Текст книги "Крепость Магнитная"

Автор книги: Александр Лозневой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

16

Платон подошел к группе строителей и, увидев Порфишку, подсел к нему:

– Что случилось?

– Беглец энтот вернулся. Гремислав, значит… Три месяца «летал» и вот прибыл. Будьте великодушны, не взыщите.

Парень с поповской гривой и мужицкой – с лопату – бородой, невнятно толковал о Кузбассе. Понять его было нетрудно: там, в Кузбассе, будто бы и с питанием и с жильем лучше, да и платят поболе…

– Почему же уехал оттуда?

Гремислав жмется: он-де и рад бы остаться и не мог…

– Я так думаю, – сказал пожилой каменщик. – Там, в Кузбассе, тоже работать надо, а он, Гремислав, не привыкши. Бабка у него из дворянок, вот и забродила благородная кровь.

– Лодырь! – не удержался Порфишка. – Ведь он как здесь работал: положит пять-шесть кирпичиков на «козу», идет нога за ногу, куда спешить-то! А мы потакали ему: ничего, мол, привыкнет. Наоборот – расхолодился, возомнил из себя… шишку. Бежал. И вот – здрасте – вернулся: вы не забыли меня?.. Гриву отпустил. Ее ж мыть надо, а с мылом, все знают, не так просто. Вши, небось, завелись?

– Что вы все на одного? – подступил Генка Шибай. – Не видите, человек в попы подался, на хлебную жилу напал… Слушай, – повернулся он к Гремиславу. – Рясу не продал еще? Не фыркай, я ведь по-хорошему, ктитором к тебе хочу. Приход, небось, богатый, не томи, сказывай!.. Ах, пардон, вас оттуда по ж… мешалкой? Что?.. Метлой, говорите? Ну это все равно!

Комик он, этот Генка. Говорит, а сам блокнот вынул и уже карандашом морду блудного сына набрасывает.

– Ладно, поверим еще раз, – сказал Плужников. – Как ты, Гремислав, сам думаешь, сдержишь слово?

Тот кивнул в знак согласия, стал объяснять, как его в пути обокрали и он три дня ничего не ел…

– Слышите! – подхватил Богобоязный. – У него сумку свистнули. А в той суме – хрен на дне!

– Хлопцы, идея! – поднялся Глытько. – Гремислав, бачитэ, с дороги, а в кармане – шиш, вот я и кажу: давайте по рублевке скинемся, нехай в ресторан сходэ. А мы за него поработаем. Не привык он трудиться…

– Гнать паразита!

– Правильно! В самый трудный момент стройку бросил, а теперь…

– Ошибся он. Конь на четырех ногах и то спотыкается!

– Летун – тот же дезертир! Предать может!

Строители загалдели пуще прежнего. Кто-то вставил слово «война», и разговор тотчас принял совсем иной оборот. Перекинулся на события за рубежом. В центре внимания опять встала Лига наций, которая, видать, у многих застряла в зубах.

– Она, энта Лига, что баба базарная! – сказал пожилой каменщик. – Болтает много, а делов ни на грош. Испанию вон фашисты в крови топят, а что она, твоя Лига!..

– Не моя, а буржуазная.

– А я что говорю, из большевиков – там один Литвинов. Трудно одному.

– И все-таки она, Лига…

– Жди, так и решит, чтоб войны не было, – вмешался Порфишка. – Ничего она не решит! Кровопийцы они, буржуи, как ихний энтот Франко, который в Испании рабочих расстреливает. Только что по радио слыхал. Даже поэта одного не пожалел…

– Это какого же?

– Ну, который песни складывал, стихи то есть.

– Лорка его фамилия, – подсказал Платон. – Гарсиа Лорка.

– Одним словом – империализм. Он без войны не могет. Ему чтоб, значит, колонии, рабы… А что касаемо нас с вами, так он готов каждого на дыбу вздернуть!

– Об энтим и товарищ Серго на слете говорил, – поддержал пожилой каменщик. Я в первом ряде сидел и все слышал. Он, товарищ Серго, так и сказал. Враги, говорит, не спят, черные дела делают; хотят наше строительство притормозить, а то и вовсе сорвать. Социализм для них – нож в сердце! Но мы, скажем, дудки, господа експлотаторы! Попили нашей кровушки, хватит! Ни силов своих, ни самих себя не пожалеем, а строительство закончим в срок! Нам нужен чугун, нужна сталь; без металла никака страна не могет!

– Про дудки, небось, сам выдумал? – упрекнул кто-то.

Каменщик резко обернулся:

– Не могу же я по-ученому! Может, товарищ Серго так и не говорил, но мы все добре поняли: пусть только сунется враг – сразу по сопатке!

– Сказывают, договор с Англией подписали… Это о помощи, значит, аль как? – прохрипел басок.

– Не с Англией, с чехами… Англичане не пожелали. Этот их, Чемберлен, только и знает, что всякую грязь на Россию льет. Будто сука на луну брешет!

Удар по обрубку швеллера оборвал беседу. Рабочие тотчас стали расходиться по своим местам. Платон и Порфишка, подхватив носилки с раствором, тяжело ступая, пошли наверх. А вернувшись, взялись за кирпичи. Сделав несколько ходок, удивились: и раствор, и кирпичи, сваленные в угол, лежат нетронутыми. Оказалось, нет бригадира и «тянуть угол» некому. Куда он девался, Богобоязный?

– Шось не выдно.

– Начальство не опаздывает, оно задерживается, – прокомментировал кто-то из хлопцев.

Каменщики наращивали простенки, но за кладку угла никто не брался. Эту работу бригадир обычно никому не доверял и выполнял ее, как он говорил, по всем правилам искусства. Фронт работы сужался, еще немного – и вовсе негде будет развернуться. Каменщики лишь поглядывали на ящик с раствором, на кирпичи, а поднимать угол не решались. Конечно, можно бы и решиться, да потом упреков не оберешься. Богобоязный непременно ткнет носом: надо бы вот так, а вы – этак! А то, войдя в раж, разозлится и всю работу забракует. Переделывай потом.

Бригадир не любил делиться опытом. Не научил «тянуть угол» даже подручного Глытько. Не хотел, а может, боялся, что тот, переняв его мастерство, станет ему поперек дороги. Чувство зависти тлело в душе Богобоязного, выливаясь порой в скрытность, недружелюбие. Как-то пришли к нему каменщики из соседнего объекта, просят: поделитесь, пожалуйста, опытом кладки в зимних условиях. Думаете, уважил? Нет. Прикинулся этакой незнайкой, простачком. Что вы, он и сам хотел бы поучиться, да вот не у кого! Так и ушли ни с чем каменщики. В нем что-то было от тех, дореволюционных мастеров, которые, воздвигая дворцы, храмы, ревниво оберегали свои профессиональные секреты и зачастую, если не всегда, уносили их с собой в могилу.

– Нет бригадира, ну и что ж, без него обойдемся, – сказал Глытько. – Не святые горшки лепят!

Он набросал раствора, выложил ряд кирпичей, пристукнул молотком: не так, мол, страшен черт, как его малюют! За первым рядом появился второй, третий…

– Гляди ты, разошелся!.. А что, все как должно быть, – заметил подносчик. – Давай, давай!

Шлепая раствором, Федор, знай, подтягивал угол. Одно на уме – нельзя допустить простоя бригады. Увлекшись, он даже песню затянул:

 
За веселый шум, за кирпичики
Полюбила я этот завод…
 

Доставив наверх еще одни носилки с раствором, Платон и Порфишка медленно побрели вниз. Теперь можно и передохнуть, нескоро выработают.

– Слыхал? – сказал Порфирий, останавливаясь. – Ночью еще двое подносчиков сбегли.

– Кто такие?

– Энти, которые водку пили. Еще один художником себя называл, захочу, говорит, Живиконду намалюю! И тогда у меня денег, как у министра…

– Джоконду.

– Я и говорю, Живоконду… Ты спал и ничего не слышал. А энтот, который, значит, художник, посмотрел на меня и этак, с плевком вместе – прощай, говорит, деревня, корми клопов, а мы не желаем! Чего вы, спрашиваю, надумали, куда ехать-то? Эх, ты, отвечает, серость…

– Летуны. Скатертью им дорога!

– Ишшо утром хотел сказать, чтоб ты свою койку рядом с моей поставил. Займут, думаю, место… В углу хорошо.

– У двери тоже неплохо.

– Обкрадут ишшо.

– А что у меня красть-то? – усмехнулся Платон. – Все на мне.

В этот день, работая без бригадира, каменщики развернулись не на шутку. То и дело покрикивали на подносчиков: давай, мол, не задерживай! А подносчиков – раз-два и обчелся: Платон да Порфишка. Выполнив сменную норму, присели было отдохнуть, да спохватились: не время расхолаживаться! Нагружались и опять шли наверх, предвкушая обед за столом ударников, где, как уверял Порфишка, кроме миски борща, дают с лапоть мяса и еще компот на третье.

– Ладно тебе!..

– Ты что сыт или у тебя денег тыщи? – удивился Порфишка.

– Не в деньгах дело.

– Чудак, это же хорошо, когда они есть. Вот скоплю ишшо немного – и домой. Шапку, пальто куплю.

– Выходит, шабашничать приехал?

– Чего гутаришь-то?

– Урвать, говорю, побольше и смыться. А о том не подумал, что все мы можем сесть на поезд и уехать – кто ж тогда строить будет?

– Где ж это видано, чтобы все птицы да в одно гнездо! Найдутся типы, побегут те, кто зимы боится.

– А ты не боишься? Дохнет январь, запляшешь на лесах. Мороз, он не спросит, кто там и что делает, у него один приказ – надевай шубу.

– Вот с шубой-то и закавыка, – вздохнул Порфишка. – По Неклюдовке знаю. Как, значит, стали создавать колхоз, многие домашний скот, в том числе и овечек, уничтожили. Записывайте, говорят, согласны, но у нас ничего нет. Крестьяне, они как думали: ежели колхоз, так он, значит, и обуть и одеть должен. В Неклюдовке, слышь, ни единой овечки не осталось.

– В других селах, может, и не так?..

– Знамо, по-разному! В Дмитровке вон мужики всяк со своим хозяйством в артель пришли: и скот и сено отдали. Но тут же опять засуха: за все лето ни капли с неба. Где кормов брать? Единоличник, он то в лесу, то в овраге серпом нажнет, а в артели – кому нужно? Сознание, оно не сразу… Для себя, мол, отчего ж не постараться, а для обчества – можно и погодить.

«Так ли было или нет, кто знает? – раздумывал Платон. – Одно ясно, нелегко сейчас в деревне. Но может быть еще труднее: за три-четыре года сельское хозяйство не поднять. Нужны тракторы, комбайны, одним словом – техника, а где ее взять? Покупать в Америке, платить золотом?.. Мало у нас заводов, которые бы выпускали такую технику. Да и металла не хватает. Сколько его нужно, металла! Вот и выходит, подъем сельского хозяйства целиком зависит от нас, строителей Магнитки. От тяжелой индустрии…»

Рабочий день кончался: вот-вот загудит швеллер – до завтра! У Федора Глытько и его товарищей прекрасное настроение: еще бы, такую работу провернули! И главное, сами, без бригадира!.. Хлопцы уже стали собирать инструмент, закругляться, как увидели на лесах Кузьмича. Дымя самокруткой, он провел ладонью по стене: «А что, молодцы!» Остановился, стал рассматривать угол.

«Шо вин там побачив?» – подумал Глытько.

Осмотрев угол с одной стороны, с другой, Кузьмич выплюнул окурок:

– Кто здесь работал?

Глытько насторожился: чего он хочет, прораб? Собирается похвалить, а может, с претензией? Больно лицо суровое. Подошел ближе:

– Я… А что такое?

– А ты сам как думаешь, почему я тебя позвал?

Наклонясь всем корпусом и вытягивая шею, Глытько оглядел угол с наружной стороны, затем – с внутренней. Ах, вот что, верхний ряд искривлен. Не страшно, это я живо. Федор легко снял кирпичи с неокрепшего раствора, уложил заново: вот теперь комар носа не подточит.

Кузьмич молчал, поджимая губы. Что-то, видать, не нравилось ему, наверняка какую-то недоделку приметил.

– Отвес! – сухо произнес он.

Схватив гирьку с прикрепленным к ней белым шнуром (такой отвес поискать – дружок выточил), Глытько подал его прорабу. Тот кинул отвес по наружной стене, и у него перекосилось лицо. Дернул в гневе назад:

– Ты что, курятник строишь?

– Какой курятник? Не понимаю.

– Когда человек не понимает, что он делает, это еще хуже! – нахмурился Кузьмич. – Смотри сюда. Внимательно смотри! Ну, что скажешь?.. Сантиметров двадцать в сторону загнул! Тебя что, не учили, каким может быть максимальное отклонение? И бригадир не говорил?.. Странно! Выходит, никто ничему не учил! Допустим, но у тебя-то своя голова на плечах. Думает она или так – для шапки? Ты подручный бригадира, его заместитель, как же можно так безответственно? Не знаешь, спроси у того, кто разбирается. В книгу, наконец, загляни, там все сказано. Да и эта, твоя гирька, она что для красы у тебя? На глаз только дрова рубят!.. Не вышел бригадир на работу, значит, можно лепить, что вздумается?

Прогремел швеллер, и рабочие стали расходиться. Вскоре на объекте почти никого не осталось. Но разве мог уйти Глытько? Прораб обвинил его в неумении работать, забраковал кладку, назвал бракоделом. Он стоял молча, зная, что в таких случаях оправдываться бессмысленно.

Кузьмич не успокаивался:

– На два метра высоты – такое отклонение!.. Это же черт знает что! А если бригадир и завтра не выйдет, если вообще не явится… Что тогда? Распустить бригаду, потому что некому тянуть угол? Это легче всего, но план-то остается планом?! Вы, каменщики, и каждый из вас независимо от того – молодой или старый – должны уметь выполнять эту работу. Мастерами не рождаются. Но если человек не хочет, не проявляет никакого желания, то тут, как говорится, вольному воля – держать не станем.

Прораб повернулся и быстро пошел вниз. Он был крайне расстроен и огорчен.

Сидя на лесах и смотря в землю, Глытько думал: разобрать угол и выложить снова – не так просто: одному и до утра не управиться. Сетовал, что ребята ушли, полагал – все будет хорошо, а вышло – хуже некуда! Поднял увесистый кирпич и со злостью бросил его. Кирпич рикошетом угодил в корыто, в глаза Федору брызнул раствор. «Фу, черт!» – выругался он. Может, все-таки подняться и уйти? Что ему больше всех надо? Он тоже не железный! Еще вон в рабфак на занятия топать… Думал: выгадает часик-два, отдохнет, почитает, а тут – на тебе – работенка. Причем не простая – срочная! Отложи до завтра – не окажется фронта работы. Это, во-первых, а во-вторых, как ни крути, а угол все равно придется переделывать. Но есть еще и в-третьих – это самое страшное: назвав его бракоделом, Кузьмич не остановится на этом, непременно на комсомольское собрание вынесет, распишет в газете. А зачем все это ему, Глытько?.. Он приехал сюда по комсомольской путевке, и трудовая честь для него – превыше всего!

Глытько обернулся и увидел Платона с Порфишкой. Все ушли, а эти двое почему-то задержались.

– Шо вы, хлопци?..

– Мы все слышали, не огорчайся, – сказал Платон и, взяв ломик, стал разрушать искривленный угол.

Порфишка принялся очищать кирпичи: это было не трудно, раствор еще как следует не взялся.

– Вам же на учебу… – забеспокоился Глытько.

– А тебе разве нет? Молчи уж, – рассудил Порфишка. – Одно занятие можно и пропустить. Дело-то какое!

С наступлением темноты на столбе вспыхнула лампочка и стало светлее. Когда кирпичи были сняты и очищены, Платон сказал:

– Ты, Федя, погоди, я сам.

Глытько покосился на подносчика, откуда ему знать, что тот имел какие-то навыки. Платон никогда об этом не говорил, впрочем, его никто и не спрашивал.

– Не сомневайся, как-нибудь без божьей помощи, – подмигнул Платон, берясь за мастерок.

Стоя рядом, Федор боялся отлучиться хотя бы на минуту. Совал отвес в руки Платона, советовал почаще прикидывать, но тот почти не пользовался отвесом, выложит ряд-другой, глянет, прищурив глаз, и опять за свое. Глытько однако не успокаивался, проверял сам. Кроме отвеса, раздобыл где-то ватерпас и, не обнаружив изъяна, лишь крякнул:

– Вот бисова душа!

Кончили работу за полночь. Тащиться по канавам и рытвинам в двадцать седьмой барак не было смысла: пока дойдешь – вставать пора. Облюбовали местечко на лесах, расстелили попавшуюся под руку рогожу, другой прикрылись: через минуту-две – только посапывание.

Первым от шума проснулся Платон. Глянул вниз – вот те на – лебедку привезли. Наконец-то!.. Хлопцы заворочались: что такое?

– Спите, рано еще.

Заснуть не удалось. Послышались голоса монтажников. Затем знакомый бас Кузьмича. Возясь с лебедкой, монтажники громко выкрикивали, досадуя на какую-то оплошность. Ругались. Ни у них, ни у прораба и в мыслях не было, что там, наверху, люди и что им хочется спать.

Кузьмич зачем-то поднялся наверх и снова стал рассматривать злополучный угол. Да, напортачили… Подошел поближе. Что за черт, или ему показалось – никаких искривлений. Вчера же сам видел… Прикинул веском изнутри, снаружи – все, как должно быть. Наваждение какое-то! И, увидя хлопцев, понял:

– Черти плешивые, ведь можете! – подал руку Глытько. – Спасибо!

– Ему – спасибо, – показал тот на Платона.

Кузьмич повернул голову.

– Значит, ты?.. А что, классная работа! – и вдруг спохватился. – Постой, как же это, почему до сих пор в подносчиках? У тебя, помнится, разряд… Извини, пожалуйста, заработался. Да и ты тоже хорош, скромничаешь. Ведь мы с тобой договорились – немного с «козой» походишь, пока с подносчиками туго, и – на кладку. Теперь все, лебедку устанавливаем. В общем, с сегодняшнего дня… за бригадира.

– Есть! – козырнул Ладейников.

– Понимаю, привычка, – усмехнулся прораб.

Этот день принес Ладейникову еще одну радость. Возвращаясь с работы, он неожиданно встретил Николая Рыженко, с которым познакомился еще до службы на одном из вечеров в клубе строителей. Николай только что вернулся из Москвы, где принимал участие в совещании рационализаторов.

– Значит, инженер-механик?.. Ну, а работа, скажи, нравится?

– Работа может не нравиться в двух случаях. Во-первых, когда человек не умеет ее выполнять. Во-вторых, не желает. А я – и умею, и желаю. Что касается механики, то это – моя любовь. Самое интересное, что есть в жизни. Мне нравится не только познавать технику, но по возможности улучшать ее, быть ее повелителем и ни в коем случае – рабом! Да не будь на свете механики, я бы пропал с тоски, а может, даже наоборот – сам ее выдумал!

– Тебе хорошо с дипломом…

– Утри слезы! Если уж плакать, так мне. У меня вон седина на висках. Я, можно сказать, дед.

– Не успел жениться, а уже в деды?

– Э-э, друг, не все так просто, как думают некоторые из моих знакомых. Жениться в тыщу раз труднее, чем получить высшее образование. Да, да, не усмехайся! Учеба она, можно сказать, сама собой. Сиди, слушай лекции, сдавай зачеты… В общем, колесо вертится, машина работает – и никаких тебе помех. А женитьба… Да что тут сравнивать! И невесту найди, и квартиры добейся, и купи обстановку, а в городе, сам знаешь, не только обстановки, табуретов не продают. Но и это не все – пойдут дети. Ребенок – еще ничего, а вон в Средней Азии одна четверых родила!.. Еще Гоголь говорил: «Как сядешь, как подумаешь!» Да ты слушай, не усмехайся! Жениться не так просто. В мужской барак жену не возьмешь, а в женский – тебя не пустят. Я уже не говорю о том, что зарплаты будет не хватать, а долги возрастут…

– Да иди ты, нагнал страху!

– Понимай как хочешь. Но прежде, чем жениться, скажу тебе, поработай, поучись, получи диплом, комнату, а потом еще годик-два подумай… Понял? Вот так!.. Ну, бывай!

– Счастливо тебе!

17

Легко, с ходу схватывал Порфишка все, что преподавалось в школе; запоминал, будто заклепки ставил. Поступив в школу ликбеза с опозданием, он не только нагнал, но и перегнал одноклассников, стал лучшим учеником в группе и теперь, сидя на уроке, скучал. Молоденькая учительница, Дина Ксаверьевна, с тревогой поглядывала на него, не зная, что с ним делать: чего доброго, еще уйдет из школы! Не интересно ему. А потерять такого ученика, да еще перед выпуском, ой как не хочется!

И стала Дина Ксаверьевна усложнять не только домашние задания, но и те, которые надлежало выполнять в классе. Для всех одну-две задачки, а для него – шесть-семь. Пока класс бьется над первой задачей, Дударев, глядишь, уже третью, а то и четвертую решил. Щелкает, будто орешки! Иной раз, решив все задачи, начинал придумывать свои собственные. Над одной из таких «задачек» долго пыхтела сама учительница. Решила все-таки. Больше всего ее удивило, что задача составлена на дроби. Откуда он, Дударев, мог знать дроби? В школе их пока не проходили. И однажды услышала:

– Друг научил. Рабфак заканчивает.

– Замечательный у вас друг, – только и сказала она.

Дина Ксаверьевна волновалась, переживала, потому что ничего больше не могла дать такому способному ученику, и однажды призналась в этом заведующей. Та пригласила Дударева в канцелярию, устроила экзамен и в тот же день перевела его в старшую группу. Но Дударев и там вскоре уперся в «потолок». И там программа для него оказалась такой, как если бы ему, взрослому человеку, предложили воспользоваться соской.

Заведующая – хрупкая, остроносая женщина, та самая, которая боялась, что Дударев будет плестись в хвосте, потянет назад всю группу, теперь не могла нарадоваться: «У него незаурядные способности!» – заявила она и сама взялась за его дальнейшее образование. Занятия строила так, что Дударев больше работал самостоятельно. Много читал.

Книги открыли ему другой мир, околдовали его, и он уже не мог прожить без чтения ни одного дня.

Трудно давалась устная речь. Никак не мог отвыкнуть от своих «чаго», «покеда», «ишшо». Все это въелось в мозги с детства и, казалось, останется навсегда. «Ну и пусть!» – успокаивал себя. Не сам же он выдумал эти слова! Так говорили дед с бабкой, отец, мать… вся Неклюдовка, что ж тут зазорного: как люди, так и он! Вот разве что перед девками стыдно. Услышав от него «надысь», «коеводни» или еще чего – смеются. Парни не замечают, а этим только подай: стрекочут как сороки!

Двадцать седьмой барак, в котором поселился Платон, кто-то в шутку назвал «галереей искусств». Его обитатели, стремясь украсить свой быт, выклеили на стенах немало всяких картин и картинок, плакатов, фотографий. У одного над койкой красовалась выдранная из книги «Клеопатра со змеей». У другого – «Боярыня Морозова». А то серия карикатур, взятых из журналов «Смехач» и «Лапоть». Федор Глытько приколотил гвоздями купленную на рынке картину «Гибель Чапаева». Местный художник, не пожалев красок, изобразил реку Урал невероятно бурной, а в волнах – тонущего Василия Ивановича. Белогвардейцы стреляют по нему из винтовок, и некому спасти героя.

Картина растрогала Порфишку и особенно Антонио. И тот и другой вновь и вновь рассматривали ее.

– Чапаев – это Гарибальди, – говорил итальянец. – Даже больше… За первую Страну Советов погиб.

Не ушел от соблазна украсить свой угол и бывший батрак, а ныне возчик – Родион Халява. Ни картины, ни фотографии его не интересовали, а вот… грамоты. Достав из сундучка все свои восемь грамот, полученных за ударный труд, расположил их на стене веером: смотрите, вот она моя жизнь!

Но всех и вся превзошел Трофим Глазырин. Ночью, когда все спали, он достал из чемодана пачку этикеток, содранных с самых разных бутылок, и буквально залепил ими простенок.

Придя утром на работу, уборщица, которую почему-то звали баба Савка, долго рассматривала эту новую выставку. Но вот подступила к Глазырину:

– Змей-искуситель! – выкрикнула она. Через тебя, может, я вдовой осталась! Это ж ты, поди, мужа моего, Луканю, споил… Погубил его!.. Это не через твой ли первач он в обчественный нужник упал?.. Что ж ты, проклятущий, надумал, хочешь, чтоб и другие туда – вниз головой?! – Вскинув метлу наперевес, бабка двинулась вперед и в один миг очистила стену от скверны. Замахнулась на Трофима, но он ухватился за метлу:

– Не трожь! Струмент поломаю.

И поломал бы. Да тут в защиту бабкиного «струмента» и самой бабки кинулся вошедший в барак Глытько:

– Гэть водочна пропаганда!..

Увидя их соединенные силы, Глазырин перешел к обороне, а вскоре и совсем ретировался.

– Это ж надо, чтоб всяку муть на стину! – возмущался Глытько. – Ось дуб так дуб!

Внес свою лепту в оформление барака и Порфирий Дударев. Вернувшись с выпускного вечера, он тут же вывесил на стенке свой Похвальный лист. Смотрите, мол, я теперь грамотный! Ни отец, ни дед карандаша в руках не держали, а я – пишу, читаю, умею считать!

Осмотрев Порфишкин лист, жильцы барака высказались по-разному:

– Коли все учеными станем, кто ж тогда работать будет? – уныло произнес Халява.

Дед Алесь, приехавший из Белоруссии, возразил:

– Ясче лепш дела пойдуть! Машин, как у Ермании, понастроим, механизьмов разных. Анжинер, он все могеть, хоть лисапет, хоть трахтор…

Дударев не обращал внимания на эти разговоры. Уткнувшись в книгу, читал, боясь потерять время. Читал он всюду, в любой обстановке, на ходу, возвращаясь с работы, сидя в тряской грабарке или дожидаясь горячей воды в бане. Неизъяснимые чувства охватывали его душу, когда он брался за новую книгу. О чем она расскажет? Куда поведет? Какие откроет истины? Верил, каждая книга что-нибудь да оставит в памяти. Пусть небольшое, а все же оставит! Но есть книги, которые запоминаются целиком, не забываются, сопутствуют человеку всю жизнь. Такой стала для него книга «Мать».

В тот вечер Ладейников и Федор Глытько вернулись в барак раньше обычного: не было последнего урока, и они поспешили домой с надеждой почитать перед сном. Еще с порога обратили внимание на спящего Родиона Халяву. Лежа на спине, тот издавал негромкий надоедливый храп с присвистом. Возчик засыпал раньше всех: чуть стемнеет, уже на боковую.

– Ложитесь, пока есть не захотели! – обычно наставлял он.

Родион любил сытно поесть, но не всегда охотно тратился на это. Скажут, бывало, хлопцы: «Пошли в буфет, поужинаем». Замотает головой: «С ума сошли, там же дорого! Да и поздно уже, можно и, не евши, переспать». Была у Родиона задумка – скопить денег на лошадь, вернуться в свою деревню, где еще не все колхозники, и спокойно зажить на своей полоске. У каждого, понятно, свои планы, своя цель в жизни. Один загадывал – как скорее постичь ремесло каменщика, другой – сталевара. Мечты Родиона сводились к лошади. Еще дед его собирался обзавестись лошадью, но так и умер безлошадным. Не мог приобрести «тягла» и отец, а вот он, Родион Халява, непременно вернется домой на собственной лошади. Который год откладывает денежки. Будет у него лошадь!

Возчик постоянно ломал голову над тем, как сэкономить лишний рубль. Из одежды и обуви ничего не покупал, донашивал то, в чем приехал. А сколько раз чинил и перечинивал сапоги! А как питался? Продукты и овощи покупал лишь те, которые дешевы. Но прежде, чем их купить, назначал самую низкую цену. Затем осторожно набавлял. Хозяин в конце концов сдавался, и Родион выгадывал двугривенный, а то и полтинник. В общем, смысл его философии сводился к давно известному: только курица от себя гребет.

Увидя Дударева в окружении нескольких человек, среди которых были Антонио, Климов, дед Алесь, Ладейников подошел к ним.

– Чем так увлеклись?

Антонио приложил палец к губам: тихо! Порфишка продолжал:

– …И вышел из шатра Емельян Пугачев и сказал: бедных не трогать, богатых – не жалеть! А крепость Магнитную, что на пути встала – брать! Всех вояк и тому подобных слуг Катерины…

– Стоп! – сказал Платон и, подозвав Глытько, пояснил: – Вот же он, читчик! А мы головы ломали, кого в десятый барак послать. Согласен, Порфирий?

– Отчего ж нет. Можно… Жалко, крепость Магнитную извели, можно сказать, совсем изничтожили. Мы с вами уже здесь на стройке были, когда ее доламывали. Потому что все равно должна уйти под воду. Вон какую плотину возвели! Сколько воды стало!.. А крепость, если сказать по-ученому, – реликвия. Ее остатки, как святыню, беречь следовало. Вот бы сейчас на нее взглянуть, бревна те потрогать, за которые Пугачев брался… Без того, что было, не обойтись. Старина, она силу духа придает!

– У нас кажут, взад хоть сокырою, – отозвался Глытько.

– Понимаю, поздно, но как можно молчать об этом? Как?

– Восстанавливать крепость никто не будет.

– Не в этом дело, – подхватил Дударев. – Люди должны знать прошлое, свою историю… – И стал излагать план культпохода в станицу Магнитную. – От крепости, понятно, ничего не осталось, последние камни ушли под воду, а вот дома, что на бугре, целехоньки. Очень важно в станице побывать, со старыми людьми погутарить. Там, слыхать, столетние проживают. А старый человек, он врать не станет, что от деда слыхал, так все и перескажет…

– Завтра же на бюро обсудим, – сказал Платон. – Культпоход – это здорово!

– Читай, что там дальше, – потребовал Климов. – Про Пугача читай.

Дударев пошуршал листами, отложил книгу:

– В мае 1774 года подступил Емельян Пугачев к крепости Магнитной. И войско у него немалое было. Больше крестьяне. Кто с ружьем, кто с пикой, больше с вилами, топорами, а то и вовсе с дубьем… И назначил Емельян Иваныч людей, чтоб, значит, его указ в крепость передали: сдавайтесь, мол, хамовы дети, бросайте ружья – пальцем не трону! Те же, кто обманет, а паче вздумает на меня силой итить, непременно схвачу и на дыбу вздерну…

Задумались, сидя в крепости, солдаты: может, и вправду сдаться? Но офицеры – ни в какую! Нет, кричат, не будем сдаваться, а тебя, Емелька Пугач, и все твое войско в капусту искрошим!

Поп, что святые дела в крепости вел, с крестом к воинам: не поддавайтесь, мол, соблазну нечистого, держитесь! Верой и правдой послужим царице-матушке! Тот же, кто самозванцу поверит и в полон сдастся, будет отлучен от святой церкви, вечно тому в котле со смолой кипеть, а еще лизать в аду горячую сковородку.

Выслушал Емельян Иваныч своих посланников и говорит:

– Брать крепость штурмом!

Загремело, загрохотало все вокруг. Полилась кровь. Но овладеть крепостью, в которой были пушки, в этот раз не удалось. Многие пугачевцы были убиты, многие – поранены. Сам Емельян Иваныч чуть было руки не лишился. Однако духом не упал: как задумал, говорит, так и сделаю!..

– Что книгу закрыл, читай, – потребовал Глытько.

– Все и так помню, – сказал Порфирий. – Вот слушайте. Глухой темной ночью раздались взрывы в крепости. Нашлись люди среди солдат, которые помогли Пугачеву – взорвали запасы пороха. Это и был сигнал к штурму. Поднялись пугачевцы, пошли, сломили, опрокинули драгун и пехотинцев, находившихся в крепости. Многие из солдат перешли на сторону Емельяна Иваныча…

Схватил Пугачев за грудки офицера: ты, спрашивает, комендант Тихановский?

Молчит офицер, что сказать – не знает.

– Почему же ты, сукин сын, не сдавался? Знал, ублюдок, против меня не выстоять. Почему – спрашиваю?!

Стрижет глазами комендант, молчит. А Пугачев:

– Сколько ты, гад, моих людей изничтожил! Сколько поранил!.. Как могу простить такого?.. На шибеницу его!

Не пощадил народный вождь и попа, который огненной геенной солдат запугивал.

– Постой, – сказал Платон. – Ты же, Порфирий, лекцию прочитать можешь.

– Ну не лекцию, так беседу, – подхватил Глытько. – На месте будет видно.

– Дальше… Что там дальше? – ближе подсел Антонио.

– Дальше? – обернулся Порфирий. – Дальше очень грустно. Собралось царское войско – видимо-невидимо, и стал им командовать генерал немецкий. Отчаянно сражались пугачевцы, да силы были неравные. Многие погибли, от ран умерли, а сам Емельян Иваныч был схвачен и закован в железные цепи. И когда его посадили в клетку и повезли в Москву, на одной из стоянок подошел к нему сам Суворов, многое хотел от него узнать. Завидую, говорит, тебе, Емелька, в твоем батальном искусстве. Объясни, братец, как ты, простой, неграмотный казак, а столько баталий выиграл? А требуется это для военной науки, для истории…