Текст книги "Земля Кузнецкая"

Автор книги: Александр Волошин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

ГЛАВА VIII

Солнце еще не показалось из-за горы, но синий свет уже поднялся во всю небесную ширь. В недосягаемой высоте курчавилось одинокое розовое облако, возвещая всему утреннему миру, что день идет.

Когда Рогов в сопровождении Очередько пришел на материальный склад, где предполагалось произвести пробный монтаж нового скребкового транспортера, бригада Черепанова была уже на месте. Приход инженера и начальника участка остался незамеченным. Забойщики внимательно слушали бригадира. Черепанов говорил что-то вполголоса, часто перебивая свою речь одним и тем же словом: «Понимаете?» Рогов только сейчас по-настоящему разглядел этого рослого парня с юношески чистым, красивым лицом и плавными, округлыми движениями.

– Я ставлю на голосование: кто за? – спросил Черепанов.

Не замечая Рогова, пятеро молодых шахтеров дружно подняли руки.

– А теперь заметьте, – Черепанов медленно опустил крупные кулаки в карманы брезентовых брюк. – Теперь заметьте, – это политический поступок. Если провалимся – опозорим имя Героя, и тут нам никакие начальники не помогут.

– Вы слышите, Павел Гордеевич? – зашептал за плечом Рогова Очередько. – Честное слово, сомневаюсь, будет ли толк из парней. Очень уж на язык бойкие, не по-шахтерски.

Не ответив, Рогов подошел к забойщикам.

– Собрание провели маленькое, – застеснявшись, доложил Черепанов. – Жизненный вопрос. Но пока это секрет.

Рогов подробно рассказал Черепанову, как надо подготовиться к монтажу транспортера и, пообещав прислать техника Дубинцева, пошел в комбинат. Сбоку поспешал Очередько. Ободренный молчанием районного инженера, он развивал какие-то туманные планы.

– А то как же! – удивленно восклицал он, полемизируя неизвестно с кем. – Конечно, участок длительное время отставал. Но, если хотите знать, все это время накапливались силы, кое-какие порывы приходилось даже сдерживать.

– Что-о? – Рогов замедлил шаг.

– Не умышленно, конечно, – поспешно поправился Очередько. – Не хотелось разбрасываться, мелочиться. Зато на днях я развернусь. Честное слово! Весь рудник ахнет. Да что рудник мероприятие всекузбасского масштаба! Рекорд организую. Есть у меня на участке один такой забойщик – ручищи, грудь, мощный человек! Уже договорились. Придется подбросить ему отрез на костюм или еще какую-нибудь малость.

– Как это подбросить?

– Обыкновенно. Пообещать премию. Будьте спокойны, все окупится. Верные три тысячи процентов.

– Кто же это такой? – заинтересовался Рогов.

– А вы что же, не знаете нашего Деренкова? – удивился Очередько. – Павел Гордеевич, для пользы дела советую: изучайте людей! Я этого Деренкова вдоль и поперек знаю. Норовист мужик, в войну еще сюда прибыл. Не знаю, по какому случаю, да и знать не хочу: ведь важно, чтобы он уголь давал. А он умеет это, если, конечно, захочет или если его подмажешь. У меня простой расчет: чем возиться с десятью зелеными хлопцами, вроде этих фезеошников, лучше держать под рукой такого, как мой Деренков. Я все это к тому, что прошу вашей санкции на рекорд.

– Вот что… – Рогов подумал и проговорил медленно, подчеркивая каждое слово. – Никакой санкции, никакого разрешения вы от меня не получите на эти цирковые номера. Учитесь думать над тем, что делаете. А сейчас вернитесь к бригаде Черепанова и помогите ребятам.

Очередько беззвучно подвигал губами, торопливо поправил кепку и ушел. Рогов позвонил начальнику шахты.

– Нет, нет, – запротестовал тот, – в шахту не ходи, сегодня целая серия совещаний.

К досаде Рогова, совещаний последовала действительно целая серия. Сначала разговаривали с начальниками участков, районными инженерами, и Дробот без особой нужды раскричался по адресу «некоторых молодых руководителей, не желающих считаться с крепкими традициями шахты». При этом Рогов встретился взглядом со Стародубцевым.

«Что, попало?» – одними глазами спросил начальник транспорта. «Привыкаю», – тоже глазами отозвался Рогов. Потом совещались с горными мастерами и, наконец, утомительно долго обсуждали вопросы техники безопасности и изобретательства. Об изобретательстве очень невнятно и общо докладывал сам Дробот.

Дубинцев бросил Рогову через стол записку. «П. Г., есть новость: женюсь. А в отпуске Дробот отказал. Походатайствуйте! А еще обратите внимание на Хомякова, старик что-то мрачен».

Рогов размашисто написал на обороте: «Поздравляю! Она чудесная девушка. Походатайствую». И осторожно глянул в тот угол кабинета, где сидел Хомяков. Старый маркшейдер, очевидно, не слушал докладчика, лицо его ничего не выражало, кроме болезненного томления. Рогов написал на газетном клочке: «Что с вами?» и, не обращая внимания на косой взгляд Дробота, бросил записку маркшейдеру. Тот прочел и, обрадовавшись вниманию, быстро закивал головой, словно говоря: «Да, да, мне очень плохо».

– Что же все-таки конкретно можно сказать о работе с изобретателями? – нетерпеливо прервал докладчика лобастый человек с карими веселыми глазами.

– Новый парторг, – одними губами ответил Дубинцев на молчаливый вопрос Рогова.

– Мало изобретают! – отчеканил Дробот.

– Действительно! – пробормотал Рогов.

До слета оставалось всего часа три, и спускаться в шахту уже не было смысла. В коридоре Рогов остановил Хомякова.

– И не говорите, – сокрушенно сказал тот, – страшнейшая неприятность на работе!

– И что же это – секрет? – осторожно спросил Рогов.

– Как сказать… Оно, может быть, и секрет… Но вам я могу довериться.

Волнуясь и потому часто сбиваясь с мыслей, Хомяков вполголоса рассказал, что на днях произвел обычный месячный замер угля в штабелях и при этом обнаружил недостачу четырнадцати тысяч тонн.

– Это меня так… так потрясло, – Хомяков поднял на Рогова маленькие, близорукие и оттого беспомощные глаза.

– Какой же здесь секрет? – насупился Рогов. Ему неприятно было сейчас растерянное и даже испуганное лицо старого маркшейдера.

– Надо немедленно доложить обо всем Дроботу.

– В том-то и дело, голубчик, – вздохнул Герасим Петрович, – докладывал, пять раз докладывал. Написал даже рапорт, а результаты трагикомические. Сказали, что я на старости лет забыл арифметику.

– И вы что же, таблицу умножения зубрите?

– Павел Гордеевич! – Хомяков выпрямился, на щеках у него появился склеротический румянец.

Как раз в этот момент к ним приблизился новый парторг.

– Здравствуйте, товарищ Рогов, – заговорил он, пожимая инженеру руку. – Бондарчук. Парторгом к вам назначен. Хотел поговорить сегодня с вами, а тут как раз слет, перенесем этот разговор на завтра. Хорошо?

Они прошли вместе до раскомандировочного зала.

– Я, правда, себя пока что гостем чувствую, – улыбаясь, сказал Бондарчук, – но хорошо, что приходится начинать с такого приятного события, как получение знамени.

– Вам повезло, – согласился Рогов.

– Случайность? – Бондарчук мельком, но очень зорко глянул в лицо инженера.

– Нет, почему же…

– Ну, хорошо, – кивнул парторг, – значит, до завтра?

Рогов утвердительно кивнул и пристально, твердо поглядел в карие веселые глаза Бондарчука,

ГЛАВА IX

Рогову всегда казалось, что на стахановских слетах он попадал в неоглядный простор, где вот-вот должно было нагрянуть что-то необыкновенное, могучее. Но сегодня ощущалась еще и досадная неловкость, как будто он явился не вместе со всеми, а по специальному приглашению: людей от его района было на слете очень мало.

Сотни стахановцев заполнили просторный вестибюль клуба. Лица у всех были немного торжественные и в то же время деловитые. Собрались свои люди, не год и не два знавшие друг друга в буднях, в труде, в надеждах и победах. Слитный гул голосов, встречные улыбки, короткие приветствия и какое-то особое приподнятое настроение, как перед праздником или торжественным событием, – все это наполняло каждого несокрушимой верой в общую силу, в мощь коллектива.

Очень многих Рогов не знал вовсе, но с тем большим интересом вглядывался в них, как если бы ему обещали, что завтра они будут его лучшими друзьями.

Вот идут двое, заложив руки за спину, чуть откинув головы, оба такие плотные, что кажется – поскрипывает коричневый дубовый паркет под их ногами. Одному лет пятьдесят, другому – двадцать, не больше. Отец и сын? Не похоже, но это представители двух шахтерских поколений. Старший, очевидно, долбил уголек еще в Анжерских михельсоновских штольнях, а младший не больше двух лет гонит забой где-нибудь на «Капитальной». И нечего даже гадать – здорово гонит. Они останавливаются почти рядом с Роговым. Пожилой говорит:

– Шахт в Кузбассе множество… Я вот ехал с курорта и все смотрел. Много ли из вагона увидишь, и то! Какая сила поднимается – дух захватывает!

– Митрич, – пробует парень и свое слово вставить. – Так я же по какому вопросу..

– Ты слушай, – Митрич слегка притопывает носком сапога. – Ты слушай, «по вопросу»! Я тебе толкую о том, что нужно жить сила в силу со всеми. Тебя вызывают с «Физкультурника» из Анжерки, с «Бутовки» из Кемерова, с «Журинки» из Ленинска – вот ты и откликнись.

– Так ведь боязно, столько народу…

– Боязно! Ты что, чужой, что ли? С неба упал? В Кузбассе – и боязно!

… Где-то в толпе мелькнули Дубинцев и Аннушка. У них были такие счастливые лица, как будто весь слет собран специально для них, а может быть, и весь мир существует только, чтобы их радовать. Девушка помахала рукой Рогову, и он потерял их из виду. В ту же минуту кто-то потянул Рогова за рукав.

– А, Черепанов! – обрадовался он. – Ну, как успехи?

– Опять лаялся Очередько… – на чистом смуглом лбу забойщика обозначились две тонкие морщинки. Он показал глазами на дверь и пожаловался: – Не пустили сегодня мою бригаду на слет, потому что не стахановцы. А ребята обиделись, прямо страшно. Я вот кое-как пробрался. Можно сказать, зайцем! А за ребят обидно.

– А что же говорят? – заинтересовался Рогов.

– Да что говорят… Добьемся, говорят, что в следующий раз со знаменами и музыкой встречать будут, весь рудник ахнет. Обиделись, прямо страшно!

От дверей к Рогову проталкивался заведующий клубом.

– Уймите, пожалуйста, свою молодежь! – кричал он инженеру, показывая рукой на дверь. – На вас ссылаются.

У входа в полном составе митинговала бригада Черепанова.

– Бюрократы! – петушился светленький крепыш, фамилию которого Рогов не упомнил. – Примите меры, Павел Гордеевич! Говорят, что мы не стахановцы, понимаете?

Митинг этот немного рассмешил Рогова, но он довольно легко уговорил молодежь вернуться в общежитие, сославшись при этом на то, что здесь Черепанов, а клуб все равно не вместит всех желающих.

– Скандалят? – с тревогой спросил Черепанов, когда они усаживались рядом в большом зале.

– Обиделись страшно! – повторил Рогов слова самого же бригадира… – И я тоже.

– И вы?

– Конечно. На вас. Вам бы можно было, знаете, какой почет заслужить? В президиум могли выбрать. А тут и на порог не пускают. Обидно! Ну да ладно, послушаем, что умные люди скажут.

Первым выступил знаменитый забойщик третьего района Хмельченко.

– Мне письмо с соседнего района прислали! – сказал он. – Забойщик Деренков прислал. Давай, говорит, товарищ Хмельченко, соревноваться. Ну что ж, думаю, давай, товарищ Деренков! А потом почитал письмо, подумал и заскучал.

– Нельзя ли яснее? – кричит кто-то из зала.

– Можно яснее, – соглашается Хмельченко. Он выходит из-за трибуны, опирается на нее и сразу становится виден притихшему собранию во всей своей сорокалетней стати.

Глядя на крутой разворот плеч, на то, как ладно несет он небольшую голову с квадратным лбом, каким умом светятся из-под темноватых бровей его глаза, можно было не сомневаться; это настоящий шахтер, и сказать он может о своем деле и ясно и твердо.

– Я скажу, – повторяет забойщик. – Для этого и встал перед вами. Во-первых, что такое есть стахановец? Стахановец – это, по-моему, тот человек, у которого душа постоянно тревожится о своем деле – вот что такое стахановец!

– Общие слова! – прерывает оратора Очередько.

– Я извиняюсь! – Хмельченко выставляет перед собой ладонь, как щит. – Я извиняюсь, прошу не путать меня.

– Не мешайте ему! – раздался многоголосый крик.

Бондарчук постучал карандашом по графину.

– Продолжайте, товарищ Хмельченко.

– А этой душевной тревоги в письме Деренкова нет! – медленно и тяжело, точно гвозди заколачивая, говорит Хмельченко. – Что он мне пишет: «Выполнять ежесуточно норму не меньше ста процентов и давать в месяц по три выдающихся рекорда». Так ведь это же цирк получается! Как же мы с такой работой о пятилетке в четыре года говорить будем?

Рогов осторожно оглядывается, чтобы узнать, какое впечатление производит речь Хмельченко на слушателей. Совершенно неожиданно над его ухом раздается требовательный крик Черепанова;

– Прошу слова!

– Как фамилия? – спрашивает Бондарчук.

– Черепанов моя фамилия! – привстав, отвечает молодой бригадир и снова усаживается.

И Рогов слышит, как он шумно дышит.

Собрание гудит глухо, настороженно. Хмельченко на трибуне широко разводит руками:

– Не буду я, товарищи, с таким человеком соревноваться, что хотите… Вот и вся моя речь.

Пока он медленно, словно по узкой незнакомой выработке, пробирается сквозь тесноту президиума на свое место, в зале то в одном углу, то в другом вспыхивают разрозненные аплодисменты. Но вот Хмельченко сел, и собрание на какое-то мгновение будто рванулось к нему, загремело:

– Правильна-а!

Бондарчук встал, наклонив голову, выжидая, пока уляжется шум, потом позвал:

– Черепанов!

Бригадир быстро поднимается на сцену и с усилием произносит:

– Я от имени бригады… – ему нехватает дыхания, он косо застегивает коротенький зеленый пиджачок и уже спокойно добавляет: – Шесть человек нас… Из ФЗО недавно. На седьмом участке работаем. Мы понимаем – выполнение пятилетки в четыре, а то и в три года – это тоже фронт… А мы будем учиться… здорово учиться, безустали, – у своего командира, инженера Рогова! Бригада поручила мне вызвать на соревнование самого выдающегося мастера, Это, значит, вас, товарищ Хмельченко! – Черепанов вежливо наклоняет голову в сторону президиума, где Хмельченко усиленно растирает ладонью покрасневшее лицо. – И еще мы хотим, чтобы на следующем слете присутствовала вся наша бригада. Так мы решили.

– Ох, отчаянный! – слышится чей-то грудной женский голос.

Хмельченко ожесточенно бьет в ладоши, бурные аплодисменты прокатываются по всему залу. В это время из-за кулис выходит Дробот. Он тоже неторопливо аплодирует и наклоняется с каким-то вопросом к Филенкову. Главный инженер улыбается и кивает в сторону Черепанова. А забойщик, ободренный всеобщей поддержкой, уже заканчивает свою короткую речь:

– А еще вот что: объявляем себя комсомольской бригадой имени Героя Советского Союза Степана Данилова!

И снова загремели аплодисменты, снова теплые, ласковые улыбки засветились на лицах. В президиуме поднимается Бондарчук.

– Какие будут предложения?

– Пусть работают!

– Поддержать хлопцев!

– Завтра зайду к тебе в лаву, – обещает Черепанову Хмельченко и тянется через стол для рукопожатия.

Вслед за Черепановым выступили еще трое, в том числе Очередько, который очень длинно и невнятно пытался что-то объяснить слету, часто заглядывая в бумажку и покашливая.

После перерыва представитель комбината вручил шахте переходящее знамя. Дробот ответил речью, в которой всего было точно в меру: и гордости за общий успех, и обещаний не успокаиваться на достигнутом, и упреков по адресу отстающих.

Рогов послал в президиум записку и следил за тем, как она прошла по рядам и наконец попала к Бондарчуку; парторг прочел ее и одобрительно улыбнулся, а потом, пока инженер шагал к трибуне, внимательно следил за ним.

– Не хотелось бы мне портить праздничного настроения собравшихся… – начал Рогов.

– Так сказать, ложка дегтя в бочку меда! – настороженно покривил губы Дробот.

– Пусть будет не ложка, а целый ковш дегтя! – еле сдерживая гнев, сказал Рогов и сразу почувствовал, как на него повеяло холодком от примолкшего зала.

Развернув большой лист ватмана, он приколол его на передней стенке трибуны.

– Вот, товарищи, здесь, в этих разноцветных столбиках, я попытался отразить не только сегодняшний, но и завтрашний день нашей шахты. Если дело пойдет с подготовительными работами так же, как оно идет сегодня, то знамя у нас будет отобрано через месяц, а остатки славы мы растеряем через два-три месяца.

– Не нравится мне эта демагогия! – отчетливо произносит Дробот, демонстративно громыхнув стулом. Зал загудел.

– Дайте человеку сказать! – резко крикнул Хмельченко.

Бондарчук спокойно переждал шум и кивнул инженеру:

– Продолжайте.

– Это, конечно, может кое-кому не понравиться, – чуть повысив голос, проговорил Рогов. – Но мне кажется, что сегодняшнее собрание, несмотря на всю его торжественность, является продолжением нашей общей работы, поэтому я имею право сказать правду, какой бы тяжелой она ни была. Вы знаете, что на шахте триста двадцать забойщиков, а нормы выполняют только двести двадцать один. Стахановскую же выработку дают всего семьдесят три человека. Но значит ли это, что такие люди, как Хмельченко, Вощин и десятки других, вырабатывая по полторы и две нормы, умножают богатства нашего государства? К сожалению, нет. Они, передовые люди, просто работают за тех, кто живет по пословице: «День проводить – пень колотить». Давайте разберемся, почему так происходит.

Теперь Рогов уже чувствует, как зал насторожился, видит, как сотни глаз спрашивают у него нетерпеливо: «Почему так происходит?»

Но тут, в самый напряженный момент, кто-то кричит из зала:

– Послушайте… инженер… это о вас на днях в газете писали?

– Да, в газете писали обо мне… – Рогов попытался отыскать взглядом спросившего. – Но разговор сейчас идет не об этой корреспонденции…

– Вы как раз такой разговор и навязали собранию! – перебил все тот же голос.

– Говорите лучше о судьбе своего отстающего района – это конкретнее! – крикнул кто-то из глубины зала.

– За шахту без вас найдутся ответчики!

Почувствовав, как снова рвется его невидимая связь с аудиторией, Рогов изо всей силы стиснул полированные края трибуны, наклонил голову, ссутулился. Стремительно бежали секунды, а он все не мог одолеть гневную спазму. Оглянулся на парторга. Тот приподнялся, сказал:

– Одну минуту, товарищ Рогов… – потом он посмотрел в зал, отчеркнул что-то ногтем на красном бархате скатерти и без всякого нажима, но очень отчетливо сказал: – Это неправильно. Мы все здесь ответчики за шахту, так же, как за свой район, за свой участок, забой. Нельзя инженеру Рогову, так же, как любому из нас, навязывать тему для выступления. Поэтому я попрошу его продолжать. Товарищ Рогов…

Эта разрядка была как глоток свежего воздуха в душный зной. Рогов выпрямился, глаза у него посветлели, заговорил он ровно, может быть немного суше и медленнее обычного;

– О втором районе я скажу позже. А сейчас мне хочется заглянуть в завтрашний день. Давайте сделаем это вместе.

Голос Рогова дрогнул, когда он спросил негромко:

– Видите ли вы в судьбе «Капитальной» большую судьбу нашей родины? Все ли видите?..

Да, каждый из нас отвечает за свой забой, участок, за свою шахту – так же, как за всю родину! Чем же тогда мерить нашу силу, нашу волю, когда нам надо брать приступом новые крепости знаний, когда приходится решать задачи, которые выдвигает перед нами партия, жизнь? Нет такой меры, так же, как не было ее, когда мы защищали советскую землю, когда мы заслонили собой от врага целый мир. Нет такой меры! Мы получили знамя – это хорошо, но это наш вчерашний день, а мы глядим в завтра. Если же мы с прежней сноровкой, с прежней организацией двинемся в это завтра, значит мы попробуем вычерпать море ложкой. Чем наша шахта пока держалась? Не такая уж это хитрая механика. Там, где в забое должны стоять двое, мы ставили трех…

– И даже поболе будет! – поддержал кто-то из зала.

– Но так не может продолжаться! Это неправильная, это антигосударственная дорога. К концу пятилетки шахтеры должны давать двести пятьдесят миллионов тонн, через пятнадцать, двадцать лет полмиллиарда. Что же нам тогда делать? Сколько народу потребуется, чтобы эти цифры осилить? И вот встает вопрос: с чего нам начинать? А начнем мы с того, что в корне изменим наши взгляды на шахту. Это уже не та шахта, где все держалось на авось: не обрушится забой – проработаю смену, обрушится – в другой перейду. Нельзя, чтобы забой командовал нашим человеком, должно быть наоборот. Шахта – это завод, очень сложный, очень гибкий, где каждый забой – отдельный цех со своими особенностями, которые ежедневно изменяются, значит наш завод требует от командиров высоких знаний, от наших рабочих большого умения. Но завод наш и каждый его цех – забой – нужно немедленно запрягать в железный план, в цикл – без этого невозможно биться, без этого, сколько ни бейся, толку не будет.

Рогов теперь уже не торопился, он чувствовал, что каждое его слово падает на благодатную почву. Вот где-то в дальних рядах смуглеет внимательное лицо Черепанова, а вот совсем близко, полуприкрыв глаза и слегка покачивая головой, слушает Некрасов, рядом с ним Афанасий Вощин захватил колено в ладони и, склонив голову к плечу, как будто приглядывается к чему-то вдали. В завтрашний великий день смотрят люди.

Рогов говорит;

– Всю тяжесть труда мы должны переложить на машины!

И, переждав шум, повторяет:

– На машины, товарищи, иначе отстанем, запутаемся, задохнемся! Смотрите, что получается: откатка у нас механизирована почти на сто процентов, а навалка угля на конвейеры, погрузка породы на проходке – это сплошь ручной труд. От нас ждут света, тепла сотни городов, тысячи сел, разрушенных гитлеровцами… как же упиваться нам вчерашними успехами?

Теперь в зале не было ни спокойных, ни равнодушных – сотни человеческих сердец колотились напряженно, казалось, собрание смотрело на Рогова всего одной парой огромных требовательных глаз. Бондарчук что-то быстро писал в блокноте, Черепанов незаметно для себя и для соседей встал и подошел к эстраде. Афанасий Петрович сжимал теперь короткими железными пальцами подлокотники стула.

– Товарищи… – оглянувшись еще раз в президиум и с удивлением отметив, как необычайно, празднично светятся глаза у Филенкова, Рогов продолжает: – Товарищи, я вас не пугаю, это было бы нехорошо и бесполезно – люди вы с крепкими нервами, – я обращаюсь к вашим сердцам и спрашиваю: чего мы ждем?

Рогов еще раз обернулся к президиуму и, прямо глядя Дроботу в лицо, повысил голос:

– Не верю я в вашу сегодняшнюю юбилейную речь, товарищ начальник шахты. Не верю! Вы или не видите, или не желаете видеть, что силы коллектива заперты пробкой, имя которой – рутина! Говорят, что на «Капитальной» больше механизмов, чем на всем остальном руднике. Правильно. Но механизмы грудами лежат на складе – это замороженная сила, это воровство! Почему только в этом месяце у нас выведено из строя девять насосов, два электровоза, шесть приводных конвейерных головок? Почему в журнале регистрации аварий об этом стыдливо умалчивается? Что это – игра в прятки с собственной совестью? Нам говорят: «Чтобы план был. Уголь таскайте хоть шапками, хоть горстями». Нет, не будем так таскать! Шапочных планов наше государство не может составлять, ему не нужна дорогая и медленная шапочная продукция.

Рогов хотел продолжать, но тут словно дверь распахнули в шумный морской простор. Всколыхнулось, закричало, заговорило собрание:

– Правильно-о! Инженер… Рогов! Правильно-о!

Кто-то тянулся обеими руками к президиуму.

– Слова! Прошу, председатель, слова! Бондарчук быстро кивнул Рогову:

– Продолжайте.

От волнения во рту пересохло, но он боялся протянуть руку к стакану, боялся оторвать взгляд от слушателей хотя бы на секунду.

– Значит, два звена должны мы вытягивать всеми силами: механизацию от забоя до бункеров и нерушимую цикличность. Нет больше на шахте места «святому авось». Человек должен знать, что он сделает и как сделает за смену. Это трудный, крутой, но самый короткий путь. На пути этом наша угольная промышленность высвободит десятки тысяч рабочих, которые будут строить дороги, города, рыть каналы в пустынях, сеять хлеб… Родине нужна каждая пара умелых рук, родине!

Рогов перевел дыхание, оглянулся на Бондарчука и снова заговорил:

– Теперь я хочу о своем втором районе. Скоростная проходка, механизация, цикличность – ко всему этому мы уже приступили. Мешкать не будем ни одного часа… Знаете Афанасия Петровича Вощина?

– Знаем! – дохнуло в ответ всем собранием.

– Коммуниста Некрасова знаете?

– Знаем!

– Они на втором районе не одиноки… Верите им? Коротким раскатистым громом аплодисментов ответил зал. Рогов наклонил голову.

– Спасибо, товарищи. Второй район не обидит вас ни одной плохой сменой.

Как в тумане, как на чужих ногах, прошел он за кулисы и чуть не столкнулся с начальником шахты.

– Здорово! – Дробот стал вполоборота к Рогову, медленно протянул руку. – Здорово, инженер, у тебя получается… Распял ты сегодня меня, как на кресте. Век буду помнить.

Рогов не успел ответить, как подошел Бондарчук. Закуривая, приподнял спичку, посветил в лицо инженеру, усмехнулся, опустив взгляд на огонек папиросы. – Считаю, Павел Гордеевич, что разговор наш с тобой… предварительный, состоялся. Рад.