Текст книги "Крепость Магнитная"

Автор книги: Александр Лозневой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

3

Оглядев недостроенное крыло электростанции, Платон заметил маячивших на лесах хлопцев, помахал им бескозыркой. Занятые делом, хлопцы не отозвались, будто не заметили его. Шагнул к бетономешалке, у которой топтался старичок в фуфайке: «Не Баянбаев ли там, на лесах?»

Старик поправил треух:

– Баян бай, говоришь? Чтой-то не слыхивал.

– А может, кто из бригады Котыги?

– И-и, вспомнила баба деверя, что хороший был! – усмехнулся старик. – Котыга твой, Федот Лукич, давно ушедши… И его бригады нету. Вахтером ноне робит, потому, как говорит, контузия. Будто с крыши упал… А по-моему – сачкует. Сказывали, отстоит смену и опять – в «Шанхай»: землянки строить. Заказов – отбою нет. Люди последнее отдают, скорей бы поселиться. Хитер он, Котыга!.. На главной проходной – можешь повидаться.

– Виделись.

Платон понял: не так просто разыскать старых знакомых. Поразъехались кто куда: на другие стройки, в армию, на учебу. Такова жизнь. И все же не уходил, называл и называл фамилии. Старик пожимал плечами:

– Вон кака стройка, може где и робят. А то и сбегли, всяко быват. Энти, которы маменькины сынки, долго не терпют. Не ндравится…

Платон жалел, что не стал писать хлопцам. Да и когда было переписываться? С утра до вечера морзянка, всякие иные занятия, а личное время придет, так опять же почитать охота. Дальше – самодеятельность, выпуск стенгазеты… Скажи иному, не поверит; подумает – ленился. Что ж, может, и это было. Сам не заметил, как не только с хлопцами, – с девушкой переписку оборвал. Вот и получилось: ждала – не дождалась, замуж вышла. Вышла, как и бывает в таких случаях, за первого попавшегося. За болвана… а иначе и назвать его нельзя. Своего же дитяти испугался, бежал… И Платон поймал себя на том, что не может не жалеть Галину, по-прежнему думает о ней. Но с другой стороны… То есть как это – с другой? Что это еще за другая сторона?.. Не может он без Галины, потому что… потому… А в мыслях снова: «Чужое оно, дитя, чужое!» И ему, Платону, нелегко разобраться в своих чувствах, а тем более решить, как вести себя по отношению к Гале, к какому держать берегу. Может, сегодня подойти к ней и сказать… Нет, только не сегодня… Непонятной, надломленной, какой-то половинчатой стала его жизнь.

Опустив голову, медленно шел в конец стройки. Не о такой встрече с любимой мечтал он, сидя в поезде. Полагал, как задумал, так и сбудется. Ан нет, перевернулось все вверх тормашками. Что ж теперь делать? Сесть в поезд и уехать? Выкинуть все из головы, ни о чем не думать? Но это – невозможно! Не может он уехать, а если и уедет, то все равно вернется. И опять упрекал себя в том, что не проявил настойчивости. Вот и сегодня дал волю чувствам, разнежился. А стоит ли плакаться в жилетку? Лучше бы по-мужски встретиться с этим негодником, который так нагло вторгся в его, Платона, жизнь, насмеялся над его любовью!

По мере того, как разбирала злость, пробуждалась и совесть: в том, что произошло с Галей, повинен и он сам.

Еще издали рассмотрел у горы Карадыр новые кирпичные трехэтажные дома. Строится, растет город. Вот только многое, как и раньше, делается вручную —при помощи топора, тачки, лопаты… И все же эти дома, поднявшиеся на пустыре, безмерно радуют его. Сколько рабочих переселится сюда из землянок! И тут увидел в одном из домов цветы на подоконнике. Выходит, уже переселились! Ну да! Вон же у подъезда играют дети! И захотелось войти в дом, подняться на самый верх, посмотреть, как устроились новоселы. Не жилье – рай! В каждой квартире водопровод, цеди из крана, сколько хочешь! Полная отставка кобыле с бочкой. А еще – водяное отопление…

Шагнув к двери, дернул за скобу и чуть было не столкнулся с женщиной. Она не вышла, а вылетела на улицу. Вслед за нею послышались вопли, улюлюканье. Выкатился чайник… Что случилось? Женщина почему-то не отозвалась, угрюмо пошла прочь.

– А то и случилось, что должно случиться, – сказала старуха.

– А все-таки… в чем дело?

– Анжинеры с ума сходють!

– Какие инженеры?

– Обнаковенные. Те самые, которые строют… Шестьдесят семей поселилось здеся, и на всех – одна кухня. Да ты зайди, своими глазами увидь! Чуешь, бабы гвалт подняли? То-то и оно… А как же иначе? Люди в новый дом переехали, можно сказать, из-под земли на свет выползли… Будь он проклят, «шанхай!» Радость-то кака! Ну бабы допреж всего на кухню: первое дело – пища. Кинулись, а там, на кухне – никаких удобствиев! Ячеек на плите шесть, а желающих обед сварить – в десять разов больше. Стали в очередь – одна другой в затылок – горшки, кастрюли в руках, потому как поставить некуды. Ни стола, ни полочки… теснота, жарища!.. Плиту-то, слышь, коксом топят. Ну, значит, шум, крик, – базар, и только. А молодая шустрая бабенка возьми и поставь на плиту чайник без очереди. Бабы, понятно, к ней: по какому такому праву? А она как ощерится: «А вы кто такие, чтоб мне указывать? Мой муж прораб!» – «Ах, прораб? – тут Дарья вперед выскочила. – Бабы, говорит, это он, прораб Винтиков, одну кухню на всех придумал! Премию, говорит, получил за это!» – «Получил! А тебе-то что? Какое твое дело?» – «А вот какое!» Как взвизгнет Дарья, да как двинет чайник, он и слетел на пол. Прорабша подхватила чайник, хотела поставить его на место, да второпях опрокинула чей-то молошник. Что тут началось! Визг, галдеж, проклятья!

В этот момент и вытолкали бабы прорабшу из кухни, выбросив вслед за нею злополучный чайник.

– И поделом! – заключила старуха. – Молоко-то из села для болящей принесено. На стройке где взять-то. Тут коров нету.

По проекту в этих домах вообще не предусматривалось ни одной кухни. Архитектор, видимо, руководствовался принципом: «Захочешь есть, на костре сваришь!». Не понравилось это прорабу Винтикову, и он первым высказал неудовольствие проектом. Высказал еще и потому, что сам должен был поселиться в этих первых домах. Полагал, руководители стройки прислушаются к его голосу, устранят ошибку. Да куда там! Замечания прораба вызвали в Жилстрое целую бурю: «Из-за кухни переделывать проект? Подумаешь, важность! В бараках вон тоже нет кухонь, а живут же люди!» Начальство, кроме того, заявило, что перед ним стоит более важная задача – как можно скорее обеспечить жильем рабочий класс, вывести его из землянок!

И вот тогда, переселившись в новый дом, прораб приспособил одну из комнат в первом этаже под кухню. Не для себя, для всех. Сделал это на свой страх и риск: будь что будет, без кухни не обойтись! Об этом узнали в Жилстрое. На место происшествия прибыл сам начальник и стал отчитывать прораба за самовольство. «Сегодня кухня, завтра – персональный клозет?! – выкрикивал он. – Не позволим!»

Прораб не уступал. А затем и сам пошел в атаку. С ходу подвел он под свою «незаконную» кухню политическую основу. Дело, мол, не только в том, что люди будут варить пищу. Эта, единственная в доме, общая кухня, ну, конечно же, должна стать и станет местом общения, своеобразным центром воспитания женщин в духе коллективизма! Вот, дескать, установим радио, а то и лектора пригласим. Чего проще, варят бабы обед и в то же время слушают, просвещаются…

Начальство отступило.

Такие кухни появились потом в каждом доме. Не совсем удобно, а все же лучше, чем ничего.

Пройдя немного, Платон остановился возле здания пединститута. Он участвовал в его строительстве: кирпичи, камни таскал, копал канавы. Кажется, это было совсем недавно, а уже, говорят, готовится первый выпуск. Увидя на крыльце студентов, подумал: «Счастливчики! Многое бы отдал, чтобы войти в этот храм науки!» Но как войдешь, если за душой три класса образования. И он впервые испытал такое чувство, будто сам себя обворовал, допустил ошибку, которую уже не исправить.

Повернулся, пошел к «шанхаю».

Низкие подслеповатые землянухи неуклюже лепились одна к другой по косогору. Для их сооружения использовалось все, что попадалось под руку: горбыли, глина, старые ящики, ржавое железо. Возле каждой землянки – огород или садик. Это говорило о том, что сюда пришли люди от земли, что и сейчас, став рабочими, они не могут расстаться с нею. Не так просто было завести гряды или посадить деревце: где ни копни, камень. Ломом, киркой вгрызались новоселы в грунт; ведрами издалека носили чернозем, понимая, что приехали сюда жить, растить детей, а придется – и умереть здесь.

Платон огляделся: нет, он не мог забыть. Потянулся к землянке, вырытой чуть в сторонке. Да, тот же каменный дувал, калитка из обрезков жести. Рядом – тополь. Как он вырос! Вот только надписи не было. Не пожалел кто-то охры, жирно вывел на калитке «Королевская вилла». Янка, кто ж еще! Он, Янка Костюкевич, можно сказать, от природы комик. Иной раз такое отмочит, что, как говорится, уши чихают. Потоптавшись, Платон вошел во дворик.

– Король дома?!

В крошечном оконце мелькнуло лицо, затем из-под земли наверх вышла женщина. Молодая, игривая, со смешинкой в глазах. Легкое ситцевое платьице чуть повыше колен. И лицо, и обнаженные до плеч руки усыпаны веснушками, будто маком. Платон сразу узнал ее. Она же, сдвинув брови, бросила недоверчивый взгляд, как бы спрашивая: вам кого? Но, откинув назад, на спину, тяжелые, с медным отливом, волосы, вдруг осветилась улыбкой:

– Платошка! Ей-богу не узнала! – протянула руки. – Какой ты стал!..

Он пожимал ее тонкие, тугие, пахнущие лекарством, пальцы, называл просто – Розой.

– Кали ласка, прошу, – показала на вход в землянку. – Янки пока нет, скоро придет. Да хватит тебе ноги вытирать – заходи!

– Все-таки вилла.

Хозяйка прыснула, уловив иронию.

– Янка дурачится… Да ну его! Люди смеются, «королем» прозвали.

Моряк пригнулся, боясь поцеловаться с притолокой, осторожно переступил порог и оказался в небольшой, уютной комнатке с двумя оконцами без рам. У стены стол, два табурета, один из них – желтый – та же краска, что на калитке. Слева – самодельная кровать. Кружева на подушке. В углу на гвозде – гитара. В старой, облупившейся рамке картина: «Бой аэропланов под Сморгонью».

Аэропланы типа «фарман», похожие на этажерки, кружились в небе, преследуя друг друга. Внизу – окопы, на переднем плане – убитая лошадь, повозка вверх колесами. Пригибаясь к земле, бегут солдаты. Из аэроплана, что повыше, высунулся летчик, намереваясь бросить в противника не то гранату, не то горящую головешку. Отмеченный крестом аэроплан и без того окутан дымом, он горит. Еще немного – и рухнет, врежется в эту изрытую и перерытую солдатами желтую землю.

Рядом с картиной – обложка журнала «Прожектор», с которой смотрят знакомые лица летчиков – первых Героев Советского Союза. Платон сразу назвал их имена. Да кто их не знает! Ляпидевский, Леваневский, Водопьянов, Каманин, Молоков, Слепнев, Доронин… Летчики стоят у самолета Р-5, который по сравнению с «фарманом» просто чудо техники. Это один из тех самолетов, на которых, рискуя жизнью, они спасали челюскинцев.

– Ну, рассказывай. Отслужился?.. Есть хочешь? – защебетала Роза.

Признался: ел только утром, но без Янки за стол не сядет. Хозяйка однако завозилась у примуса, который стоял тут же у порога на ящике. Примус чихал, вспыхивал, наконец затянул свою нудную песню.

– Поженились мы, – не без гордости сказала Роза.

– Вы только собирались жениться, а я уже знал.

– Откуда? – выгнула тонкие брови.

– По радио. Я ведь радист, – усмехнулся Платон.

– Янка писал, наверное?

– И Янка писал…

Роза озарилась улыбкой: было видно, что у нее все хорошо, что, став женой человека, которого полюбила еще в Минске, она счастлива. Счастье всегда выпирает наружу. Платон невольно залюбовался женой друга: красавицей стала!

– А ты все холостякуешь? – лукаво усмехнулась хозяйка.

– На корабле свадеб не бывает.

– Мы тебя здесь женим. Такую невесту найдем!..

Нахмурился, перевел разговор на другое: стал спрашивать, как Янка осваивает самолет, когда учебу заканчивает.

– Кончил уже. Давно сам летает. – Роза глянула в окно и – радостная – обернулась к гостю: – Идет, легкий на помине. Бежит!

Скрипнула дверь, будто кошка мяукнула, и в землянку вошел Янка – скуластый, широкоплечий, галифе заправлены в гамаши. Поверх юнгштурмовки – фуфайка. На старой, помятой кепке – красная звездочка. Увидя гостя, по-медвежьи сгреб его, приподнял, как бы пробуя силу. «Ну, здравствуй!» Затем они стояли рядом – кряжистые, пышущие здоровьем, чем-то похожие один на другого. «Да ты садись!» – подставил табурет хозяин. Сам же метнулся к выходу, побежал по ступенькам. Слышно было, как хлопнула калитка. «Куда это он? – подумал Платон и догадался. – В магазин, конечно». Будь на его месте он, Ладейников, сделал бы то же самое. Так принято. Обычай.

Когда Янка открыл бутылку, выяснилось: в доме один стакан и тот надтреснутый. Платон достал из баула матросскую кружку: видать, неважно в городе с посудой. Он не ошибся: на «вилле» не оказалось даже тарелок. Вместо них, молодожены пользовались глиняной чашкой – приданым Розы, но сегодня и чашка была несвободна. Роза подала бульбу прямо на сковородке: так вкуснее.

– За старого ся́бра! За моряка! – поднял стакан Янка.

– За новую семью! – тотчас нашелся гость. – За любовь! Жаль, на свадьбе не пришлось погулять… в общем, горько!..

– Ой, что вы, – смутилась Роза. – Закусывайте.

– Так горько же! – подхватил муж. – И закуска и все…

– Го-о-о-рь-ко!

Роза чмокнула мужа в нос и попыталась выскользнуть из его объятий: «Чай закипает!» Да не тут-то было. Сграбастав жену в охапку, Янка расцеловал ее. Лицо Розы покрылось краской. «Горько! Горько!» – продолжал выкрикивать гость, изо всех сил хлопая в ладоши. Крышка чайника задребезжала, кипяток хлынул через край, над примусом поднялось пламя, заклубился пар.

– Пусти же! – сердилась Роза.

Взглянув на примус, Янка махнул рукой: главное – женка, а все остальное!..

Потом они сидели и вспоминали, как рыли котлован под домну, которую любовно назвали «Комсомолкой». Очень правильно назвали. Успех стройки решала молодежь. Особенно на тяжелых, земляных работах. Норма – восемь, а то и десять кубометров, смотря какой грунт, выкидаешь за смену, сразу о тебе в листке-«молнии» напишут. Талон ударника – на обед. Бывало, и побольше вырабатывали: знали – надо, не торговались. А когда перешли на строительство ЦЭС, стали подносчиками. Двенадцать кирпичей на «козу» и по настилу вверх… Семь потов с тебя сойдет, а к концу смены и потеть нечем: вся влага из тебя вон! Но строители – народ двужильный.

Поговорив о море, о кораблях, друзья и сами того не заметили, как перешли к авиации. И тут, понятно, все нити разговора оказались в руках Янки. Он вдохновенно рассказывал об У-2, о его создателе Поликарпове, о других самолетах и конструкторах, о фирме «Мессершмитт».

– Откуда про немцев знаешь? – удивился Платон.

– Было б желание. В книгах все сказано.

Желание читать было у Янки поистине неиссякаемым. Читал обычно по ночам: днем некогда! Прикроет лампу колпаком из газеты – и порой до утра. А в выходной, придя в читальню, часами копался в словарях и справочниках, не мог оставить без ответа ни один из вопросов, возникших у него за неделю. Когда же в библиотеке не оказывалось нужных ему книг, используя отпуск, отправлялся в Челябинск, Оренбург, а то и в Москву, рылся в книжных завалах на толкучке, выискивал у букинистов…

Два года Янка ходил в аэроклуб. Работал и учился. «Одержимый», – прозвали его товарищи.

– Небо, оно – для смелых, – говорил он теперь Платону. – Возьмем Нестерова, Уточкина или, скажем, Павлова, возглавлявшего группу летчиков в 1918 году. А тех, кто спасал челюскинцев!.. Это же – само бесстрашие! – Янка перевел взгляд на обложку «Прожектора», выклеенную на стене, и Платон понял, что она была для него не только картинкой, а чем-то неизмеримо большим.

– Хватит вам про самолеты, – вмешалась Роза. – Посоветовались бы, куда Платошке на работу идти, да и невесту проведали бы. Ждет, небось.

– Нет у меня невесты, – сказал Платон.

– Как это нет, а… Галя?

– Эх, ты, друг сердечный… Давай-ка лучше выпьем. Тоска…

– Погоди.

– Галя – это та, которая на электростанции работала? – вмешалась Роза. – Прекрасная девушка. Помнишь, Янка, ты хотел в кино познакомить меня с нею? Светленькая такая. Еще говорил: смотри, Платошкина любовь.

– Хопить! Не надо.

– Ты же стихи ей писал.

– Ну писал, а что? – Допив вино, оставшееся в кружке, Платон повернулся к Янке. – Живешь тут и ничего не знаешь. У тебя действительно в голове одни пропеллеры да элероны… Родила она!

– Галя замужем?

– Сколько раз в письмах писал, просил, сходи, пожалуйста, поинтересуйся, как живет, чем дышит, так ты и пальцем не пошевелил. Друг, называется!

– Ты што, с глузду зъехав? – вытаращил глаза Янка. – Кали ж мне ходить-расхаживать? Я ж на горе до седьмого пота вкалываю! А еще на занятия в аэроклуб… и все пешком. Иной раз поесть некогда. Так, бывает, набегаюсь, что ноги, как у старика, ноют.

– Захотел бы, нашел время.

Янка в сердцах двинул сковородку:

– Она родила, а я виноватый! Ты что, белены объелся? Объясни, наконец, толком, как это – невеста и родила! Муж, что ли у нее?

– Нет у нее мужа.

– А где же он?

– Собакам сено косит, вон где.

– Ну и ляд с ним, пусть косит… А ты почему нос повесил? Если ты действительно любишь?

Матрос заскрипел зубами:

– Довольно! Я сам дурак. Мне бы ей телеграмму, жди, мол, приеду… А лучше бы туда, на Камчатку, вызвать. Сам командир на сверхсрочную оставлял: пиши, говорит, девушке, пускай приезжает… Одним словом, дурак я…

– Оно и видно.

– Что тебе видно? Ну, что?! – поднялся из-за стола Платон. – Непокорный, мрачный, ноги, как на палубе, – в стороны. – Знаешь что, Янка, плевал я… А еще, как говорил боцман, не все потеряно, пока существует женщина… Во!

– Ты пьян. Садись.

– Я… пьян?

– Хватит вам, еще поссоритесь, – вмешалась Роза. – Лучше давайте споем! – И взяла гитару.

– Он же меня совсем не понимает, – не обращая внимания на слова Розы, сокрушался гость.

– Что ж тут понимать, все ясно. Была одна-единственная и та… родила. Не дождалась… Тебе тоже жениться припекло! А на ком? Куда ни кинь – пустыня. Есть, правда, сто тысяч девчат на стройке, но какой тут выбор. Миллион, вот тогда бы!..

– Я серьезно, а ты – на смех.

Роза ударила по струнам: и гость и хозяин притихли. Выждав еще немного, она вдруг откинула длинные, в крупных завитках, волосы и запела:

 
Со-о-о-о-ло-вей мой, со-ло-вей…
 

Высокий чистый голос, в котором была сама нежность, само очарование, глубоко растрогал Платона. Душа давно ждала чего-то прекрасного, возвышенного. И вот оно, возвышенное, прекрасное, здесь, в подземелье, где вовсе не ожидал его встретить. Застыл, не смея пошевелиться. Янка не без гордости поглядывал на него, как бы говоря: ну, что скажешь, не жена – филармония! Когда Роза умолкла, гость шумно забил в ладоши.

– Это же Барсова!..

– Что еще за Барсова, – прикидываясь ревнивцем, бурчал Янка. – Костюкевич она! Моя жена – Роза Павловна Костюкевич! – и, взглянув на нее, продолжал: – Такую женку поискать. Во-первых, медичка, во-вторых – певичка, в третьих… немочка… Ей-богу! У нее это – айн, цвай с пеленок. А еще по-польски знает… Сюда привез, так она и тут сразу за немецкий!.. Встретила этого толстяка из фирмы АЭГ, что на шестом участке живет, и давай с ним по-ихнему. Представляешь мое положение, стою, как телеграфный столб, и буквально ни хрена не понимаю. Зачем тебе все это? – спрашиваю. А она: я, говорит, свое произношение сверяю. Этот берлинский специалист – чистый немец. А на мой взгляд, – Янка нахмурил брови, – все они, прибывшие к нам из Германии, – чистые фашисты!.. Вот что делают: хватают коммунистов – и в тюрьмы… Книги на кострах жгут.

– Яночка, да ведь я…

– Тебе что, музыки мало? – сердился Янка. – Пой, играй, сколько влезет. Забавляйся. Так нет, на курсы немецкого языка… Она, Платошка, если хочешь знать, дома только ночует, а остальное время, ей-богу, не знаю, где бывает… Смотри ты у меня, Роза!

– У-у, болтун.

– Не перебивай! – прицыкнул Янка и опять к Платону: – Иной раз, скажу тебе, позже меня домой приходит. Я уже сплю – является. И еще, понимаешь, недовольна: почему, говорит, суп не сварил? Да когда ж я варить буду, если у меня тридцать три комсомольских нагрузки! Сам, говорю, голодный.

Подмигнув, Янка не без иронии начал перечислять недостатки жены: и такая она, и этакая, и еще – разэтакая…

Роза понимала: шутит. И в то же время не могла спокойно слушать: юмор у Янки злой, ехидный. Не дослушав, зажала ему рот ладонью: «Хватит, надоело!» Янка притих, что ж, можно и помолчать. Но вот двинул стол, так что с него слетела сковородка, подхватил жену на руки, поднял под потолок:

– Будешь лишать голоса?

– Сумасшедший!

Он будто ничего не слышал, вертел ее в воздухе, как балерину, поучал: в писании, мол, сказано – да убоится жена мужа своего.

– Пусти! Ну, пусти же!.. – сердилась Роза. – Платошка, скажи ему. Он же уронит меня.

Платон пожимал плечами: ничего, дескать, не могу поделать, у гостя на это никаких прав.

Опустив Розу на пол, Янка не отпускал ее. Снова и снова целовал, не обращая внимания на гостя, как бы выхваляясь этим, – смотри, мол, холостяк несчастный, как хорошо быть женатым!

Проснулся Ладейников поздно и сразу вспомнил, как хозяева почти насильно уложили его на свою кровать. Отказывался, просил отвести место где-нибудь у порога, но они и слушать не хотели. И вот, пожалуйста, всю ночь утопал в мягкой перине, а муж с женой, подстелив тряпье, пролеживали бока на полу. Даже подушки не взяли.

Заправив постель, Платон тщательно разгладил складки на одеяле, взбил подушку: сам боцман и тот не подкопается. Собрался было уходить и увидел на столе записку:

«Платошка, чертов сын, отрежь лусту хлеба да порожни горшок с кашей, а то – чего доброго – с голоду сдохнешь. Отвечай потом за тебя».

В этом был весь Янка.