Текст книги "Крепость Магнитная"
Автор книги: Александр Лозневой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
– Ничего ты, Галка, не знаешь! Даже не догадываешься, зачем я приехала.
– Ну… сообщить о новоселье.
– Нет. Ни за что не угадаешь. – Роза прошлась по комнате и опять остановилась перед Галиной. – Ладно, так и быть, скажу: я… уезжаю! Янка вызывает. Он уже командир звена. Именными часами его наградили. А служит… ну где бы ты думала? В Бобруйске! Почти дома. На поезде до Минска несколько часов езды. Ой, Галка, даже голова кружится!
37
Антонио шумно плескался под умывальником, чистил зубы, старательно вытирался новым вафельным полотенцем. В этот момент и послышалось сзади:
– Тальянец, комендант вызыват!
Антонио обернулся: перед ним с ведром в руках стояла уборщица Савка.
– Комендантэ? О сейчас, живо!..
Натянув на плечи рубаху, прошелся пятерней по волосам, глянул в крохотное зеркальце, которое всегда носил с собой, вышел из барака. Через какие-то минуты открыл дверь комендантской:
– Драсите, товарищ Иваскевич!
Комендант протянул ему единственную руку. Вторая, левая, давно потеряна в схватке с махновцами.
– Привет, Антоша! – И сразу быка за рога: – Заявление писал? Писал. Просил выделить комнатуху? Просил. Так почему не заходишь, не интересуешься? Сколь разов за тобой посылал… Есть комнатуха! Пришлось повоевать, но ведь как иначе?.. Слыхал, невеста приезжает…
– Едет, – улыбнулся Антонио.
– Значит, оттуда, из самой Италии?.. Скажи, пожалуйста! Ну что ж, пущай. Свадьбу сыграем, и заживешь ты у нас в стране без всяких фашистов-капиталистов. Свободно, весело. Детки пойдут – красота! А Россия вон кака, работы сколь хошь. Трудись честно, и для тебя все наши советские блага. Но ежели, скажем, на иной путь станешь, на обман то есть, обчество не потерпит. Извиняй меня, старого, что науку тебе предподаю, но как без нее, без науки то есть? – Он снял с гвоздика ключ: – На вот, держи, счастливо тебе, сынок!..
Радостный, взволнованный, вошел Антонио на семейную половину барака. Полагал, он – первый, осмотрелся, а там уже дети играют.
– Драсте, дяденька!
Опустился на корточки перед черноглазым малышом, погладил по голове: «Здравствуй, бомбино!»
– Я не Бомбино, меня зовут Архипка.
– Бомбино – это мальчик по-итальянски. Маленький, как ты… Понимаешь? Белло бомбино – красивый, значит.
Поговорив с детьми, Антонио пошел в глубь коридора, разглядывая номера комнат. Да вот же она, седьмая! Сунул ключ в замочную скважину, встал на пороге: три шага в ширину, четыре в длину. Мало, но хватит!
Почти каждый день заходит Антонио на почту, спрашивает, нет ли весточки от Велины. Должна же она написать перед тем, как отправиться в такое дальнее путешествие. Не случилось ли чего с нею? Время-то какое! Судя по сообщениям печати, немцы разбойничают во многих странах: жгут, убивают, вешают. И пока нет сил, чтобы остановить их.
В субботу Антонио опять забежал на почту: должно быть письмо. Предчувствие оправдалось. Едва он подошел к третьему окну, как девушка, узнав его, подала темно-синий конверт, на котором наклеено несколько иностранных марок.
В первые секунды оторопел, а придя в себя, заулыбался: наконец-то! Но письмо оказалось от сестры Терезы, из самого Парижа. Сестра сообщала, что Вела была у нее и выехала на пароходе в Одессу…
Письмо было короткое, написанное наспех, но и оно безмерно радовало его. Как же, узнал самое главное – выехала!
Веселый, сияющий, влетел Антонио в барак и, держа над головой письмо, запел пританцовывая.
– Шо с тобою? – удивился Глытько. – Лыст?
– Выехала!.. Вела выехала!..
И принялся рассуждать, что пароход прибудет в Одессу не раньше, чем через 20—25 суток. Ну и что ж, будет ждать!
Минул месяц – от Велины никаких известий.
Прошло три месяца, четыре, и Антонио начал понимать: случилось что-то серьезное. Долго наводил справки, но так ничего и не выяснил. Да и кто мог сказать, куда девался пароход, на котором плыла Велика. С новой силой разгоралась война в Европе. Не стало писем от Терезы. Перестал писать и брат Умберто.
38
Дударев почти ежедневно видел начальника цеха, питал желание подойти к нему, назвать по имени и отчеству, заговорить с ним, услышать замечание или совет по работе, но тот уклонялся от разговора, вел себя так, словно никогда не знал его.
Дударев готов был забыть все неприятности, даже то, что Сарматов приказал уволить его с работы, как сына кулака. Но Сарматов держался обособленно, с гордецой, хотя внутренне переживал: ведь обвинение оказалось несостоятельным. Он и сам не рад – такую гирю на шею себе подвесил!.. Что ж, может быть, его, образованного человека, подвели, науськали, как глупого щенка? Нет, он знал, что делал! И сегодня у него единственное желание – скорей бы этот Дударев куда-нибудь уехал!.. Но зачем Порфишке уезжать? Он желает породниться с Аркадием Глебовичем, жить с ним в мире и дружбе, как живут многие.
Более года Лина и Порфирий любят друг друга: чего ж еще! Они в таком возрасте, когда самая пора вступать в жизнь, думать о детях, строить планы на будущее. Хотя соединить столь разные души, а тем более, достичь семейной гармонии, не так-то просто. Но какие влюбленные думают о том, что их ждет впереди!
Размышляя о замужестве, Лина пока ничего не сказала родителям. Была уверена: они любят ее, а значит, полюбят и зятя и, конечно, сделают для них все.
– Это невозможно! – сказал Порфирий.
– Для того, кто любит, нет ничего невозможного!
– Но ведь дело не во мне…
– Папа вовсе не такой, как ты думаешь! Он – крупный специалист, у него столько работы!.. Как ты не понимаешь, ему просто не до нас.
– Я давно понял твоего отца.
– А я – твою барачную жизнь! – выпалила Лина. И, бледнея, стала перечислять «прелести» этой жизни. И печку истопи, и наруби дров, и с ведрами беги за водой. Кроме того, в бараке – клопы. А как быть с туалетом, особенно зимой? Сбитый из тонких досточек, он стоит на ветру, где легко простудиться.
Возразить было нечего. Барачный быт именно такой, если не хуже. Но и поселиться на квартире ее родителей – не велика радость. Конкретного разговора об этом пока не было, но если родители даже предложат – переезжай, – он не согласится. Жить вместе – значит следовать их домашним устоям, потакать их желаниям, выслушивать всякого рода нравоучения, а то и упреки – нет, это не для него. Его девиз – независимость, полная самостоятельность!
Иной раз Лина и Порфирий вступали в спор, доказывая каждый свое. И все же, надо отдать им должное, несмотря на жаркие стычки, они оставались друзьями, более того, влюбленными. Поскандалив, тут же, как ни в чем не бывало, шли в кино или на танцы, совершенно не думая о своих разных, если не сказать диаметрально противоположных характерах. Лина была уверена, что она обязательно сломит упорство Порфирия, повернет его в свою веру, и для этого ей потребуется не так уж много времени.
Иные планы вынашивал Порфирий: еще два-три месяца, полагал он, и Лина пойдет за ним не только в барак – на Северный полюс! И теперь вся его стратегия сводилась к тому, как бы не упустить невесты. Он знал, у Лины завелись поклонники, которые только о том и думали, как скорее породниться с начальником цеха. И первый из них – Ленька Мойсенович!
В четверг Лина назначила Порфирию свидание, он радовался предстоящей встрече с нею. Во-первых, потому, что узнает, как отнеслись родители к ее намерению выйти замуж. Во-вторых, что они думают по поводу желания дочери – оттяпать у них одну из комнат. Надо думать, Лина уже поговорила с ними. Да, конечно!
Местом встречи избран сквер больничного городка.
Наступала весна, и молодым людям приятно было провести вечер среди первой зелени, потолковать о том, что волновало их обоих.
В этот день нелегко пришлось Дудареву на работе: заболел помощник, и он почти всю смену не мог оторваться от контроллеров. Страшно устал. Рассчитывал перед тем, как идти на учебу, немного отдохнуть, но теперь – все насмарку! Да и какой отдых, если предстоит встреча с любимой!
Сдав смену, Порфирий готов был уйти из цеха и тут неожиданно узнал о заседании комсомольского бюро. Вот те на! Как член бюро, он не мог не принять участия в этом заседании, на котором стояли важные вопросы, и в то же время не мог не явиться на свидание с Линой: она и так за последнее время стала какой-то мнительной, легко ранимой.
Заседание началось вовремя, и Порфирий полагал: оно скоро кончится. Ошибся. Когда, наконец, решили последний вопрос, было уже темно. Посмотрев на заводские часы, он понял: вряд ли успеет. В его распоряжении оставалось каких-то двенадцать минут. Не раздумывая, припустил во все лопатки.
Вспотевший, запыхавшийся вскочил на подножку трамвая, да так и остался висеть, держась за поручни: вагон переполнен.
Сошел с трамвая так же, как и сел – на ходу. Полетел будто на крыльях. Вот наконец и больничный сквер, кажется, все в порядке. Навстречу шли парни и девушки, но Лины не было. И тут, сам не зная, что на него нашло, заметался из конца в конец. Не ходил, а рыскал, заглядывал во все уголки, искал даже в кустарнике. Где же она?..
Расстроенный, грустный, побрел назад к трамваю. Оставалось одно – ехать на Карадырскую. Объяснить все, как было, извиниться. Он готов на все, даже на пропуск занятий в институте, лишь бы повидаться с нею.
Еще издали различил желтый свет в окне: чувство радости шевельнулось в душе – дома! Не один раз появлялся он под этим окном, свистнет, бывало, и оно – настежь! «Одну минуточку», – скажет Лина и тут непременно выскочит к нему на улицу.
Так было. Но сегодня…
Волнуясь, Порфирий замер в ожидании. Прошла минута, две, прошло более – окно не открывалось. Может, не расслышала? Повременив, заложил пальцы в рот. Свистеть еще – неудобно. Поднял камешек и осторожно бросил в шибу. Чиркнув о стекло, камешек бесшумно упал на землю. И о, чудо! Окно открылось. Но чья-то рука тут же дернула створку назад так, что чуть не посыпались стекла. Опустилась штора, и в комнате погас свет.
Понял, на такое способна только Лина. И все же не уходил: успокоится – выйдет. Не такая она, чтобы таить злобу. Стоял, прислонясь к дереву, ждал. В сквере забренчала балалайка. Затем веселый девичий голос:
Огонь горит, а свечка тает,
У ворот собачка лает.
Погоди, собачка, лаять,
Дай мне с миленьким побаять!
Дудареву показалось – он в деревне: и балалайка, и эта частушечница, все это было в Неклюдовке. Да, собственно, здесь только дома городские, а люди, поселившиеся в них, почти все из деревни. Давно не слыхал он таких задушевных, родных его сердцу, припевок. Балалайка затихла, но вот снова донеслось ее бренчание, опять припевки:
Милашечка – кошечка,
Выгляни в окошечко…
«Вот черт, вроде как про меня!» – удивился Порфирий. Поднял голову, чтобы взглянуть на затемненное окно и услышал:
Как по старой по любви
Пожалей немножечко!
Он ждал, надеялся, но некому было пожалеть его в этот вечер. Текло время, а невеста не появлялась. Что же делать? Бросить все и уйти на занятия? Нет… Тревожные мысли стучали в виски. Подумалось даже, что там, в комнате, кто-то есть из его соперников. Кто ж еще, как ни этот артист, Ленька! Ревность охватила душу, ударила по нервам, и он, не помня себя, громко, по-разбойничьи, огласил местность диким свистом. Выходи, если не трусишь!
В комнате по-прежнему темно. Не вспыхнул свет, не шевельнулась штора. Как же так, неужели ошибся? И опять: дома она, где ж ей быть? Сидит, наверное, злится. И никакого Леньки там нет. Просто решила поиздеваться над ним. А о том не подумала, что у него не было никакой возможности. Не мог он променять заседание бюро на встречу с нею, потому что общественное ставил всегда выше личного.
Он вернулся домой в первом часу ночи – молчаливый, мрачный. Спать не мог. Сидел на койке и вспоминал Лину. Вся в отца, такая же упрямая и гордая. И уже смотрел на нее если не другими глазами, то во всяком случае не так, как раньше. Не мог не вспомнить, как однажды стал рассказывать ей о только что прочитанной книге, и она, фыркнув, оборвала его. Заговорила о моде, о том, что одной из ее подруг жених привез из Москвы белое шелковое платье. «Женщина есть женщина, – подумал он. – Каждая хочет красиво одеваться». Но сказать ей, что он не миллиардер Крупп, а всего лишь молодой рабочий, – не счел нужным. Возразить – значит поссориться. Мысли уносили его в цех, через пару дней там начнется ремонт блюминга, которым будет руководить инженер-рационализатор Николай Рыженко. Хорошо бы попасть в одну из ремонтных бригад. Прощупать агрегат своими руками – это же целая школа! А еще боялся, как бы не прозевать поступившую в библиотеку новую книгу о прокатном производстве, на которую давно нацеливался.
Вернувшись с занятий ночью, Дударев, как правило, не ложился спать, усаживался за стол и принимался за домашнее задание. Такой порядок завел еще на рабфаке. Более рационального использования своих сил и времени он не видел. Во-первых, садился за стол после того, как более часа провел на воздухе. Во-вторых, утром спокойно уйдет на работу, зная, что если и задержится в цехе, то ничего страшного не случится – учебное задание выполнено.
Все это, понятно, давалось нелегко. Порой не оставалось времени для сна. Ходил с воспаленными веками, ждал выходного, чтобы отоспаться. И все же, при всей занятости не мог не думать о невесте. Искал случая встретиться с нею. В конце концов пришел к выводу: лучше всего явиться домой и прямо сказать: подурила, хватит! С кем не бывает. Но как воспримут это родители? Мать еще ничего, а вот отец…
После недолгих раздумий оделся и пошел на Карадырскую. Была не была! Рано или поздно все равно придется заходить. Чему быть, того не миновать. Подойдя к дому и увидя в окне Аркадия Глебовича, изменил свои намерения. Гораздо лучше, если Лина сама выйдет. Стоял в тени под деревом, ждал. Докурив папиросу, Аркадий Глебович с шумом закрыл окно, задернул штору. Лишь после этого Дударев пустил в ход условные сигналы. Свистел, бросал камешки, но ни то, ни другое не имело прежней силы.
39
Осень срывала с деревьев ржавые листья, неистово разбрасывала их по мокрой земле. Нахлобучив кепку, Порфирий быстро шагал на свой пятый участок. Было за полночь, а ему чуть свет на работу – поспать бы!
До двадцать седьмого барака уже недалеко, осталось пройти по скверу, свернуть за угол, и там – он. Пригнулся, чтобы не задеть мокрые ветки, – без того вымок! – и увидел на тропе Лину. Кинулась к нему – продрогшая, сырая, молча протянула окоченевшие руки.
– Почему ты здесь?
– А где ж мне быть! – заговорила, чуть не плача. – Сколько раз приходила, хотела тебя увидеть. И вчера и еще три дня назад была… – голос ее дрогнул. – Где ты пропадаешь по вечерам?
Обнял ее за плечи:
– Жизнь моя заметно сузилась. Осталось всего три места, куда хожу – блюминг, институт и 27-й барак. Свободного времени почти нет. Впрочем, вчера был в коммунхозе. Ключ от комнаты получил. Да что мы стоим, зайдем погреешься: холодная, как ледышка!
Взял под руку – вялую, податливую, очень не похожую на ту, прежнюю, заговорил, стараясь узнать, что же там произошло у нее дома?
– Одна в такую непогодь, почти раздетая… – дивился он. – Наверное, поссорилась? Тебя обидели?.. Почему ты молчишь?
Беспомощно ткнулась ему в плечо, всхлипнула. Чего-чего, а вот этого – не ожидал.
– Скажи, наконец, в чем дело? И тут будто прорвало ее:
– Ты смеешься! Тебе хорошо! А я столько передумала, столько перестрадала! Но ты этого не поймешь, ты вообще меня не понимаешь!.. Стал избегать. Как ушел тогда, так и не показываешься. Не думай, что я какая-то деревянная, у меня тоже нервы. Не могу я так!..
– Два раза к тебе на Карадырскую приходил, но ты даже из окна не выглянула. Сама понимаешь, мне ничего не оставалось, как только повернуться и уйти. Но я не ушел. До полуночи ждал, думал, все же выйдешь… Потом еще раз был, и опять ты со своими капризами…
– Я женщина, ты должен простить.
– Я ни в чем не обвиняю тебя. Погоди, что с тобой, ты плачешь?
Когда подошли к крыльцу, она пояснила:
– Мама против… Никого, говорит, нам не надо. У отца должен быть кабинет, а у нас, ты же видел, всего две комнаты.
– Сколько раз тебе говорил, зачем нам идти к родителям? У нас же своя комната! Пусть в бараке, ну и что ж такого. Мне, например, никакой комфорт не нужен. Не время думать о роскоши. Пока можно обойтись и без нее. Я рабочий и готов переносить любые трудности – иначе социализма не построить. Если мы сегодня станем заботиться только о себе, то мы ничего не сможем дать людям! Быть мещанином – это страшно… Извини, увлекся… Ну и что ты сказала маме?
– Сказала: люблю тебя!
– Так и сказала? Линка, ты молодец. Умница!.. Но скорее в барак – холодно.
– А еще сказала: не захотят по-хорошему – уйду из дома. Брошу все и уйду.
– В чем же дело? У нас теперь свой угол.
– Мама настаивает, чтобы я поступила в институт. Мы, говорит, для тебя создали все условия.
– Ну и поступишь. А насчет условий – так здесь не хуже. Отдельная комната, тепло, уютно, никто не мешает. Вместе на занятия и опять же – домой! Хорошо! Вечерний институт не хуже дневного. На дневном, скажу тебе, больше белоручки… Знай, зубрят теорию, а покажи им коленчатый вал, так они скажут – погнутый ломик. Недавно у нас на блюминге практикант такой был. К рольгангам подойти боялся. А вдруг, говорит, что случится и они по инерции с этой раскаленной бабой!.. И еще новость, впрочем, ты, наверное, слышала – все эти бараки скоро на снос. Так что и мы можем оказаться в каменном доме. Между прочим, слесарь из нашего цеха на днях в соцгород переселился. С детьми в первую очередь. Ты любишь детей?.. Ну, улыбнись же!.. Вот и повеселела… Подумай хорошенько, не век же с мамой жить: рано или поздно придется расстаться. По-моему, теперь – самое время. Как ты думаешь, а? Устроимся в комнатке, заживем, ей-богу! Тебе, конечно, будет нелегко, да ничего, привыкнешь. – Он чуть придержал ее у крыльца. – Пригласим друзей, знакомых… На свадебный вечер, говорю. Понимаешь? Лучше всего на субботу… А мама, вот увидишь, сама к нам придет. Да и отец одумается: не враг же он своей дочери.
Улыбнулась, молча подставила губы – тихая, покорная. Зашептала с придыханием: да, она согласна не то что в субботу, а хоть завтра!
Не дав договорить, подхватил на руки, плавно опустил на крыльцо. Вскочил следом и, пропуская ее впереди себя, повел по коридору. Повернул ключ в двери, включил свет:
– Не комната – игрушка!
Переступив порог, Лина остановилась: да, крохотная, но уютная. Большое окно – много света. И удивилась, как чисто вымыты полы.
– Сам?
– Пустяки, – отмахнулся Порфирий.
Предложил раздеваться, быть, как дома, а сам скорее в сарай – за дровами. Не мешает подтопить… Он это мигом!
Слышно было, как, войдя в коридор, обронил дрова на пол (топка оттуда), завозился у печки.
Вернувшись, залюбовался невестой. Она стояла посреди комнаты в сером платьице, с распущенными волосами.
– Вот ты какая!
– Какая?..
И лукавые глаза, и обнаженные до плеч руки, и вся эта, щекочущая воображение, девичья красота, казалось, нарочно открылись ему сегодня. Не смотреть, не упиваться ею – не мог. Горел желанием подхватить на руки, облапить, расцеловать, позабыть про все на свете. Ведь этому непременно быть! Быть не сегодня, так завтра. Ведь она, Лина, теперь его – навсегда, навечно! Стоял чуть смущенный, как бы не совсем понимавший, что происходит… Да нет же, ничего особенного! Все, как и должно быть. И не успел опомниться, как она обхватила его за шею, но вдруг отпрянула:
– Все!.. А теперь проводи меня.
– Куда в такую слякоть? Да и пальто не подсохло.
– Поздно уже. Я должна быть дома.
Взял за руки:
– Оставайся. Насовсем. Завтра в загс, к родителям, куда угодно!
– Нет, до субботы.
«До субботы, до субботы…» – мысленно повторял он, снимая пальто с гвоздика и одевая ее. И уже на крыльце шепнул: «Никому ни слова. Потом все уладится».
40
Был второй час ночи, а Дударев не ложился, ходил по комнате, оттопыривая губы и бубня про себя чужие, незнакомые слова. Многие предметы сдал, а вот… инглиш!.. Иностранный язык давался нелегко, с огромным напряжением. Дударев понимал: основа успеха в любом деле – это труд. Не таков он, чтобы бояться трудностей! Разве легко было, когда закладывали город? Сильные ветры, морозы, большинство строителей – в лаптях, в лохмотьях… А какое питание – без перебоев выдавался разве что хлеб, а остальное…
– Блу… блу… – снова забормотал Порфирий, но вдруг бросил тетрадку на пол: не получается! Не свойственно это русскому человеку. Блуминг вместо – блюминг… Да ну его!
А преподавателю нет дела, что свойственно, а что нет – написано в учебнике, будь добр выучи, а не хочешь – дело твое: получай двойку.
Подняв тетрадку, опять принялся за английский: хочешь не хочешь, а завтра сдавать. Перевел несколько фраз, запомнил по смыслу, а вот произношение – хоть плачь – не дается! Лучше бы по-немецки гыркать, куда проще. Но теперь, как говорится, хоть топором. Сам же попросился в группу, где изучают английский. Взялся за гуж – тяни!
Немного погодя, развернул на столе лист ватмана, стал пристально всматриваться в тонкие прожилки чертежей: кажется, все в порядке, ошибок нет. Да иначе и быть не должно: черчение – его страсть. Покончив, наконец, с заданием, взялся за свежую газету, но поздно – пора спать. Опрокинул набок одну, вторую табуретку, уложил сверху пару досок – кровать готова. Расстелил кожух, сунул под голову стопку книг – вполне нормально! Лежал на спине, думал. До субботы остались считанные дни, а он еще многое не успел сделать.
Против него по-прежнему родители, да стоит ли об этом! Главное, невеста не возражает. Согласна. Через три дня она станет его женой… Подумать только – он женат!.. Мать и отец Лины, ну конечно же, всю вину на него свалят. Но того не поймут, что их дочь сама так решила. Вчера у нее был – веселая, радостная, без улыбки слова не скажет. А сегодня во сне видел. Стоит будто в парке под железной пальмой, улыбается, а вокруг гроза, блестят молнии, от ударов грома дрожит земля. Схватил за руку скорее в дом… Скорее!
На этом и проснулся. Прислушался, что там гремит? Может, и вправду гроза? Нет, стук в дверь.
– Кто там?
– Умирал, что ли?! – кричит Антонио. – Второй гудок был!..
Натянул штаны, обулся, пулей вылетел из барака. Побежал, шлепая по грязи через площадь. Еще несколько минут – и проходную прикроют. Таков порядок.
Показав на ходу пропуск, Антонио быстро оказался на территории завода. Порфирий же, стоя перед Котыгой, нервно обшаривал карманы:
– Помню, ложил вот сюда.
– Наплевать, дэ ты его клав! Есть пропуск – проходь, нема – геть с дороги!
Отчаявшись, Дударев готов был вернуться в барак, поискать, но пока будет бегать, проходную закроют – и прогул обеспечен.
Он порылся в заднем кармане брюк и вдруг заулыбался:
– Вот же он!
Вахтер поднес пропуск к глазам: уж не подвох ли какой? То не было, а тут – на тебе! – и с упреком заключил:
– Такэ малодэ, а вже склероз.
Дударев ворвался в цех буквально за минуту до начала работы. Поднялся на эстакаду главного поста и едва занял рабочее место, как услышал:
– Идет!..
Оглянулся и увидел бежавшую по рольгангам чуть вприпрыжку, светящуюся ярким огнем болванку. Пропустил ее под валками, вернул обратно. Затем снова – к себе… Все, как и должно быть. Металл был податливый, мягкий. Из болванки получилась широкая, длинная плаха – готово! «Вызывай новую!» – сказал помощнику.
И тут заметил незнакомого человека, который стоял у барьера главного поста и пристально наблюдал за ходом прокатки.
От раскаленного металла нагревался воздух, обдавал оператора теплом. Дударев согрелся, а через некоторое время совсем размяк: клонило ко сну. Не выспался прошлой ночью. Сколько раз говорил себе: нельзя так, надо ложиться вовремя, и сам же нарушал эту свою заповедь. Увлекся, выполняя домашнее задание. Да и как иначе? Идти на занятие, как некоторые, без подготовки, он не может. Учиться так учиться!
Пропустив очередную болванку между валками, тряхнул головою, силясь отогнать дрему, и неожиданно стал куда-то падать. «Вот черт!» Вцепился в контроллеры, как бы опасаясь, что они могут выскользнуть из рук. Огляделся: где же болванка? Полураздавленная, плоская, она уплывала вдаль. Одним движением вернул ее обратно и опять увидел человека в кожаном пальто. Тот стоял, выпрямившись во весь свой огромный рост, широкоплечий, сильный. Что ему здесь надо?.. Дударев не мог не вспомнить, как на цеховом собрании еще недавно стоял вопрос о бдительности. Выступая с докладом, начальник цеха Сарматов утверждал, что иной раз на блюминге появляются никому не известные люди, однако их никто не останавливает, не интересуется, откуда и зачем они пришли. А между тем есть инструкция, в которой сказано: увидев постороннего, спроси у него пропуск. Нет пропуска – задержи.
«Бдительность и еще раз – бдительность!» – взывал огромный плакат, вывешенный в цехе.
С подачей болванок вышла заминка. Дударев поднялся:
– Что-то в глаз попало, – сказал помощнику. – Пойду промою. – Подадут болванку – не теряйся, принимай спокойно, как вчера. Ты можешь!
Подставив под кран голову, он сразу почувствовал облегчение. Вода как лед. Умылся, вытер лицо рукавом – совсем хорошо! Пошел на свое место и тут лицом к лицу столкнулся с человеком в кожаном пальто. Хмуря косматые брови, тот все так же поглядывал исподлобья. Не узнай, кто он, чего доброго, еще от начальника цеха влетит. Поднял голову и решительно спросил:
– Ваш пропуск?
Мужчина окинул парня непонятным взглядом и глухим басом произнес:
– Это хорошо, что ты такой бдительный. Но клевать носом на рабочем месте – не положено.
– Предъявите пропуск, гражданин!
Мужчина неторопливо полез в карман, достал из бумажника пропуск и, развернув, показал его настойчивому парню.
Взглянув на незнакомца, на фотографию и уже потом прочел: «Носов Григорий Иванович». Сменился с лица:
– Извините, товарищ директор!
– Ничего, – отозвался тот. – Ты поступил правильно, по инструкции. Но вот дремать на работе – никому не позволено. Ты же мог заснуть и тогда… представляешь, что могло быть?.. Как фамилия?
Директор вынул блокнот, однако записывать не стал. Подступил вплотную:
– Ну и почему же ты, Дударев, пришел на работу, не выспавшись? С девками прогулял, что ли?
– Курсовую задолженность ликвидировал, – тихо ответил оператор. – До трех часов сидел.
– Где учишься?
– В горно-металлургическом. Без отрыва.
– Понятно, – сказал директор. – Ну и как с задолженностью?
– Немного не успел. Но в общем…
– На троечки тянешь или как?
– Пока ни одной! – вспыхнул оператор, сердясь, что его обвиняют в плохой успеваемости. – Вот зачетка, если хотите!
Директор взял зачетную книжку, и его косматые брови полезли на лоб:
– Отличник? Ах, вот по-английскому…
– Не дается английский, – признался парень. – Но думаю, нет таких крепостей, которые бы…
– Не сомневаюсь! – поддакнул директор. – Но перед тем, как идти на работу, советую выспаться… Комсомолец?
– Кандидат в члены партии.
– Тем более, с коммуниста – спрос вдвойне.
Директор ушел, а минуту спустя Дударева вызвал начальник цеха.
Поднимаясь по лестнице на второй этаж, оператор думал и все не мог понять, зачем он понадобился Сарматову в такое время. Оказавшись в приемной, хотел было сразу пройти в кабинет, но секретарша зашикала на него: дескать, стучишь сапогами, как конь копытами…
– Меня вызвал начальник.
– Тихо! – пригрозила она пальцем. – Аркадий Глебович работает.
Немного погодя, заглянув в кабинет, сказала, что велено подождать. Минут через пять над дверью загорелась лампочка и секретарша, подтолкнув Дударева, велела заходить.
Сарматов сидел за столом, копаясь в бумагах, на приветствие вошедшего не ответил. Зачем-то вытащил из ящика стола тонкую черную папку, заглянул в нее и, не приглашая Дударева сесть, спросил, о чем он говорил с директором. Начальник смотрел Дудареву в глаза, как бы требуя: выкладывай все, как было!
«Не к добру это», – подумал Дударев. Однако врать не стал. Переступил с ноги на ногу и сказал, что он почти всю ночь просидел над курсовым заданием, а сегодня вот, придя на работу…
– Клюнул носом! – злорадно подхватил Сарматов.
– Чуть-чуть… А умылся – потом ничего.
– Значит, вы приходите на блуминг не работать, а спать? – начальник встал, положил руку на черную папку. – Жду от вас полной откровенности. Что сказал директор?
– Ничего особенного… А за то, что хорошо учусь, назвал героем. У меня все пятерки, кроме английского.
– Какие у вас отметки, меня не интересует. А вот сон на рабочем месте – это преступление.
– Я не спал.
– Не отпирайтесь, все ясно! В общем, еще одно нарушение, и мы с вами распрощаемся. Адью, как говорят французы!
Дударев опустил голову.
В конце смены на щите, где вывешивались цеховые новости, появился приказ за подписью Сарматова, в котором говорилось:
«За сон на рабочем месте объявить Дудареву П. И. выговор».
