Текст книги "Крепость Магнитная"
Автор книги: Александр Лозневой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
34
Месиво на дорогах за одну ночь превратилось в жесткий, бугристый лед. Колючим снегом бросался в лицо ветер, пронизывал до костей плохо одетых каменщиков. Богобоязный распорядился греть воду, прикрывать раствор рогожами: зима зимой, а план выполнять надо!
Став опять бригадиром, Колька заметно изменился. Первым являлся на работу, уходил последним. Его бригада все более набирала темпы и в течение последних месяцев пересела с «коня» на «трактор».
Глянув с лесов вниз, Дударев застыл на месте, держа в руках мастерок. Показалось, там – отец. «Не может этого быть», – подумал он. Об отце давно ничего не слышно. Сколько раз писал в Неклюдовку, деньги посылал – никакого ответа. Присмотрелся: вроде он и в то же время… Однако мысль, запавшая в душу, не давала покоя. Человек, появившийся на объекте, уж очень похож на отца. Рыжий, в заплатах кожух, старая заячья шапка… Бросив мастерок, Порфирий побежал вниз. Глянул в одну, в другую сторону: куда он девался? Завернул за угол, но и там, кроме своих рабочих, никого не было. Померещилось, наверное. Мало ли у кого рыжий кожух, шапка из заячьего меха. Тоже нашел примету!
Погревшись у костра, повернулся и побрел наверх. Проходя третий этаж, глянул в оконный проем и опять увидел отца. Да, теперь он точно узнал его.
Отец стоял с тыльной стороны здания и, задрав голову, как бы высматривал кого-то.
– Ба-а-тя! Ба-а-а-ть!..
Отец встрепенулся, все еще не видя сына. Но вот, различив его, поднял руку: наконец-то!
С тех пор, как они расстались, минуло около пяти лет. Живя в Неклюдовке, Порфишка не очень-то тянулся к отцу: отец часто выпивал и это не нравилось ему. А вот теперь нередко вспоминал его, беспокоился: как он там один?.. Однажды совсем было собрался в Неклюдовку, решил проведать старика, но поездке не суждено было сбыться. Как раз в эти дни его исключили из комсомола… Да и сам он с воспалением легких оказался в больнице.
Подбежав к отцу, Порфишка припал к его давно не бритому лицу. В сердце кольнула боль воспоминаний. Как трудно было с ним в Неклюдовке! От его скандалов и мать так рано ушла из жизни… Но отец есть отец. Какой бы ни был, а он у него – один!
– Бать, как же ты, откуда?.. – недоумевал сын. – Я и письма, и деньги тебе, а ты…
– Откуль же ишшо, как не из Неклюдовки! – осклабился отец. – С утра тебя ишшу. Как, значит, слез с поезда, ну и прямо в барак, а ты, выходит, на работе. Тут хлопцы – к кому, спрашивают, приехал? Успокоили: ты, говорят, батя, посиди в тепле, сын аккурат к вечеру будет. А мне вовсе не сидения, скорее бы тебя увидать. Спасибо, говорю, пойду, сам поишшу, посмотрю, как он на стройке змагается… Хлопцы, куда идти, показали, все, как следует быть. Вышел, значит, из барака, а тут – откуда ни возьмись – метель. Не метет, в глаза лепит… Все равно, думаю, не уступлю, найду. И пошел-то правильно, да повернул не там, где надо. Будто бес попутал. Часа два блуждал, у самой реки оказался. А река у вас, скажу, что Волга! Мужики сустрели: «Чего, старый, ищешь?» Так и так, говорю, жилой дом самый большой строится, сын там работает. Удивились они: эко, говорят, рванул, назад идти надо. На дорогу вывели: прямо, говорят, шагай!
– Постой, значит, ты из тюрьмы?..
Отец уставился на сына, ничего не понимая:
– То есть как? Слава богу не приходилось.
– Наболтали тут.
– Да ты в своем уме, что говоришь-то! С какой это стати меня в тюрьму? За что?
– Семка Пузырь сказывал, будто тебя судили… Недавно здесь появился. Приходил ко мне, деньги клянчил…
– Жулик он, Семка! – сплюнул отец. – В Неклюдовке последнюю тридцатку у меня выманил. Пристал: одолжи, говорит, дядя Иван, до вечера. Ну если так, бери… С тех пор сколько вечеров прошло, а его не видать, не слышно. Шантрапа несчастная! Моду взял: поживет в городе, промотается – и опять в деревню. Назанимает денег, наобещает всякой всячины – и опять в бега: ищи ветра в поле! Родного отца, слышь, до нитки ограбил… Значит, говоришь, сюда прибыл?.. Плут, как есть плут!.. А что в тюрьму меня, так за какую провинность?
– Будто вместе с Мельником…
– Брехня! Когда, значит, Мельник убег и его пымали в лесу, меня тоже в сельсовет вызвали. Ты, спрашивают, вместе с ним водку пил? Пил, говорю. Он, Полихрон Мельник, нальет, бывало, стакан, а потом – поди, говорит, Иван, коровник почисти, зря угощаю, что ли? И коровник, и отхожее место чистил. Навоз по весне на поля вывозил. Все, как должно быть, отрабатывал. Потому, как где ее взять, копейку-то, особливо зимой! Не понимал я, что он, значит, иксплотируеть. А когда его раскулачили – ко мне никаких претензий, потому как честно все обсказал. Председатель Гришка Самсонов еще бумагу такую выдал: бери, говорит, дядя Иван, энтот мандат и дуй куда хочешь, плотничай себе на здоровье. Не мозоль глаза, все равно от тебя, старого козла, никакой пользы. Но с кулачьем, говорит, впредь не связывайся, подведет тебя кулачье под монастырь, век плакать будешь… А я, вишь, по нужде к Полихрону-то… Он ить, Полихрон, хлебушком обещал платить… Ну пришел к нему: должок, говорю, за тобой, Полихрон Семеныч, изволь выдать! А он наливает стакан – пей! Огурец подает – закусывай! Ну, выпил, спрашиваю: иде же, говорю, пашаничка, которую обещал, вот я и мешок приготовил. Глянул он зверем на меня. Ты, говорит, здесь за столом сидел, пил, закусывал? Какую ж те ишшо пашаничку? Пошел вон! Вот так за мою же доброту меня и прогнал.
– Рассказывай, батя, все как есть, потому из-за тебя и мне досталось. Ничего не скрывай.
– Вот я и говорю: пил. А чтоб в какие нехорошие дела, супроть народу или ишшо чего, не в коем разе. Полихрон, верно, намекал, чтоб я, значит, красного петуха на конюшне пустил. Надо, говорит, так сделать, чтоб им, созовцам, ни пахать, ни сеять не на чем было! Вон куда гнул. Я сперва молчал, а потом возьми и расскажи Гришке Самсонову, председателю то есть. С этого все и началось. Следователь из района приехал, все подробно в книжечку записал: и как Мельник меня иксплотировал и чтоб красного, значит, петуха… Точно, говорю, науськивал, чтоб я зло делал… А я не мог, потому как всю жизнь строил, создавал… Жалко мне!..
– Значит, всего день и продержали?
– Ишшо потом Самсонов благодарность вынес: спасибо, говорит, тебе, дядя Иван, ты очень даже правильно, по совести, поступил… После дружки Полихрона хотели меня прикончить. Думал, шутят, ан нет. Две пули в окно пустили. Ушел я, не стал третью ждать. От греха подальше, думаю. Подрядился в другой деревне дом строить, все лето работал. Вернулся к осени, смотрю – на месте хаты – пепелище. Спалили, проклятые! Ничего теперь в Неклюдовке у нас не осталось. А тут ишшо болесть прилипла. Всю жизнь тяжелые бревна ворочал, вот и выходит – надорвался. Все равно, думаю, поеду. Может, там, на Магнитстрое, доктора есть, вылечат. А умру в дороге, так о чем жалеть: похоронят добрые люди.
– Бать, да ты что! Отчего плакать-то? Ну, поблудил немного, так ведь нашел…
– Не об том я, полагал, доживу в своей хате. Не дали, живоглоты. Задумал было новую ставить, да где что взять – ни кирпича, ни лесу. Был бы в колхозе, помогли бы, а так – кто я такой? Безлошадный единоличник: ни богу свечка, ни черту кочерга. Сразу не вступил в колхоз, а ноне и рад бы – да нахлебники там не нужны. Последнее время у дочки жил: Ксюша, сестра твоя, замуж вышла. Как живет?.. Да как тебе сказать, середина на половину. Семья у зятя – семь ртов: трое детей да старики. Ксюша двойню родила, а затем ишшо одного. Вот и считай, свекор со свекровкой старые, дети малые, а работников всего двое. Достается Ксюше…
– Ладно, в бараке поговорим, тут работать надо. Ты, бать, иди вон туда, видишь, вагончик без колес, посиди, погрейся. Дровишек в печку подложь…
Вернулись в барак вечером, разложили на тумбочке хлеб, селедку, что купили по пути. Порфишка принес чайник кипятку. Вот только сахару не оказалось, да ладно, чай можно и с солью пить. Завели разговор о Неклюдовке, как там теперь. Поглядывают хлопцы на отца с сыном, в разговор не встревают: не время, пущай наговорятся вдоволь: сколько годов не виделись!
Сын постелил отцу на своей койке, сам примостился на табуретах возле Антонио. Ничего, ночь перекантуется, а там видно будет: что-нибудь придумает.
Наутро Дударева вызвали в горком комсомола и сказали, что в «Комсомольской правде» есть статья, если он не читал, то может ознакомиться с нею в подшивке. Это был фельетон под заголовком «Шалопай», в котором высмеивалось некомсомольское поведение Гренча. Будучи секретарем организации, он забыл о внутрисоюзной демократии, возомнил себя князьком, которому-де все позволено, и сам того не замечая, с головой окунулся в омут левацких загибов. А еще в статье говорилось, что Гренч меньше всего интересовался повышением своих знаний, но зато был мастером всяких склок.
Клевета лопнула, как мыльный пузырь.
Дударев вернулся на прежнее место работы, а затем и на рабфак. Но для этого, подобно тарану, пришлось пробивать толстую стену равнодушия. Упорно стоял на своем завуч рабфака, не хотел, чтобы Дударев вернулся на свой курс. «Помилуйте, – взывал он, – прошло столько времени, студент отстал и вряд ли сможет наверстать упущенное». Не знал он, что все эти долгие месяцы Дударев занимался по программе самостоятельно. Но если бы завуч даже знал, он все равно стоял бы на своем. Нечего было сказать ему в свое оправдание, и он теперь заботился не о Дудареве – о себе.
Не лучше было и в цехе. Явившись к Сарматову, Дударев готов был занять свое рабочее место, откуда его незаконно уволили. Сарматов опешил. Не думал, не предполагал даже, что может так обернуться. Сидя за столом, он взглянул на просителя и сухо ответил, что место оператора на главном посту занято, затем встал, как бы говоря: аудиенция окончена. Дударев попросил подтвердить отказ письменно. В противном случае он не уйдет из кабинета, а если и уйдет, то прямо в редакцию местной газеты, которая однажды уже писала о начальнике блюминга. Сарматов хорошо помнил эту историю. Он отказал тогда рабочему в законном отпуске и был уличен газетой в самодурстве. Взглянув на Дударева, он смешался, заговорил о том, что ему очень некогда, что он готов принять Дударева завтра, послезавтра, а еще лучше – через недельку.
– Простите, но это уже демагогия!
Сарматова передернуло, он вовсе не ожидал такой дерзости, однако сдержался и вежливо пояснил:
– План у меня… Понимаете, план.
– Вот и хочу помочь. Старший оператор измучился с вашим родственником, которого вы поставили на мое место. А ведь речь идет о главном посте, от которого зависит все.
– Я же сказал, дайте подумать! И вообще, почему пришли ко мне? Есть же отдел кадров…
– Вы в отдел кадров передали записку – не оформлять меня.
– Я… записку? Чепуха какая-то!
– Записка под стеклом на столе начальника… Не стал бы читать, но увидел свою фамилию…
– Нехорошо, очень нехорошо! Я же к вам со всей душой. Говорю, уладим, значит…
Дударев повернулся и вышел из кабинета.
Потом в газете была еще одна статья, подписанная секретарем горкома комсомола. Она-то и помогла вернуться на блюминг.
Вскоре пришла зима – морозная, ветреная, с солнцем и глубоким снегом. Но назвать ее лютой не мог даже Иван Силыч Дударев, ставший на складе сторожем. «Зима, как зима, – говорил он сменщику Баянбаю, – ядреная, сухая, русская!» И добавлял, что ему «энтот климант даже пользительный». Живя в Неклюдовке, Силыч часто болел, кашлял, а тут куда все и девалось.
Слушая его, Баянбай кивал в знак согласия, затем на правах старожила и знатока местной природы заключал:
– Зима, осень – Магнитка слякоть не бывает. Зима пришел – мороз, солнце… Хорошо!
А услышав, что Порфирий, сын Силыча, оставил стройку и перешел на завод, говорил:
– Шито кому правился!
И, как всегда, не мог Баянбай не вспомнить о своем Рамиле. Уже который год Рамиль командует бригадой каменщиков. Да кто его не знает! Много раз первое место брал! Вся стройка о нем говорит.
– Я и сам – строитель, – продолжал он. – На грабарке работал. Сколько земли перебросал! Землекоп – это хорошо! Первый лопата, первый камень… Газета про меня писал… Нет боле грабарка – икскаватор, автомобиль!.. Да и я старик стал. Теперь наше дело – цемент, доска карауль. Сторож, скажу тебе, тоже хорошо: стоишь, про все думаешь, никуда не спешишь.
Силыч молча ухмылялся в усы: что тут скажешь! А про себя подумал: «Завод – это здорово! Порфирий, он с детства к машинам лез… Может, и вправду анжинером станет?»
– До свидания, – махнул рукой Баянбай. – Отдыхай пошел. Когда смену кончал, приходи Ежовка, спроси, где живу – каждый скажет. Чай – матрешка пить будем… Всякий болезнь лечит!
35
Парень и девушка медленно поднимались вверх по едва наметившейся улице. Здесь пока всего несколько строений, остальные – в проекте. Справа, одевшись в куржак, застыл в своем зимнем величии городской парк, слева – поле и вдали – гора Магнитная.
Парень восхищался, показывая на деревья: вон какие вымахали!
– Особенно эти у ворот, что вы с Платоном садили, – соглашалась девушка. – До вершин не дотянуться!
– А снег, смотри, голубоватый, – дивился он.
– Не голубоватый, а розовый! – возражала она. – Неужели не различаешь? Глянь, вот так, из-под солнца.
Повернулся спиной к заходящему солнцу и ахнул: именно – розовый! Да скажи она ему – снег черный – поверил бы!
А девушка опять:
– Чуть-чуть прикрой глаза. Ну?
Стоило поддаться ее воле, опустить веки, как и парк, и поле, и эта недостроенная улица – все вокруг представилось совершенно в ином, сказочном свете, полном загадочности и красоты. Да и как иначе? Кто из влюбленных не был романтиком, не взирал на мир сквозь призму своего счастья!
Шли, тесно прижимаясь друг к другу, а то – отталкивались, набирали пригоршни снега.
– Берегись! – замахивался он.
Но девушка, изловчившись, совала ему ком снега за ворот. Вскинув руки – сдаюсь! – неожиданно обхватывал ее за талию, валился вместе с нею в сугроб.
Потом старательно обивал снег шапкой с ее мерлушковой шубки. Это Дударев. У него сегодня прекрасное настроение. Он снова работает на блюминге, учится в рабфаке, и еще… любит. Вот она, его любовь, – рядом!
– Ты же судьба… Моя судьба… Понимаешь? – и опять начинал о том, что если двое сделали выбор, подружились, то они, ну, конечно же, должны быть вместе.
– Разве мы порознь?
– Я говорю – всегда, всю жизнь. И многое в этом зависит от тебя. Ну, что ж ты молчишь?.. Наберись смелости и скажи. Пусть будут свидетелями этот парк, этот снег… гора Магнитная! Одно только слово… ну?
Она уже слыхала нечто подобное, с той лишь разницей, что, затронув эту тему, Порфирий говорил тогда отвлеченно, вроде бы не о себе. Сегодня же он обратился к ней со всей ясностью, даже спросил, как она, Лина, смотрит на замужество?
– Нормально, как и должно быть в таких случаях.
Показалось, она произнесла эти слова несерьезно, механически.
– Нет, ты подумай, – настаивал он. – И потом…
Не дослушав, обхватила за шею, припала к его лицу:
– Как еще, о чем думать?!.
В этих ее словах, в столь неожиданном порыве впервые ощутил ее – близкую, родную, готовую идти с ним рядом… А еще услышал: став его женой, она непременно поступит в институт. На вечерний, как и он… И заключила:
– А жить будем у родителей!
Порфирий вздрогнул.
– Это невозможно, – сказал он. – Твой отец…
– Что там у вас с отцом – не знаю, – перебила Лина, – но бросить такую квартиру и жить в бараке, где печное отопление, нет воды, а туалет на улице… нужно быть дурой!
– Силовать не стану. Но ты подумай: мы с тобой взрослые люди и вполне можем самостоятельно… Хочешь, хоть сегодня в загс, а не пожелаешь, можно и без этого. Многие так живут. Однако, если по закону, отчего ж не расписаться! В общем, так или иначе – мне все равно… Ну, а что касается дров или воды принести – это для меня удовольствие. Бывает, иной раз выйдешь из барака, морозец пощипывает, вокруг бело, и так хочется за топор взяться, что просто руки чешутся. Очень люблю дрова колоть: р-раз! – и полено пополам! Поднимешь его – медом пахнет. Мне кажется в этом сама поэзия. Впрочем, я не поэт.
– Пустой ты фантазер!.. А счастье, кто ж не знает, – это обеспеченность! Здоровый быт.
– Ты так думаешь?
– Не я одна!
– Хорошо, как же тогда понимать… У нашего бухгалтера Кацюры – и телефон, и радио, огромный комод со всяким барахлом, а семейная жизнь – одни ссоры. Кто из них виноват – жена, он ли, а может, оба вместе… Недавно развелись. А дележку устроили – это цирк! А почему так? Да потому, что не было у них настоящей любви. Святых чувств не было. А без этого как жить? Барахло, квартира – все это чепуха, а вот любовь – ее за деньги не купишь.
– Понимаю. Ты – за рай в шалаше.
– Да. То есть… ну как тебе сказать. У нас с тобой не шалаш, а комната.
– А в комнате – голые стены.
– Разумеется. На первых порах разве что книги, да еще спецовка, в которой на работу… Но я чертовски богат! У меня голова на плечах, вот эти руки, жена – красавица… А главное, мы с тобой одни, ни от кого не зависимы!
– Постой, ты о какой комнате говоришь?
– О нашей. Уже документы сдал. Студентам-вечерникам – в первую очередь… Год-два поживем, а там, глядишь, и в каменном доме получим. Вон какое строительство разворачивается!
– Что там, впереди, – неизвестно. А вот сейчас… Да и не могу я так сразу. Прежде чем решиться на такой шаг, нужно поговорить с мамой. Ну и с отцом, конечно.
Упоминание об отце всякий раз раздражало Дударева, выводило его из равновесия.
– Твой отец не желает меня видеть. Сколько раз в день бывает у главного поста, где работаю, а на меня даже не глянет. Поздоровался однажды – не ответил. Стыдно ему, что я оказался прав, а он со своей теорией о «паршивой овце» сел в лужу. Понимаю, у него тоже нервы… Но дело вовсе не в нервах, а в амбиции.
– Ладно, не будем об этом.
– Наоборот. Ты должна все знать о моих отношениях с твоим отцом. Я в этом совершенно не виновен. Может, тебе это и не надо, но я не могу носить камень за пазухой. Рассказал – и вот сразу легче. Если хочешь, я готов встретиться, поговорить с ним, но чтоб на равных, без всякого давления, по справедливости.
– Папа ничего плохого не позволит.
Порфирий не стал возражать: да, может быть, Лина по-своему права: отец есть отец.
Было уже поздно, когда они, наконец, подошли к дому на Карадырской. Заходить в квартиру Порфирий не стал: пока не время. И Лина согласилась с ним.
Весь вечер простояли в подъезде на первом этаже, прижимаясь к теплой батарее. Чертовски быстро прошло время. Не успели наговориться, наглядеться друг на друга, а уж надо прощаться. Прильнула к нему – нежная, ласковая.
– Пора! До свидания.
– Постой, – и, не дав опомниться, подхватил на руки.
– Что ты, что ты! – зашептала в испуге.
Он будто не слышал. Не ощущая тяжести, легко, как пушинку, понес вверх по лестнице. Еще немного – и там слева ее дверь. Пуще прежнего забилась в его руках:
– Пусти, еще кто увидит!
Не отзывался, лишь крепче прижимал к себе, даже шаги замедлил, норовя продлить еще хоть немного это, выпавшее ему ни с чем не сравнимое, большое счастье. Сделав еще несколько шагов, остановился – и не шепотом, а громко, во всеуслышание:
– Пусть все видят!
36
Военная ось «Берлин – Рим – Токио», о которой не раз писали в газетах, была уже полностью оснащена, подготовлена к тому, чтобы, неся смерть и разрушение, прогромыхать по чужим землям и, главное, по России. Большевистская Россия, ну конечно же, та страна, где должна пронестись эта адская колесница!..
Кончились беспокойные тридцатые годы. Начались сороковые. Сороковые – пороховые, как их назовут потом.
Мирным договором завершилась финская кампания, многие ее участники уже разъехались по домам. Мечтал об этом и старшина второй статьи Платон Ладейников. Но про него, радиста на корабле, словно забыли.
Бежали дни, недели, месяцы… Как-то передали старшине – вызывает командир корабля. «Наконец-то!» – подумал Ладейников. Он так и понял: сейчас командир прикажет сдать дела – и к вечеру на берег, к поезду…
Когда он вошел к командиру, тот отложил газету, велел садиться и почему-то завел разговор о том, что ему, Ладейникову, есть смысл пойти учиться.
– Я так и думаю, товарищ капитан второго ранга. Вернусь домой – и сразу на свой курс…
– Знаю, собираетесь стать инженером, вот и хочу помочь. Понимаете, у нас есть возможность определить вас в Высшее инженерное училище. Что вы на это скажете?
– Я люблю строить, – ответил старшина. – Но военная специальность, как известно…
– Минуточку, – перебил командир. – Не думаете ли вы, что военные лишь разрушают?
– В военное время – да.
– Не совсем так. Разрушая, мы несем что-то качественно новое. Схватка с царизмом, например, привела к Октябрьской революции… Да и в эту, только что завершенную войну мы обезопасили жизнь Ленинграда. Выполнили еще одну важную задачу по охране Родины. И тут без строительства не обойтись. Вы, участник войны, не могли не видеть: часть нашей боевой техники нуждается в обновлении. Будем создавать более мощный флот, неустанно совершенствовать средства обороны. Теперь самое время для решения этой проблемы. Когда будет новая война, никто не знает. Было бы хорошо, если бы ее никогда не было. Немцы, правда, возятся со своей «осью», но с ними у нас вроде все нормально. В общем, решайте сами: дома, окончив институт, вы будете строить города, заводы, фабрики, а здесь – оборонные объекты.
– Лучше на гражданку, товарищ капитан второго ранга. А если что – приду первым!
– Не сомневаюсь. Но вы придете радистом, иной специальности у вас нет. Радисты всегда найдутся, а вот военно-морских инженеров не хватает. Надо готовить. Готовить прежде всего для того, чтобы нас, стариков, заменить. Ведь мы пришли на флот еще при царе… Обдумывая, кого послать на учебу, мы тут с комиссаром посоветовались и решили: вы вполне подходите. И служили прекрасно и сами из рабочего класса. С ответом можете не спешить, еще есть время. Знаю, давно не были на берегу, что поделаешь, обстановка. Так вот, завтра берите увольнительную, погуляйте в городе, подумайте…
Через два дня старшина Ладейников подал рапорт с просьбой направить его в военно-морское училище.
А еще через месяц он написал Галине: «Мечта – стать инженером – сбывается…» И хотя придется строить не дома и не детские ясли, а нечто иное, он понимает – инженер остается инженером, застрельщиком технического прогресса в любом месте. Из письма было видно: Платон рад такому повороту и желает, чтобы этот важный шаг в его жизни поняла и поддержала Галина.
Она не сомневалась, что он станет настоящим военным специалистом. Если морская профессия Платону по душе, то тут ничего не поделаешь: какой смысл становиться поперек дороги? Да и кто она ему?..
Отложив недописанное письмо, смахнула накатившуюся слезу, задумалась: причин для этого много… Но стоит ли переживать, убиваться? Сунула в конверт фотографию, затем небольшой, желтый листок, который приготовила еще вчера, пошла на почту.
…Было хмурое ленинградское утро, когда письмо вручили Платону. Вскрыв его, он сразу обратил внимание на отдельный желтый листок. На листке ни слова, лишь обведены красным карандашом Аленкины ладошки: маленькие, смешные, с растопыренными пальцами. Растроганный, он не мог не показать этот своеобразный «рескрипт» товарищам.
– Вот это подпись – всей пятерней, – дивился курсант Кухарев. – Ну и сынок у тебя!
– Платон – холостяк, – заметил кто-то.
– Да, верно, пока не успел…
– Гм-м… откуда ж сын?
– У меня дочь, – сказал Ладейников и положил на стол фотографию. – Смотрите!
На фотографии молодая белокурая женщина с девочкой на руках. У девочки такие же большие светлые глаза, как у мамы, губы бантиком. На плечах – белая, домашней вязки, пелеринка. Смотрит девочка куда-то в сторону, наверное, туда, откуда должна вылетать птичка.
Друзей больше интересует мать: она слегка улыбается и на щеках у нее – две ямочки.
– Царевна! Где такую нашел?
– Успокойся, там больше нет.
– Нет, ты скажи…
– Вот Фома неверующий! Дай-ка сюда, – отобрал карточку Платон. Но ее опять выхватили.
– Все должны видеть!
Карточка пошла по рукам, курсанты пытались определить, чем занимается возлюбленная Платона, что она конкретно делает.
– Сразу видно – учительница!
– Балерина! – выпалил другой.
– Балерины с детьми не нянчутся – это раз, а второе, в Магнитке оперного театра нет… Не видите: парикмахерша она!
И когда Платон сказал, что Галина – машинист турбины на Центральной электростанции, все ахнули. Не может этого быть. На вид такая хрупкая, и чтоб мужское дело…
В этот вечер в письме Галине он обещал приехать, хотя и сам точно не знал, когда это будет. Его тянуло на Урал к своей синей птице, которую, ну конечно же, поймал, и теперь опасался, как бы не упустить ее. Масла в огонь подлили друзья. «Не жениться на такой – преступление!» Но если подумать, обмозговать – невозможно это. Не положено! Закончит учебу, вот тогда…
И вдруг живо представил, как, став офицером, едет на новое место службы. Его опять, теперь уже с семьей, посылают на Восток. И ничего там, кажется, такого на Востоке нет, а вот тянет, хочется скорее увидеть Курилы, Авачинский вулкан. И еще податься дальше, на север, к Берингову проливу, где одиннадцать месяцев зима, а остальное лето… Говорят, побывав в пустыне, со временем опять потянешься туда. Видимо, так устроен человек. Море – не пустыня, но кто сказал, что оно сулит сладкую жизнь! Красивое с берега – это не то море, которое знают моряки.
И хотя до отъезда еще далеко, да и куда пошлют – неизвестно, Платон мысленно летит в транссибирском экспрессе из Москвы во Владивосток и все показывает жене и дочери примечательные места. Целые сутки тащится экспресс берегом Байкала. Ныряя из одного туннеля в другой, стучит колесами, извивается вьюном. Из окна вагона видны в воде разноцветные камешки, стаи рыб. А когда поезд скрывается в туннеле, Аленка прижимается к нему:
– Опять ночь? – спрашивает она.
– Не бойся. Я с тобой…
Отложив письмо, Платон прислушался к шуму дождя за окном, к глухим, отрывистым ударам грома, и ему почудились… взрывы на горе Магнитной. И опять мысли о Галине, о маленькой Аленке. Перечитал написанное и на обратной, чистой стороне листка добавил:
«Девочка моя хорошая, отпечаток твоих ладошек со всеми десятью пальцами получил. Представляю, как ты выросла. Осенью тебе придется идти в школу. А чтоб ты не промочила ноги, не простудилась, я куплю тебе в Гостином дворе теплые ботинки».
Галина обычно делилась своей радостью с Розой. Не скрывала от нее ни единого слова из того, что писал Платон. С таким намерением, прихватив его новое послание, и отправилась она вместе с Аленкой на «королевскую виллу».
Сойдя с трамвая, они увидели тополь, посаженный Янкой. Чуть в сторонке – большой серый камень. Но ни калитки, ни самой «виллы» не было. Все разрушено, перевернуто вверх дном. В чем дело?.. Аленка в испуге прижалась к матери: ничего нет.
– Странно, – сказала мать.
Постояв на грядке, где еще недавно росли цветы, и толком ничего не узнав, пошли на первый участок в поликлинику. Розы Павловны на работе не оказалось – ушла к больному.
Взяв Аленку за руку, Галина повела ее назад к трамваю. А вернувшись домой, принялась готовить обед. Не успела однако растопить плиту, как увидела в дверях Розу. Вихрем влетела она в комнату. Поцеловала Аленку, вывалила на стол кучу гостинцев. Схватила за руку Галину, потянула, кружась, на середину комнаты.
– Погоди, что там у вас, землетрясение? – уперлась Галина. – Все разбурено, аж страшно…
– Вы были там?
– Только оттуда. Что случилось?
– Все, как и следовало ожидать.
– Не понимаю. Объясни в конце концов!
– И ничего хорошего там не было, а вот стала уезжать, чуть не разревелась. Собрала вещички, вынесла на телегу, а тут мужики – с лопатами, ломами. В один миг разрушили, разбросали, чтоб никто, говорят, не поселился. Стою, а у самой слезы, жалко, а чего – и сама не пойму. – Потом махнула рукой. – Да пропади ты пропадом! Столько лет, как сурок, в норе жила! Правильно горсовет решил: через год чтоб никого в землянках!
– Куда ж ты переселилась?
– К Вале на первый участок. Помнишь, знакомила тебя с нею – тихая такая, скромная. Медсестра она… Отдельную комнату предложили: получайте, говорят, живите. А зачем она мне?
– Как это зачем? Ты же врач.
Роза повела плечами, усмехнулась, находясь в возбужденном состоянии; она, казалось, не могла объяснить все по порядку, а может, просто собиралась удивить Галину, заставить ее ахнуть и поэтому нарочно оттягивала, не хотела сказать сразу. Бессвязно болтала о том, о сем, сыпала словами, будто горохом. Вдруг завела игривую мелодию, стала пританцовывать. Озорство буквально выпирало из нее.
– Значит, отказалась от комнаты?
– Пусть получает тот, кому нужно! – и стала спрашивать, как она, Галина, живет, что у нее нового.
– Нового?.. – Галя вынула письмо. – Вот!.. Нет, ты сперва скажи, чей почерк? Ну, смотри…
– Его, Платошки! – воскликнула Роза. – Галка, я очень рада за тебя! Так и знала, напишет… Что? Обещает приехать? Так это ж замечательно! На целый месяц, в июне?.. – Роза пробежала несколько строчек глазами. – Постой, это он тебя называет Веточкой?.. Скажи, поэт!.. Галина – по-белорусски ветка. Черт, не Платошка!.. А у Янки что ни письмо, одни и те же авиаперлы. Вчера, например, получила, смотри, так и начинает: «Привет тебе, двигатель моей души!» Или вот еще: «Писать заканчиваю, убираю шасси, до следующей посадки». Но ведь я женщина, мне тоже хочется услышать что-то ласковое. А у него одно и то же: «Здравствуй, хвостовое оперение! Моя бесценная взлетная полоса; лопасть винта моего; золотой элерончик!»
– Замечательно! Он же – умница!.. Между прочим, ты читала письма Чехова? Не читала?.. Прочитай обязательно, он свою жену «собачкой», «дурочкой» величает. От обилия чувств это, понимаешь? От высокой любви.
– Куда уж выше – дурочка!..
Когда сели за стол, гостья взяла к себе Аленку:
– Ты любишь дядю Платона?
– Он уже не дядя, – сказала девочка.
– А кто же?
– Папа, вот кто! Я сама так хочу, потому что он хороший. И скоро пришлет мне красные ботинки, которые купит в гостинском дворе. Вот! Я ему давно свою «ногу» послала, чтоб примерить.
– Аленка, почему ты не ешь? – удивилась Роза.
– Потому что я уже наелась и хочу петь. Вот только воды напьюсь.
– Что же ты нам споешь?
Аленка поставила кружку, вышла из-за стола и, сложив руки на животе, со всей серьезностью начала:
Любовь нечаянно нагрянет,
Когда ее совсем не ждешь…
И каждый вечер сразу станет
Удивительно хорош
И ты поешь…
Мать усмехнулась, но как ни в чем не бывало стала разливать суп в тарелки.
Роза похвалила девочку за песню и сказала, что все, кто поет, должны хорошо есть, иначе ослабеют и у них пропадет голос. Аленка тут же принялась за суп. Похвалив хозяйку за умение готовить, гостья вытерла губы платочком и сказала:
