Текст книги "Крепость Магнитная"

Автор книги: Александр Лозневой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

4

Дни были пасмурные, холодные, и все же не хотелось сидеть на «вилле». Платон лишь ночевал там, а все остальное время проводил, где придется, – на стройке, в новых цехах, на плотине, которая, шагнув на целый километр, казалась чудом гидротехники. Прямая, с зазубренным флюгбетом, будто гигантская пила, перехватила она горло реки, соединив два берега, а вместе с тем и две части света – Европу и Азию.

Утром Платон уходил из землянки вместе с хозяевами, которым надо было на работу. У Базарного холма Роза отделялась, сворачивала вниз к бараку, в котором размещалась поликлиника. И уже оттуда, обернувшись, махала косынкой: «Счастливо вам!» Была она фельдшером, но вот уже второй год исполняла обязанности врача: сколько ни выпускают врачей – их все мало!

Мужчины шли дальше до самого шоссе, что рассекало густонаселенный пятый участок на две половины. У пожарки останавливались:

– Бывай! – усмехался Янка и, согнувшись, быстро уходил на гору, где его ждала нелегкая и опасная, но полюбившаяся работа взрывника.

Платон некоторое время раздумывал: куда бы ему направиться? Как провести еще один свободный день? Будь это в Минске, подался бы в городской сад, к высоким, бронзовым соснам, остановился бы там в тени и стал слушать их разговор с небом. Хорошо там, в Минске! Здесь же ни сада, ни сквера, вообще нет зелени, голая степь, если не считать елочек, высаженных на Пионерской улице, из которых уже многие засохли и теперь торчат, как обгорелые, наводя грусть на прохожих.

И все же хотелось бродить, любоваться какой ни есть природой, мечтать. Еще день-два – и он, демобилизованный, пойдет на работу. Уже трудился бы, да Янка: «Погуляй, успеешь!» Янка что брат родной. Подружился с ним еще там, в Минске. Трудно тогда жилось оставшемуся сиротой Платону. Отец и мать рано умерли, а у приютившего его дяди Степана своих детей четверо. Да и дядя сам инвалид. Вот тогда Янка и перетянул Платошку на Магнитострой. «Приезжай, – писал он, – человеком будешь!» Даже деньги на билет выслал. Платон однако не стал тратиться на билет, накупил на эти деньги харчей и зайцем прикатил на Урал. Затем Янка привез на Магнитострой краснощекую Розу. Но это было уже позже, когда Платона призвали на военную службу. Узнав об этом, он радовался, что Роза стала женой друга; с такой не пропадешь, не девка – огонь! Платон с нею в третьем классе учился. Дальше не пошел, тяжкое было время… Не мог не вспомнить, как однажды вернулся с уроков, а дядя говорит: «Крепись, племянник, кормилица-то наша…» Он не досказал, прикрыл глаза ладонью. Платон ступил в горницу и увидел на столе белый нестроганый гроб, в котором лежала желтая, как воск, тетя Палажка, а рядом, на скамье, сидела старуха из монахинь и, заглядывая в псалтырь, бубнила нараспев непонятные слова.

На второй день после похорон Платон обулся в опорки, накинул на плечи старую свитку и побрел на товарную станцию. Всю ночь выгружал уголь наравне со взрослыми, а утром, отхаркиваясь дегтем, получил за труд тридцать копеек. «Зелен исчо, больше не положено!» – говорил подрядчик. А хлопцу и невдомек, что положено, а что нет: и тому рад, что дали. Зажав в кулаке два пятиалтынных, поспешал домой, не переставая думать о том, как дядя Степан, прихрамывая, пойдет на Суражский базар и купит на эти деньги меру бульбы.

Всю зиму ходил парнишка на товарную станцию, грузил дрова, доски, уголь, а то и едкую известь, от которой страшно першило и он бесконечно чихал. Вскоре понял: носатый подрядчик, которого прозвали Язвой, платил ему но много раз меньше, чем остальным. И хотя Платошке всего шестнадцать, он не менее горяч и проворен в труде, чем другие. Да грузчики и сами это видели. Один из них, по прозвищу Адвокат, решил заступиться за подростка. Взяв его однажды с собой, повел в вагон к подрядчику. Сидя на глыбе антрацита, подрядчик заедал селедкой только что выпитую чарку. Так и так, заговорил Адвокат, показывая на стоявшего у двери мальца, нельзя, дескать, обижать такого: сирота он. Подрядчик пнул ногой пустую бутылку, бросил обглоданный хвост залома в угол:

– Малец ишшо! Вот и пожалел… Без оформления принял… а ты?!

– Так надо ж платить.

– А он что, бесплатно работает?

– По совести надо!..

Язва уважал Адвоката, обходился с ним ласково, но тут, соскочив с места, начал вязать такие матерные узлы, что, казалось, краснел даже черный уголь. Затем, обозвав Платошку сопляком, затопал ногами и велел вовсе на работу не выходить. Не нужен, мол, такой строптивый, и без того грузчиков хоть отбавляй! Но о прикарманенных деньгах даже не заикнулся.

– Найдем и на него управу, – пообещал Адвокат.

А мальчишка уже думал о том, где и как добыть копейку, помочь большой дядиной семье выйти из нужды. Так оказался он на пассажирском вокзале. Чистил сапоги, подносил вещи с поезда. Заработок не ахти какой, а, глядишь, и набиралось за день копеек сорок. Дядя Степан радовался успехам племянника, но денег все равно не хватало: в семье, почитай, шесть душ!

Приехав на Магнитострой и став грабарем, Платон дивился: здесь, оказывается, каждый день можно есть вкусный ржаной хлеб! А, копая землю, порой думал: «Грабарь – это временно. Кончится стройка – куда потом? Ремесло бы какое постичь: на слесаря, скажем, выучиться. Не станет работы – наделал зажигалок – и на базар!.. А еще лучше машинистом стать – в любом городе на работу возьмут».

Ни тем, ни этим Платон не стал.

Однажды утром десятник подозвал его к себе и велел сдать лопату:

– Хватит, а то другим не останется! – подмигнул он.

В тот же день Ладейникова перевели в бригаду каменщиков.

Оглядев его, бригадир-хохол Федот Котыга усмехнулся:

– Стину класты, нэ зэмлю копать – тут наука!..

– Понимаю, – отозвался новичок, а про себя подумал: «Строить дом, конечно, нелегко, но куда приятнее, чем, скажем, лопатой орудовать. Канаву сегодня выкопал, а завтра ее заровняли, и никакой твоей работы не видно, будто ее и не было. Иное дело стена, которую возводит каменщик. Тут все на виду. Поработал день-два – угол поднялся. Через недельку – второй. А там, глядишь, и все здание вырисовалось. Да и само слово «каменщик» – это же здорово: каменных дел мастер!»

Около года ходил Платон Ладейников у бригадира подручным. И тот не раз говорил, что не ошибся, взяв его к себе. Стоит Федот Лукич, курит, а подручный карниз тянет. Подойдет, прищурит глаз:

– А ну, шо ты тут налыпыв?

И так и этак рейку приложит, прикинет веском, все как следует быть. Порядок! Ну что ж, отдохни, скажет, а заодно и приглядись к Богобоязному, как он рекорды ставит.

Многому научился Платон у Котыги, а вот потягаться с Колькой Богобоязным не решался: слаб, выходит. Колька что тебе артист! Не работает, а будто в кирпичи играет, так они и плывут у него под руками.

– Как ты так можешь? – спросил однажды Платон.

Колька глянул исподлобья:

– Не думаешь ли ты, шалава, меня с доски Почета спять? Что ж, давай. Но скажу тебе: мало каши ел!

– А где ее, кашу, брать-то? – как бы ничего не поняв, отозвался Платон. – На Белоруси у нас главное – бульба.

– Вот и говорю: с кашей у тебя плохо!

Платон махнул рукой:

– Ну его к шутам, Кольку! Первый раз за бригадира остался, а уже гонора целый воз. Доброго слова сказать не может, все с подначкой. Своих ребят подучил бы, так нет, боже упаси, боится, чтоб его не переплюнули. Котыга в этом отношении куда проще – и расскажет, и покажет: бери кельму в руки, наживай опыт! Правда, тоже с хитринкой: и то и это разрисует – действуй, а сам сидит в сторонке.

Настала осень, и Ладейникову пришлось сменить мастерок на ружье: его призвали на военную службу.

И вот он снова здесь. Кипит стройка, ширится, растет молодой город. Хорошо! И в то же время грустно. Причиной, понятно, Галя. Уезжал, надеялся… А вышло – лучше бы не возвращаться!

Идет Платон, думает, как дальше судьба сложится. Поднял голову: на лесах – красные косынки, слышны песни, девчата по-прежнему не отстают от парней. Обогнул штабель досок, взобрался на кучу кирпича: вон она, «Комсомолка»! И опять почудилось: стук, грохот на домне – идут в бой клепальщики! И среди них – Миша Крутяков – лучший друг и первый ударник на стройке. Это же он, Мишка, не побоялся холода, влез на самую верхотуру. Надо было кончать каупер, который задерживал пуск домны! Об этом писали в газетах, передавали по радио. Люди ждали дня пуска, как самого большого праздника.

Индевело железо, коченели руки. Да что там руки, когда на него, комсомольца Крутякова, смотрит вся стройка, вся страна!.. Сняв рукавицы, стал оттирать пальцы. Ничего, руки в холоду – мороз не страшен! Поднес молоток к заклепке: та-та-та, словно из пулемета. Еще и еще… Только грохот в ушах, да иней, будто мука, сыплется. Если поднажать, тут и работы не так много. Ухает, будто барабан, пустой каупер, стонет, отзывается гулким эхом в морозном воздухе. Смахнул пот со лба, улыбнулся Мишка: все сделает, что требуется.

Из-за туч выглянуло солнце и опять скрылось, с гор потянуло холодом. И оттуда, с верхотуры, голос: все, мол, готово, можно спускаться! Мишка рад, успел-таки! Люлька качнулась у самой крыши каупера, пристала к стенке. Но едва Мишка ступил в нее, как она неожиданно перекосилась, пошла в сторону. С треском стеганул по железу оборвавшийся трос. Взмахнул Мишка руками, а ухватиться не за что! Рухнул вместе с люлькой на обломки кирпича, на промерзшую землю…

Принял смерть на глазах товарищей.

Колыхались на ветру знамена. Захлебывались от горя трубы оркестра. Шли и шли, опустив головы, люди, провожая в последний путь Михаила Крутякова. Шли родные, близкие, знакомые и совсем не знавшие его. В толпе опять говорили о кулацкой вылазке. «Смерть классовому врагу!», «Пятилетку – в четыре года!» – взывали слова с больших алых полотнищ. А молодой поэт Борис Ручьев описал в стихах, каким оно было сердце Михаила Крутякова, «кровью приказавшее – вперед».

…Побывал Платон и на коксохиме, где с любопытством наблюдал за работой коксовыталкивателя. Дивился, как умело и уверенно управляла этой машиной чернявая девчушка. Вот она встряхнула волосами, забавная такая, глаза с блеском, а сама так и стрижет ими. Подъехав к печи, нацелилась стальным бивнем – и раз! – в один миг вытолкнула раскаленный кокс на платформу. Пылая синим огнем, кокс, казалось, прожжет днище, превратит его в решето, да нет, задвигались, застучали колеса платформы, покатились к тушильной башне. Мгновение – и на платформу, на горящий кокс с шумом и плеском обрушился поток воды. Шипение, клекот, и в небо, закрывая солнце, поднимаются белые, взлохмаченные облака. Они растут, увеличиваются, устремляются ввысь, остывают, превращаясь в капли, и вот уже над башней, над всем цехом – мелкий слепой дождь.

«Даже красиво!» – подумал Платон.

Он стоит, не сводя глаз с коксовыталкивателя. Ему хочется сесть за рычаги и так же, как эта девчушка, управлять им, водить взад-вперед, готовить кокс – пищу для всегда ревущих, прожорливых домен.

Машина остановилась, и он подошел ближе: нет, девчушка вовсе не такая хрупкая, как показалось. И не маленькая, дюжая, с ухваткой опытной работницы.

– Привет ударнице!

Повела глазами. Завозилась у контроллеров: некогда ей, у нее работа. Звякнул звонок: уходи с дороги! Торопливо погнала машину к дышащей огнем печи: поспел коксовый пирог – нельзя медлить!

Платону пора идти, а он не двигается с места: далеко не уедет, вернется! Застегнув бушлат на все пуговицы, попрыгал, да что там холод! В глазах девушки, как ему показалось, есть что-то такое, чего никогда еще не видел, не испытал, какой-то неизъяснимый свет, перед которым невозможно оставаться равнодушным.

Вот и машина вернулась. Самое время поговорить с девушкой:

– Добрый день!..

Улыбнулась, показала на уши: ничего, мол, не слышу. Громче!

– Здравствуй, говорю! Как зовут?! – сложив ладони у рта, прокричал он.

Блеснула белками глаз:

– Дуль-ци-и-не-е-я!.. А ты кто, капитан Кук?

Платон погрозил ей пальцем. Но она уже включила машину, повела ее, неуклюжую, громоздкую, в другой конец короткой, пыльной, рассчитанной на метры, дистанции.

«Гордячка!» – подумал он.

Время шло, а машина не возвращалась: поломалась, что ли? Может, лучше пройти туда? Да нет, тронулась… Идет! Могучая, тяжеленная. Слышно, как лязгают колеса, дребезжит звонок.

С радостью шагнул навстречу и… оторопел. На сидении – угрюмая, пожилая женщина. Роба коробом… Платон опустил голову: все посерело, потускнело вокруг, даже небо из сине-светлого стало каким-то мутным. Что же случилось? Куда она девалась, глазастая? Показалось, вроде бы там, на той стороне… Не раздумывая, метнулся через путь перед самой машиной. Тревожно лязгнул звонок. Затем окрик:

– Сумасшедший!..

5

Рассмотрев документы матроса, кадровик заколебался: не тот профиль, номенклатура не та. Матрос же стал уверять, что он, военный радист, хорошо знаком с электричеством и вполне справится. Сперва, понятно, поездит с кем-нибудь, присмотрится… Тот улыбнулся: все это, мол, так, но прежде всего надо знать машину, иметь к ней допуск. И предложил демобилизованному пойти на курсы: видать, не хотелось ему отпускать парня. «Что ж, подучиться не мешает», – согласился матрос. Но тут выяснилось: из-за ремонта помещения курсы не работают. Это огорчило Платона. Кадровик предложил оформиться подсобником. Пройдет немного времени, и курсы откроются: потом можно и получше работу выбрать, а пока…

Предложение было неприемлемым. Не мог Ладейников начинать «все сначала». Подсобник или, как говорят, старший куда пошлют – это уже было в его биографии. Лучше, пожалуй, опять на стройку. Там он – каменщик, у него хотя и невысокий, а все же разряд. А это что-нибудь да значит. Конечно, куда интереснее устроиться на домну или, скажем, на одну из мартеновских печей, но опять же кем – подсобником?

Задумался, невольно вспомнил клуб ЦЭС, давние молодежные вечера, волейбольную площадку… Галину. Дивчина хоть и ростом не взяла, а как ловко гасила мячи. Не один раз Платон наблюдал за нею во время игры: собранная, верткая, она не терялась в любой ситуации. Птицей взмывала вверх и без промаха посылала мяч вниз за сетку. Шелковое платье на какой-то миг раскрывалось, как парашют, обнажая стройные, загорелые ноги. И новый счет, и неотразимая девичья красота – все это отзывалось гулким взрывом аплодисментов вошедших в азарт болельщиков.

Ладейников познакомился с Галей в горах, куда изредка по выходным дням выезжали на отдых рабочие.

В один из таких дней, прибыв в горы на попутных, он бесцельно бродил у речки, не зная, куда податься. И там увидел девушку. Модное кремовое платье, туфли-лодочки. Она топталась у перехода, не решаясь ступить на шаткую слегу.

– Дайте руку, – сказал он. – Ну, смелее! Не смотрите в воду.

Потом они поднялись на покатый холм, поросший лиственницей. Девушка стала окликать подруг. В ответ отзывалось только эхо. Идти дальше в горы с малознакомым парнем не решалась, но и оставаться здесь – тоже не хотелось. Сколько знакомых ехало вместе, и вот – ни души.

Спросил, как ее зовут, пошел рядом. Завели разговор о книгах, кинофильмах. Галя оказалась страстной киношницей. Говорить с ней на эту тему было легко и приятно. А когда зашел разговор о художниках, Платон слушал, не перебивая, любовался ее профилем и очень жалел, что не умеет рисовать.

Остановились завороженные тишиной и опять, по ее настоянию, теперь уже вдвоем, стали подавать голоса. По-прежнему никто не отзывался. Пошли вниз по опушке, срывая горный букашник. «Какой красивый, а не пахнет», – сказала Галя. Вдруг она пошатнулась и чуть было не упала. Платон вовремя подхватил ее. Притянул к себе. И Галине показалось, будто он, пользуясь случаем, задумал что-то недоброе. Резко вскинулась, двинула в сердцах рукой и… расцарапала ему нос. А увидя кровь, испугалась, выхватила белый платочек из-за лифчика, принялась вытирать кровь, сожалея о случившемся.

– Пустяки, – улыбнулся он. – До свадьбы заживет… Что, сомневаетесь? Нарочно приглашу!

– Невеста, наверно, красивая? – почему-то спросила она.

– Очень!.. Такие же синие глаза, черные брови… как у тебя.

– У меня глаза серые, а брови – рыжие, кривые…

– А я говорю: нет!

Долго бродили, балагурили, ничего не замечая вокруг.

Вдруг спохватились, побежали вниз к озеру, где оставались грузовики. Машин не было. Как же так? Неужели уехали?.. Галина побледнела.

– Поистине, часов не наблюдаем! – улыбнулся он.

– Не надо об этом, лучше скажите, что делать.

– Главное, не хныкать. А дальше, как говорится, ноги на плечи – и…

Да, им ничего не оставалось, как только идти пешком. Дорога была глухой, плохо наезженной, и на пути всего одна деревня. Только бы до деревни, а там на попутную подводу устроиться можно. Поняв, что на каблуках ей не дойти, Платон велел Галине разуваться. Связал свою и ее обувь шнурками, перекинул через плечо: айда, время не ждет!

Изрядно набившие ноги, подошли к деревне часов в одиннадцать ночи. Ждать попутной подводы, значит, сидеть до утра. Но ее может не быть, а им – к семи на работу. Надо идти. Вот только проголодались, поесть бы чего-нибудь. Платон порылся в кармане, где лежало несколько рублей, и предложил зайти в крайнюю хату. Так не дадут – купим.

На стук никто не отозвался.

– Может, не услышали?

– Боятся, всякие люди по ночам шляются, – ухмыльнулся Платон. Ему и горя мало.

Прежде чем постучать в соседнюю избу, присели на завалинке. Прошли лишь половину пути, а так устали.

– Сейчас бы кусок хлеба с солью, – сказал Платон.

– Хоть бы картошки вареной и то… – И подумала: «Вряд ли удастся поесть. Люди спят. Какое им дело до тех, кто по ночам бродит».

Платон потянулся к шибе, и – о, чудо! – окно сразу раскрылось. Показалась женщина.

– Киляле? – спросила она.

Зная немного по-башкирски, Платон пояснил, что они идут издалека, от самого озера, страшно устали, И, показав на спутницу, добавил, что особенно устала она, кыз, и хочет есть. Может, у хозяйки найдется немного молока?

– Есть, есть, – живо отозвалась та.

Тотчас в глубине избы блеснул слабый свет. Затем на крыльцо вышла хозяйка с кувшином молока и кружкой в руках.

Идти было нелегко, но молодость взяла свое: утром были дома.

Вылазка в горы осталась в памяти на всю жизнь.

«Как давно это было, – остановился Платон, раздумывая. – Иное время пришло, да и она, Галина, давно не та. Нелегко ей. Изо дня в день одно и то же: турбина и дите, дите и турбина… Тягостно все это. А что если зайти? Еще раз, а?»

Смерив взглядом канаву, разбежался и, словно на крыльях, на ту сторону!.. Шел и думал о ней. Музыкой в ушах звучало ее имя. Между прочим, по-белорусски галина – ветка. Обыкновенная ветка. Вот здорово!.. Галинка – Веточка!.. Он вспомнил. Однажды – это было летом – зашел к ней в барак. В тесной, отгороженной нестрогаными досками комнатухе – стол, две койки (Галя жила с подругой), ни одного табурета. На столе кувшин из голубого стекла – премия за ударную работу. В кувшине девушки держали воду, за которой ходили на окраину стройки к уцелевшей казачьей мельнице, где бил из-под земли ледяной ключ.

Платон сидел на одной койке, Галя – на другой. Говорили о ТРАМе, о его первом спектакле, в котором играли скороиспеченные рабочие артисты. «Чудесный сплав» назывался спектакль. Им обоим нравился главный герой – веселый, умный паренек Гошка, которого играл фабзавучник Павлик Афанасьев.

Затем Галя рассказывала, как воспитывалась у бабушки в древнем Туринске. Там закончила семилетку, педтехникум… А однажды простилась с бабушкой, которую очень любила, и уехала на Магнитострой. Что привело ее сюда – стремление к самостоятельности, романтика? Она и сама не знала. Платон дивился ее характеру: не захотела быть учительницей – стала чернорабочей. Странно! Учить детей – это же прекрасно! В школе совсем не то, что на стройке: тепло, уютно, никаких тяжестей. Чисто женская специальность!

– Это нам, мужикам, глыбы ворочать, – рассуждал он. – А вы, девчонки, такие хрупкие. В ваших пальчиках разве что иголку держать.

– Ошибаешься. Мы не девицы из благородных пансионов, – положила руку на стол. – Вот.

Он глянул на ее маленькие, почти детские, но уже заскорузлые ладошки: на правой в самой впадинке – темная, с запекшейся кровью, мозоль.

– Ого! Как же это? – и неожиданно припал к ладошке губами. Галя с силой отдернула руку, стол покачнулся, кувшин с водой грохнулся на пол.

Вместе принялись подбирать осколки. И тут как-то случилось, он взял ее за руку. В испуге отпрянула в угол. Насторожилась. Смотрела на него – чужая, грозная, готовая грызть зубами, по ни в коем случае не допустить того, что он, наверное, задумал.

– Чего ты? – поднялся Платон.

– Уходи!.. Сейчас же уходи!

И в ту же минуту забилась мысль: не так поступил, когда был у нее в первый раз после возвращения. Надо бы как-то иначе, а как – и сам не знал. Нежнее, что ли?..

Не заметил, как подошел к бараку. Постучать сразу в окно не решился. Присел на бревно, лежавшее возле крыльца. Опустил голову: а стоит ли вообще заходить? Она – мать. Неудобно как-то. Тогда, в день приезда, он ничего не знал. Теперь же все известно… Вот только что-то стряслось у нее с мужем – уехал. Не захотел, наверное, жить на стройке. А может, и не так? Поездит, покатается, да и назад. Сколько их, летунов, возвращается! Уезжают – смеются, приезжают – плачут: устройте, просят, в барак, жить негде; помогите получить хлебную карточку…

И решил зайти. Спросить, может, в чем нуждается: нелегко одной с ребенком! Да, он так и сделает: немного посидит и уйдет. Вот только с пустыми руками неудобно. Одно дело тогда, сойдя с поезда, вроде бы случайно, а теперь… Что-то надо купить, конфеты, например. Благо, магазин рядом.

Войдя в магазин, Платон потянулся к прилавку, и тут – надо же случиться – лицом к лицу оказался с Колькой Богобоязным. Держа в руке сверток, Колька некоторое время смотрел на Платона, как бы ничего не понимая, и вдруг гаркнул:

– Ба, верблюд двугорбый!

Люди удивились: пьяный, что ли, он, этот каменщик. А моряк вовсе не обиделся, заулыбался, здравствуй, говорит, чудак-человек!

Конопатый, белобрысый каменщик в той же синей кепчонке с мышиным козыречком. Мода! Грудь расстегнута, те же, прежние, замашки – порисоваться, поставить себя выше других. Платон не считал Кольку другом, знал его, как ударника, мастера кладки, который неоднократно выходил победителем в соревновании. Вот и все.

– Крокодил ты мой, собачья твоя душа! – рычал Колька. – Вернулся и рыла не показываешь!

– Да ты где живешь-то?

– Здесь, на шестом… Уже больше года. – Он схватил матроса за рукав. – Прошу в мой клоповник!

В комнате на двоих было неуютно, грязно. Одна постель кое-как заправлена, другая – вовсе не убрана. На столе гора окурков. В углу ведро с отбросами.

«Неужели нельзя навести порядок?» – подумал Платон и вежливо намекнул хозяину, что его напарник, наверное, тоже не служил в армии.

– Белобилетник, как и я.

– Сразу видно. Помыть полы и то не можете.

– А зачем их мыть? – удивился Колька. – Мы не какие-нибудь господа в манишках. Пролетарии мы!

– Пролетариат, по-твоему, должен, как свинья, в грязи?..

– Да ну тебя, завел нуду! Видишь, один остался, напарник в отпуске. В общем, если ваше благородие не брезгает, пожалуйста! – Он смахнул окурки со стола на пол. Положил селедку, хлеб.

Колька радовался встрече: как же не выпить по такому случаю! Вместе электростанцию строили, жили в одном бараке. А бригадиром был Котыга, из полтавских галушников. Мужик вроде простой, но палец ему в рот не клади… Одним словом, есть о чем потолковать.

Сорвав зубами сургучную головку, Колька разлил водку в стаканы.

– Закусь не совсем, но ведь и гость так себе! Тут, как говорится, по барину и говядина.

– Ладно тебе.

– Что ладно? Кабы знал, что ты, бегемот, заявишься, пельмени сгоношил бы! Ей-богу! Друга иметь – себя не жалеть.

Платон отодвинул стакан, замотал головой:

– Не могу.

– Брось девкой прикидываться. А еще матрос!

– По-твоему, матросы – пьяницы?

– Об этом не говорю. Но матрос, он хоть и краснофлотцем называется, а без чарки ему нельзя. Потому на воде он… В сырости… Порожни стакан, говорю! Живо! И чтоб без всяких тентель-ментель. Не люблю я этого. Дают – бери, а вот когда отнимать станут – держи. – Колька поднял стакан. – За мои успехи! Не удивляйся, у меня, можно сказать, праздник: три нормы шуранул!.. Отгул дали. Отчего ж не выпить. Имею полное право. Что, скажешь, нет? А кто ж тогда имеет?.. Да не кобенься, пей!

– К девушке хотел зайти, неудобно.

– Постой, – насторожился Колька. – В третий барак? К Соловьихе? Так она вовсе не девушка.

– Ну и что ж.

– А ничего, – Колька допил оставшееся в стакане вино, встал. – К Гальке ходишь?!

– Тебе-то что.

– То есть как?.. Увижу еще раз, ноги переломаю! И вообще…

– Ты что, очумел? – хладнокровно отозвался моряк. – Ни с сего ни с того в бутылку лезешь.

Колька выпятил грудь:

– Кто тебя просил туда ходить?

– Ты лучше подумай, кто мне мог запретить.

– Я!.. Я запрещаю! – вспыхнул Колька. – Моя она!..

– И ребенок твой?

– А хотя бы и так. – Он откинул назад давно не стриженную лохматую голову. – Какое твое свинячье дело – чей ребенок. Люблю ее. Понимаешь, люблю!

Платон взялся за стакан:

– Вот теперь выпьем.

Колька уставился на гостя: непонятный какой-то. То отказывался, красную девку из себя корчил, а теперь сам… Чиркнул спичкой, прикурил:

– Ни к чему нам с тобой пить.

– А если я хочу… хочу все выяснить. Узнать наконец… – воспротивился гость.

Теперь, когда зашел разговор о Галине, когда этот хвастун Колька назвал ее своей, Платону стало небезразлично, даже больно. Неужели такая девушка связалась с этим белобилетником? Да нет же, все он выдумал. Платон встал:

– Спасибо, мне пора!

– Обожди, – схватил за полу бушлата Колька. – Надо уточнить. Ты что, жениться надумал?

– Понимай, как хочешь.

– Понял… Сразу все понял! – почти выкрикнул Колька. – Но так, дорогой друг, не делают. Нехорошо это. Выпил и – дай бог ноги – подошвы подмазываешь? А распла-а-а-чиваться кто будет… Пушкин?

Платон бросил на стол красную тридцатку: «Возьми».

– Не нужны мне твои деньги! Я ударник!.. Кто больше меня зарабатывает, кто?! – спрашиваю. Неумехи все, лентяи… Я – Богобоязный, понимаешь, Бо-го-бо-яз-ный!.. Впрочем, проклятая фамилия… – забормотал он, пьянея. – Коли б не такая церковная, на всю страну, как Стаханов, гремел бы. Нет, ты, матрос, ни черта не понимаешь, не верю я в бога, никакого черта не боюсь. Сам сатана – не смей меня трогать! Если хочешь знать, я еще там, в Курске, рекорды ставил!..

Покипев, он успокоился, и опять, как ни в чем не бывало, принялся угощать матроса. Вывалил из кулька конфеты на стол, открыл банку консервов «Бычки в томате»: «Прошу!» Платон хорошо знал и эту сторону его характера: наплюет в душу, а через минуту-две целоваться лезет.

Не став закусывать, не взяв ни одной конфеты, Платон поднялся и молча ушел.

В окне Галины горел свет: значит, дома. Однако на стук в дверь вышла не она, а жена Котыги, Настя. Худая, мрачная.

– Мне Соловьеву…

Настя в недоумении посмотрела на матроса:

– Нэма дома… На работи… То исть до подружки ушла… – явно путаясь, заговорила она. И вдруг, оттеснив Платона, захлопнула дверь перед самым его носом. – У-у, нахлебався! Уходь, а то милицию покличу!

– Не покличешь. Незачем ее звать, милицию. А Галинке скажи: люблю ее… Понимаешь, люблю!

Настя не отозвалась.