Текст книги "Крепость Магнитная"

Автор книги: Александр Лозневой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

13

Подхватив носилки с раствором, Ладейников и Порфишка шли наверх по скрипучим настилам. Шли, как всегда, молча: под таким грузом не до разговоров! И все же Порфирий нарушил молчание, заговорил об артистах, которые будто приехали на Магнитострой.

– Посмотреть охота. Сроду не видал… Вот только не знаю, сколько за вход берут. Целковый, говоришь? Да ты что, это же буханка хлеба!

Узнав цену на какой-нибудь товар, Порфишка прежде всего прикидывал в уме, а сколько же на эти деньги можно купить хлеба? Подсчитав наконец, что три или четыре буханки, с грустью говорил:

– Хороша штука, да цена ее портит.

Продавец в сердцах бросал товар на полку: «Ну и покупатель пошел – за душой ни гроша, а тоже из себя корчит!»

– Скупердяй ты, Порфирий, – сказал однажды Платон. Тот не обиделся и лишь со всей серьезностью стал доказывать, что хлеб – всему голова.

– Да разве ты поймешь? – выкрикивал он. – Вырос в городе и ничего о хлебе не знаешь. Ведь он, хлебушко, готовым с неба не падает, с потом и кровью его возделывают. А сколько надо терпения! Крестьяне по колоску, по зернышку его собирают… И цена ему вовсе не та, что мы в лавке за него платим. Не будь советской власти, спекулянты, торгаши всякие три шкуры бы за него драли!

– Ну чего стал? Тяжело на месте.

– Целковый за билет… Подумать только!

– Ладно, за мой счет.

– А у тебя что, шальные деньги? Ты кто, купец аль нэпман какой?

– Я рабочий! А вот ты – лотошник, проторговавшийся на спичках, – серчал Платон. – Выверяешь все, подсчитываешь. Подумаешь, на рубль больше на рубль меньше. Да если хочешь знать, билеты уже куплены. Иди, чего остановился!

Не успели они сбросить раствор с носилок, как послышались удары о швеллер. А еще минуту спустя донеслось:

– Кончай работу! Все вниз!

Оказалось, созывает людей сам прораб. Вообще он редко подает голос, но если уж подаст, так и знай, неспроста – митинг или собрание важное. А еще бывает «накачка», в целях профилактики, как он сам говорит. Вот и сегодня, видать, кого-то для «накачки» выставит. На таких собраниях обязательно кто-нибудь из парткома или постройкома присутствует. Сам Кузьмич говорит мало, больше ударники, активисты: на то и парторгом выбрали – умеет массы поднимать.

– Может, Глазырина за тот раствор?

– Может, и его, – отозвался Порфишка. – И опять заговорил об артистах: – Интересно, что они там показывают? Не опоздать бы.

– Успеем.

Когда спустились вниз, возле бытовки уже собралась большая группа рабочих: парни и девчата сидели на бревнах, на кирпичах; некоторые стояли. На кучу гравия, не спеша, поднялся Кузьмич. Снял кепку, обнажив густые седеющие волосы.

– Летучий митинг считаю открытым! – громко произнес он и предоставил слово секретарю комсомольской организации Плужникову.

Подумалось, секретарь соберется с мыслями и начнет костерить нерадивых. Сперва, понятно, Глазырина… Ему, Плужникову, все известно: сам каменщик, на кладке работает. Сотни людей в лицо знает. Но тот потоптался на куче гравия и неожиданно заговорил об отдыхе молодежи.

– Ни парка у нас, ни стадиона… танцевальной площадки – и той нет! Был бы лес поблизости, можно на массовку выехать, а то ведь нет его, леса; степь да степь кругом, от жары все выгорело. Где же нам проводить свой досуг? Как организовать культурный отдых?.. Стою вот, смотрю на вас и думаю: а не отсюда ли начинаются все наши беды? Наши несчастья?..

– Кто это говорит? Как фамилия? – послышалось сзади.

– Не мешай. Дай послушать.

Платон обернулся и узнал новичка, недавно прибывшего на объект. Пояснил:

– Кирюха Плужников, комсорг.

– Работа нашего клуба поставлена из рук вон плохо, – продолжал оратор. – Да и теснотища, духота… А в бараках – картежная игра, всякие иные «прелести», о которых вы знаете не хуже меня. В общем, после этого неудивительно, что молодые люди покидают стройку… Нам нужен парк культуры и отдыха. Нужен, как хлеб, как воздух! – Плужников резанул ребром ладони по горлу: – Вот так нужен! Затягивать с этим вопросом – значит нанести еще больший урон стройке, самим себе!.. Есть предложение, сегодня, сейчас, взять лопаты и выйти на место будущего парка для посадки деревьев. Саженцы уже завезены, и откладывать их высадку в грунт нельзя!

– Коммунисты и комсомольцы идут первыми! – подхватил Кузьмич.

Порфишка дернул Платона за рукав:

– Когда ж артистов смотреть? Субботник затянется.

– Успеем.

– Вот и я говорю, обязательно поспеть надо. Деньги-то каки плачены. Я все к тому, могут ляснуть денежки. А сколько бы разных продуктов купить можно. Почитай, одного хлеба…

– Да хватит тебе! – оборвал Платон.

На ветру заколыхалось красное знамя. Хлопцы вскинули на плечо лопаты, будто винтовки.: Кузьмич окинул взглядом колонну и, не увидя Богобоязного и Глазырина, чертыхнулся. Но тут же скомандовал:

– За-пе-ва-а-й!

Ладейников только этого « ждал. Расправив плечи, поднял голову и молодым, задорным голосом завел:

 
Мы дети тех, кто выступал
На белые отряды.
Кто паровозы оставлял,
Идя на баррикады.
 

Строй заметно качнулся, беря ногу, и мощным, громовым хором ответил:

 
Наш паровоз, вперед лети,
В коммуне остановка…
 

На огромной Заводской площади, куда стекались колонны, не переставая, играл оркестр, было весело, празднично. Яркими красками переливались высоко поднятые транспаранты: «Все силы на преодоление трудностей и недостатков!», «Смелее раздувать огонь культурной революции!». А на белой стене во всю длину барака: «Вошь – опаснее врага!»

Под звуки марша колонны двинулись в степь. Идея создания парка путем субботников была не новой. Таким методом в молодом городе решалось многое. Строился цирк, наводилась чистота и порядок возле бараков. Так была заправлена домна «Комсомолка». Вся страна ожидала ее пуска, но в самый последний момент вышел из строя подъемно-погрузочный механизм. И тогда комсомол бросил клич: все на субботник! Сотни парней и девушек, став цепочкой, передавали из рук в руки ведра с коксом, пока, наконец, не насытили огромную утробу домны. Всюду, где требовалось переместить какие-то тяжести – кирпичи, бревна, уголь или цемент, сделать что-то большое, масштабное, – там всегда зачинателями и непосредственными участниками становились комсомольцы.

Получив десяток саженцев, Ладейников остановился у будущих ворот парка, где уже возводилась ограда, отмерял от нее пять шагов:

– Вот здесь, – показал Порфишке и, взявшись за лопату, принялся долбить твердую, неподатливую, каменистую почву.

Отступив от Платоновой ямы на пять шагов, Порфишка начертил круг – место для следующего дерева – и пожалел, что у них всего одна лопата.

– А ты пока за водой сбегай.

– Правильно, – согласился тот.

Работа закипела по всей территории парка. Девчата и хлопцы, говорящие на разных языках и наречиях, заботливо хлопотали над крохотными саженцами, брали в руки тонкие стебельки тополя, карагача, сирени, чтобы здесь, в Магнитке, где почему-то не росли деревья, дать им вторую жизнь. Одни копали ямы, другие – чуть ли не за километр ходили с ведрами за водой.

Отложив лопату, Платон смахнул пот с лица, потянулся к саженцу, но тут как раз вернулся Порфишка:

– Погоди! – он нагреб полный ящик чернозема, поволок к яме: каждое деревце должно прижиться.

Работа продолжалась до тех пор, пока на грузовиках не осталось ни одного саженца. Вечерело. Умолкла музыка, а комсомольцы не расходились, ставили колышки, подвязывали деревца: налетит ветер, сломать может. Вылив по ведру под каждый саженец, Порфишка снова и снова уходил за водой:

– Кашу маслом не испортишь!..

– Смотря каким, – усмехнулся Платон. И почему-то заговорил о том, что Дудареву давно пора быть в комсомоле. – Ты же работяга. Один из первых ударников на стройке! И вообще парень, каких мало. Сам-то ты как думаешь, а?

– С грамотой не шибко у меня…

– Ты же учишься. Закончишь ликбез, в рабфак поступишь… хочешь, рекомендацию дам?

– А вдруг не примут.

– Примут!

– Слухай, – выпрямился Порфишка. – Может, ты позанимаешься со мной? По вечерам. Дроби десятичные изучил, а вот простые… Страшно хочется знать. На энтих дробях, говорят, все до мелочи высчитать можно. Сказывали, ученый, который математик, так он сколько верстов до Луны сосчитал. – И, помолчав, дернул друга за рукав: – А на Луне люди есть? В книжке написано, будто один мириканец туда на воздушном шару залетел. Может, врут, а? А, по-моему, если в книжке…

– Ладно, завтра поговорим, – Платон подхватился и побежал вслед за девчатами, которые уходили на шестой участок через завод.

– Что с ним? – удивился Порфишка. И, разглядев среди девчат Галину, подумал: «Не девка – картина писана. Сто верстов за такой беги – не устанешь».

Галина шла в конце группы рядом с девушкой в красной косынке. Платон вскоре поравнялся с нею, но тут его окликнул Плужников, отвел чуть в сторону, заговорил, жестикулируя руками. «Видать, что-то серьезное», – решил Порфирий. Девчата скрылись в проходной, а секретарь все еще не отпускал Платона. Наконец, пожал ему руку и вернулся назад. Платон кинулся в проходную и столкнулся с Котыгой:

– Бежишь, як на пожар! – осклабился тот.

Платон не ответил. Выскочив на территорию завода и увидев девчат, изо всех сил пустился вдогонку. Но едва ступил на деревянную лестницу, по которой предстояло спуститься с обрыва, как его догнал Порфишка:

– Стой, погоди!.. Артисты-то!..

Платон как-то странно взглянул на него, затем выхватил из кармана билеты:

– Беги, успеешь!

14

На комсомольских и профсоюзных собраниях не один раз поднимался вопрос о культурном досуге молодежи. Да что толку? Клубов на стройке раз-два и обчелся, а молодежи – вон сколько! Да и кому охота душиться летом в тесных, неуютных клубах! Девушки и парни мечтали о садах и парках. Но где они, сады, парки, где ласкающая глаз зелень! Куда ни кинь, кирпичи, камни, мусор – ни деревца, ни кустика. Да и что могло расти на этой пересохшей, потрескавшейся, не видавшей за половину лета ни одного дождя, земле!

Молодые люди группами и в одиночку почти ежедневно покидали стройку. Случалось, правда, некоторые возвращались, но это не спасало положения. Отсев не уменьшался.

Требовалось как-то остановить это нежелательное явление. А как? Что можно было противопоставить ему? Чем и как скрасить свободное время молодых людей, заполнить их досуг? Вновь и вновь всплывал этот злободневный вопрос, не давая покоя руководителям стройки и не в меньшей мере – комсомолу. Парк, который заложили, по-существу еще не парк: деревья поднимутся не ранее, чем через десять-двенадцать лет. Где же все-таки отдыхать молодежи? И не случайно разговор об этом с новой силой разгорелся на комсомольском активе.

На трибуну поднялся загорелый, ладно скроенный парень в заношенной, старой юнгштурмовке и стоптанных бутсах:

– Говорят, парк – это проблема, – начал он. – А по-моему, не такая она серьезная, как некоторые думают. Скажу больше: никакая это не проблема! И проблемой она является для тех, у кого мозги на деревянном ходу. Жди, пока они повернутся в нужном направлении.

В первом ряду кто-то хмыкнул. Раздался смешок: что, мол, за чудак такой, откуда взялся?

– Как это – и проблема и не проблема? – с ехидцей заметил юноша в белой соколке, сидящий у самой трибуны. – Темнишь, друг!

– Все просто! – хохотнул сосед. – И жив Данило, и его задавило.

– Еще раз говорю, смеются те, кто ни черта не понимает. Сперва прошу выслушать, успеете нагоготаться, – сердился оратор. – Так вот, если взяться по-настоящему, то в парке, который мы заложили, через два-три дня зашумят деревья, и мы с вами смело можем сказать: добро пожаловать, влюбленные! В общем, я предлагаю…

– Товарищи, он предлагает нарисовать парк! – подхватил чей-то голос. И сразу второй:

– Вилами на воде!

– А что, дешево и сердито, вот посидим в тенёчке!

– Буза все это! – поднялся рыжеголовый великан. – Где это видано, чтобы за два-три дня поднялись деревья? Чепуха! Бред сивой кобылы при розовой луне!.. Ты случайно с ума не спятил?

Оратор поднял голову:

– Я – нет, а вот за тебя не ручаюсь.

Раздался хохот.

– Сказать человеку не даете! – перебил конопатый юноша в новой спецовке. – Замолчите! Говори, Янка, досказывай!

Да, на трибуне был он, Янка Костюкевич. Его знали многие. Известный на горе взрывник, ударник, кроме того, пилот, парашютист, закончивший учебу в аэроклубе. Янка нередко выступал на собраниях и митингах, его с интересом всегда слушали, но вот сегодня…

– Ей-бо, как по Гоголю! – донеслось из задних рядов. – Там жеребец розовой масти, а тут – парк в три дня… Ноздревщина это!

– А может, маниловщина?

– Ой, мама, в парк хочу! – неожиданно воскликнул Богобоязный.

– Погоди поперед батька!.. Не спеши. Вот сейчас Костюкевич поворожит, и в пустыне сады зацветут. Ну, что же ты, комсомольский маг? Веди представление. Может, шпагу проглотишь, а?

Зал снова взорвался смехом. В адрес оратора то и дело сыпались колючие насмешки, остроты… Янка, однако, не уходил с трибуны, молча выжидал тишины, но едва начинал говорить, как его тут же обрывали, называли фантазером, бароном Мюнхгаузеном.

– Чаго иржете? Ну, чаго? – нервничал Янка. – Я предлагаю не садить деревья, они уже посажены, а… строить парк. Понимаете, стро-о-и-ить!

– Из бетона?

– Дайте ему завершить мысль, – послышался возглас. – Пусть выложится.

– А что выкладывать-то? Нет ее, мысли!

– Тихо! – поднялся за столом президиума секретарь горкома комсомола. – Навалились на парня всем кагалом. Смеетесь. А ему с горы, может, виднее… Давай, взрывник, продолжай!

Янка стоял, набрав воды в рот.

– Чо молчишь-то? – заухмылялся парень, сидевший на первой скамье. – Колдуй! Погулять в парке охота.

Секретарь горкома постучал карандашом по графину с водой:

– Здесь идет деловой разговор, а не вечер сатиры и юмора. Прошу, успокойтесь. Говори, товарищ Костюкевич, конкретно, о главном.

И когда Янка, наконец, изложил свой замысел, секретарь горкома даже встал. Схватив оратора за руку, усадил рядом с собой.

В зале воцарилась тишина.

Предложение Костюкевича ошарашило всех своей неожиданностью.

Суть мысли, поданной взрывником, заключалась в следующем: завезти в парк не менее сотни телеграфных столбов, выписать зеленой краски, войлока и еще – кровельного железа…

– Хлопцы, да это же здорово! – вскочил с места Ладейников. – Целиком поддерживаю.

С топорами, стругами, с пилами и лопатами пришли комсомольцы в парк на очередной общегородской субботник. Одни принялись копать ямы, другие – строгать столбы, обматывать их снизу войлоком, третьи – возились с краской.

Обыкновенные телеграфные столбы, впрочем, не совсем обыкновенные – к ним прикоснулась рука художника, – и они, как вулкан, ударивший в небо, моментально изменили пейзаж. Когда столб одним концом опускали в яму, на другом его конце уже были прикреплены искусно вырезанные из железа, выкрашенные в зеленый цвет, «пальмовые» листья. Поистине, как в сказке, поднимались эти невиданные, экзотические деревья! Тенистые аллеи вырастали буквально на глазах, и сами их создатели взволнованно ахали от восторга.

Раскинув большие темно-зеленые листья, «пальмы» ласкали глаз, манили к себе в тень, и неискушенному человеку трудно было поверить, что они не настоящие. Разве что во время сильного ветра, когда они не шуршали листвой, не шумели, как обычные деревья, а скрежетали, как ветряные мельницы. Впрочем, это никого не удивляло.

15

Колька выпрямился и сильно подул в отверстие утюга. В лицо тотчас ударил пепел. Он чихнул, протер глаза: черт бы побрал эту технику, как только бабы с ней справляются! Сплюнул, стал размахивать утюгом, будто поп кадилом: скорее бы нагревался. Из утюга сыпались искры, он притаптывал их ногой: чего доброго, еще пожар случится!

Наконец, белые чесучовые брюки выглажены. Став на табурет, осторожно сунул одну ногу в штанину, затем – вторую: не помять бы! Осмотрел себя, а что – не зря переплатил барыге! Брюки что надо, первый сорт!

Спрыснув одеколоном лицо, галстук, Колька степенно вышел из барака, держа на руке новый плащ. Дождем и не пахло, но как можно не похвалиться обновкой!

Богобоязный давно присмотрел Галину: цветок – не девка! Намеки всякие делал, баловал подарками, а вышло впустую. Вернулся он как-то с работы, а соседка говорит: «Галина замуж вышла». – «Как?» – «А вот так, взяла и вышла». В клочья разорвал Колька новую сатиновую рубаху. Последнюю тарелку разбил. Плакал, сидя на полу, как ребенок. Этому, правда, помог Бахус, с которым к тому времени он крепко снюхался. Да не в том дело, причиной была, ну, конечно же, неблагодарная Галка! Обидно ему. Столько денег на нее истратил! Самые серьезные намерения имел. Судьбу в ней свою видел, а тут – надо же – откуда ни возьмись, Вадим – каналья! Он же, пакостник, и ухаживать, как следует, не умел. Скрипел зубами Колька, волосы на себе рвал: такую кралю проворонил! Три дня водку пил, не выходил на работу. Хоть и мужик он крепкий, а чуть было не рехнулся.

И как обрадовался, узнав, что семейное счастье у молодых с первых же дней пошло наперекос. Вскоре Вадим бежал, оставив затяжелевшую Галку. Не любил, подлюга! Зря, выходит, голову морочил… И Колька решил: пришло его время. Слух пустил – отцом Аленки назвался. Но тут будто гром с чистого неба – этот матрос!.. И что его привело сюда! Мог же после службы в любой другой город поехать, мало городов, что ли? Вообще матрос какой-то чудной, и сам не женится, и ему, Кольке, не дает. Точь-в-точь, как в комедии, которую в клубе разыгрывали и которая называется «Собака на сене». Истинно так!

Мысли о Галине постоянно терзали Кольку. Он готов был явиться к ней и со всей серьезностью сказать о своем отнюдь не праздном намерении. У него теперь есть все возможности привести молодую жену в свои хоромы. Правда, живет он в комнате не один, вместе с напарником Венькой, но сейчас напарник в отпуску и для женитьбы – самый момент. Вернется Венька, глянет, а на его койке женщина с ребенком: слова не скажет, соберет манатки – и в общий барак. Хлопец он свой. Хуже, если Галина переезжать не захочет. Как тогда? А никак, он сам переедет к ней. Трудно, что ли? Сундучок в руки – и через дорогу. Вполне нормально!

Строя в уме всевозможные планы, Колька, как и подобает жениху, важно переступил порог барака и постучал в дверь Гали. Открыла Настя, держа Аленку на руках. Колька прошел к столу, где сидели трое Настиных детей – девочка и два мальчика, дал по конфетке. Аленке – протянул шоколадку:

– Иди ко мне. Ну?..

– Свово папку забула, – залепетала Настя. – Иди, не бойся.

– Мой папка уехал… Вот! – ответила Аленка. – Однако потянулась за шоколадкой. – Дай скушаю!

– Кушай, кушай! – растаял Колька. – Ты ведь моя?

– Я мамина.

– И мамина, и моя, – поправил он, принимая Аленку от Насти.

Галя вот-вот должна была вернуться с работы, и Кольке очень хотелось предстать перед нею с Аленкой на руках. Полагал: это растрогает мать, сделает ее мягче, сговорчивее.

Как и задумывал, Галина вскоре появилась. Сняв косынку, потянулась к дочери, но не тут-то было! Обхватив Кольку за шею, Аленка жалась к нему, как бы прячась от матери. Мать зашла с одной, с другой стороны: где ты, дочка? А дочке того и надо – выглянет из-за плеча и опять спрячется. Во рту – шоколадка. Плечо белой Колькиной рубахи – в рыжих пятнах.

– Что ж ты наделала! Не отстирается.

Колька будто не слышал. Все его внимание – к девочке.

Галина стала возиться у плиты. А Настя смотрит на Кольку – глаз оторвать не может. Больно хорошо с дитем нянчится. А как одет – весь в белом, будто иностранец. Выпивать, наверное, бросил. Да и то сказать: покуражился – хватит. Мужики, они смолоду все такие. Насте очень хочется устроить судьбу Гали, помочь ей найти свое счастье, и она идет на все.

В двери показался Федот Лукич, и дети сразу облепили его со всех сторон, ища в карманах гостинцы. Младший полез отцу на руки. Настя отложила вязанье:

– Пошли вечерять. До побачення.

– Обождите, я же готовлю… Федот Лукич!.. – забеспокоилась Галя.

– Ни-ни, – замотала головой Настя и, уходя последней, подмигнула Кольке, дескать, поговори с глазу на глаз. Не теряйся!

Ему приятно. Как и полагал, клюнула на подарки Настя. Давно хотел поговорить с Галиной без свидетелей, да как-то все не выходило.

Галя поставила на стол сковородку с жареной картошкой. Подала селедку, лук, краюху хлеба. Заварила чай вишенником.

– Минутку, – поднялся Колька, придерживая одной рукой Аленку, другой – принялся доставать из кармана плаща бутылку. – Покрепче твоей вишни! С той недели берег.

Галина покосилась на бутылку:

– Ни в коем случае!

– Это же красное. Сироп.

– Никаких выпивок. Даже запаха не потерплю. И вообще запомни, придешь с душком, разговаривать не стану… Постой, да ты никак уже причастился? Ну да! По глазам вижу, – и поспешно отобрала у него дочку.

– Не пил я. Говорю, не пил! – бил себя в грудь Колька. – Раньше употреблял, а теперь все. Точка! А бутылку эту – для тебя… для нас то есть. Такой случай, сама понимаешь, положено…

– Положено, не положено! Какой такой случай? Свататься, что ли, пришел?

– Зря волнуешься. Нам же есть о чем поговорить. Хотел, как лучше, по-человечески… Сколько лет готовился – и вот… Зарплата у меня, сама знаешь, на пятерых хватит. Бригадир-стахановец, всякие премии. Можешь не сомневаться, вы с Аленкой дома, я – на стройке. И тебе на ЦЭС не бегать. Зачем?.. У женщины, которая мать, домашних дел невпроворот. Скажешь, не правда? Я все понимаю, потому как в семье рос. А чтоб полное счастье, завтра и распишемся… Если, скажем, фамилия не нравится – сменить можно. Закон есть. Придешь в загс расписываться – выбирай любую: хочешь – свою, хочешь – мужнину. Мой дед Феофил Богобоязный в церкви сторожем был, и эта фамилия очень даже ему соответствовала. А на кой она мне – ни в бога, ни в черта не верю! Будь хорошая фамилия, на всю страну, как Стаханов, гремел бы! Я ведь всякие трудовые начинания делаю. Многие не решаются: а вдруг не выйдет? Одним словом, боятся, кишка топка. А я все могу: задумаю – сделаю! Спроси, кто лучший каменщик на стройке – все на меня покажут. Чья бригада установила новый рекорд – опять же моя. Я, если хочешь знать, первый специалист на кладке… Подавай мне премию, звание победителя присваивай, в газете про меня пиши! А на деле что получается – да ничего. Посмотрит начальство на мои показатели – прекрасно, а ходу не дает. Куда ему – это, значит, мне – с таким прозвищем! Как, говорит, можно держать равнение на бригадира, у которого фамилия – Богобоязный! Тем более, молодежь воспитывать. Это же одно и то же, что господом-богом стращать! Вот если бы, говорят, фамилия у него Мелентьев или, к примеру, Соловьев – совсем иное дело! Кто ж этого не понимает. Мелентьевское или, скажем, соловьевское движение – это же здорово! Представь себе, разворачивают люди газету утром, а там на всю страницу крупным шрифтом: «Впереди бригада Соловьева!» А то еще: «Поддержим и приумножим соловьевское движение!»

Галина слушала, не придавая значения его болтовне. Дело ведь не в фамилии, а в том, что он, Колька, подмочил свою репутацию. Работает Богобоязный вроде неплохо, а вот вести себя не умеет – это точно. Ему, например, ничего не стоит затеять скандал в общественном месте, оскорбить человека, а то и наброситься на него с кулаками. Он может не выйти на работу, опоздать или ворваться в барак, где все спят, и поднять гвалт. «Удастся ли его перевоспитать? – подумала Галина. – Умный парень, а вот…»

– Коля, будь человеком, – наконец сказала она.

– А я кто, по-твоему?

– Много творишь глупостей, хвастаешься.

– Ты тоже не ангел! – обернулся, будто ужаленный. – Сколько всяких дрязг из-за тебя… Переживаний!.. Молчишь? Сказать нечего? Но мне и так все известно: в твоем понятии я – дикарь, неуч. Скажешь, не угадал? Извини, всю твою натуру насквозь вижу… Самолюбчиком окрестила. А какой я самолюбчик? Не себя – тебя люблю!.. Понимаешь?.. Хочу, чтоб ты всегда со мною была, разговаривала, смеялась… Ну, скажи хоть слово.

– Я не знаю такого слова.

– Объясни, наконец, что у тебя с Платоном.

– То же самое, что с тобой.

Отодвинул чашку: «Спасибо».

– Может, еще? Горяченького…

Он ждал не этого. Следил за каждым ее движением, должна же она заговорить о главном, сказать что-то приятное, обнадеживающее.

Галина молчала.

Нарушил тишину Колька.

– Платона вчера видел. Зашел в клуб, а он – с девчонкой: и так и этак возле нее, можно сказать, вьюном извивается. Она стрекочет, будто сорока. Кто, думаю, такая? Может, вновь приезжая? Потому как спиной ко мне и лица не видно. Подступил ближе, а это – Исса – дочь учителя. Золотые сережки в ушах, косы до пояса: как есть цыганка! Прильнула к нему, а он так вроде обнять собирается – руку на спинку скамьи… Идиллия! Потом меня увидел, застеснялся: бочком, бочком в сторону: я, мол, не я и хата не моя. Но меня не проведешь! Подошел и прямо ему в лицо: что ж ты, говорю, ловелас, двум сразу мозги крутишь!..

– Врешь.

– Отчего ж это – вру? Из-за какой надобности? Говорю, как было. Ну ему, значит, неудобно, подхватился – и к выходу.

– Вечером, говоришь, было? – Галина прищурила глаза. – Постыдился бы! Платон вчера весь вечер у меня сидел. На этом стуле, на котором ты сейчас. Рассказывал, как в Охотском море на корабле плавал, границу охранял. А еще о работе на стройке. Ударника ему присвоили. На рабфак поступил… А ушел отсюда часов в десять.

– Я и говорю, после десяти было.

– Косоплётишь! – А сама подумала: «Может, и в самом деле? Платон ушел в десять вечера… Да…» – И тут поймала себя на том, что Ладейников для нее в сущности никто, он совершенно свободен и вправе поступать так, как ему вздумается. Ну, допустим, заходил в клуб, говорил с девушкой, что ж тут такого! Молодой, красивый… И глупой была бы та девушка, которая не откликнулась бы на его внимание. А что женихом считался, так мало ли что. Расклеилась их любовь, как под дождем балалайка. И Галина вновь пожалела о случившемся. Да, она уважала Платона, если не сказать, любила. Считала его хорошим, умным парнем, но, видать, этого было недостаточно. Требовалось еще что-то, доверие, что ли, привязанность, умение ждать… Была ли она такой в те дни? Скорее, нет. Не ответил на письмо – сразу в амбицию! Нашла чем досадить – вышла замуж!.. А о том, где находился в эти дни Платон, что делал – не подумала. А находился он на боевом корабле, в далеком и страшном море, и ему, наверное, было не до писем.

– Исса – красавица, – вел свою линию Колька. – Куда тебе до нее. Она, можно сказать, артистка…

– Перестань ты со своей Иссой!

– Слова не скажи, – хмурился Колька. – Думал, как лучше, глаза хотел открыть, потому – слепые они у тебя: смотрят, а не видят. Впрочем, если так, как хочешь… Вчера Платон, может, и был у тебя, но сегодня – у нее. Это точно! Притворяется, души в тебе не чает, а если разобраться – зачем ты ему… с лялькой? Иное дело – Исса – молоденькая, неискушенная. В комнате у нее трюмо, стол на гнутых ножках…

– Хватит. Надоело!

– Всегда так, – вздохнул Колька. – Для тебя же стараюсь, а ты еще и недовольна.

– Не нужны мне твои старания!

Рассмеялся, пытаясь обратить все в шутку, по, увидя далеко не ласковое лицо хозяйки, неуверенно, словно контуженный, побрел к выходу.

Галина сорвала плащ с гвоздя, бросила вслед: нарочно забывает, как же – повод для возвращения!

А оставшись одна, совсем расстроилась. Упала на койку в слезах. Трудно ей, а что будет дальше? Кому не известна судьба матери-одиночки? Вот так бьется, как рыба об лед, сил не жалеет: куда ни кинь – везде одна. Потом опомнится, а жизни-то и нет – прошла. Грустно все это! Но Галина не из тех, кто слепо ждет своей участи – мыслит, борется. Не повезло вчера, это не значит, что так будет и завтра. Глянет солнце и в ее оконце! Она твердо верит: богата и велика Россия, и в ней, ну, конечно же, найдется каждому свое!

Поднялась, вытерла слезы. А может, Колька и есть тот самый витязь, которого она ждет? Не так и плох, как кажется. Если взяться по-настоящему, из него можно вылепить все, что угодно. Крикун, задира, но быстро отходит: душа у него добрая. И вдруг почему-то представила Кольку рядом с Вадимом. Они и впрямь в чем-то схожи… Нет, нет! Вадим насмеялся над нею, обманул, а Колька, он же ничего плохого ей не сделал. И сходство их разве в том, что они оба страдают развязностью, любят прихвастнуть… А Вадим, кроме того, еще и притворщик. Хамелеон. И лицо и мысли у него непостоянные, меняющиеся, все зависит от того, где он находится, с кем говорит. Он как бы преображается. И делает это, как ей кажется, для того, чтобы в чем-то превзойти рядом стоящего, возвыситься над ним, унизить его.