Текст книги "Крепость Магнитная"

Автор книги: Александр Лозневой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

9

Кончив работу, Галина обтерла турбогенератор полотенцем, вымыла руки с тырсой и, как была в спецовке, поспешила домой. Она не позволяла себе задерживаться: а вдруг что случится с Аленкой? Была бы в яслях, а то – на руках соседки. Соседка Настя – добрая, заботливая женщина, но у нее своих тысяча дел. И мужа на работу проводи, и детей собери в школу, и постирай, и в магазин сбегай. Хорошо еще, когда есть продукты в магазине, а то их часто не бывает, вот и бежит через всю стройку на рынок. Но и это не все, Настя Котыга, как и многие женщины, работает. И присмотр за Аленкой для нее – тысяча первое дело. Работа в кубовой, в общем-то, несложная. Но какой бы она ни была, ее надо выполнять. Настя подымается чуть свет, таскает уголь, дрова, заливает котлы водою. Проснутся работяги, а у нее уже и чай готов. Милости просим!.. А то вернутся мужики с работы – портянки или там носки постирать – пожалуйста, горячая вода всегда есть.

Войдя в комнату и не застав соседки, Галина поняла: Настя занята детьми, которых у нее трое и все школьники. Тихо, на цыпочках, подступила к кроватке, залюбовалась спящей Аленкой. Казалось, ни один ребенок на свете не сравнится с нею. Тонкие, будто нарисованные, брови, полные губы…

Сквозь сон, почуяв близость матери, девочка открыла большие черные глаза и заплакала. Склонившись над кроваткой, мать залепетала какие-то особенные, предназначенные только для дочери, слова, считая, видимо, что малышка так лучше поймет ее. Заулыбалась, зашепелявила, нарочно подделываясь под детский язык, цыпленком, рыбкой, зеленым горошком называла, сказку про Кота Котовича сказывала – про Кота Котовича, про Иван Петровича…

Ничего не смысля, девочка притихла и вскоре опять заснула. Галя осторожно отошла в сторонку: не разбудить бы! Стала искать, чего бы поесть, подкрепиться; за весь день только и ела, что тарелку супа в столовой. Да и суп – пустой. Открыла тумбочку – шаром покати: не то что куска хлеба, корки завалящей не осталось. Надо в магазин идти. Пока искала сумку, дочка проснулась, заворочалась в кроватке.

– Что с тобой, маленькая?

Потом сидела у кроватки и совсем тихо напевала:

 
Стану сказывать я сказки,
Песенку спою…
 

Длинные Аленкины ресницы смыкались, она, казалось, засыпала, но стоило шевельнуться, привстать, как опять начинала хныкать. Расстегнув кофточку, мать потянулась к дочери маленькой – с кулачок – грудью, ткнулась соском в губы…

Дочь спала, а она сидела и думала о своей нескладной судьбе. Горька женская доля! Скоро полгода, как муж уехал, и вот – не возвращается. Прислал открытку с дороги, и на том все кончилось. Да и слова в той открытке – казенные, сухие, написаны будто не им, а кем-то посторонним.

«Может, его и в живых нет? – спрашивала себя Галина и так же мысленно отвечала: – А куда он денется? Разве что крушение. Да нет же, какое там крушение! Случись что с поездом, давно бы стало известно. От людей не скроешь».

Порой терзалась мыслью: муж, наверное, заболел и лежит в больнице. Лежит с гриппом или воспалением легких, встать не может. Лежит и не знает, что у него есть доченька. Маленькая, глазастая. И она, мама, сама дала ей имя. Хорошее имя выбрала: Аленка, Аленушка…

И опять, в который раз, начала успокаивать себя: вернется он, ничего с ним не станется. Он же, Вадим, любит ее, особенно сейчас, когда у них дочь… В такие минуты в ее воображении вставали картины хорошей, радостной семейной жизни. Вот они, оставив дочку в яслях, шагают с мужем на работу, и люди смотрят, завидуют их счастью. А вернувшись с работы, так же вместе спешат за Аленкой. Растет, набирается сил Аленка, скоро сделает первый шаг, начнет разные слова говорить. И Галина притихла, поникла головой: «Был бы хороший муж, так не сделал бы… Даже маленькой дочери не пожалел. Зверь, и тот не бросает детеныша, а он…»

От волнения щемило сердце, накатывались слезы, и тогда старалась как-то избавиться от всего этого, затевала какую-нибудь работу, мыла полы или стирала, а то брала топор и рубила дрова… Поработает – вроде легче станет. Но через час-два тяжкие думы опять наседали на нее. Старалась уйти, отбиться от них, выбросить из головы все, связанное с Вадимом, и не могла. Перед нею, будто видение, вставал большой южный город. Она никогда не была в этом городе. Знала о нем лишь по рассказам. Это его, Вадима, город. Там у него отец, мать, сестры, но все они почему-то не отвечают на ее письма. Страшно подумать, ни о ней, ни о маленькой дочери Вадим не желает ничего знать. Как же его назвать после этого!.. Хотелось сесть в поезд и уехать в Запорожье. Войти в незнакомый, чужой для нее дом и сказать: «Вы меня не знаете? Я жена Вадима, а это – Аленка!.. – И потом отдельно ему: – Дитя все в тебя… глаза, губы…»

Катились дни, недели, тянулись полные тоски и раздумий месяцы, и Галина понемногу начинала понимать: дело тут вовсе не в болезни Вадима – в женщине. Там у него есть другая, о которой, понятно, не мог сказать, уехал, как бы на отдых, а на самом деле – к ней. Мысль о другой женщине неотступно преследовала ее, стучала в виски, звучала, как приговор.

Товарищи по работе сделали запрос в Запорожье, желая выяснить, что же случилось с Вадимом, почему он не возвращается. Его судьба для них небезразлична: Вадим хороший электрик, жаль потерять такого! Многие беспокоились о нем, но никто и словом не обмолвился о девушке, обманутой им. Правда, как-то зашел к ней председатель цехкома, начал утешать: не отчаивайся, мол, бывает хуже. Да и все еще может наладиться, жизнь-де – штука капризная, иной раз так повернет, что, как говорится, ни вздохнуть, ни охнуть…

Галя с благодарностью вспоминала это посещение. Теперь же она ждала весточки, пусть плохой, страшной – все равно какой, – только бы твердо знать, вернется он или нет. Мучила неопределенность.

Прошел еще месяц – никаких вестей, и она смирилась со своим горем: что поделаешь, не одна такая. Сколько их, матерей-одиночек! Лишь иногда, изредка, журила себя: как это она не раскусила Вадима, поверила его льстивым словам, оставила учебу в институте и очень скоро стала его женой. Как могла угодить в его сети, искусно сплетенные из притворства и лжи?! Даже в загс не пошла, поверила, что семья, созданная помимо загса, крепче, что она будто бы держится на фундаменте любви, а не на какой-то бумажке…

Был жаркий июльский день, ярко светило солнце. Они медленно шли, взявшись за руки. Огромным цветным ковром расстилалась степь. Волнами накатывался аромат чабреца, кашки. Колокольчиками в небе звенели жаворонки. Степь сливалась с небом, и оно, небо, казалось, выткано из таких же цветов и трав, пропахших духмяным запахом. Шли, пьянея от восторга, от зачавшейся любви, от того, что в этом огромном мире не разминулись, оказались вместе. Вадим попытался обнять ее. Отпрянула, как в испуге. Нет, нет! Но не успела опомниться, как он обхватил ее крепкими большими руками, прижал к себе, словно былинку, смял, скомкал, целуя в грудь, в губы, во что попало. И она почему-то не стала вырываться, не оттолкнула его, не ответила, как тогда Платону, пощечиной. Расслабилась, прикрыла в полудреме глаза, забыла про все на свете…

От слов Вадима, от его поцелуев кружилось небо, уплывала из-под ног земля. И она, как ей казалось, парила в вышине, в какой-то иной, неведомой доселе жизни, вовсе не похожей на ту, обыкновенную, в которой жила. Принимая ласки, не смела взглянуть ему в глаза, стыдилась, а может, даже боялась. А когда наконец осмелилась и посмотрела, то уже не могла от них оторваться. Почему и сама не знала. Просто было весело и радостно, что-то приятно щекотало душу, покалывало сладкими колючками. Она и сама не заметила, как снова оказалась в его объятиях, как покорно, в изнеможении, опустилась на зелень травы, на белизну ромашек. Присмирела. А когда опомнилась, поняла, что произошло, нет, не испугалась, стала еще более смелой, собранной, духовно возвысилась, возгордилась охватившим ее чувством любви.

Потом лежала на траве рядом с ним и смотрела в тихое, бездонное небо. Чудилось, будто эта, полонившая ее, первая любовь никуда не денется, надолго, до последних дней, останется неисчерпаемой и прекрасной.

По дороге домой останавливались, сплетались руками, не желая расставаться. Он целовал ее горячо, грубо, самозабвенно и еще более нравился ей. И она не могла уже представить жизни без него, без его крепких рук, без хмельных от любви глаз, без всего, чем выделялся он среди других, на что был способен в своей бурной, безрассудной юности.

Разным она знала его. Заносчивым, чванливым, способным пройти мимо и не заметить ее; добрым, ласковым, деловым. Знала вспыльчивым, разгоряченным, и странно: не видела в этом ничего плохого. Просто он человек с повышенной чувствительностью, обостренной реакцией. От природы это. Лишь теперь, будучи обманутой им, все более начинала понимать его никчемность как человека. Теперь, она хорошо знает, он и жил-то двойной жизнью. Одна часть его мыслей и чувств находилась в Запорожье, другая – здесь. Играл как бы две роли. И его поступки менялись в зависимости от того, какая сторона пересиливала, куда уводила его блудливая натура.

Выкинуть бы все из головы, забыть, да сделать это не так просто. Стоило подумать о Вадиме, как память, будто нарочно, озаряла в нем все лучшее, достойное, выпячивала, как бы напоказ. Галина и сама не понимала, что творится с нею: она ненавидела его и в то же время не могла забыть.

Дверь отворилась, и в комнату вошла Настя. В руках у нее тарелка с румяными лепешками.

– Сумуешь? Батька с матерью поховала, чи шо? На ось, куштуй.

– Я в столовую… у меня талоны, – уперлась Галина, понимая, что соседка отрывает от своего рта.

– Не пропадут твои талоны… бери! – И, уплетая лепешки, заговорила о том, с каким трудом муж достал немного муки. – Чертовы куркули, таку цену на базари загынають, шо хоть в пэтлю́ лизь… Та куштуй, чего пышаешься!

Тарелка вскоре опустела, и соседка ушла, по через две-три минуты так же без стука появилась снова:

– Чуть не забула!.. Учера, колы ты на работе була́, матрос приходыв.

Галина замерла.

– А знаешь, зачим вин прыходыв? – Настя приглушила голос. – Ось так повернувся и каже: люблю ее! Значит, тэбэ… Сильно, каже, люблю. И в грудь сэбэ кулаком – ось як люблю! – Настя немного преувеличила, но клялась, что было именно так. – Подывылась я на його, подумала – може, брэшэ? Иды, кажу, хлопче, видсиль, шо вона тоби, дивчина? У нэи, кажу, мужик йе. Так и сказала, а шо тут такого?

Галина опустила глаза. А соседка опять:

– Може, вин и хороший, но ты ему не пара. Ему холосту дивчину трэба. Мало их, девчат, на стройке, чи шо? Кынь палку на собаку – попадэшь в дивчину. Ей-бо, правда! – Она слегка толкнула хозяйку под локоть. – И шо ему, трэба, матросу, в толк не визьму. Чи вин справди, чи можэ так?..

А увидя погрустневшую Галину, подсела ближе:

– С Вадимом тож не ясно. Де вин там… Хоть бы про Аленку в письме спросыв. Мовчить, будто його и на свити нэма…

Галина не отзывалась.

Настя, повременив, продолжала:

– Сперва думала, на шо вин тоби, матрос, а умом прикынула – всякое в житти може буты. Ось и запыску не хотела отдавать, а спросила сэбэ – якэ я маю право? Та ни якого!.. На, читай, шо вин там пыше.

В записке одна строчка: «Был, не застал. Тоскую, сам не знаю от чего». Галина скомкала бумажку, но тут же расправила ее. Перечитала заново. Застыла с нею в руках.

10

Деревня Среднеуральск умирала, на ее месте образовался шестой строительный участок. В одном конце деревни поднимались бараки, в другом – закладывался фундамент цеха. Оставалось всего несколько изб, сараев и сараюшек, которые не сегодня-завтра пойдут на слом. Но это никого не тревожило, наоборот, – радовало. Здесь, как и везде на стройке, по вечерам пиликала гармонь, звенели песни. Платон остановился. В уши ударил звонкий девичий голос:

 
Ходит Ваня холостой —
Увел меня Магнитострой!
 

В ответ голос парня:

 
Зря, зазноба, ты бузишь,
Полюбил – не убегишь!..
 

Платон собирался навестить Галину два дня тому назад, да все как-то не получалось. Много времени отнимал рабфак, общественные нагрузки: он был и членом бюро комсомольской организации, и пропагандистом, и редактором стенгазеты, и сборщиком членских взносов. А недавно стал еще и осодмильцем: кто же поможет милиции, как не комсомол!

Тропка вела его по изрытой, заваленной камнями местности, где, как говорится, сам черт ногу сломит, но матросу не впервой. Подходя к третьему бараку, в котором жила Галя, он вспомнил недавний разговор с Богобоязным. Разговор в сущности пустой, ни к чему не обязывающий. И все-таки – неприятный. Что он надумал, Колька? Наболтал сдуру… его ребенок. Чушь какая-то! Впрочем, шут его знает. Перевалив через насыпь, Платон обогнул кубовую, выбирая где посуше, и тут услыхал шаги сзади. Обернулся – никого. Почудилось. Притих, стоя у сарая, и вдруг различил в полутьме человека, услышал его невнятное бормотанье. Кто бы это? Впрочем, не все ли равно – многих, проживающих здесь, он не знал. Кто-то из рабочих, наверное. Человек, выйдя из темноты, пошатнулся и вдруг заорал:

– Кто здесь по ночам шляется?!

– Какая тебе ночь, еще и девяти нет, – спокойно ответил Платон.

– Ах, это ты?..

– Ну я, а ты – кто?

– Соловей-разбойник. – В ту же минуту ударил свист – дикий, режущий, действительно разбойничий.

Только теперь Платон понял, кто перед ним. Ну, конечно же, Колька! Наступив на пробку, тот обычно не мог усидеть дома, бродил по задворкам, выкидывал всякие коники. Вот и сейчас, скитаясь в одиночестве, искал случая с кем бы поцапаться. Ему ничего не стоило, например, подойти и среди ночи постучать в чужое окно. А то – наброситься на встречного с ничем не объяснимой руганью. Человек, не знавший его, отступал: стоит ли с дураком связываться. А Кольке того и надо. Заложив пальцы в рот, он свистел, топал ногами, как бы догонял его. Эти его причуды Платон хорошо знал и теперь, смотря на него, подвыпившего, а может, прикинувшегося пьяным, сказал:

– Здороваться надо.

– Сходясь в бою, противники не раскланиваются!

– Ах, вот оно что – соперник! – усмехнулся Платон. – На дуэль, что ли, собираешься вызвать? Что ж, давай! Но вот беда, опоздал ты, друг, лет этак на сто: иные времена теперь. Да и какой из тебя дуэлянт теперь, едва на ногах стоишь.

– А ты на себя глянь! Тоже мне гюйсы распустил… матрос с разбитого корабля.

– Спасибо за комплимент. Когда корабль гибнет, выживают самые сильные.

– Подумаешь, герой! Широко шагать начал, как бы портки не потерял.

– Не волнуйся, они у меня на ремне.

– Что-о?!

– Ремень, говорю, у меня с пряжкой. Вот сниму…

Кольку словно подожгло. Замахал руками, запрыгал, норовя ударить Платона по голове, и сшиб с него бескозырку. Бескозырка плюхнулась в лужу, и это окончательно вывело матроса из равновесия:

– Подними!

Колька будто не слышал, не унимался, лез напролом:

– Зачем ходишь? Не знаешь разве?.. Тебе что, на кулаках пояснить?! – выкрикивал он, присаливая почти каждую фразу нецензурностью. – Уходи!..

Платон развернулся и слегка оттолкнул задиру. Тот неуклюже отскочил в сторону, зашатался и неожиданно упал в лужу, в которой было по колено воды. Забарахтался там.

Схватив за ворот, моряк выволок его на сухое:

– Еще утонешь, салага.

Не ожидавший этого и все еще не понимающий, что произошло, Колька молча уставился на соперника. С его одежды стекала вода.

Своим видом он напоминал петуха, который полез в драку и, получив сдачи, опустил крылья.

– Немного же тебе надо, – сказал Платон.

– Не радуйся. Мы еще встретимся!

– Как же, обязательно!

…На стук в дверь опять вышла не Галина, а жена Котыги – Настя. Взглянув на матроса, на бескозырку в его руках, с которой капала вода, прищурила глаза:

– Соловьеву?.. Да вы шо, насмехаетесь? То один, то другой!.. Нэма дома. На работе она… В гости пошла.

Было ясно: здесь побывал Колька и, как видно, наболтал всякой всячины. Во всяком случае, сумел поставить себя в глазах Насти. Вон как его, Платона, встретила, будто преступника. Прервав ее, он снова спросил, где же в конце концов Галина?

– От якый бестолковый, кажу – нэма!

– Как это – нэма?

– Захворала… Не она, дите приболело. Ясно теперь?

Из-за спины Насти выглянул Федот Лукич.

– Кого бачу! – расплылся он в любезностях. – Заходь! На проходной и поговорить не пришлось. Сам понимаешь, дисциплина. Да отойди, Настя, чего стала, як столб на дороге! Забула, чи шо? Цэ ж Платон, шо колысь тут жив… Из военной службы вернулся, на морях плавал.

– Знаю! – буркнула та и торопливо вышла в коридор.

Платон сел на скрипящий табурет.

– Тут жинка наговорила тоби сто чертив, – начал Федот Лукич, поглядывая на дверь. – Никто не хворый, на работе она, Галя. И зашептал, что Колька будто бы собирается на ней жениться, а Настя, как бы сваха… Кумекаешь?

– Шо ты там шепчешь? – выросла на пороге Настя.

Федот Лукич прикусил язык. Было ясно: Настя крепко держала его в руках.

– А то и шепчу, як у Платона чеботы укралы. Забула? В ту осинь, колы в армию призывался. Холод, а вин по грязи – босый. Потом лапти выдалы…

– Брешешь! – подступила Настя. – По глазам бачу, про Кольку нашептуешь… Ну?! Он же, Колька, деловой хлопец. И зарабатывает тыщи, и комната у него отдельная. Вполне самостоятельный. Да и жениться пора…

– Выпивает он, – сказал муж.

– Вси пьють! – резанула Настя. – Пьяница – проспицця, а вот дурак – николы!

– Во, бачишь як! – оживился Федот Лукич. – Она всю жизнь отака́. Не жинка, а, можно сказать, царь-баба! – И, улучив момент, прошептал: – Ничего у Кольки не выйдет. Вот если бы ты…

– Я не собираюсь жениться.

Настя уставилась на мужа.

– Как же так? – привстал Котыга. – Не понимаю. Може, через дитя? Так чего ж тут бояться? Не успеешь оглянуться, как вырастет. Еще на свадьбе вместо отца будешь. А жениться тебе, ой как надо! Не женишься сейчас – найдется яка-нэбудь сводня и таку свыню тоби пидложе, так окрутить, шо весь век будешь маяться. По себе знаю.

– Совсем сдурел! – всплеснула руками Настя. – Выходит, шо ты не живешь зи мною, а в горе мыкаешься… У-у, совести у тэбэ нэма! Ты ще спышь, а я снидання тоби на тарилоцци!.. А з работы прыйдэшь, так опять на всэ готовэ: не тилько тоби подштанники, винык припасу: иды, парся!.. У-у, трепло несщастный!

– Вот бачишь, я в плуг, она – в луг, – не зная, что сказать, зарапортовался Федот.

– Брешешь, десять годов душа в душу живэм! Вон яки дети у нас… Люди завидуют.

Платон понял: без Кольки тут не обошлось. Наболтал Насте всякой ереси. Она даже поверила, что Платон будто бы был два раза женат и где-то там остались дети… Смешно! Но вместе с тем и гадко все это слушать.

Настоящего соперника в Кольке Платон не видел и все же опасался его: наболтает, обольет грязью, доказывай потом, что ты не верблюд!

Сидеть и слушать всякие пересуды Платону не хотелось. Но дождаться Гали – крайне важно. Он отодвинулся от Федота Лукича, который душил его вонючей цигаркой, но тот, ничего не поняв, опять подсел к нему, задымил еще более. Завел разговор о заводской охране, где с него много спрашивают и очень мало ему платят. А еще о том, что он готов вернуться на стройку. Но в этих словах сквозила нерешительность. Платон это сразу заметил и, стараясь выявить истинные намерения Котыги, предложил сегодня же написать заявление.

– Поэтому и жду Галю, – сказал Котыга. – У меня грамоты, сам знаешь, кот наплакав.

– Давай бумагу, сейчас напишем.

– Нет, уж Галя сама. У нее почерк, – увернулся тот.

Время шло, а Гали не было. Неужели Колька встретил и задержал ее? Эта мысль показалась Платону настолько верной, что он отмахнулся от Котыги и вышел из барака.

Поспешил к насыпи, к заветной тропке, по которой Галина обычно возвращалась домой.

Еще издали в тусклом свете висевшей на столбе лампочки различил две фигуры: они двигались ему навстречу. Галю узнал сразу. А кто рядом, неужели – Колька? Не может быть, обсыхает он после купания. Но кто же тогда?.. Жарким огнем вспыхнуло чувство ревности. Кто бы ни был, а он, матрос Ладейников, не сойдет с курса! Не свернет с дороги!

Решительно ступил на тропку: «Стой, кто идет?!» И тут опознал Богобоязного. Развернув плечи, изготовился: от такого шалопая можно ожидать всякое! Но тот неожиданно шмыгнул в сторону, исчез в темноте.

– Здравствуй, – не без волнения произнес Платон, подходя к Гале.

Подала руку и сразу отдернула: нельзя ей задерживаться. Скользнула вниз по тропке: «До свидания!» Из темноты показался Колька, засеменил вслед за нею.

Терпение Платона лопнуло. Сжимая кулаки, поспешил за ними и в эту минуту услышал:

– Отстань! Смотреть тошно… – это она Богобоязному.

Платон понял: Колька ей не нужен. Но почему ни одного слова, никакой надежды?.. То есть как – никакой? Это же ему сказано – до свидания! До скорой встречи то есть. Да, конечно! И все-таки, почему и минуты не постояла, не поговорила с ним? Может, запугал Колька? Повернулся, пошел к бараку, в котором только что был. В окне Галины было темно. Странно! Не могла же она сразу лечь спать? Догадался: нарочно свет погасила, чтоб Колька под окном не шастал. И, постояв немного, решил не тревожить ее: устала на работе. Да и поздно уже.

Домой однако не ушел. Молча прохаживался возле барака, как бы охранял его. А мысли, ну, конечно же, о ней: вот задала задачу!.. На лицо упали капли дождя. Поднял голову, оглядел жидкие тучи: откуда они?.. Грустно ему, душа болит, и он не знает, как избавиться от этой боли. Может, уехать? Но от самого себя никуда не уедешь: боль останется болью.

По лицу опять скользнули капли. А немного спустя посыпались на голову, на плечи. Снял бескозырку: да пусть хоть потоп, хоть сам черт!..