Текст книги "Крепость Магнитная"
Автор книги: Александр Лозневой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
24
Сидя в постели, Галина старательно накручивала свои белокурые волосы на рыжие бумажные папильотки. Заснула в первом часу ночи. А когда утром, стоя перед зеркалом, сняла накрутки, над головой встала целая тора свернувшихся в кольца локонов.
Уложив их волнами, чуть взъерошила: очень даже красиво! Одевшись во все белое, степенно вышла из барака. Глянула на мутное небо: дождь, что ли, собирается? Махнула рукой, – пусть даже ливень: у нее свидание с любимым, при чем тут погода!
С гор донесся глухой, придавленный раскат грома. Да мало ли что там, в горах! Там нередко идут дожди, а здесь от жары земля трескается. Вот и сегодня духота, пыль – дышать нечем.
Узкое платье сдерживало шаги, но что поделаешь – мода! Еще более неудобно подниматься в таком платье на крутую насыпь: будто спутана. Осмотрелась по сторонам, вроде никого, подняла повыше подол и не взошла, взлетела! Но это было не все: впереди бугры, ямы, глубокие канавы, через которые перекинуты шаткие слеги. На стройках, наверное, везде так: сперва прокладывают подземные коммуникации, а уже потом строят дороги. Осторожно обходила битое стекло, камень, боялась испортить туфли. У механического цеха остановилась: еще недавно был проход, теперь – кучи земли, котлован с водой, который не обойти: хочешь не хочешь – лезь в воду. Котлован не широк: пятнадцать-двадцать шагов, не более. Подняла повыше платье, не замочить бы! Осторожно вошла в воду и вдруг вскрикнула, увидев мужика. Он стоял на куче земли и, казалось, поедал ее глазами. В испуге присела…
– Куда? Куда тебя черт песет!.. – Мужик замахал руками, лицо его исказилось. – Вправо! Вправо!..
– А вам стыдно подглядывать. – Однако свернула, куда он велел. Потянулась к берегу. Схватив ее за руки, дернул к себе и с облегчением выдохнул:
– Дура!.. Там же яма.
– Простите, думала, вы…
– Думала, думала!.. Что я бабьих ног не видел! Из-за тебя работу прекратил. И вообще, нечего тут шляться. Запрещено!
– Спасибо.
– Не за что! – буркнул густым басом и, не глядя на нее, пошел к экскаватору.
Наконец выбралась на неровную, пыльную, изрезанную колесами дорогу: скорее к проходной – там колонка – помыть ноги, обуться. Заторопилась и тут ощутила упавшие на лицо капли дождя. Подняла голову: с гор надвигалась огромная темно-фиолетовая туча; еще немного – и она обрушится всем своим тяжким грузом на дома, на цехи… Подобрав подол, ускорила шаги.
До кинотеатра метров пятьсот-шестьсот. Ополоснув ноги, обулась и, часто ступая, зацокала каблучками по бетонной дорожке. Шла и думала лишь о нем. Вспоминала, как возвращались вместе от Розы, как Платон бережно нес на руках спящую Аленку. Как, идя рядом с ним, несла цветы, радовалась: вот бы так всю жизнь!
Оглянулась на шум и… замерла: ее настигал ливень. Темной громадой опускался он над стройкой, охватывая электростанцию, домны, подбирался к механическому цеху, где она только что переправилась вброд. Вспыхнула молния, громыхнул гром. Прикрываясь сумочкой, Галина побежала вслед за людьми в сторону здания Госбанка. А ливень уже хлестал вовсю.
Когда взбежала на крыльцо, где у колонн стояло несколько человек, казалось – вылезла из речки. Платье прилипло к телу, пышной прически как не бывало.
Отжимая из подола воду, тешила себя тем, что рядом, в кинотеатре, ее ждет Платон. Он, конечно, успел, ему тут близко… А ливень, набирая силы, входил в азарт. На дороге не ручьи, а уже потоки. О кино нечего и думать. Только бы увидеться – и по домам! Но тут будто кто-то невидимый перекрыл сразу все небесные краны. Струи воды преобразились в редкие капли, но и они вскоре иссякли. Стало проясняться. Галина зашлепала по лужам к кинотеатру: обещала быть вовремя – свое слово сдержит.
Открыла дверь – зрителей почти нет. По всему видно – сеанс не состоится. Но бог с ним, с сеансом, увидеть бы Платона! Минут десять стояла на крыльце, поглядывая по сторонам: может, появится? Его не было. Вместе с порывом ветра по спине поползли будто ледышки. Передернула плечами, сжалась в комок: прохладно!.. Подхватилась и – расстроенная, огорченная, – не разбираясь, где грязь, где вода, поспешила домой.
Платон взял билеты еще утром. Довольный тем, что достались хорошие места, он весело шагал к бараку и вдруг увидел Богобоязного. Не хотелось ему встречаться с этим человеком, а тем более говорить с ним, но тот, преградив дорогу, ехидно улыбнулся и оказал:
– Кончилась коту масленица!
– Во-первых, надо здороваться, – заметил Платон. – А во-вторых, что это ты надумал, какая масленица?
– Ничего я не надумал: Вадим вернулся.
– Какой Вадим?
– У тебя что, память отшибло? – вытаращил глаза Колька. – Галкин муж!.. Так что, друг ситный, придется тебе забыть дорогу на шестой участок.
– Это мое личное, как захочу, так и сделаю, – отмахнулся Платон.
И все же, уходя, почувствовал неприятный осадок на душе. Противно было думать об этом. Чего доброго, Галина может помириться с мужем: мать есть мать и ради ребенка, бывает, идет на все.
Вернувшись в барак, Платон был поражен: здесь только и разговору, что о Вадиме. О нем говорили даже те, кто не знал его. Охотно, со всеми подробностями рассказывал о блудном муже Глазырин. По его словам, Вадим приехал насовсем, одарил жену подарками и уже поступил на работу в Жилстрой.
– Хлопец с головой. Глядишь, и квартирку раньше других оттяпает! – заключил он.
Догадаться, какая сорока принесла ему эту новость, было не трудно. Ну, конечно же, Богобоязный! Все видели, был утром у Глазырина; сидели рядом, шушукались.
Приезд Вадима для Платона, конечно же, не гром с ясного неба, но тем не менее неожиданность, а главное – неприятность. Впрочем, стоит ли об этом, пока не все ясно! Не лучше ли поговорить с самой Галей, получить, так сказать, информацию из первых рук? И то, что она сегодня придет в кино, будет сидеть рядом, очень кстати! Но тут же мысль: а если не придет? То есть, как – не придет. Должна…
Еще утром Платон не мог даже подумать, что этот выходной день принесет ему столько огорчений. Молча сидел он на койке, ждал – скорее бы вечер, – и там, в кино, он все узнает. Кто-то заметил: лица на нем нет. Да мало ли что – чужая душа потемки.
– В кино один не пойдет, – усомнился Глытько. – Всегда с кем-нибудь.
– Любовный перекос у хлопца, – осклабился Родион. – Вот и мечется. Бабы, они хоть кого с панталыку собьют.
– Жареное почуял, – сострил Глазырин.
– Ты все на закуски меришь, – с укором взглянул на него Порфишка. – Прогуляться пошел, воздухом подышать.
– К Галине он, на последнее свидание!
– А тебе завидно?
– Мне?.. Вот чудак, я – Глазырин. Понимаешь, Трофим Глазы-рин! И к девкам, запомни, на свиданье не хожу. Сами ко мне бегают.
– Что верно, то верно, – поднялся Родион. – Сегодня одна у крыльца вертелась, его, Трофима, спрашивала. Молоденькая такая, ну, лет под пятьдесят… Ишо этак прихрамывает: рупь пять, рупь пять…
– Кастелянша это, Кланька!
– Известно, она. Но ей вовсе не пятьдесят, а тридцать с хвостиком, – уточнил слесарь Климов. Девка в самом, так сказать, соку, без мужика не может… У меня, говорит, бальзамовский возраст…
– Бальзаковский, – поправил Дударев.
– Хоть ты, Порфирий, и ученый, а не спорь, – вмешался Родион. – Бальзам – это напиток: от всех болезней помогает. Целебный, значится, в виде нашей самогонки, только на цветочках настоен. А выпущают его в глиняных бутылках. Тут на конном дворе старик-латыш работает, он точно знает. Вот и выходит, пей, наслаждайся, срывай цветочки… Дура она, кастелянша, а соображает!
– Погоди, – остановил его Порфирий. – В книге сказано – писатель был О. Бальзак, который хорошо разбирался в женщинах и очень даже красиво описывал их в своих книгах. Так вот он, Бальзак, утверждал, будто женщина в таком возрасте, представляет собой, как бы тебе сказать, ну самое что ни на есть совершенство в любовном смысле. Другими словами, если, значит, смотреть на нее со стороны мужика, то она об эту пору как бы вершина всех удовольствий. Он, Бальзак, понимал, не зря в холостяках почти до полсотни лет ходил. Все, значит, выжидал, высматривал, как бы не промахнуться, настоящую красавицу взять. И взял. Русскую помещицу, Анну Ганскую… Пятнадцать лет в бумажную волокиту с нею играл – переписывался то есть. Женился, наконец. Привез молодую жену в Париж, в свой новый дом. На свадьбе, понятно, только птичьего молока не было! Пили, гуляли… Да недолго пришлось радоваться. Писатель заболел, а однажды лег спать и не проснулся…
– От счастья, значит.
– Знамо, от чего ж еще!
– Опять ты, Порфирий, все из книг, – рассудил Глазырин. – Книги, они бумага и есть. А вот Родион правильно говорит: бальзам вроде нашей самогонки, даже крепче! Сам я не пил, а вот наклейка от глиняной бутылки точно у меня была. На ней так и написано: «Рижский черный бальзам». И еще голая женщина намалевана.
– На кастеляншу, небось, похожа?
– А ты не хихикай! Кланька, хоть и прихрамывает, а глянь на нее из-за кустов, когда в речке купается, сомлеть можешь. Потому – красота бесподобная. Что нога, что грудные шары, одним словом точь-в-точь как на бальзаме.
– Покажь наклейку-то. Антиресно.
– Где ж ее взять-то! Долго берег, да не сумел. Из-за любви к искусству, можно сказать, на стенку выклеил, чтоб, значит, все могли видеть. А баба Савка, не разобравшись, с метлой на всю эту красоту… Постой, говорю, дура набитая! Ты, говорю, человек без всякой цивилизации и моего искусства не трожь! Да не понять ей, крик подняла. В один миг изничтожила. Так что, видишь, все мои бумажки…
– Хрен с ними, с бумагами. Кланьку береги!
– Пальцем не трону, можно сказать, на руках ношу.
– Отчего ж она плачет?
– Да ну вас, – отмахнулся Глазырин. – Может, у нее зубы болят.
Боясь опоздать на свидание, Платон подошел к кинотеатру заранее. Долго стоял на крыльце, поглядывая на площадь, где должна была показаться Галя. Время шло, а ее не было.
Вышагивая взад-вперед, он нервничал, собираясь высказать ей все, что накипело на душе (поверил-таки Богобоязному). Да и как не поверить, если о приезде Вадима говорил весь барак.
С гор надвигался ливень. Надо было уходить, а он все стоял. Наконец решился. Но, не сделав и десяти шагов, повернул назад. Мучили сомнения. Дивился: откуда они у него? До сих пор ничего такого не замечал, а тут – на тебе!.. И стал утешать себя тем, что все это естественно. Человек не может без сомнений, как, скажем, без радости или печали. От природы это.
И загадал: если через минуту-две Галя появится – он счастлив. Если же нет, то тут ничего не поделаешь – судьба. Значит, не любила, водила за нос, а он верил. Вспомнил, как, придя со службы, явился к ней и… оказался в дураках. Скрепя сердце, метался тогда по стройке, нервничал и, если бы не Янка, наверняка натворил бы каких-нибудь глупостей. Вот и сегодня, мучаясь, думал о том, что уже ничего не поделаешь, что эта его первая любовь так и останется раной в сердце на всю жизнь.
Увидя приближение ливня, побежал к бараку. Но ливень все же настиг его, опрокинул на голову ушат с водой, сверкнул молнией, пригрозил громом. Платон остановился, снял кепку: лей, заливай, бей, если можешь!.. Пошел шагом… Промокший до костей ввалился в барак, стал переодеваться. А когда ливень кончился, опять, не сказав никому ни слова, ушел на улицу. Требовалось сбросить груз волнений, разрядиться, избавиться от гнетущей тоски. Куда-то уйти… А куда? Ну, конечно же, к Галине! И он ушел. Но вскоре вернулся. Ходил из угла в угол, проклиная непогодь, переживал. Взял у кого-то папиросу, но тут же бросил ее в урну. Не раздеваясь, рухнул в постель, лежал, смотря в потолок, ничего не видя и не слыша. Лишь к ночи, когда за окном спустилась темень, поднялся и быстро ушел. На дворе грязь, слякоть, ну и что ж! До шестого участка каких-то пять километров! Лермонтов вон за тридцать верст на коне скакал, чтобы только взглянуть на молодую княжну. Настоящий мужчина!
Шел, увязая в грязи, думал: «Вадим обманул ее, а теперь, выходит, с повинной?» Но Галина, по его мнению, слишком умна, чтобы допустить новую ошибку. Хотя, как сказать, в жизни может быть всякое. И еще более заторопился. Главное, ее увидеть, а там хоть все сгори! Не окажется дома, найдет у соседей, на работе, из-под земли откопает!..
Дверь открыла Настя. На вопрос, где Галя, стала объяснять, что та отправилась на работу заранее, темень, грязь, а тут еще несчастье – Вадим приехал…
– Что он хотел? – вырвалось у Платона.
– Боже мий, шо тут було! Не приняла его Галя.
– Фу! – выдохнул Платон. – Я так и знал.
Услышав эту историю, Антонио говорил:
– Италия нет развода. Женился – любишь, не любишь, умирай вместе. Но, бывает, жена поучай мужа, потому – обманщик он. Вернется муж поздно, стучит, грохает – открывай!.. Жена слушает, молчит, и у нее соседи – свидетели. Проходит час-два, на дворе ночь, муж начинает кричать, ругаться. И тогда она распахивает двери: ну, входи, рассказывай, у какой пылять-синьеры был! Смотрите, люди, у него голова в перьях!.. А еще пригрозит подать в суд… Измена по-итальянски – это плохо. Шелковым становится муж, понимая, что жена может выгнать его. А развода нет… Молодец Галина, чуть-чуть по-итальянски!
– Будь на месте Галки, – сказал Родион, – я не только бы в дом не пустил, а еще и морду ему расквасил. Пусть знает, как от малого дитяти бегать!
25
Прокатиться на автобусе, который начал курсировать от заводоуправления до драмтеатра, было великим искушением, но удавалось это далеко не каждому. Автобус перевозил прежде всего работников заводоуправления. Иной раз штатных пассажиров не оказывалось, и тогда ехали все, кто сумел сесть.
Выйдя из библиотеки, Платон встал в конце очереди, раскрыл журнал, в котором печатался «Тихий Дон», и через минуту-две был уже где-то в степи под Вешками, шел вслед за героями романа, волновался, страдал вместе с ними. Больше всего хотелось узнать, как и чем кончится судьба Григория Мелехова, через какие новые испытания поведет его автор.
Очередь то вытягивалась, то укорачивалась: многие, постояв, уходили. Платон и сам не заметил, как оказался чуть ли не первым. В эту минуту и послышался шум мотора. Показался автобус. «Вот теперь непременно сяду», – подумал он, извлекая из кармана рубль, чтобы сразу расплатиться.
Автобус остановился, и в его салоне началась возня: кто-то пытался сойти и не мог. Кого-то сильно притиснули, и он заорал благим матом. Старик, с трудом выбравшийся из машины, умолял подать ему корзину, которую забыл под сидением. Корзина вскоре поплыла над головами людей, из нее что-то потекло – густое, желтое. «Там же яйца!» – закричал старик.
Послышались ругательства, раздался смех.
Но не это удивило Платона. Неожиданно для себя он увидел Галю. Она сидела у окна и с грустью смотрела куда-то вдаль. Увидя Платона, засветилась улыбкой. Припала к стеклу, стала говорить, но голос ее не проникал наружу. Боясь потерять и без того короткие секунды, Платон начал объясняться жестами: я, мол, не могу сесть, а поэтому – сходи ты… Галина пожимала плечами, ничего не понимая.
– Выходи, говорю, из автобуса! Выходи!.. – показывал он на дверь, затем – на себя.
И она поняла.
Ринулась к выходу, но тут началась посадка, навстречу ей двинулись дюжие парни, оттеснили, загородили проход. Стала просить, требовать: «Пропустите же!» Все напрасно. Да и автобус, дав несколько выстрелов, тронулся.
– Сходи на следующей! На следующей!.. – прокричал Платон и побежал через сквер наперерез автобусу.
Срезав угол, он тут же выскочил на остановку, на которой стояло два десятка людей, но автобус, подавая резкие сигналы, прошел мимо. Разгневанный, злой, Платон погрозил кулаком вслед. В ответ какой-то пассажир показал ему кукиш: дескать, Курск-Воронеж – хрен догонишь!
– Вот так всегда! – с досадой произнес Платон.
В этом была доля правды: в его жизни многое не получалось. Сколько раз замечал: там, где, казалось, можно добиться успеха, стать первым, оказывался последним. И что странно, всякий раз по не зависящим от него причинам. Одним словом – не везло! Была бы жива тетя Палашка, воспитавшая его, непременно оказала бы:
– Така у тебя планида.
Проводив взглядом автобус, задумался: жизнь, она так и бежит, чуть замешкался, глядишь, уже отстал. Раздумье прервала девушка:
– Добрый день! – не проговорила, а вроде пропела она.
Платон на мгновение растерялся: кто такая? Невысокая, черненькая, глаза большие, а сама так и стрижет ими… Где он ее видел?
– Вы меня забыли? – улыбнулась девушка.
– Нет, то есть…
– Эх вы, капитан Кук! Помните, на коксохиме… Мое настоящее имя – Варя…
Платон молчал, смотря в землю. Да и что можно было сказать? Он и сам не понимал, что творилось у него на душе. Здесь только что была та, которую он любит, и вот вспорхнула, унеслась, как птичка!.. А коксохим, как же, хорошо помнит! И раскаленный кокс и облака над тушильной башней… Да, он хотел тогда познакомиться с этой девушкой, потому что был подавлен свалившимся на него горем. Потеряв невесту, боялся потерять веру в жизнь. Бродил по стройке, норовя разойтись с бедою.
Платон поднял глаза: как она расцвела, похорошела! Вспомнил, как хотел узнать ее имя. Допытывался. И она, откинув назад голову, хохотала. Затем взвилась над сиденьем и выпалила: «Дульцинея!»
«Насмешница», – решил он тогда. И только теперь понял – ошибся. Сколько доброты в ее глазах!.. Но тут же осекся, помрачнел. Тоска по Галине была сильнее этих мимолетных впечатлений. Все его мысли, все слова устремлялись теперь туда, на шестой участок.
Витая в дымке раздумий, ничего не замечал вокруг: ни ватаги воробьев, присевших в сквере, ни пожухлой травы и опадавших листьев, ни стоявшей в двух шагах от него девушки…
– Вы все молчите, – сказала Варя. – Что-нибудь случилось?
Платон будто очнулся:
– Да… То есть, что вы… Мне на работу, – и, забыв сказать до свидания, торопливо пошел вдоль сквера, сам не зная куда.
26
– Чтой-то зима непонятная, снег тает, готовь калоши, – рассудил Порфишка, затягивая дратву на запятке сапога.
– Не растает! – заверил Родион. – Разве мыслимо, чтобы на Урале да слякоть… В магазинах и калошев нет.
Осмотрев починенный сапог, смазал его дегтем: «Ишшо походит!» Обулся, накинул на плечи свитку: пора на смену. Второй месяц работал он на блюминге. Сам начальник цеха, инженер Сарматов, помог ему. Ты, говорит, грамотный, шарики у тебя вертятся, вполне сможешь! Другой бы махнул рукой – иди в отдел кадров, добивайся, а этот на беседу, вызвал, объяснил все, как следует. Вместе с Порфирием Дударевым перешли в цех Трофим Глазырин и Генка Шибай.
Что ни говори, приятно Порфишке: наконец-то получит настоящую специальность, станет прокатчиком! Он поминутно думает об этом, сидя рядом со старшим оператором Спиридонычем. Дивится его умению. А тот и впрямь будто не сталь, а тесто катает: повернет, расплющит, пропустит под валками, глядишь, и форма, и нужный профиль – все как должно быть. Блюминг – это цех, который делает заготовки (слябы) и обеспечивает ими прокатные станы. Уголки, балки, проволока – чего только не делается потом из этих заготовок! До революции в России не хватало проката и его покупали за границей. Не видать теперь немецким и прочим капиталистам нашего золота! В этой большой победе России есть доля труда и его, Порфирия Дударева. Сколько всяких канав выкопал, сколько кирпичей на леса поднял! Сотни вагонов песка, цемента, смолы разгрузил! Одной извести столько в себя вдохнул, что как вспомнит, так сразу чихать начинает!
Сегодня у него хорошее настроение: не пройдет и трех месяцев, как он будет работать самостоятельно. И не беда, что пока числится учеником. Уже не раз брался за контроллеры. Спиридоныч – человек осторожный – даст немного попробовать и опять сам опасается, как бы чего не вышло.
А вот сегодня, усадив Порфирия на свое место, сказал:
– Принимай самостоятельно!
Обернулся ученик и увидел раскаленную добела многотонную болванку. Издавая сияние, жарко дыша, она неслась по рольгангам. Дударев сосредоточился, даже зубы сжал и, манипулируя контроллерами, пропустил ее между валками. Но тут, как бы одумался, вернул назад. И опять – под валки. Не остыла бы! Снова вперед и снова – назад. Еще и еще… Болванка уже не похожа на ту, какой была, похудела, вытянулась. Не отпускал, гонял с одной стороны в другую, казалось, забавлялся, играл, как кот с мышонком. Но ему, ученику оператора, не до забавы. Пристально следит за болванкой, глаз с нее не сводит; некогда ему даже пот со лба вытереть. Не болванка у него в руках – судьба производственного плана! Так не раз говорил Спиридоныч. Не прозевать бы, обжать вовремя. Чуть помедли, дай металлу остыть, считай – брак!
На главном посту жарко, под ним ежеминутно проплывает раскаленный металл, нагревает воздух, обдает оператора теплом: одним словом – металлургия! Без жары тут не обойтись. Дударев смахивает пот с лица, ему приятно, он легко подчиняет агрегат своей воле. Власть над ним приводит его в восторг. Еще бы! Совсем недавно был неграмотным, даже не знал, что существует такое чудо, а теперь все это в его распоряжении, и он над ним – царь! Видать, судьбе угодно, чтобы он, крестьянин-лапотник, восседал здесь на главном посту блюминга, командовал его невероятной силой. Дударев радуется еще потому, что скоро окончит рабфак и поступит в металлургический институт. Станет настоящим прокатчиком.
Похвалив ученика, Спиридоныч опять завладел контроллерами. Хорошего понемножку. У него своя, особая метода обучения. Какой бы ни был способный ученик, а позволять ему все сразу нельзя. Пусть втягивается не спеша, исподволь. Так надежнее. Что же касается Дударева, то у Спиридоныча о нем самое лестное мнение: из такого наверняка будет хороший оператор! На лету все схватывает. На некоторые его производственные вопросы Спиридоныч уже не может ответить и отсылает ученика к инженеру. Да тут ничего удивительного.
– Ученик должен превзойти учителя, – говорит он. – Иначе жизнь остановится.
Завершена еще одна смена. Переодевшись и сменив книгу в библиотеке, Дударев подошел к щиту, на котором вывешивались объявления и еще раз прочел: «Закрытое комсомольское собрание. Персональное дело». Чье дело – не сказано. Чуть ниже – карандашом: «Явка всех членов ВЛКСМ строго обязательна!»
Поднимаясь на второй этаж, Порфирий раздумывал: кто же провинился? Хотел спросить повстречавшегося на лестнице секретаря организации Гренча, но тот почему-то опустил голову и еще быстрее побежал вниз.
В красном уголке, куда вошел Порфирий, уже сидело на скамьях человек двадцать-тридцать. Облюбовав место, он развернул книгу и погрузился в чтение. Поступки Дубровского тотчас пленили его, ошеломили. Не заметил, как были заняты все места, зажегся свет, и оторвался от книги, когда за столом сидел президиум, а на трибуне стоял Яшка Гренч.
Развернув тетрадку и напустив на себя серьезность, он начал о классовой борьбе, о вредительстве, которое, по его мнению, имеет место даже здесь, на заводе, где трудится в основном передовой пролетариат. Фактов пока не давал. Спасаясь сбиться, он ловко заглядывал в тетрадку и затем громко, чтоб все слышали, бросал в публику ту или иную фразу. Бросал веско, взволнованно, как артист, и со стороны казалось, он не читает написанное, а так емко, образно говорит.
Покончив с «преамбулой», Гренч полистал тетрадку и сказал:
– А теперь факты!..
Собрание притихло.
– Вчера в одном из подшипников был обнаружен песок и, если бы не мы, – он не стал расшифровывать, кто это – мы, – агрегат мог выйти из строя и повлечь за собой крупную аварию.
Порфишка слышал: ремонтируя один из моторов, электрослесарь Семенов обнаружил в подшипнике грязь. Может, это и был тот самый песок, смешавшийся с маслом, о котором с такой тревогой говорил секретарь. Знал Порфишка: неважно пока в цехе с освоением новой, дорогостоящей техники. И еще хуже с уходом за нею, с ее сбережением. Да это и понятно, к машинам встала молодежь, прибывшая в основном из села, среди которой немало замечательных энтузиастов, но еще много малограмотных в техническом отношении людей.
– Точно установлено, – продолжал Гренч. – К нам в цех пробрался сын кулака. Вы спросите – как? Очень просто: прикинулся своим, советским, пролез, используя знакомства, на хорошую работу… Недоглядели мы! Проворонили! Этот человек… нет, его нельзя назвать человеком… это – враг! Отъявленный, кровавый, тот самый непримиримый классовый враг, который готов на все! – Гренч сделал паузу. – В эту минуту, когда я говорю, он находится здесь, в этом зале, и в душе, наверное, смеется над нами.
Ряды на скамьях пришли в движение: парни, девчата с недоумением поглядывали друг на друга, как бы стараясь распознать двуликого Януса.
– Это было на наших глазах! – подливал масла в огонь секретарь. – Почему же комсомольцы не могли вовремя распознать чужака-перевертня? Да потому, что забыли святую заповедь – смотреть в оба! Стали очень доверчивы. А излишняя доверчивость, как известно, – лазейка для врага. – Он снова помолчал и вдруг не сказал, а скомандовал: – Сын кулака, встань! Встань и объясни, как получилось, что ты обманул комсомол? Расскажи, какой гадюкой пролез в наши железные ряды?.. Что же ты молчишь? Давай, выкладывай все, как было! Вот видите, каким он стал, кулак. Его, можно сказать, полностью изобличили, а он даже сейчас, в последнюю минуту, не сдается. На что-то надеется. Нет, не осталось у тебя, вражина, никаких надежд, твоя карта бита!
Молодые люди искали глазами и все еще не находили страшного врага, о котором вот уже полчаса толкует секретарь.
– Знает кошка, чье мясо съела, молчит! – не унимался Гренч. – Натворил делов и теперь, видите, не желает признаваться, духу не хватает. Впрочем, нам и без того все известно. Его имя…
Собрание замерло.
– Его имя… Порфирий Дударев!
Сотни глаз устремились на Порфишку: одни с ненавистью и отвращением, другие с изумлением, как бы подбадривая, дескать, ничего страшного, тут какая-то ошибка. Может, даже клевета. Надо разобраться…
– Дударев, встать! – опять скомандовал Гренч.
Порфирий поднялся, держа в руках книгу. Не остался на месте, прошел вперед. Председатель собрания Музычук – периметрист с нагревательных колодцев – растерялся: дать или не дать ему слово? Наконец, уловив взгляд секретаря, услышал его подсказку, объявил, что вопрос о том, можно ли дать слово бывшему комсомольцу, он выносит на голосование.
– Постой, почему бывшему? – донеслось с задних мест.
– Потому что… как сами видите…
– Ничего мы не видим, – прозвучал тот же голос. – Мы Дударева пока не исключили, у него на руках комсомольский билет.
– Не исключили, так исключим!
– Товарищи, – поднялся электрослесарь Семенов. – Дело вовсе не в том – исключим или не исключим, но мы обязаны его выслушать. Этого требует Устав. Пускай выступит и расскажет собранию, как он, крестьянин-бедняк, попал в кулаки. Уж не по-щучьему ли велению? А что касаемо песка, вернее грязи, так что ж, был такой факт. Но за это хозяйство отвечаю я, и Дударев тут ни при чем. Кстати, мотор уже отремонтирован. Тут секретарь, по-моему, скатал горячку, не подумал, как следует… Этак мы можем наговорить черт знает что!
– Дать слово Дудареву, пусть все подробно…
– И без того ясно.
– Ничего не ясно, и ты, Глазырин, помолчи.
Одни кричали «дать», другие – «не дать». Дело дошло до голосования, и Дудареву, наконец, разрешили высказаться.
Он не стал подниматься на трибуну, остался внизу, заговорил, не спеша, сдержанно:
– Каждую весну мы с матерью и сестренкой оставались дома. Отец уходил на заработки, а куда – мы не знали. Знали одно: с его уходом все полевые и домашние работы доставались мне. Мать тогда уже тяжело болела. В тринадцать лет я пахал, сеял, делал все, чтобы обеспечить семью хлебом. К зиме отец возвращался, но денег не приносил. Начинались ссоры. Он кричал, ругался, а иногда избивал мать. И когда я пытался защитить ее, доставалось и мне… Мать вскоре умерла, сестренка ушла в няньки. Весной у нас околела лошадь и обрабатывать землю стало не на чем. Собрался я и ушел в совхоз.
Вернувшись домой, отец стал жить в хате-завалюхе один. А на что жить-то? На какие шиши? Зачастил он к зажиточному крестьянину Полихрону Мельнику на поденщину. Ходил за скотом, рубил дрова, вывозил навоз в поле, чистил нужник… Мельник чаще всего расплачивался с ним самогонкой. И вот тогда отца прозвали кулацким прихвостнем. А что его судили и выслали – в это я не верю. Не за что его судить!.. И еще скажу, всю эту клевету возвел на меня Семка Пузырь, который недавно приехал сюда. Из нашей деревни он. Все деньги у меня клянчил. Я отказал, нет у меня лишних денег. И тогда он пригрозил: еще, говорит, заплачешь!.. Поверили пройдохе… Ведь он, Семка, вор, казенные деньги растратил. Вот оно как было… А в конце скажу, я комсомолец и от учения Ленина не отступлю.
– Ты Ленина не трожь! – вскипел Глазырин.
Еще раньше невзлюбил он Порфишку, и теперь, пользуясь случаем, знай, подбрасывал сухие дрова в разгоревшийся костер. Не мог он примириться с тем, что Дударева взяли учеником на блюминг, а его, Глазырина, в подсобники… Вот он снова поднялся с места:
– Предлагаю исключить Дударева!..
– Как это – исключить? – встал Семенов. – За что?
– Товарищи, есть предложение, – объявил председатель собрания Музычук. – Будем голосовать!
– Не спеши, – запротестовал член бюро Степка Апросин. – Разобраться надо. Пускай товарищи выскажутся. Вон Дроздов слова просит. Да и Тананыкин…
Тананыкин тотчас вскочил с места, худой, стриженный, как многие, под нулевку. Лицо в веснушках. Заговорил баском, предлагая подойти к этому делу со всей серьезностью.
– Перегнуть палку легко, а как потом в глаза людям смотреть? Мы – ленинцы и должны в каждой мелочи отстаивать чистоту учения великого вождя. Демократия, человечность – эти понятия неотделимы от всей нашей жизни…
– Много ты понимаешь! – перебил Глазырин. – Исключить! Хватит с кулаком чичкаться!
– Дударев – один из первых ударников на Магнитострое! – вмешался Генка Шибай. – Это же он первые эшелоны на сорокаградусном морозе разгружал. Котлован под первую домну копал… А на стройке блюминга опять же – лучший стахановец… Сам товарищ Орджоникидзе Почетной грамотой его наградил. А взять учебу, нашу первую заповедь, Дударев и здесь – впереди! Еще недавно был неграмотным, а уже кончает рабфак. И я не удивлюсь, если он в ближайшие годы станет инженером!
– Как это – станет? – поднял голову Гренч.
– Что, не позволите учиться? – встал Тананыкин. – Нет, тут вы бессильны! Вы сделаете все, чтобы его не приняли в институт, но вы не сможете запретить ему брать книги в библиотеке. Вы просто не знаете, с кем имеете дело. Порфирий подберет литературу и откроет университет на дому. Он же каждый день прочитывает по книге, а то по две… Я прошу собрание подойти к судьбе Дударева объективно, по-ленински, а не так, как это некоторым хочется. Скороспешным решением можно испортить человеку всю жизнь. Надо разобраться…
