешаю? – сказал он.
Торопливо раздевшись, он налил себе кружку чая и выпил его залпом, мелкими быстрыми глотками. Глаза у парня поблескивали весело и чуть-чуть настороженно.
– Угощайся еще, – предложил Рогов, – погрей душеньку, повеселись.
– А сами-то что же не веселые?
– Государственный разговор…
Бондарчук постучал в дно порожней кружки.
– И не меньше! Без шуток.
– Знаю! – Рогов насупился. – Все знаю. Но для того, чтобы шагать дальше, нужно учитывать конкретные производственные условия…
– А, по-моему, конкретные производственные задачи! – с нажимом выговорил парторг. – И, разумеется, условия, обстановку. Но обстановка-то и толкает на это. Смотри, в Сталинске поднимают шестую коксовую, в Кемерове старые печи заменяют более мощными – и это только в Кузбассе! А с кого же в первую очередь спросят коксующийся уголь?
Рогов вдруг вскочил и, пошевеливая руками в карманах, выпалил:
– Пусть у себя это в первую очередь спросят!
– Это почему? – парторг высоко вздернул брови. – Уголь-то мы даем?
– Даем! – ответил Рогов. – Но мы даем коксовикам бесценное золото, а они тут занимают очень странную позицию. Ты подумай, что делается во всех звеньях нашего народного хозяйства: куда ни повернись, всюду лезет в жизнь новое, более совершенное, а коксовики, при поддержке металлургов, в святая святых своей деятельности вдруг заартачились!
Как всегда в минуты большого напряжения, лицо Рогова чуть побледнело, осунулось, говорил он почти без жестов, бессознательно действуя на слушателей своеобразными интонациями, при которых слова приобретали совершенно неожиданную окраску. Так говорить может только человек, глубоко убежденный в своей правоте.
– Необходимо, – продолжал он, – немедленно ломать устаревший взгляд на вещи, будто добротный металлургический кокс получается, если только в шихте на восемьдесят пять – девяносто процентов содержатся такие дефицитные марки углей, как «ПЖ», «К» и «КО». Но это же технический абсурд, это значит, что процесс коксования по существу неуправляем, словно его создали не люди, а ее величество природа. Нужно воздействовать на внутренние свойства углей, нужно громить, перекраивать их, а не заглядывать им в личико: «Ах, вам это не по нутру?» Это не смешно. Гамму коксующихся углей необходимо расширять – это наш кровный долг перед судьбами родной промышленности. И кто хотя бы раз открыто, честно сказал, что это невозможно? Ведь сама жизнь опрокидывает такие «установки». За последние десять лет в коксовую шихту брали все больше газовых углей, а ведь кокс-то не ухудшался. Еще до войны в Магнитогорске академик Павлов доказал возможность привлекать для коксования до сорока процентов газовых углей. Вот как обстоят дела!
Бондарчук опустил взгляд на раскрытые ладони, потом крепко зажмурился, так, что короткие густые ресницы вдавились в тонкую кожу глазниц. А когда посмотрел на Рогова, глаза его смеялись и голос чуть вздрагивал.
– Знаешь что, Павел Гордеевич, – он подмигнул Степану, – поедем на областную партийно-техническую конференцию – вот тебе тема для выступления.
– Видишь! – оживился Рогов. – Ты сам понимаешь…
– Что это только один путь! – перебил Бондарчук. – Он не исключает, а только подтверждает необходимость увеличить добычу нашей дефицитной марки. Ты-то понимаешь это?
Рогов устало вздохнул.
– Конечно, понимаю. Но в наших условиях… мало надежды на успех.
– Ты же сам говоришь, что шахта тронулась в гору, что сейчас в дело впряжены все силы? – снова начал Бондарчук.
…Уже бледные зимние сумерки подбирались к широким окнам, Степан в третий раз кипятил чайник, а парторг с начальником шахты все еще то сидели друг против друга, почти соприкасаясь взъерошенными шевелюрами, наклоняясь к листку с вычислениями, то одновременно ходили по комнате, встречались нечаянно где-нибудь в углу или на середине и говорили, говорили.
Несколько раз то Рогов, то Бондарчук нетерпеливо обращались к Степану:
– Что ты молчишь? Ты-то как думаешь?
– Как я думаю? – Степан разводил руками. – Я о многом думаю, но пока помолчу. Рассуждайте.
Степан отходил то к плитке – доливать чайник, то к приемнику – подкрутить регулятор, но делал он все это невнимательно, вполглаза. За весь вечер он не пропустил ни одного слова, сказанного Бондарчуком и Роговым.
Рогов говорил:
– Да, для перехода на нижний горизонт недостаточно одного желания, одной необходимости. Под все это надо подвести прочный технический расчет. А все расчеты нужно делать, исходя из конкретных государственных планов, которыми мы связаны со всем Кузбассом, со всем народным хозяйством…
– План – как вериги? – насмешливо перебил парторг.
– Не чуди! Это основа хозяйственной дисциплины. Повторяю, не в этом еще загвоздка. Можно перенести весь фронт подготовительных работ на нижний горизонт, можно нарезать лавы – с этим мы обойдемся. Но ведь сразу же потребуется еще два внутришахтных уклона. Два! Где для этого взять людей? Где? Ты же понимаешь, если я прошлый раз на бюро горкома отказался принять шестьдесят человек, я же действовал из прямого хозяйственного расчета.
Бондарчук крутит пуговицу на гимнастерке Рогова.
– Правильно. Трудно. Но категорически необходимо. Немедленно ставь в известность трест, комбинат, министерство – кого угодно…
– Немедленно едва ли удастся это сделать.
Бондарчук кривит губы.
– Почему?
Рогов круто повертывается, берет Степана за плечи и, поставив его перед собой, спрашивает Бондарчука:
– Ты видишь его? Это наш рабочий, их на «Капитальной» почти три тысячи. Должны мы посоветоваться с ними? Должен сам коллектив взвесить собственные силы? Это же твоя мысль – помнишь, когда знамя отдавали?
– Хорошо. – Лицо у Бондарчука посветлело. – Хорошо. Будем советоваться. И ты, Степан, тоже это запомни.
Он берет трубку и, вызвав партбюро, спокойно говорит:
– Вера? Обзвони быстренько членов бюро, пусть явятся к восьми. На повестке: квартальный план.
Уже собравшись уходить с Бондарчуком, Рогов вдруг снова взмахнул руками и заговорил:
– Вы понимаете? Я начал чувствовать шахту как завод с единой поточной линией, как хорошо налаженный механизм. Черт! Не работы боюсь – давай работу. Но не во мне дело. Люди попадают в другие условия. Возьмите черепановцев – приноровились на крутопадающих, а как развернуться на пологих пластах, на горизонтальных?
