Текст книги "Земля Кузнецкая"

Автор книги: Александр Волошин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

ГЛАВА XXXVII

Черепанов открыл глаза и сразу зажмурился. Прямо в окно из синего бездонного океана плыло громадное белое облако. Вот это весна! Хоть так верти, хоть эдак – все равно весна. И где еще такую весну сыщешь, кроме Сибири, – она наступает вдруг. Словно солнце вспомнит однажды утром: «Стой, есть ведь еще у меня работящая Сибирь! Что же это она до сих пор укутана в снега? Нехорошо… А ну-ка!»

И пошло! Загремят ручьи, осядут, подернутся звонкой глянцевитой коркой снежные сугробы, зачернеют проталины на лесных полянах, и, глядь, не успела просохнуть первая немудрящая кочка, а на ней уже две медуницы синеоко оглядывают окрестные дали. Здесь же, рядышком, раскрывает белые прозрачные лепестки подснежник, а в логах и распадках гремят новорожденные речки.

Послушайте в час голубой зари, когда бархатные тени лежат под нижними ветками пихтача, и – слышите? – издалека несется глухое бормотание тетеревов, а поближе будто серебряный рог запел – идет лось по тайной тропе; над болотными мочажинами завели хоровод сороки-хлопотуньи, частую дробь выбивает дятел, и где-то стороной просвистели в быстром лете две пары уток.

А день поднимается, вширь раздается, и кажется, не будет ему предела, и воздух, как молодое вино: глотнешь разок – сердцу жарко.

Почувствовав, как приятно заныло в суставах, Черепанов потянулся к часам на тумбочке. Ровно два. «Ого, так и царство небесное продрыхнешь!»

Повернулся на спину, солнце ударило прямо в нос. Чихнул. Еще раз! Рассмеялся. Тело легкое, мысли свежие, светлые… «Стой, стой, что-то такое нужно вспомнить?

Да, неужели Алешков все еще не вернулся с десятой шахты? Ну и делегат!»

Алешкова направили в бригаду Емельянова с наказом проверить, почему это в последние две-три недели «противник» как будто присмирел? А ведь было время, месяца два назад, Савоська шумел даже через газету, что у него в бригаде такие дела имеются про запас – мир ахнет.

Черепанов язвительно кривит губы: ахнуть, конечно, не долго. Втайне Михаил надеется, что Алешков принесет известие о значительном отставании емельяновцев. А хотя бы и нет, пусть попробуют угнаться за ними после того, как здесь уже все готово для перехода на новый график. По крайней мере до первого мая можно не оборачиваться, на пятки не наступят.

Черепанов немного успокаивается и с удовольствием оглядывает просторную высокую комнату. У стен – две никелированные кровати, при них маленькие столики, в углу зеркало, гардероб со всякими блестящими нашлепочками и точеными шишечками, окно от потолка до самого пола – того и гляди, выпадешь.

Переехали сюда только на прошлой неделе, а уже привыкли, словно всю жизнь здесь прожили. Это все Павел Гордеевич устроил для бригады. Новое, гостиничного типа, общежитие только отделали, и начальник шахты вспомнил в первую очередь о комсомольцах. Вызвал в кабинет, прочитал приказ о переселении, потом построил в шутку по ранжиру и скомандовал:

– Смирно! По порядку номеров…

– Первый! – выскочил Митенька с левого фланга.

Конфуз, конечно. Да и откуда было им почерпнуть военной науки? В Великую Отечественную они годами не вышли. Это вот сам Рогов – другое дело – глянешь на три ряда орденских ленточек у него на груди – сердце щемит. Или Данилов – Герой!

Вспомнив Данилова, бригадир быстро оперся на локоть. Мысли стали как будто резвее. Степан Георгиевич и Сибирцев на смене. «Как-то они сегодня? Позвонить разве?»

Но Черепанову сейчас трудно поднять отдохнувшее тело с чистой теплой постели. «Успею», – думает он и, вытянувшись, с наслаждением закрывает глаза.

Дверь в соседнюю комнату прикрыта не плотно, слышны голоса, кто-то смеется. Митенька, конечно, колобродит. Вот на кого нет угомону. «О чем это они?»

– Ну что ты врешь? – кричит Санька Лукин. – Мыслимое ли дело застеклить сверху всю шахту!

– А что, ничего хитрого, – сквозь смех настаивает Митенька. – Доживем до этого времени. «Хватит, – скажут шахтеры, – помотались в кромешной тьме! Электричества тоже не желаем, давай в шахту солнышко!» – «Ах, солнышко? С удовольствием, сделайте, пожалуйста, одолжение, получайте солнышко!»

И вот снимаются сверху дикие породы, до самого угольного горизонта, на борты кладутся стропила, на них застекленные рамы – и, пожалуйста, гуляй, шахтер..

– Руки в брюки! – язвит Лукин. – Голова у тебя, Дмитрий, прямо министерская. Шахту ты застеклил, шахтеры твои через левое плечо поплевывают, а уголек, выходит, самосильно бежит на-гора?

– Чего самосильно? – теперь уже горячится Митенька. – Про стекло это я так, для фантазии… А машины зачем? За ними только доглядывай, они тебе и нарубят и нагрузят, да еще и выберут где получше… Не забывай про машины! На «Капитальной»-то у нас вот что делается – не только забойщики, а все люковые учатся. Думаешь, зря?

Черепанов с досадой крякает: «Если бы у Митеньки все так же гладко получалось на деле, как в речах, – был бы золотой человек. А то только вчера отхватил «тройку» на курсах горных комбайнеров, а речи, видишь, какие произносит… Украсил учебный аттестат бригады тройкой и в ус не дует! Надо будет поговорить с этим студентом по душам..»

Черепанов хотел уже вставать, но тут явился наконец долгожданный делегат.

Разговаривать с этим Алешей Алешковым тоже греха не оберешься. Вот и сейчас на требование бригадира немедленно же выкладывать новости – он и ухом не повел. Не торопясь разделся, причесал перед зеркалом смоляные кудри, пристально рассмотрел прыщик на щеке и наконец нехотя сообщил, что совершенно случайно побывал на новоселье у одного забойщика.

– Ну, конечно! – Михаил саркастически усмехнулся. – Ты же у нас специалист по новосельям.

– Нет, серьезно! – оживился Алешков. – Помнишь, на слете все выкрикивал: «А ну, кто со мной на соревнование? А ну!» Рябой такой, один глаз туда, другой сюда. Ох, веселый мужчина! Хвастался, хвастался новым домом, показал чуть не каждый гвоздь, вколоченный собственноручно.

Черепанов только вздохнул.

– И, между прочим, этот новосел все отговаривал меня; «Не суйся ты к этим емельяновцам, какой прок? Работают – просто сердцу надрыв смотреть». Я уже и сам не хотел итти… – Алешков подумал, потом скучным официальным тоном протянул: – Но раз вы меня облекли…

– В последний раз! – поспешил успокоить Черепанов.

– Раз вы меня облекли, – и ухом не повел делегат, – я пошел.

Побывал он, оказывается, в первую очередь на дому у Севастьяна, где помог распилить чурочку на дрова, за что был потчеван кружкой холодного молока, а молоко это не то, что в столовой.

– Ну, ну… – невольно поморщился Черепанов. – У них же, наверняка, телок есть, что ж ты про него ни словечка? У телка, что ж, звездочка на лбу, хвостик с кисточкой? Может, он это… человеческим голосом говорит?

Алешков явно обиделся, но выдержал характер и дальше продолжал столь же спокойно.

Был он и в бригаде и в комитете комсомола. В комитете – новый паренек и уже за голову держится: начальник шахты вчера пообещал расформировать молодежную бригаду, сказав, что толку в ней не видит, выработка день ото дня падает: зазнались, дескать, парни.

– А они не зазнались… – Алешков придвинулся к бригадиру. – Они мучаются.

– Мучаются?.. – Черепанов помолчал с минуту. Целую бурю противоречивых чувств вызвало в нем это сообщение. Да, он очень хотел настоящей, большой победы для своей бригады. Все, что он делал сейчас, над чем думал, – все было освещено ожиданием этой победы. И вот победа как будто пришла. Но странно, почему же нет в сердце радости?

Емельяновцы мучаются…

Черепанов решительно сбросил с себя одеяло, но, прежде чем встать, спросил:

– А Савоська что ж, тоже за голову держится?

– Савоська? – удивился Алешков, – Так он же болен.

Черепанов сел в постели. – Что у него?

– Аппендицит! – Алешков простодушно улыбнулся.

– Ка-акой аппендицит?

– Какой?.. Я почему знаю? Обыкновенный, наверное.

Это равнодушие к судьбе товарища бригадиру показалось настолько возмутительным, что он даже прикрикнул:

– Путаешь ты все… милое создание!

Теперь Алешков всерьез обиделся.

– Ничего не путаю, мне его молодуха сказывала: «У Севастьяна срочная болезнь – аппендицит».

Жизнь, правда, у него ничего, полная чаша, а работа – это ж мука! Лава новая, полмесяца как нарезали, пласт три метра, на каком они еще не работали, скважины закладывают вразброс – получается сплошная стрельба, а угля… жалко смотреть.

– Ты, значит, им ни полслова о нашем опыте?

Алешков усмехнулся.

– Для какой же надобности? Чтоб они нас в два счета обставили? По-моему, на это у меня хватит соображения.

– Соображение у тебя государственное, – скупо заметил бригадир и, натянув наконец сапог, выпрямился.

Оказывается, пока он обувался, в комнату неслышно вошли Санька с Митенькой. Сидят рядком на стульях и выжидающе поводят глазами с делегата на бригадира и обратно.

«Что же делать?» Черепанов посмотрел в окно – из-за горы все еще наплывало огромное белое облако.

– Что же делать? – повернулся он к товарищам. – Выходит, победы добились? Можно крикнуть по телефону Чернову, чтоб пропечатал в газете два слова: черепановцы победили!

Митенька скучно улыбнулся.

– Конечно. И про аппендицит чтоб ввернул.

– Тоща победа, – промолвил Лукин.

– Именно! – подтвердил Черепанов и, вздохнув, быстро стащил с ног новые хромовые сапоги. А когда он надел свои рабочие резиновые «бахилы», бригадники переглянулись.

Митенька раскрыл было рот для какого-то замечания, но бригадир распорядился:

– Дмитрий, подай из тумбочки две буровые коронки. Быстро!

Когда Михаил ушел, в комнате некоторое время молчали, потом Лукин сказал многозначительно:

– М-да…

– М-да! – подхватил Митенька. – Одним словом, тронулся бригадир разоблачать наш опыт!

– А как же иначе? – быстро спросил Санька. – Как?

– Иначе никак, – согласился Голдобин. – Только эго же самодержавие!

– Что такое? – изумился Лукин.

– Самодержавие, вот что! Опыт-то общий, соревнуемся-то мы все с емельяновцами, Михаил должен посоветоваться в таком деле с бригадой, как и что. Может, и я бы что-нибудь дельное присоветовал!

Санька медленно критически оглядел товарища и на этот раз с сомнением протянул;

– М-м-да!..

ГЛАВА XXXVIII

Еще вечером, поручив все дела по управлению Филенкову, Рогов с утра решил пойти на несколько часов в шахту, на поток к Дубинцеву, но только переоделся, позвонила Галя и немного запальчиво сообщила, что «в тресте с ума сошли» – прекратили финансирование работ на уклоне, даже в выдаче насосов и транспортерной ленты отказали. Может быть, Павел Гордеевич возьмется за это сам?

– Павел Гордеевич, может быть, возьмется! Но Павел Гордеевич немного удивляется, куда до сих пор смотрела Галина Афанасьевна, – не удержался от выговора Рогов. – Неужели Галина Афанасьевна – инженер, командир целого производственного участка – не понимает, как ей не пристала роль купеческого приказчика, который только и знал, что делал «от сих и до сих».

Пришлось все же поехать в трест. Управляющего на месте не оказалось, неприятный разговор состоялся с главным инженером.

– Нечего особенно горячиться, – пожал плечами Черкашии и пустился в длинный рассказ о сверхлимитных и нижелимитных ассигнованиях. – Неужели такие прописные истины не известны начальнику шахты? Все идет своим чередом. Дополнительная смета комбинатом утверждена и направлена в министерство. На днях нужно ждать санкции. А вообще кто же не понимает, как важен уклон для «Капитальной»?

– Вы в первую очередь не понимаете! – перебил резко Рогов. – Вы! Мне необходимо сто метров ленты и два насоса – забой захлебывается от воды! Прошу немедленно подписать этот грошовый наряд.

– Не могу. Каждый килограмм оборудования распределен по шахтам. – Черкашин выпрямился в кресле, сделал официальное лицо. – А насчет того, кто понимает и не понимает, товарищ Рогов…

Рогов встал и, не простившись, вышел. Вернувшись к себе, часа два выявлял с главным механиком внутренние резервы, но резервы не выявлялись, потому что их просто не было. А тут еще дежурный по шахте сообщил, что за прошлые сутки на уклоне, всего прошли полтора метра: вода задавила, и с транспортировкой неважно, разрыв в пятьдесят метров.

Рогов спросил, где Вощина.

– Она третью смену в забое, – ответил дежурный и вздохнул, – злая, даже разговаривать с ней страшновата.

– Злая… – Рогов опустил трубку на рычаг. – Было бы смешно, если бы она была добрая. Глянув на механика, распорядился:

– Возьмите на складе сто пятьдесят метров ленты и перебросьте на уклон.

– Эту ленту? – удивился механик. – Но она же идет на хомяковский комбайн! Не сегодня-завтра приступаем к монтажу.

– Перебросьте ленту на уклон! – повторил Рогов. – И не старайтесь меня разжалобить. Позвонил Дубинцеву.

– Все готово! – торопливо доложил техник. – Жду вас, Павел Гордеевич. Комбайн и транспортеры опробованы, в третью смену поток пускаем. Немного давит водичка, но насосы справляются…

– Вот что… – Рогов невольно замялся, но тут же, нетерпеливо двинув плечом, закончил: – Торжество, Николай Викторович, отменяется. С потоком придется подождать полторы-две недели, а сейчас необходимо немедленно же передать два насоса на уклон.

– Что-о?.. – у Дубинцева даже голос перехватило. – Я не понял, Павел Гордеевич, повторите!

Отнимая трубку от уха, Рогов слышал, как техник все еще испуганно кричал:

– Вы же под самый корень! Павел Гордеевич!..

«Ничего, корни у нас глубокие, – невольно подумал Рогов, – Не такой ветерок выдержат».

Хотел немедленно же отправиться на уклон и даже с удовольствием представил себе встречу с Галей, со злой Галей, но, пока перечитывал последние трестовские приказы, нагрянул Филенков. Именно нагрянул, чего за ним до сих пор не водилось. Невольно припомнилось на минуту, как он входил в кабинет первое время после назначения Рогова – бочком, с отсутствующим видом. А сейчас…

Филенков вбежал стремительно и, вприщурочку зло глянув на Рогова, плюхнулся в кресло. Однако тотчас же вскочил и, торопливо обыскав нагрудные карманы кителя, выбросил на стол красный тисненый квадратик удостоверения.

Внимательно посмотрев на него, Рогов сделал непонимающее лицо.

– Что это такое, Федор Лукич?

– Это? – Филенков поднял руку над головой и вполголоса отчеканил – Это удостоверение главного инженера шахты «Капитальная». К чертовой матери!

– Кого? – изумился Рогов. – Шахту или главного инженера?

– Да, главного инженера, если он барахло и с ним не желают считаться.

– Хорошо. – Рогов спокойно выдвинул ящик стола и нарочито осторожно, двумя пальцами опустил туда удостоверение. – Еще что?

– Еще?.. – Филенков даже зажмурился от возмущения, но тут же постарался взять себя в руки. – И вы спрашиваете, что еще, после того, как натворили за один час столько безобразий? Извольте немедленно отменить свое приказание о транспортерной ленте и насосах! Я категорически настаиваю, требую!

– А уклон? Пускать под воду?

Рогов был спокоен, и это несколько обескураживало главного инженера; он попробовал еще раз повысить тон:

– Скажите на милость: с самого начала этой своей партизанской деятельности вы понимали, что выкраиваете тришкин кафтан? Надеюсь, такие простые вещи вы не разучились понимать?

– Не разучился, слава богу, – подтвердил Рогов.

– Так как же у вас рука поднялась на такую операцию?

– Очень просто. Положение безвыходное. Я взял часть живой ткани и пересадил на участок, где начинается загнивание.

Филенков даже всплеснул руками, но сейчас же успокоился, заговорил медленнее:

– Павел Гордеевич, слушайте… Только с тех пор, как мы стали по-настоящему впрягать в работу машины, я почувствовал себя инженером. Понимаете, инженером, у которого есть свое кровное дело! К каждому мотору, к каждому приводу словно протянулась от сердца живая нить, каждым винтиком на шахте я переболел, как корью. Неужели вы думаете, что мне трудно было бы найти то, что вы сегодня с такой болью выломали из дела?

Рогов уже не думал о том, прав он или нет, скорее всего – неправ, в эту минуту он во все глаза, любовно, почти восторженно смотрел на главного инженера: «Вспыхнул жар-уголек, вспыхнул!»

– Павел Гордеевич! – Филенков нетерпеливо встал. – Я жду вашего слова, я… верю в вас!

Договорились о том, что транспортерная лента идет на уклон из хомяковских запасов, потом можно будет как-нибудь обернуться, а насосы снимаются с двух дренажных канав, так как работают почти вхолостую.

– И мне легче, – запросто признался Рогов. – А то вспомню, какие должны быть глаза у Дубинцева, – мороз по коже!

Собравшись уходить, Филенков нерешительно попросил:

– Верните-ка мне, Павел Гордеевич…

– Что?

– Удостоверение.

– Главного инженера шахты «Капитальная?» Пожалуйста! – деланно обрадовался Рогов и, затаив улыбку, с минуту наблюдал, как Филенков, твердо ступая, шагал к двери, как он вдруг обернулся, погрозил пальцем и, уже переступив порог, громко расхохотался.

Уже на выходе из комбината настиг Бондарчук. Прошли немного рядом по солнечным лужицам подтаявшего снега.

– Может, пройдешь со мной на уклон? – спросил Рогов.

Парторг покачал головой.

– Не могу. А хотелось бы. Через полчаса собираются группарторги. Ты мне скажи: доклад приготовил?

– Зачем же спрашиваешь? – удивился Рогов. – Как договорились, так и будет. Доклад готов, и завтра я его сделаю.

– Не сделаешь, вот в чем вопрос, как говорит Иван Леонидович.

– То-есть как не сделаю?

– Очень просто, некогда будет. Придется тебе сегодня ночью в обком, Павел Гордеевич.

– Да что ты? – почти крикнул Рогов и в одну, секунду преобразился: словно выше стал, в плечах раздался. – Значит, поставили на бюро нашу механизацию? А, что я тебе говорил?

– А что ты мне говорил? – засмеялся парторг.

– Ну как же… Помнишь, когда подписывали последние сведения о производительности труда, я сказал, что это самый живой, самый беспокойный раздел нашей шахтной статистики. А разве не правда? – Рогов подмигнул и стал взбираться на гору.

– А ты почему не через шахту? – крикнул вслед Бондарчук. – Это же ближе вдвое.

– А я через горку. – Рогов широко развел руками.

ГЛАВА XXXIX

Восемь километров до десятой Черепанов не шел, а бежал. Жесткие полы куртки крыльями хлопали по бокам. Пот слепил глаза. Встречные – кто сочувственно, кто насмешливо – оглядывались вслед.

Шахту он знал. Еще из школы ФЗО ходил сюда на производственную практику. Но когда клеть, мягко вспружинив, остановилась, все ему с непривычки показалось не так и нехорошо. В свете нескольких «пятисоток» янтарно поблескивали две огромные лужи. У бетонной арки квершлага черными тушами пристыли два порожних овальных вагона. Сквозь частую дождевую капель из глубины горизонта слышались вздохи компрессора, словно кто-то рубил по мягкому, в изогнутой металлической магистрали тонко попискивал сжатый воздух.

Хотел сразу же тронуться на участок, мысленно прикидывая дорогу, но тут же в сторонке заметил на перевернутом коробе вагончика черненького парнишку, коротенького, непомерно толстого, в больших сапогах, в ватных штанах и фуфайке. Из-под шапки вызывающе поблескивали большущие глаза, синие, удивительные на темном узком личике. Паренек что-то старательно пережевывает, покачивая головой, и ударяет пяткой в борт вагончика.

«Смена только началась, а он уже жует!» – раздраженно подумал Черепанов и тут же спросил:

– Голодуешь?

– Приходится. А что? – голос у этого паренька тоже удивительный: звенит, как струнка.

– Нет, ничего… – почему-то смутился бригадир. – На здоровье… – Потоптался нерешительно и, вспомнив о срочности своего дела, осведомился, как бы поскорее попасть на третий участок.

Паренек захохотал, закашлялся и махнул рукой:

– А как прицелишься, так и попадешь! – а через секунду, пристально глянув на незнакомого шахтера, полюбопытствовал: – Тебе к кому же на третьем участке?

Услышав, что товарищу нужно в молодежную бригаду, он быстро сглотнул непрожеванный кусочек и уже всерьез насторожился:

– Да ты не из комиссии ли?

– Я? – Черепанов как-то не подготовился к такому вопросу и соврал: – Я из комиссии…

В ту же секунду паренька словно ветром сдунуло с вагончика, обежав вокруг него и нагнувшись, он затормошил кого-то:

– Гриш! Генька! Вставайте! Слышите? Комиссия!

Когда из-за вагончика поднялись два крупных парня с помятыми, растерянными лицами, Черепанов сначала удивился, но самозванные обязанности члена комиссии пробудили его к действиям, он съязвил:

– Это что, односменный дом отдыха?

Тот, что был покрупнее и лицом посмышленее, для чего-то растопырил коротенькие пальцы на обеих руках и, не зная, что с ними делать, сунул в карманы брюк. Оказывается, бригадир у них болен, а его заместитель, товарищ Андрей Гуща, взял сегодня лаву на рекорд.

– Так… так… – зловеще подытожил «член комиссии». – А вы что ж, приставлены аплодисментами ублажать рекордиста?

Нет, почему? Им просто недостало соответствующего фронта для работы. Парень опять стеснительно посмотрел на свои растопыренные пальцы.

– А вы кто такие будете по фамилии? – спросил черненький паренек.

– Цыть! – повернулся к нему Черепанов и, чтобы не раскричаться от горького гнева, сказал медленно, с расстановкой; – Я Черепанов. Стыдно соревноваться с вами. Ведите меня! – и пошел под бетонные своды квершлага.

Парни переглянулись, черненький мальчонка присвистнул, а тот, что беседовал с Черепановым, унял его вполголоса:

– Не блажи, Сащка…

Черепанов думал, что товарищ Андрей Гуща встретит его если не в штыки, то во всяком случае очень нелюбезно, и даже приготовил целую речь со ссылками на личный опыт и на авторитет своей бригады. Ошибся и все же не пожалел, что всю дорогу на участок торопился и взбадривался. Отложив бурильный молоток и устало улыбнувшись, Гуща крепко стиснул руку гостю:

– Извини, друг, неважно живем…

Рассказ его был длинным и потому немного напоминал жалобу, а жалоб бригадир терпеть не мог – в этом было что-то унизительное, оскорбляющее человеческое достоинство. «Раскисли», – думал он и морщился, но слушал внимательно.

Емельяновцы и сами думали: как это получилось, что они порастеряли авторитет? Дело, конечно, не в желании работать – этого хоть отбавляй. И не в том дело, что бригадир прихворнул. В основном, подействовала резкая перемена в обстановке. Все время работали в лаве с малой мощностью пласта, а тут вдруг – трах! – перебрасывают сюда. Сначала обрадовались: пластище три метра с лишним, уголь сам поползет, а на поверку вышла осечка и нормы перестали наскребать. И так кумекали и так – ничего не выходит, хоть зубами грызи. Вчера Емельянов вызвал своего заместителя прямо в больницу, вытащил из-под подушки городскую газету, ткнул пальцем в красивый заголовок: «Слава!», сказал, что это о бригаде Мишки Черепанова, и вдруг круто потребовал:

– А ну, глянь на меня!

Вспомнив сейчас этот неприятный момент, Гуща смущенно почесал в затылке.

– Чудак, что мне трудно глянуть на него? Не велика картина.

Договорились же они с Севастьяном твердо о том, что бригаду нужно взбодрить. Гуща должен был или умереть, или показать пример, причем не позднее, чем сегодня.

– И как?

– Слабовато… – признался Гуща. – Вот прострелил уступ в трех местах, а уголек стоит стена, стеной…

– И будет стоять! – проворчал Черепанов. – У вас как – запальщик дельный?

– Запальщик-то дельный… во-он, видишь, фигурка? – Гуща кивнул вниз лавы.

Разглядев в сумраке настороженно приподнятое личико злоязыкого мальчугана, Черепанов, однако, ничего не сказал. Вытащив из кармана две буровые коронки своей конструкции, он сунул одну в руки удивленному Гуще, другую посадил на штангу свободного перфоратора и тут же подозвал наблюдавших со стороны за его действиями Генку с Григорием.

– Вот что, – сказал он тоном окончательного решения – я здесь за Емельянова. Я – бригадир. Никаких рекордов делать не будем, – будем давать уголь. Планово. Вы крепите, – Михаил кивнул двум забойщикам, – мы с Андреем в забое. Лаву берем всю на прогон. Палить будем снизу по три уступа, после отпалки вдвоем разбираем уголь, потом на зачистке остается один, а второй – это я, – снова бурит скважины.

Только так… – Черепанов помолчал немного. – Только так: действовать без толкотни, быстро – это самое важное. Как только забой зачищен, в нем немедленно должна встать крепь. Немедленно. Сами знаете, кровля не любит висеть вхолостую – устает, особенно в таком сарае, как ваш… Ну… – он посветил на стенку забоя, на лица товарищей, – тронулись!

… Когда в лаве в первый раз грохнуло, проходивший по штреку горный мастер равнодушно проворчал:

– Наконец-то распочали рекорд…

Но вслед за этим раздалось еще несколько взрывов, потом еще. Мастер забеспокоился: «Что они, чертя, с ума сошли, взрывчатку жгут!» Однако ему не удалось побывать в лаве: встретил Генка и запальчиво потребовал лес.

– Немедленно! – выкрикнул он. – Или… – но, не досказав, что последует за этим «или», повернулся и убежал.

Может быть, эта стремительность и подействовала на командира смены – лес он немедленно же доставил. Тут же потребовался порожняк, пришлось добавить одного люкового, потом еще лесу, еще порожняку – замотался мужик и повеселел. В конце смены крикнул в ходовую печь:

– Эй вы, удивительные! Скоро выдохнетесь?

Но в ответ хотя бы кашлянул кто, попрежнему вперебой трещали молотки, звенел топор и шумела угольная лавина, низвергавшаяся откуда-то с верхних уступов.

…Черепанов отключил молоток и прислушался. Внизу в порожний люк глухо стукнули последние куски угля. Присев рядом, Гуща отер потный лоб и, глянув из-под руки на Михаила, засветился улыбкой.

– Тяжеленько! А ведь прямо как праздник, честное слово! Севастьян обрадуется!

Бригадир спохватился:

– Слушай, а куда делась эта черненькая фигурка? Вот работает: загляденье! А посмотреть на него со стороны – и не подумаешь…

– Я же тебе говорил! – подхватил польщенный Гуща. – Народ у нас боевой на работу.

После горячего душа они присели покурить в коридорчике мойки. Черепанову нужно было итти – дорога не ближняя, но на сердце у него легко, поговорить хочется. Он наказывает:

– Во-первых, закладывайте скважины по-человечески – «елочкой». Но и с «елочкой» тоже надо уметь обращаться. Крайние заряжайте на полную мощность, а две средних слегка, чтобы только потревожило уголек. Ты передай это запальщику…

– Да вот она сама! – перебивает Гуща.

– Сама? – Черепанов оглядывается. – Как… сама?

К ним подходит девушка. По двум смешным косичкам, по тоненькой фигуре, по задорно поднятому личику – самая настоящая девушка, а глаза – синие фонарики – чумазого парнишки-запальщика, которого бригадир даже обозвал в лаве «косолапым стригунком».

Чувствуя, что медленно, но жарко краснеет, Черепанов беспокойно передвинулся на лавке и прикрыл ладошкой порванные на коленке штаны. Он так и не сказал больше ничего в тот раз, и про «елочку» не упомянул. В ответ на предложение Гущи забегать почаще в бригаду беспричинно раскашлялся и промычал что-то неразборчивое.

Собственно, и через полчаса, когда они шли вдвоем с Шурой, укрытые черной и теплой апрельской ночью, он тоже не отличался особой говорливостью, все больше слушал, стараясь не ступать по звонкому льду. И наконец, оставшись один, он оглянулся на маленький домик, в котором скрылась девушка, посмотрел на ладонь, которой она коснулась теплыми шершавыми пальцами, и чуть слышно засмеялся.